Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

   – Не думаю, что он возражал бы против того, чтобы его забыли. Я думаю, что он предпочёл бы именно это.

Тот поглядел на неё сверху вниз. Она взяла кусочек глины из цветочного горшка и что-то лепила на ступеньке, уткнув подбородок в колени; волосы как шёлковая накидка закрывали лицо. Он мог видел только кончик носа и мохнатые ресницы одного глаза.

   – Почему ты так говоришь? Ты знала его? Помнишь его?

   – Совсем немного. Но один раз я запомнила очень хорошо. Иена принесла меня сюда, в сад, а он был здесь. Я немножко посидела у него на коленях – он всё время дрожал...

   – А что он говорил?

   – Он сказал: «Маленькая Мериет-Ра, возлюбленная Солнцем крошка. Забытая богами крошка». Он задавал мне какие-то вопросы, я что-то отвечала... Не помню что. А потом он сказал: «Слушай меня, Иена. Для неё лучше быть такой, какая она есть, – забытой. Ты понимаешь это, Иена? Никогда не пытайся напоминать им о ней. Пусть она остаётся в стороне от всего этого». – Майет серьёзно посмотрела Тоту в глаза. – Вот почему я думаю, что это не должно его задеть.

Тот промолчал. Его душа откликнулась на слова его отца, будто в них содержалось что-то очень важное для него, но он не мог понять, что именно. Он с тревогой обдумывал услышанное, не смея заговорить, чтобы не спугнуть осознание.

Конечно, это отец говорил с ним устами этого ребёнка.

«Лучше быть такой, какая она есть, – забытой...»

«Ничто не имеет смысла, мой сын, ничто не имеет значения. Пусть уйдёт твоя корона, твои друзья, твоя жизнь... Жизнь – борьба, а смерть – покой. Откажись от борьбы...»

Не это ли он хотел сказать?

Что-то сжималось в душе юноши, пока он не изнемог. Перед его внутренним взором медленно возникла обширная пустынная равнина, по которой из конца в конец ветер носил клубы пыли, стеная; с выдуванием пыли и ветром, стонущим с одного конца земли к другой, крика: «О горе, горе, горе». Пустыня в его сознании всё росла, становилась неизмеримой, его естество должно было само расшириться, чтобы охватить это. Весь мир, казалось ему, был полон болью, несущейся пылью и рыдающим ветром.

«Нет, никогда, никогда!» – услышал он крик где-то внутри себя.

Он заставил его умолкнуть. Да, слова значили именно это. Они были разумны и убедительны; в них была сила и слышалась правда. Смерть есть покой. Смирись. Разве он не знал эти слова всегда?

 
...Гильгамеш, будет ли конец странствиям твоим?
Не найдёшь ты жизни, которую ищешь.
Ибо, коща боги создавали людей,
Дали они смерть им в удел,
Ажизнь, в коей людям они отказали,
Крепко держат боги в руках...
 

Снаружи всплеснулся шум. В Большом дворе послышались высокие голоса детей, говоривших на незнакомом языке, голоса, сразу смешавшиеся с египетской речью, смехом и удивлёнными криками. Шум больно ударил по кровоточившей душе Тота, вонзился в уши, словно омерзительный звук, который издают, скребя ногтем по кусочку сланца. Он хотел зажать уши, скрыться ото всех жалких людей в мире, не знавших, насколько они жалки.

Майет выпрямилась, держа комочек глины в руках.

   – Тот, смотри, что я сделала Вот видишь, это...

   – О, замолчи! – вскрикнул он.

Девочка вскинула потрясённые и неверящие глаза к его лицу, и глина выпала из её руки.

«Ну вот, я причинил ей боль, – подумал Тот. – Зачем я так закричал?»

Но испуг в её глазах только разъярил Тота ещё больше.

   – Почему ты всё время сидишь здесь со мной? Разве ты не слышишь, что происходит снаружи? Иди посмотри на чудеса: там чудесные учёные обезьяны, бивни слонов, дети из Пунта. Разве ты не хочешь всё это увидеть?

   – Нет, – прошептала она.

Всё это ничего не значило для Майет, Тот знал об этом. Всё это было лишь очередным эпизодом из большого представления, которое непрерывно шло по другую сторону садовой стены, вдали от её жизни. Для неё было важно, что он рассердился на неё просто из-за того, что она захотела побыть рядом с ним. Девочка была потрясена этим.

Гнев Тота остыл, но, казалось, вместе с ним в нём остыли все чувства. Он не мог перенести её присутствия.

   – Иди, Майет. Пожалуйста. Я не могу сейчас разговаривать.

Она встала, молча сошла по лестнице и направилась к тамарисковому дереву. Я – Майет, сказала она. Да, она была Майет... и точно знала, что содержится за этим словом. Юноша продолжал смотреть на неё, удивляясь, как ей удаётся оставаться невосприимчивой к тем смертоносным явлениям, которые шаг за шагом уничтожали его. Они создали образ жизни, но не повредили её Ка – оно каким-то образом осталось целым и свободным в её хрупком теле.

«Только я могу нанести ей вред, – подумал Тот. – Это я наверняка способен сделать и всегда делаю. Уже начал».

Он медленно взошёл по лестнице, пытаясь найти своё собственное Ка в непрерывно повторяющемся прикосновении, от которого невозможно было скрыться, которое, казалось, возникало во всём, происходившем в его душе и мыслях. Он чувствовал его, своё Ка – непрестанно суетящееся и уменьшающееся крошечное существо. Ему больше не подходит его тело, как ноге не подходит сандалия, тело стало слишком просторным для Ка. Вместо того чтобы, как всегда, взирать на мир его телесными глазами, оно выглядывало через глубокий туннель; в дальнем конце туннеля можно было различить солнечный свет и красные цветы в горшке. Тот медленно протянул руку, и его пальцы вдруг оказались в неимоверно далёком солнечном блике и почувствовали мягкие лепестки. Цветы были здесь, на ступеньке, на расстоянии вытянутой руки; но его Ка находилось глубоко в его теле, уменьшаясь с каждым мгновением. И вскоре ему предстояло исчезнуть совсем.

«Что же тогда случится? – думал Тот. – Значит, во мне ничего не останется? Разве можно так жить? Это не жизнь, а умирание».

Было бы лучше умереть и покончить со всем этим. Вот что говорил его отец. Вот о чём весь день говорили ему стихи. И нет смысла притворяться, что он не знал этого.

Вновь в его ушах негромко зазвучали стихи. На сей раз они заполняли его тоской и в то же время успокаивали, как бальзам облегчает боль от раны.

 
Смерть сегодня в моих глазах.
Как у больного, что к жизни вернулся
И впервые с одра болезни восстал.
 
 
Смерть сегодня в моих глазах.
Как аромат мирры,
Как стремленье на лодке под парусом в ветреный день.
 
 
Смерть сегодня в моих глазах.
Как запах водных цветов,
Как попытка остаться ни трезвым, ни пьяным.
 
 
Смерть сегодня в моих глазах.
Как утоптанная дорога,
Когда люди идут домой с далёкой войны.
 
 
Смерть сегодня в моих тазах.
Как раскрытие тайны небес,
Когда человек познает то, что прежде не знал.
 
 
Смерть сегодня в моих тазах.
Как влеченье домой
После долгих лет, проведённых в плену.
 

Тот сел в золочёное кедровое кресло, повернувшись спиной к саду, и к Майет, и к звукам разыгрывавшегося в Большом дворе действа. Всё это казалось бесконечно далёким, отстоящим на тысячи лиг – а усталый дух отца был совсем рядом.

«Я сойду в его гробницу и найду его там, – подумал Тот. – И мы больше не будем одиноки».

ГЛАВА 6

Он уснул. Когда он открыл глаза, в спальне было прохладно и тихо. И тут он услышал в темноте слабые тайные сигналы, которых ждал. Он поднялся с ложа – казалось, в тот же миг, в который лёг, – и обнаружил, что его тело отдохнуло. Но его Ка нет; в мыслях и сознании перерыва не было. Ему не нужно было напоминать себе, что наступило утро и что эти тайные звуки означают начало процессии к гробнице.

Он подошёл к открытой двери балкона. Небо ещё было бархатно-чёрным, звёзды не начинали меркнуть. Внизу, словно их слабые отражения, двигалось несколько жёлтых пятнышек; они появлялись и исчезали среди куп деревьев, указывая направление к редко использовавшимся северным воротам. Процессия шла почти беззвучно; лишь время от времени доносились шорох гравия, слабый звон металла о металл или треск факела. Он вернулся в комнату, завязал на стройных бёдрах шенти, надел головной платок и нашарил в темноте сандалии. Затем шагнул на балкон и беззвучно спустился по внешней лестнице.

Полчаса спустя он стоял на вершине одного из западных холмов. Факелы процессии спускались по склону в пустыню как зловещее многоногое насекомое.

Нет. Нет, прошептал внутренний голос.

Он нерешительно обернулся, посмотрел на тёмную долину Нила, на которой раскинулся Египет, а затем сломя голову бросился вниз за удалявшимися огнями, спотыкаясь в темноте о камни, едва успевая переставлять ноги и пытаясь разглядеть деревья, кусты или корни, которых там не было. Там не было ничего; ничто не росло в этом западном ущелье. Оно было безжизненным – пылающие адским пламенем красные скалы днём и безмолвная пустыня ночью.

Дно ущелья было неровным, и Тоту стало трудно следовать за факелами, которые были его единственным ориентиром. На каждом шагу вздымались гигантские скалы, заслоняли собой свет и временами оставляли его одного во мраке ночи. В такие мгновения он замедлял шаг; но туг натягивался невидимый канат, привязывавший его к процессии, и Тот исступлённо смотрел вверх, на изукрашенный небосвод. Пурпурно-чёрный и молчаливый, расцвеченный таинственным звёздным узором, он раскидывался всюду, куда достигал взор. Это величие заставляло его чувствовать себя ничтожной, чего-то ждущей песчинкой, оказавшейся в центре мира.

«Чего я жду? – думал он. – Каких-то указаний, чьих-то приказов? Чьих?» В Египте небо было всего лишь огромным покровом, поддерживаемым четырьмя удалёнными друг от друга колоннами... или просто телом тёмной богини ночи, не интересовавшейся ни им, ни кем-либо из смертных.

Он опустил глаза и начал искать взглядом движущиеся огни, скрытые скалой и находившейся за ней едва различимой извилистой впадиной. Когда огни исчезали, Тот снова замедлял шаг и ожидающе смотрел вверх. Но с каждым разом думать о том, что это величие представляет собой всего лишь полог, выгнутое над землёй женское тело, усеянное блестками брюхо Великой Коровы[137]137
  Великая Корова — богиня Хатор (см. прим. 46.).


[Закрыть] или что-нибудь египетское, было всё тяжелее и тяжелее. Он явственно ощущал суровое и ошеломляющее присутствие некой божественной силы. Наконец он остановился и закинул голову.

– Ану, бог неба, – прошептал он.

Он подождал, всё ещё не зная, чего ждёт, но так и не услышал никакого приказа.

Он, спотыкаясь, двинулся вперёд, обошёл расколовшуюся от зноя огромную скалу и зашагал дальше. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем впереди появилось слабое сияние и факелы влились в лощину, которая вела к пятну света. Вместо того чтобы идти следом, Тот осторожно взял выше, обошёл кругом и увидел, что процессия собралась в песчаном углублении как раз под ним. Окружавшие её факелы слились в сияющие узлы; у основания одного из низких голых холмов, тут и там попадавшихся в этом безмолвном ущелье, дно которого напоминало окаменевшие морские волны, стояли ряды храмовых свеч – огромных сальных конусов на шестах, воткнутых в землю. В склоне холма открылась дверь. С каждой её стороны лежали кучи булыжника и песка; позади стояли каменщики с инструментом, доставленным жрецом некрополя.

Печати были взломаны. Дверь гробницы была открыта настежь; внутри горел факел, но никто не торопился входить. Сем-жрецы с факелами и длинными кадилами неловко топтались рядом; трое семеров, выбранных из этого тайного паломничества, собрались у царских носилок, к которым подбежал взволнованный Хапусенеб. Что-то было не так.

Тот подошёл чуть ближе и сразу понял, что это было. Хапусенеб, прибывший со жрецом некрополя и рабочими на час раньше, чтобы открыть гробницу и приготовить огромный царский гроб для переносимых останков фараона, обнаружил, что гигантский каменный саркофаг, в котором покоился гроб, на целый палец длиннее того, что ожидал в прекрасной новой гробнице. Спустя восемнадцать лет никто не помнил, каким высоким был старик. Возникла непредвиденная трудность: гроб был слишком длинным для новою саркофага, а старый саркофаг – слишком тяжёлым, чтобы его можно было передвинуть. Перезахоронение следовало отложить.

Когда от носилок донёсся звонкий голос Хатшепсут, Тота сотрясла дрожь. Он не слышал и не видел её уже несколько месяцев.

   – Отложить? Конечно, нет. Нужно переделать новый. Сейчас же. Немедленно. Пусть Сенмут возьмёт рабочих и отправится внутрь, к новому месту Драгоценного Обитания. Мы последуем туда вместе с любимым отцом.

   – Но, Ваше Величество... решать такую задачу второпях...

   – Это должно быть сделано! Мой отец не может оставаться здесь ещё час!

Тот, которого от этого голоса бросало то в жар, то в холод, увидел, что Хапусенеб отвернулся и с явной досадой отдал необходимые приказания. Великий царский визирь Амона и Египта сегодня ночью потерпел неудачу.

Сенмут и два сам-жреца быстро завязали рабочим глаза и погнали их в лощину. Нехси спокойно перестроил процессию, оставив между носилками и дверью открытый проход; затем все встали на колени.

Хатшепсут ступила на землю. Мгновение она стояла молча, озирая небольшое освещённое пространство, коленопреклонённых слуг и открытую дверь гробницы. Тот, охваченный бурей чувств, вцепился в большой камень, на который опирался. Вот она, всего лишь в десяти шагах – такая же маленькая, сильная и прямая, как в его детстве. Правда, гофрированный царский головной платок с тугими белыми складками по-мужски обрамлял её лицо и падал на шею, лишая её обострившиеся черты всякого сходства с прежней госпожой Шесу. Когда царица оглядывалась по сторонам, сверкавшая над её лбом кобра поворачивалась туда и сюда.

Спустя мгновение Хатшепсут посмотрела на дверь гробницы и сделала короткий жест. Хапусенеб тут же поднялся и пошёл внутрь; сем-жрецы торопливо заложили шарики благовоний в свои кадила и устремились за ним, начав похоронный ритуал пением: «О Тутмос-ирен-Амон, восстань и сядь на трон Осириса...» Когда их голоса стихли внутри, один за другим в гробнице стали исчезать Хатшепсут, семеры и жрецы низших рангов, которые несли пустые корзины, плоские плетёные носилки и факелы.

Тота окутала темнота, которую нарушал лишь свет горевших с каждой стороны двери свеч; из глубины холма доносилось пение, словно исторгаемое голосами лишённых тела хефт. Измученный юноша склонился на камень и закрыл глаза.

Он не знал, долго ли ждал. Всё пересиливало одно желание – чтобы это поскорее кончилось. Однажды он поднял глаза на небеса и снова безмолвно вопросил их, но снова не получил никакого знака, напрасно обшаривая глазами необъятные просторы. Он видел только далёкое величие, звёзды и еле забрезживший свет за спиной, на востоке. Свет дня, которого он не знал. Бог Ану не даст ему ответа. Ответ знает только его отец.

Тихое пение снова заставило его обратить внимание на гробницу. Там тоже светлело: чёрный прямоугольник сначала посерел, а потом стал золотистым от света факелов. Вскоре появился Хапусенеб с первым из сети-жрецов. Их тонкие, пронзительные голоса эхом отдавались в безмолвном ущелье.

 
Тутмос-ирен-Амон, восстань и сядь на трон Осириса;
Восстань; ты вечный, ты бессмертный...
 

Из дверей вынесли длинные плоские носилки, которые с трудом тащили шестнадцать человек. На них, сияя в ночи, высился огромный золотой гроб; его блеск отражал пламя факелов. Окружавшие его жрецы взмахнули курильницами и запели песнь Отшествия к богам:

 
Голова Тутмоса-ирен-Амона как у коршуна,
Коща он возносится и поднимается в небо.
Череп Тутмоса-ирен-Амона из дивных звёзд,
Когда он возносится и поднимается в небо...
 

Из гробницы вышла Хатшепсут в сопровождении семеров и села в носилки, которые понесли за сияющим гробом. За ними следовали жрецы. Теперь и плоские носилки, и корзины были нагружены имуществом великого царя – шкатулками из чёрного дерева и слоновой кости, алебастровыми сосудами и фиалами, оружием, изукрашенным золотом и серебром; ожерельями из самоцветов, золотыми чашами, инкрустированными столами и стульями – всеми сокровищами, которые украшали место Драгоценного Обитания. Богатые дары сверкали в пламени свеч, двигались дальше, мерцали, отражая свет факелов, пересекали ущелье и поднимались ввысь.

 
Рот Тутмоса-ирен-Амона подобен пасти того,
Кто плавает в огромном озере,
Когда он возносится и поднимается в небо...
 

Из гробницы вышел одинокий жрец, нёсший на вытянутых руках лук. Тот не сводил с него глаз. Это не была украшенная каменьями копия, как остальное оружие, но простой лук из дерева, рога и кишок, побитый и поцарапанный от частого использования, с потёртым кожаным держателем. Тетива давно лопнула от времени; лишь с одного отделанного рогом конца свисал кусок скрученной кишки. Но необычайная длина и аура мрачной силы, всё ещё витавшая над оружием, красноречивее слов говорили Тоту, что это был собственный лук его деда, тот самый, с которым старый фараон сражался против гиксосов, с которым завоевал и удержал своё царство.

Тот не смотрел на другие сокровища, вспыхивавшие на свету, а потом скрывавшиеся в темноте. Глаза следили за луком, пока его не поглотила тьма, и продолжали смотреть туда; где он исчез. Впервые в жизни он видел своего деда мужем и царём, а не туманным пятном на солнце. Казалось, в тот миг, когда мимо проносили лук, Ка старого царя коснулось его собственного.

Он быстро повернулся к лощине. Там было пусто. Последний факел исчез за вершиной холма, и пение раздавалось чуть слышно. Он остался один.

Тело начало странно покалывать. Перед ним зияла открытая дверь, чёрный прямоугольник, окружённый оставшимися догорать свечами. На мгновение этот прямоугольник заколебался, стал огромным, потом сузился до размеров булавочной головки и снова превратился в обычную дверь.

Он оттолкнулся от скалы и пошёл к двери. На пороге он остановился, вырвал из песка свечу и шагнул в гробницу. Ступени вели вниз. Он задумчиво посмотрел на них. Этого не могло случиться. Но случилось. Его рука держала свечу, его ноги стояли на шершавом полу. Ему не нужно было ни думать, ни чувствовать; всё, что требовалось сделать и пережить, он испытал вчера. Отец ждал.

Шаг за шагом он спускался по ступеням. Единственным раздававшимся вокруг звуком был мерный стук его сандалий и тонкое, еле слышное потрескивание свечи. В его ушах внезапно сами собой зазвучали стихи: «Смерть сегодня в моих глазах, как у больного, что к жизни вернулся и впервые с одра болезни восстал». «Смерть в моих глазах сегодня, в моих ноздрях, в моих шагах...»

Он уставился на дверь, появившуюся слева, замешкался, потом шагнул к ней. Это был вход в маленькую квадратную комнату с вырезанными на стенах вертикальными колонками толстых иероглифов. Он поднял свечу и ясно увидел выбитые в стене слова Заявления о Невиновности: «Я не чинил зла людям. Я не грешил против истины. Я не отнимал молока от уст детей. Я не был причиной слёз...»[138]138
  «Я не чинил зла людям...» – см. примеч. 117.


[Закрыть]

Я не был причиной слёз. Кто из людей мог сказать такое?

Он быстро оглядел комнату, не желая ни думать, ни чувствовать. Сокровища долго лежали здесь, в темноте, дожидаясь мгновения, когда они смогут насладиться своим призрачным могуществом. Сейчас здесь остались лишь высохшие остатки еды, несколько осколков позолоченного дерева в углу и пятна сала на полу. Его отца здесь не было. Здесь не было ничего. Он вернулся к ступеням.

Ниже обнаружились ещё две такие же комнаты, обобранные догола, а под ними ещё одна. Он оперся о косяк третьей, на мгновение почувствовав ошеломление и внезапную усталость. Оторвав глаза от валявшегося на полу жалкого мусора, он уловил отблеск раскрашенных фигур и поднёс к стене свечу. Внезапно его окружили живые и знакомые сцены – уборки урожая, охоты, битвы, отжимания вина, – написанные сочными красками и изображённые в мельчайших деталях, чтобы Ка старого царя могло странствовать по полям и виноградникам и не знать недостатка в том, что оно когда-то имело. Тот вошёл в комнату и медленно огляделся по сторонам, переводя взгляд с одной стены на другую. Он тоже знал эти сцены. Он оставил их только сегодня утром – далеко, далеко от этой каменной гробницы, в Египте. Здесь и Египет, и жизнь были всего лишь изображённым на стене воспоминанием.

«Ну что? Разве ты хотел не этого? – спросил он себя. – Ты же сам хотел бросить их всех? Не думай, не думай, ты всё передумал вчера».

Он повернулся, вышел из комнаты, быстро одолел ещё несколько ступеней и ещё, пока не заболели ноги и рука не заныла от тяжести свечи. Он прислонил палку к плечу и слегка зашатался, потому что свет теперь лился сбоку. Впрочем, это не имело значения. Им овладела спешка; он больше ничего не хотел видеть и лишь стремился добраться до последней ступени. Внезапно он оказался там.

На мгновение он застыл в неподвижности и постепенно сообразил, что наконец пришёл. Ступени закончились в маленькой комнате со сводчатым потолком, которая сначала показалась ему заполненной величественными высокими фигурами. Эго было собрание богов, изображённых на стенах. Боги были неподвижные, широкоплечие, украшенные фантастическими головными уборами в виде голов птиц или зверей. Бледная мумия изображала бога Осириса. Их бесстрастные профили были повёрнуты к изображённым на центральной стене огромным весам, на одной чаше которых лежало сердце мёртвого царя, а на другой – Перо Правды.

Тот отвёл от них испуганный взгляд. На полу под весами, прямо перед ним, стоял огромный каменный саркофаг, пустой и зияющий, с прислонённой к нему тяжёлой крышкой; на полу лежало смятое покрывало из прозрачного полотна. В самом дальнем и самом тёмном углу стоял второй саркофаг – Уже, проще; видно было, что отделывали его впопыхах. Он всё ещё стоял на носилках, которые доставили его сюда семь лет назад. В изножье, на каменном полу стояло несколько предметов, собранных в маленькую группу.

Остальная часть комнаты тонула в темноте. Тот на ноющих ногах двинулся в угол, воткнул свечу в кольцо на стене и рухнул рядом с гробом отца.

Теперь умолк даже звук его собственных шагов; едва слышное потрескивание свечи только подчёркивало глубокую, звенящую тишину. Тот сидел без движения, глядя на камень, который всё ещё скрывал от него отца. Он ждал, стремился и напрягал все свои чувства, чтобы ощутить присутствие чего-то живого. Оно должно было прийти.

Но не пришло.

Не веря себе, он поднялся на колени, тесно прижался к саркофагу и схватил его вытянутыми руками, словно было достаточно одного желания, чтобы камень рассыпался в прах. Но ответа не было. Он ничего не чувствовал. Только холодный камень под пальцами.

Он выпрямился и немного попятился, не сводя глаз с саркофага. Это был саркофаг его отца и никого другого. Но вдруг он пуст? Вдруг прах его отца вовсе не здесь? Он представил себе, что срывает тяжёлую крышку и яростно вламывается в золотой гроб...

Холодный пот выступил на его лбу; он закрыл лицо руками и привалился к камню. Нет, саркофаг не был пуст – он знал это. Если бы он мог сделать то, что видел в мечтах: отодвинуть крышку (что было под силу лишь четырём взрослым мужчинам) и как-то взломать гроб – он нашёл бы внутри тело отца, запеленутое в полотно. Он бы нашёл труп, только и всего. А потом смотрел бы на него, тщетно ждал и думал: «А он ли это?» Затем ему пришлось бы проникнуть сквозь полотно – через бесконечные витки пожелтевших от времени тряпок, окаменевших от высохших мазей и битума и проложенных амулетами – и даже сквозь высохшее нераспознаваемое вещество, которое было такой же плотью, как мумия человеком. А в самом конце, молча сидя среди жалких остатков, нашёл бы он то, что искал?

Нет. Он бы не нашёл ничего, кроме тряпок и костей. Его отца здесь не было.

«Тогда где же он?» – вопросил темноту Тот.

Он поднял голову и посмотрел на кучку предметов в ногах гроба. То были сокровища его отца. Он быстро поднимал их одно за другим, подносил к глазам и медленно клал на место. Эти вещи для его отца ничего не значили: ни одна из них не хранила такого отпечатка его личности, как хранил облик хозяина лук старого царя; ничто не говорило о том, что эти вещи использовали и любили. Отец носил эти сандалии, эти драгоценные камни, но без привязанности к ним – так же, как носил корону. И так же он носил своё тело – не любя – и оставил его пустым, когда ушёл. Его здесь не было.

Здесь не было никого, кроме его сына.

Тот сидел неподвижно, наблюдая за игрой света и тени на стене. Тишина начинала медленно угнетать его; с каждым мгновением комната казалась всё более зловещей. Воздух был холодным и спёртым; здесь пахло мёртвыми цветами, натроном и смертью, но всё перебивала вонь горячего сала, которая подобала этому месту не больше, чем мигающее пламя свечи, колебавшееся от его дыхания. Прикосновение грубой, зернистой поверхности камня раздражало; Тот с трудом оторвал от саркофага и вновь уронил кисти рук.

Он был здесь нежеланным. Ему так не терпелось вторгнуться сюда... Наконец он здесь. И что же?

Он поднялся и уставился на саркофаг, ощущая только своё дыхание и не желая смотреть по сторонам. На каменном полу рядом с его ногой виднелось засохшее коричневое пятно – след последнего возлияния, которое жрецы совершили в честь Ка отца до того, как оставить его в этой гробнице семь лет назад. Семь лет назад... семь лет назад. Теперь он знал то, что хотел ему сказать Яхмос. А если бы Яхмос успел? Внезапно Тот вдруг невольно вообразил, как могла бы повернуться его жизнь. «Теперь я был бы в Кадеше, – подумал он. – Я бы никогда не вернулся в храм, никогда, никогда бы не поверил ни единому её слову... но Яхмос был не в состоянии говорить. На его грудь легла убийственная, неотвратимая рука – рука бога, рука судьбы. Какого бога? Амона?» Думая об Амоне, он каждый раз представлял себе руку жреца, натягивающую бычий повод, и ноги жрецов, несущих шатающуюся барку. В Вавилоне судьбой людей распоряжался Мардук. А в Египте?

Тот заставил себя обернуться и тотчас предстал перед красовавшимся на стене грозным собранием. Комната казалась наполненной богами с внушающими священный страх коронами, птичьими или звериными профилями и длинными сердитыми глазами. Осирис, окаменевший в своих смертных пеленах, сидел на троне, остальные стояли у весов – пёс Анубис, Тот с головой ибиса и тюфячком писца, Гор с носом в виде птичьего клюва. Приземистый Пожиратель с пастью крокодила злобно ждал, сидя на стрелке между чашами весов. А на чашах лежали два хрупких, невесомых маленьких предмета – сердце и стоящее на кончике перо.

Шёл суд над человеческим сердцем. Эти фигуры говорили о том, от чего в конечном счёте зависит судьба человека. Гипотеза, аллегория, боги были чисто египетскими; Мардуку здесь не было места. Тот отдал себя в руки именно этих богов. Он стоял с пересохшим ртом и всё ещё ждал какой-то команды.

Но ничто не происходило.

Постепенно он начинал понимать, что и не произойдёт: тут некому было приказывать. Маат была сказкой, бог Ану отказывался говорить, саркофаг обманул его. Как и эти боги на стенах...

Тот посмотрел на них, и его глаза медленно расширились.

...на стенах гробницы. Значит, они тоже были мертвы. Даже меньше, чем мертвы, поскольку были всего лишь мазком краски на скале и отражали человеческие страхи. Он был здесь совершенно одинок.

Его одиночество проявлялось медленно и мучительно. Он ощущал пустоту ущелья наверху, всю массу нависшего над ним камня, мизерность собственного тела, оказавшегося в самом тайном и заброшенном месте в мире и отчаянно одинокого. Из этого следовало, что в конечном счёте человек ни от кого не зависит и не имеет ничего, кроме себя самого.

Тот испытал тошнотворное, головокружительное ощущение, что катится в пропасть.

Это ошеломило его, как внезапное пробуждение. Вдруг всё внутри взбунтовалось. Затлевший было гнев моментально вспыхнул ярким пламенем и опалил каждую клеточку его тела. Тот не понимал, что случилось, но яростно бунтовал против сладко манящей пропасти и оказывал слепое, нерассуждающее сопротивление. Он слышал собственный неистовый крик, который отдавался в комнате зловещим эхом. «Нет, нет, нет, нет, никогда!» – кричал он и отчаянно колотил нарисованные фигуры. Опомнившись, он с удивлением посмотрел на свои окровавленные кулаки, а затем стал изучать мельчайшие детали изображений. Ему были знакомы не только форма и размер каждой фигуры, но даже каждая мозоль на их ладонях, каждый падающий на спину волос. Но никогда доселе он не думал над тем, какое тепло согревает их, какая сила заставляет их двигаться, какая тайна позволяет им жить. Теперь он над этим задумался. Испуганный взгляд Тота двинулся по его правой ладони к нежной плоти запястья; там пульсировала изогнутая голубая жилка, явственно видная и таинственная.

– Кто здесь? – прошептал он.

Никого, только некто по имени Тот.

Я — только некто по имени Майет, но я не никто.

«Я тоже не никто, – подумал он. – Я есть я».

Он вытянул руку, согнул её, сжал в кулак и потёр о другой кулак. Это была рука смертного, состоявшая из кости и плоти – непостоянная, уязвимая, готовая вскоре рассыпаться в прах, – но ничего другого он не имел. Что ж, так тому и быть. Подняв голову, он вызывающе посмотрел на стену, затем шагнул вперёд и ударил изображение кулаком.

Пламя вспыхнуло и заколебалось; однако он мог поклясться, что за миг до того, как наступила темнота, одна из чаш весов резко подпрыгнула. Он услышал лязг металла, но тот донёсся со стены над саркофагом – свеча догорела и выпала из кольца на пол, погрузив комнату во тьму.

Несколько мгновений назад он решил бы, что это знак, ответ, приказ. Но сейчас Тот воспринял его по-другому; ему помогли собственные руки, Руки Судьбы. Он вслепую двинулся к двери.

Однако найти её оказалось не так-то просто; Тот долго всматривался в звенящую темноту, пока его пальцы не нащупали воздух, а ноги не споткнулись о ступеньку. Но он согласился бы искать и дольше и искал бы решительно и без устали. Растопырив руки и коснувшись обеих стен, он шагнул по лестнице. Путь до верхней двери казался бесконечным, но чем выше он поднимался, тем быстрее двигался и тем увереннее себя чувствовал. Бедра болели от напряжения, однако сила духа, которой он преисполнился, просачивалась в мышцы, наполняла грудь, гудела в каждом нерве.

Серое пятно наверху постепенно становилось бледнее, приближалось, обретало очертания и, наконец, превратилось в дверной проем. На лестницу пробивался луч света; он различал последние десять ступенек. Преодолев их, Тот вырвался наружу.

Его обдал свежий, живительный утренний воздух и смыл прочь затхлый запах гробницы. Опьянев от свободы, он преодолел лощину и поднялся по проходу, чувствуя себя так, словно час назад проделал этот путь в цепях, а теперь был свободен.

Добравшись до гребня, он остановился, перевёл дыхание и огляделся. Над ущельем начинался рассвет; его серый свет делал холмы и голые теснины хрупкими, словно вырезанными из бумаги. Звёзды над головой исчезли, небо стало таким же прозрачным и бесцветным, как вода. Он стоял, закинув голову вверх, глядел в небо и с недоверием ждал ощущения присутствия Ану. К его удивлению, это ощущение пришло. Оно приняло форму благоговейного страха перед непонятным величием.