Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА 8

Церемония Истинного Выбора, как её стали называть – с благоговением или скепсисом, по выбору говорившего, – состоялась вскоре после формального вступления молодого царевича на престол и его торжественной женитьбы на двух маленьких царевнах, которая произошла ещё через несколько недель. Когда минуло должное время, свадебное настроение уступило место подобающей торжественности, и Египет настроился на самый серьёзный, важный, запутанный и сложный из всех известных магических обрядов – коронацию фараона.

Требовалось древнее мощное волшебство, чтобы наделить смертного царевича божественностью фараона, установить таинственные связи, от которых зависела жизнь Египта, между ним и богами, между ним и его народом. Долгие обряды начались в Фивах в день высшего подъёма воды в конце месяца Атир[120]120
  Атир – третий месяц сезона Ахет – Половодья, приходившийся на 26 сентября – 25 октября.


[Закрыть], а закончиться должны были в первый день Тота[121]121
  Тота — первый день месяца Тота – 27 июля.


[Закрыть], день начала нового года, в Мемфисе, древнем городе Белой Стены, где в незапамятные времена царь Менес[122]122
  Менес – согласно сведениям историка Манефона, первым смог объединить всю страну и стал называть себя «царём Верхнего и Нижнего Египта» в XXX в. до н.э. (см. прим. 22).


[Закрыть] впервые объединил Обе Земли в одну и стал фараоном всего Египта. Между первым и последним ритуалами простирался месяц непрерывной мистической деятельности.

Царь-Который-Будет-Царствовать, как стали называть молодого царевича во время этого периода перемен и преобразований, уже несколько недель странствовал по узкой зелёной ленте своего царства, пребывая на борту царской барки, и останавливался в каждом из основных городов – от Нехеба на юге до Гелиополиса в дельте. В каждом городе он выполнял одни и те же сорок шесть сцен спектакля мистерии Наследования, восстанавливая древнюю историю египетского царствования. Каждый раз, когда царевич проделывал это, новая область его страны вплеталась в сеть могущества, которую он сплетал, а в небесах и на земле что-то менялось. Но богом и царём он станет лишь после того, как осуществит три заключительных обряда в Мемфисе – Объединение Обеих Земель, Шествие Вокруг Стен и Праздник Диадемы.

В городе, ожидавшем царскую барку, на протяжении нескольких недель не происходило почти ничего имевшего отношение к обыденной жизни. Необходимо было делать тысячу вещей, принимать меры, решать. Когда барка в конце концов прибывала, все дела полностью забывались на пять невероятных дней. Люди покидали дома и скапливались в месте праздника, затопляя улицы и причалы, набиваясь на крыши и выстраиваясь вдоль бортов судов, превращая всё пространство вокруг барки и находившегося поблизости праздничного павильона в море вытягивавшего шеи, суетившегося люда. В этот незабываемый миг последний мальчишка-рыбак, рискованно болтаясь на качающейся мачте, мог увидеть царя; скромный пастух мог обонять истинный аромат богов.

Лишь немногие знали обо всех подробностях очищения и приготовлений, которые заняли первые два дня, хотя стоявший на ступенях павильона жрец-глашатай сообщал обо всём происходившем. Люди не улавливали кратких формулировок древнего ритуала, прорывавшихся сквозь грохот барабанов и тонкие голоса певцов, сплетавших вокруг их медленного ритма жутковатые причудливые фиоритуры. Они видели отблески пышных процессий, видели появлявшихся туг и там сановников в одеждах, которые можно было узреть лишь на стенах старинных храмов, видели жрецов в масках звероголовых богов – но в центре всегда была маленькая напряжённая фигурка. Они видели, как клубился дым ладана, образуя в сияющем небе сероватую завесу, обоняли его аромат; они слышали обрывки диалога, порождавшие в умах множество устрашающих образов. Но они не знали доподлинно, что происходило. Это знали только жрецы. Люди задавали друг другу вопросы, вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть, протискивались на более удобные места.

Однако на третий день они переставали суетиться, затихали и становились внимательными. Хаос символов и ритуальных церемоний сменяла знакомая история Осириса; они с детства знали эту старую любимую драму, впитывали её с молоком матерей, каждый год видели, как она разыгрывалась в образе вечно умирающей и вечно возрождающейся реки, захороненного и всё же проросшего зерна. В сцене с ячменём, когда вносили образы быков и жеребцов, чтобы топтать и молотить зерно, они потихоньку стонали – ведь это был избиваемый Осирис; позднее, когда мужчины отчаянно сражались и некоторые были повержены, с их губ срывались возгласы радости: ведь это Гор сражался с Сетом. Затаив дыхание, они наблюдали в тишине, как воздвигался столб Джед – олицетворение торжествующих мощных и изобильных оплодотворяющих сил умершего бога и обещание воскрешения Осириса. Теперь им не был нужен никакой жрец-глашатай, они знали, что это сын отомстил за убитого отца и стоял торжествующий, готовый принять корону и царство, наследником которых являлся.

Итак, в сорока шести сценах обрядов Наследования присутствовали и радостное торжество, и тревога. И был эпизод, связанный с весьма серьёзной опасностью. Он происходил на пятый день, когда смерть должна была явиться наяву, когда и в ритуале, и в жизни Осирис действительно умирал и совершал опасное путешествие в Западные Земли, передавая свою божественность и земное царство сыну. В этот чреватый опасностью момент толпы, окружавшие праздничный павильон, были тихи как сама смерть, и все глаза были устремлены на покров Кени – завязанную сзади короткую тунику особого покроя, без рукавов, которую Верховный жрец осторожно надевал на воздетые руки молодого царя. Наконец туника окутывала царя, руки которого в свою очередь держали одеяние, и народ испускал облегчённый вздох. Покров Кени был духом Осириса, и раз его мощь влилась в нового Гора, царское объятие защитит эту мощь во время её одинокого странствия к Озеру Лилий.

Тот быстро шёл по бесконечной холмистой дороге через залитую ярким светом пыльную местность. Вдали виднелись деревья, но он не мог добраться до них; поблизости же не было никакой тени. Он пришёл в поле, где рассыпанное зерно образовало ток; быки и ослы круг за кругом тащились по нему, их головы мерно качались. Он знал, что животные были воплощением Сета и его злых последователей, а зерно было Осирисом; он схватил палку и закричал: «Не бейте, это мой отец!» Он видел солнце, сиявшее сквозь облака танцующих пылинок, освещённые его лучами длинные серые уши и лоснящиеся рогатые головы, всё так же безмятежно качавшиеся по кругу и пренебрегавшие его приказом (потому что зерно, конечно, нужно было молотить), и чувствовал, как его палка отскакивает от их костлявых задов, поднимая пыль и гоняя воздух, насыщенный тяжёлым запахом скота. Ячмень колол его голые колени, когда он опустился на них и сказал Осирису-зерну: «Я побил ради тебя тех, которые били тебя!»

Внезапно поле превратилось во внутренний двор дома Ибхи-Адада в Вавилоне, и там были египтяне, они выливали вино Нанаи на пыльную землю, они окружили Ибхи-Адада и били его чудесной шкатулкой. Тот кричал с лестницы: «Не бейте, это мой отец!», но после этого они толпой полезли по лестнице, осыпая его ударами по голове, по всему телу, по покрову Кени, по лицу, как били вавилонского царя во время праздника Акиту, и кричали: «Ты станешь слабым, лиллу!» Он обхватил руками голову, заслоняясь от града ударов, и продолжал рыдать: «Не бейте, это мой отец...»

Глаза Тота раскрылись. Ощущая всем телом мучительное неудобство, он пошевелился, застонал и вытащил из-под себя до боли затёкшую руку. Осторожно пошевелив ею, он некоторое время моргал и непонимающе смотрел на крошечное квадратное окошко, в которое с неистовой яркостью струились солнечные лучи. Затем он почувствовал знакомое покачивание и понял, что находится не в Вавилоне, а на своей кушетке на царской барке. Никто не бил ни его, ни Ибхи-Адада. Это были всего лишь слова, он произносил их в сцене Ячменя, которую повторил столько раз за несколько прошедших недель. Но они вонзились в его мозг, как колючки. Ему предстояло сегодня опять говорить их... нет, он сказал их вчера. Эта часть представления завершилась.

Внезапно он выпрямился и сел. Это завершилось навсегда. Это был не Абидос, не Нехеб и не Гелиополис – это был Мемфис. И был первый день Тота, день Нового года. Корона, которую нынче возложат на его голову, останется на ней навсегда. Сегодня он наконец исполнит заключительные церемонии Объединения, Обхода и Праздника Диадемы. Позднее, когда солнце раскрасит лёгкие вечерние облачка золотым и алым цветами и всё небо станет оперённой грудью Великого Гора-Сокола, на волю выпустят четырёх птиц, чтобы они летели к четырём концам земли с новостью, что Гор-Сын вступил на трон Египта. Сегодня на закате ему предстоит стать богом.

«Тогда я не буду волноваться, – торопливо сказал он себе. – Как только это случится, всё станет казаться мне вполне естественным. Я буду точно знать, как действовать и что говорить.

Кроме того, – подумал он с облегчением, – мне не понадобится знать всё и сразу. Госпожа Шесу будет регентом. Целых четыре года она будет рядом, чтобы вести и учить меня».

Кто-то поскрёбся в дверь. Тот спрыгнул было с кровати, но вспомнил, кто он такой, и уселся снова, пробормотав:

– Войдите.

Один из вошедших слуг принёс воду, мази, мыльную глину, а второй – сыр и фрукты; Тот бросил взгляд за их спины: что происходит на палубе? Там сверкал штандарт, стоял Нехси в старинном одеянии заклинателя духов, Хапусенеб, перегнувшийся через борт, делал знаки кому-то на причале. День уже начался, процессия скоро соберётся и будет ожидать его.

Он быстро поел, а затем вверил себя шестерым жрецам Исиды в церемониальных одеждах, явившимся, чтобы в день ритуала провести строгие и долгие процедуры купания, умащивания, очищения и украшения. Пока они двигались вокруг, становясь на колени, выпрямляясь во весь рост, размахивая кадилами, преподнося сандалии, он стоял неподвижно; ноздри царевича заполнял аромат возжигаемой мирры, а взгляд медленно бродил по небольшой каюте, которая была его единственным домом несколько последних недель.

Скоро он поплывёт назад в Фивы и по прибытии поселится в Царских покоях. Мысли об этом казались странными и вызывали лёгкую оторопь. Он лишь дважды видел эти покои – в спешке, суматохе и беспорядке женитьбы. Тот запомнил гостиную с жёлтыми стенами и потёртое кресло алой кожи, в котором до него сидели его отец и дед, а теперь будет сидеть он, размышляя, отдыхая, решая важные дела, а то и просто-напросто глядя на маленькую галеру и вспоминая Яхмоса. Поверх голов жрецов он посмотрел на полку, приделанную к стене над его ложем – он заказал её специально для кораблика, чтобы он мог путешествовать вместе с ним, – все алые паруса были подняты, все крошечные человечки были на месте. Он заведёт такую же полку и во дворце, в гостиной с жёлтыми стенами, где сможет видеть галеру каждый день. Когда-нибудь у него будет настоящий военный корабль, точно такой же, как этот, ему дадут имя «Дикий бык», и Тот поплывёт на нём вниз по Нилу в далёкое море, чтобы согнуть высокомерные и непочтительные шеи в Кадеше.

Омой себя, и твоё Ка да будет омыто;

Умасти себя маслом, и твоё Ка да умастится;

Возлей на себя благовония, и твоё Ка да

Заблагоухает...

   – Мирра, Ваше Царское Высочество, – донёсся через пение мурлыкающий голос главного из жрецов, – опустите средний палец вашей левой руки...

Тот опустил палец в подставленный сосуд, коснулся им лба, груди и плеч. «Я омыл себя, я умастил себя, я возлил благовония на себя...» В спальне Царских покоев был альков для ложа со множеством золотых звёзд на потолке, составлявших карту небес. Это была самая замечательная вещь, которую Тот когда-либо видел. Скоро, всего через несколько ночей, он будет спать там, в кровати царя, украшенной львиными головами, и будет смотреть на них так же, как, должно быть, смотрел его отец.

   – ...А теперь одежды, Ваше Царское Высочество. – «...Воздень на себя одежды...» – И если вы соизволите поднять руки...

   – Я облекаюсь в одежды, и моё Ка облекается в одежды, – пробормотал Тот.

Ещё в алькове было изваяние – маленькая золотая фигурка, стоявшая в особой нише, точь-в-точь как домашний бог в Вавилоне. Может быть, благодаря этой нише маленький золотой Амон кажется намного доступнее, чем тот огромный и величественный, находящийся в храме. Когда утром перед свадьбой его привели, чтобы зажечь ладан перед маленьким изваянием, Тот был готов поверить, что Амон – его собственный бог, каким Нисаба была для Ибхи-Адада.

   – Теперь сандалии, Ваше Царское Высочество... – Тот всунул ногу в ремни сандалии, бездумно давая надлежащий ответ, а его размышления тем временем текли в прежнем направлении. Конечно, так оно и было, Амон – его собственный бог, по крайней мере должен им быть. Если вспомнить, что случилось в тот день, день праздника Солнца…

Слабый потаённый голосок сомнения прозвучал из глубины сердца Тота, как это случалось всякий раз, когда он думал о том дне и об оракуле. Он не мог вспомнить большую барку, кренящуюся с боку на бок, водоворот испуганных лиц, дикое недоверие, которое ощущал, видя, как она прорезает толпу зрителей и направляется прямо к нему, без воспоминания о паре золочёных верёвок, дёргающих за кольцо в носу быка Аписа.

«Мой оракул был другим, – быстро подумал он. – Мой оракул был рукой бога».

Но ведь не голос бога шептал ему, когда он в страхе съёжился перед баркой: «Ваше Высочество, Ваше Высочество! Встаньте. Положите руку на барку...» Нет, это был голос Хведа.

«Мы помогаем досточтимому Апису подавать знак...»

Тот испустил долгий вздох и тревожно поглядел на дверь, желая поскорее покончить с длинной церемонией одевания, чтобы можно было выйти из каюты и приняться за настоящие дела, намеченные на этот день.

– Постойте, постойте, Ваше Царское Высочество... ещё немного... не двигайте головой...

Ножницы щёлкнули, и пряди юношеского локона Тота скользнули по плечу и упали на пол. От неожиданности у него перехватило дыхание. «Конечно, – подумал он чуть позже. – Локон – знак царевича; а я стану царём ещё до скончания дня».

Пока бритва жреца стремительно и умело соскабливала щетину, всё ещё остававшуюся на его голове, он смотрел вниз, на чёрную прядь, лежавшую на полу. Там лежал знак его принадлежности к царскому роду – это качество ныне заменялось другим. Подозрительно, что понадобилось чудо, чтобы один раз щёлкнуть ножницами. Рука бога... Или Хведа.

«Какая разница, чья была рука? – подумал он. – Зато стало ясно, что госпожа Шесу просто ждала знака, ожидала, чтобы пришло нужное время, когда мне можно будет вручить бразды правления. Я был прав, доверяя ей, а эта пророчица не права, да, не права! Теперь я стану учиться быть царём, и когда через четыре года достигну нужного возраста...»

Тот болезненно почувствовал, как его грудь заполнилась волнением и благоговейным страхом. Он выпрямил голову так, чтобы жрец мог побыстрее повязать плиссированныйплат; внезапно ему захотелось как можно быстрее разделаться со всеми ритуалами и церемониями и вернуться в Фивы. Больше всего он хотел долгой, без помех, беседы с госпожой Шесу, хотел рассказать ей, как безоговорочно он доверял ей, как искренне хотел учиться быть царём под её руководством.

Не о чуде, хотя это и рука Хведа... Не стоило об этом говорить: оно свершилось и закончилось и больше не имело значения.

– Всё готово, Ваше Царское Высочество, – прозвучал низкий голос жреца.

Бросив взгляд на тёмный локон на полу и другой на маленькую галеру, которую ему никогда больше не приведётся видеть глазами смертного мальчика, Тот нетерпеливо вышел из двери каюты на свет утреннего солнца.

Часть IV
ПЛОЕ

ГЛАВА 1

Сияющим полднем в конце четвёртого года регентства пятнадцатилетний Гор – Мен-хепер-Ра Тутмос, царь Верхнего и Нижнего Египта – восседал на троне, располагавшемся под балдахином на возвышении в одном из торцов Большого зала дворца. На его голове была Двойная корона, церемониальная царская борода была прикреплена золотыми завязками к его юному подбородку, а руки держали символы царского достоинства – скипетр и цеп. Он спокойно глядел поверх голов придворных, собравшихся для приёма; его глаза, полуприкрытые сурово опущенными веками, незаметно для придворных перемещались справа налево.

Он считал цветы лотоса, нарисованные на бордюре, который украшал верх противоположной стены.

Ступенью ниже, энергично выпрямившись на золотом стуле, сидела Сиятельнейшая Хатшепсут, от его имени руководя делами Обеих Земель. В настоящее время перед ней стоял царский визирь Нехси, держа в смуглой руке свитки с докладом о налогах. Рядом с фараоном на той же ступени сидела Божественная Правительница Неферур, безмятежно поигрывавшая изящными плиссированными рукавами своего платья.

Тот выяснил, что на бордюре было пятьдесят пять лотосов – па четыре больше, чем он прикинул без счета. Запомнив число, он оценил количество бутонов, поспорил сам с собой, что там было двадцать два полуоткрытых и тринадцать закрытых, и начал методично подсчитывать их, на сей раз слева направо.

Время шло; Нехси продолжал говорить о положении с налогами. Потом, когда дело дойдёт до нового назначения Сенмута, фараону нужно будет говорить. Он точно знал, что следует сказать, поскольку обе – и Хатшепсут, и Нефер – дали ему указания. Он должен был сказать «да». Он очень хорошо умел делать это. Он говорил «да» на приёмах уже почти четыре года, в тех случаях, когда ему вообще приходилось говорить. Но сегодня это время ещё не наступило.

Полуоткрытых бутонов оказалось двадцать, а закрытых – пятнадцать. Тот прибавил к этому количеству пятьдесят пять цветов и получил в целом девяносто. На этом возможности бордюра оказались исчерпаны.

Его левая нога начала затекать. Он дёрнул ею, чувствуя, как всё бедро закололо иголками, и чуть заметно пошевелился на троне. Нефер обернулась и метнула на него ледяной взгляд. Он встретил его с холодной ненавистью и в сотый раз перевёл глаза к клочку синего неба и покачивающимся освещённым солнцем кронам пальм, видневшимся через световой проем. Там, на залитом солнцем пыльном плацу, согласно его приказу, телохранители должны были упражняться в стрельбе из лука, метании копья и управлении колесницами в боевом строю. Он окажется с ними, как только это закончится... если оно когда-нибудь закончится.

«Я не должен сидеть здесь, ожидая, когда всё закончится, – виновато подумал он. – Я должен слушать. Через каких-то шесть недель я стану царём, стану сам, и тогда уже госпожа Шесу не будет делать всё за меня. Неудивительно, что она становится всё более возбуждённой и говорит, что я не готов... Но я буду готов. Должен».

Он твёрдо сосредоточил внимание на размеренных голосах, звучавших в Зале приёмов. Обсуждение налогов перешло в дискуссию о нехватке мирры.

   – Но мы должны преодолеть её! – говорила госпожа Шесу. – Аромат мирры приятен ноздрям моего отца Амона, и бог не должен без него оставаться. Что случилось с обитателями песков, которые всегда доставляли её?

Нехси пожал плечами.

   – В этом году их не видели.

   – Мы не должны зависеть от дикарей в таком важном деле. Наши лучшие мази, наш лучший ладан... Где обитатели песков добывают всё это?

   – По их словам, от других дикарей на юге. А те торгуют с третьими, возможно, прямо из Пунта[123]123
  Пунт – страна, по мнению ряда историков, располагавшаяся за Баб-эль-Мандебским проливом на сомалийском побережье Африки, откуда в Египет поставлялись благовония и некоторые другие товары. В эпоху Хатшепсут путешествия в Пунт возобновились после долгого перерыва, вызванного нашествием гиксосов. Также – легендарная страна благовоний.


[Закрыть].

   – Пунт... – мечтательно промолвила Хатшепсут.

Тот, чьи мысли опять разбежались, пока он любовно рассматривал профиль госпожи Шесу, навострил уши. Пунт? Земля, которую ещё называли Землёй богов, где сады ладанных деревьев террасами спускаются к морю, а боги запросто прогуливаются среди них...

   – Если бы мы могли сами послать суда в Пунт... – размышляла Хатшепсут.

   – Никто не знает, где это, Сиятельнейшая, – напомнил Нехси. – Старинные повести утверждают, что далеко на юго-восток от Египта... но многие считают, что такой земли вовсе нет, что эти повести – не воспоминания, а просто сказки.

   – Ладан достаточно реален! Как и золото, которое мы за него платим. Я нисколько не сомневаюсь, что мы вдвое или втрое переплачиваем этим грабителям-дикарям...

Разговор перешёл на обсуждение цен и товаров для торговли, и интерес Тота увял в тот самый миг, когда яркое видение армии, которую он ведёт, чтобы захватить Землю богов, исчезло из его мыслей. Вероятнее всего, госпожа Шесу не позволила бы ему вести армию в Землю богов, если бы даже было известно, где она находится. Она не любила армии; она ненавидела разговоры о войне и сражениях. Даже тренировки телохранителей проводились вопреки её желанию; она перестала возражать, но Тот знал, что она никогда не одобрит их.

«Женщина... – снисходительно думал он. – Она нежна и мягка, насилие противно ей. Эго только естественно. Я не хотел бы, чтобы она была другой».

Однако у Египта должно быть войско – гораздо больше, чем три тысячи телохранителей. Когда через шесть недель он действительно станет царём, когда возьмёт на свои мужские плечи бремя, которое госпожа Шесу безропотно несла за него, пока он оставался мальчиком, тогда он будет делать то, в чём прав – и убеждён в своей правоте. У него была дюжина планов расширения армии, хороших планов. Он не мог дождаться времени, когда испробует их. Когда он будет принимать решения сам, всё будет по-другому; возможно, даже свитки докладов о налогах и цена мирры окажутся тогда интересными, и ему не нужно будет считать лотосы и бороться со сном во время этих долгих приёмов. Он спрашивал себя, как удавалось коротать время Нефер. Возможно, она любовалась своими браслетами и наслаждалась, ловя восхищенные взгляды, устремлённые на её платье. Не стоит обращать внимание на Нефер – она ни на что не годна, кроме как сидеть и смотреть перед собой. А что там с Рехми-ра[124]124
  Рехми-ра — ближайший сподвижник Тутмоса III, первый визирь Египта. В его гробнице сохранился текст наставления визирю.


[Закрыть] и Аменусером[125]125
  Аменусер – ближайший сподвижник Тутмоса III, правитель Фиванского нома.


[Закрыть]?

Тот перевёл взгляд в дальний левый угол большой комнаты, где стояли девять молодых людей примерно его возраста, которым в будущем предстояло стать царским советом. Его обучение, прерванное внезапным выходом из храма, возобновилось во дворце под опекой судебных писцов... и в компании этих девятерых сыновей вельмож, чьё высокое рождение по традиции давало им право учиться вместе с ним. Тот чувствовал симпатию лишь к двоим из них, и чем больше наблюдал за этими двумя, тем больше они ему нравились – Аменусер свой интуицией и тонким мышлением, а Рехми-ра – весёлостью, тягой к авантюрам и глубокой сердечностью, свойственной обоим. В замечательный день четыре года назад, когда Тот заново обнаружил Тиаха в дворцовых казармах и немедленно добавил к своему академическому списку класс военного искусства, именно Аменусер и Рехми-ра захотели присоединиться к нему. Дружба этой троицы созрела в непринуждённой обстановке тренировочного плаца Там Тот устранил последнее ограничение, запретив именовать себя Величеством во время манёвров. Все солдаты, от высших командиров до последнего погонщика лошадей, называли его Тьесу – Командующий; так же поступали Рехми-ра и Аменусер. К тому времени он настолько хорошо познакомился с этой парой, что, увидев их в группе молодого совета, заранее знал, как каждый из них станет убивать время.

Он оказался прав, настолько прав, что с трудом смог сдержать улыбку. Длинный подбородок и ещё более длинная шея Аменусера высовывались из-за мешавших голов, а глаза, мечтательно сузившиеся в щёлки, были устремлены на очаровательную фигурку четырнадцатилетней княжны Нофретари, стоявшей рядом с матерью в другой стороне зала. Рехми-ра, смотревший на друга со смиренным выражением на квадратном грустном лице, тем временем украдкой возился с узлом шенти Амену. Тот наблюдал за сценкой как зачарованный. Если она свалится здесь, посреди этой разнаряженной и напыщенной компании... Нет, Амену поймал приятеля за его полезным занятием, затянул узел и отступил за пределы досягаемости, чтобы вновь предаться мечтам о юной княжне. Вздох Рехми-ра можно было увидеть, если не услышать; его большие чернильно-чёрные глаза с длинными ресницами, как и глаза Тота, глядели на клочок неба в световом проёме.

Рехми-ра тоже думал об упражнявшихся снаружи телохранителях – трёх тысячах хорошо обученных людей, явно нужных, но ещё ни разу не использовавшихся.

«Не важно, – сказал себе Тот, сдерживая желание нетерпеливо дёрнуться на троне. – Ещё шесть недель... тогда я стану фараоном на деле, а не только по названию, и всё изменится. Я гораздо лучше подготовлен для управления, чем предполагает госпожа Шесу. Она всё ещё думает обо мне как о ребёнке, но скоро увидит, что я мужчина и действительно лучше, чем она, могу разобраться с такими трудностями, как восстание в Нубии».

   – Тот! Во имя Амона!

Сердитый шёпот Нефер рассеял мечты Тота. Привычно подавляя виноватое выражение лица, он понял, что не услышал чего-то из сказанного. Нехси закончил; на его месте стоял царский глашатай, держа пергамент. Все выжидательно смотрели на трон. «О боги, – подумал Тот. – Почему я не слушал?» – То же самое раз за разом повторялось в вавилонской школе, но Инацила его рассеянность всегда забавляла Госпожа Шесу была совершенно не удивлена. Её лицо было твёрдым и сердитым, и Тот не винил её за это.

   – Я отвлёкся... – пробормотал он.

   – Добрый Бог похож на своего отца, – как всегда в таких случаях, отметила госпожа Шесу. И, как всегда, при этих её словах придворные забеспокоились и уставились друг на друга.

   – Прочтите прошение ещё раз, – приказал Тот.

Сгорая от унижения, он слушал, как глашатай завёл длинный пэан, восхвалявший достоинства благородного Сенмута.

   – Посему, – заключил он наконец, – Амон указал Её Сиятельству как регенту при Добром Боге Мен-хепер-Ра воздать честь его служителю Сеймуту... Посему господин Сенмут будет управителем личных покоев, царской спальни и царской ванны отныне, навсегда и вовеки, пока не присоединится к Осирису в Земле Запада...

Тот откашлялся, чтобы очистить внезапно пересохшее горло.

Хатшепсут холодно обернулась к нему.

   – Если Добрый Бог соизволил обратить внимание... согласен ли Мен-хепер-Ра, чтобы его регент повиновалась воле её отца Амона?

   – Да, – сказал Тот.

Через пять минут, согласно сложному этикету Царских приёмов, наступил момент, когда ему надлежало встать и направиться к Окну Царских Появлений. Этим заканчивались сегодняшние церемонии. Стиснув зубы, он шёл посреди длинной комнаты, несчастный от того, что снова вызвал неудовольствие госпожи Шесу и заслужил её неодобрение. Как обычно, он остро сознавал оскорбительный факт, что Нефер, которая шла вместе с Хатшепсут на шаг позади него, была выше его более чем на полголовы. Он шёл, напряжённо выпрямившись, в надежде, что высокая корона скроет его малый рост, но очень хорошо знал, что это бесполезно. Без сомнения, придворные тоже считали его обыкновенным мальчишкой... Почему? Он не мог бы этого сказать.

Выйдя наконец из длинной комнаты, он быстро пересёк поперечный зал и подошёл к левому крылу короткой двойной лестницы, ведущей к Окну Царских Появлений, которое находилось точно в центре дворцового фасада. Когда ставни раскрылись, он увидел море голов, которое непрерывно увеличивалось по мере того, как к нему присоединялись придворные, непрерывно выходившие из дверей дворца. Посреди двора, скромно опустив глаза, одиноко стоял Сенмут.

   – Пройди вперёд, Сенмут, управитель личных покоев, царской спальни и царской ванны, – пробормотал Тот.

   – Говори громче, Тот! – прошипела Нефер. – Клянусь нежным именем Мут, никто не слышит того, что ты говоришь!

   – Тогда пусть догадываются, – отбрил Тот. Он вовсе не Собирался говорить громче, опасаясь, что его голос сорвётся на досадный фальцет, как частенько случалось. – Сердцу Моего Величества приятно, – так же негромко продолжил он, – вознаградить твоё усердие золотом благосклонности.

Обернувшись, он сунул руку в шкатулку, которую держал стоявший на раз и навсегда определённом месте слуга, и принялся швырять золотые ожерелья, цепи и браслеты вниз, во двор. Из толпы раздались радостные вопли; Сенмут поймал первую безделушку, затем отошёл в сторону, а его слуги бросились вперёд, чтобы ловкими руками ловить дождь сокровищ и складывать в принесённые с собой корзины.

Неудивительно, что они так наловчились, подумал Тот. Его взгляд с ненавистью пробежал по стоявшей в спокойной позе высокой угловатой фигуре Сенмута с мощными плечами, высокомерной головой. Князь Сенмут, Первый раб Амона, воспитатель царевны – вот всё, чем он был пять лет назад. Теперь он был одним из царских министров, и у него было столько должностей, что другим не хватало. Распорядитель этого, надсмотрщик над тем... он, пожалуй, стал надсмотрщиком над самим регентством. Вот и сегодня к его должностям добавились звания управителя личных покоев, царской спальни и царской ванны.

Что, несомненно, означало – господина жизни и постели Сиятельнейшей Хатшепсут. Тайна наконец раскрылась.

Да, добавил про себя Тот, не осталось никого, кто не знал бы этого.

Он перевёл взгляд с Сенмута на Хатшепсут, уловил улыбки, которыми они обменялись, и уставился в пространство, почувствовав себя больным от чего-то, чему не мог бы дать определения, к чему не мог привыкнуть. Он не знал об этом до прошлого года. Каким же он был ребёнком – удивлялся, почему госпожа Шесу осыпает почестями этого человека, почему лишь один Сенмут не делает никаких ошибок, почему Нехси и другие с холодной почтительностью воспринимают его возрастающее влияние при дворе. Тот негодовал на это больше всех и непрерывно ссорился с защищающей его Нефер. Он серьёзно намеревался как можно скорее отстранить Сенмута от большей части его должностей. Ещё шесть недель. Пусть Первый раб продолжает управлять жизнью госпожи Шесу и разделять с ней ложе, если она этого хочет... но он не будет управлять Египтом.

Хатшепсут продолжала бросать последние ожерелья, когда Тот резко повернулся, сделал паузу, достаточную для того, чтобы рядом с ним образовался круг, и начал спускаться по лестнице.

«Конечно, – думал он, – я не стану позорить Сенмута, за ним останется несколько должностей... для пользы госпожи Шесу. Она не сможет ничего с этим поделать – если любит его. Это не значит, что она не любит меня. Я не ревнив, больно не из-за этого...»

Больно было не из-за того, что она любит Сенмута, но из-за открытия, что она никогда не любила его отца, Немощного, что на самом деле она ненавидела его. Тот не знал, когда к нему пришло понимание, но теперь он знал это, а все остальные, очевидно, знали всегда. И всякий раз, когда он думал об этом, в нём возникало странное приглушённое болезненное чувство.

«Я рассуждаю по-ребячьи, – думал он. – Ну и что из того, что она не любила моего отца? Разве я люблю Нефер? Нет, я не переношу её. Такое бывает, и ничьей вины в этом нет».

Он не мог вообразить, чтобы кто-нибудь мог полюбить Нефер – угловатую раздражительную Нефер, всегда поступающую так, будто она принизила себя своим замужеством, всегда заболевающую или выздоравливающую. С ней было невозможно разговаривать, а ещё хуже спать. Это было государственное бремя, которое он принял вместе с короной. Не важно, думал Тот. Если он жаждал женского общества, то в Покоях Красоты мог выбирать из дюжины. Но они годились лишь на то, чтобы удовлетворить его желание. Он не нуждался в обществе ни одной из них, ни с одной из них не мог говорить.