Текст книги "Вилла в Италии"

Автор книги: Элизабет Эдмондсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

6

Делия была ослеплена!

Ключ от этого помещения Люциус молча взял в комнате второго этажа, где он висел на крючке, на нарисованной голубятне. Это был не тяжелый старый ключ, а современный, блестящий, медный, который гладко, без помех вошел в отполированный замок на верхней двери.

Не только Воэн, все были ослеплены, когда дверь отворилась. Свет – вот первое и всеподавляющее впечатление, когда они, друг за другом, вошли в верхнюю комнату башни. Солнечный свет лился сквозь окна, расположенные по всему периметру; они не были широкими, но пропускаемый свет отражался и рассыпался во все стороны от сверкающих стен. Снаружи славила божий мир какая-то птичка, а когда подруга на миг умолкла, другая подхватила ее песню.

Здесь не нашлось коллажей, не было накладывающихся друг на друга образов. Вместо этого неровная поверхность стен оказалась покрыта кусочками керамической плитки, образуя блестящую, переливающуюся мозаику из белого, черного, красного, оранжевого и золотого.

– Как у Климта, – нашел сходство Люциус.

– Просто дух захватывает, – охнула Делия.

– Каким образом Беатриче могла провести здесь хотя бы пять минут, не ослепнув? – спросила Марджори.

– Взаимодействие света и цвета поразительное, – удивился Джордж. Он подошел к одному из окон. – А вид! Это и в самом деле рай.

Воэн подошла к стоящему у другого окна Уайлду. Перед ними расстилался пейзаж на все времена: зеленый, полный весенних надежд, настоящий гобелен из кипарисов, полей, четких линий виноградников, оливковых рощ – каждый элемент со своим отличительным цветом и оттенком. Холмы выглядели так, будто их изгибы были произведением руки живописца, и за всем этим синело и сияло море.

– Этот пейзаж словно сошел с полотна Перуджино, – восхищенно присвистнул Люциус, у которого на миг даже перехватило дыхание.

– Как красиво. – В глазах у Свифт стояли слезы. – Красиво прямо до боли. Какой контраст: все те страдания и ужас, что на нижнем этаже, – и вот это. Как ей удалось создать такую комнату?

Ученый рассматривал стены.

– Все плитки разные, нет двух одинаковых. Не так, как в мозаике, где все кусочки представляют собой одинаковые керамические квадратики. Здесь она брала плитки покрупнее, которые делила на более мелкие части, а затем подбирала кусочки так, чтобы те подходили к каждой неровности на стене. Кропотливая работа, которая, вероятно, заняла много времени.

– Может, Маласпина выполняла ее в темных очках? – предположила писательница, которая все еще моргала, ослепленная блеском стен. – Или в зимнее время, а может, работала в сумерках.

– Она определенно приходила сюда ночью, – предположил Джордж. – Вот превосходный и очень точный телескоп. Эта женщина была также и астрономом.

– По крайней мере, здесь нет картинок, относящихся к кому-либо из нас, – облегченно выдохнула Делия. Это облегчение переполняло ее, после того как она, не зная, чего именно ожидать, собиралась с духом для встречи с новыми неприятными и тяжелыми разоблачениями.

Однако кажется, Воэн поторопилась с выводами: Марджори уже открывала переплетенную в кожу книгу, лежавшую на столе, в центре комнаты. А открыв, слабо вскрикнула.

– Вы так думаете? Взгляните на этот фотоальбом! Не знаю, что это за снимки, но поскольку здесь изображена я, надо думать, есть и те, что относятся к вам. Зачем они? Что Беатриче хочет ими сказать?

Люциус уже торопливо листал страницы альбома, на лице его играла кривая усмешка.

– Марджори права, как всегда. Вот фотография, на которой изображен я, ребенком.

Делия встала за его плечом и увидела мальчика лет восьми-девяти. Он сидел на берегу реки, в шортах и обвисающей мягкой шляпе. На его сдвинутых коленях лежал блокнот, а в руке был карандаш. Мальчик был целиком погружен в свое занятие.

– Он совершенно счастлив, – негромко проговорила Воэн.

– Здесь собраны картины нашего счастья, – догадалась Марджори.

– Пожалуй, – отозвался Уайлд и перевернул страницу. – Мне кажется, это вы, Делия.

Певица не верила своим глазам. Это было фото маленькой девочки, лет пяти, в купальном костюме, которая держала в одной руке сачок для ловли креветок, а в другой – ведерко.

Рядом стоял высокий мужчина в старомодном купальном костюме. Он смотрел на девочку с нежной улыбкой, от которой у Делии подкатил ком к горлу.

– Это мы с отцом. Летний отдых, году в тридцать пятом или тридцать шестом. Я так хорошо это помню! Мать не могла поехать, и мы поехали только вчетвером – отец, Фелисити, я и няня. Это было так чудесно! Я была так счастлива! О! – воскликнула она, поднеся руку ко рту. – Какая волшебница! Как ей удалось завладеть этой фотографией? Вы правы, Марджори, здесь собраны картины нашего счастья. Листайте дальше, Люциус, посмотрим на другие снимки.

На другой морской фотографии была Свифт – долговязая девчонка верхом на ослике.

– Маргит, 1924 год, – сразу определила та. – Вот папа, смеется надо мной, а мама машет в камеру.

– А вот Джордж, – показала Воэн. – Я повсюду узнала бы эти темные глаза. Это ваша мать?

Последовало долгое молчание, пока физик смотрел на фотографию цвета сепии и немного не в фокусе.

– Да, – произнес он наконец. – Снимок был сделан летом, когда мне было лет четырнадцать. Моя мать; эта шляпа с цветами всегда была ее любимой. Я обожал эту шляпу. А человек в сутане – отец Ксавье. Сфотографировано в моей школе.

– В иезуитской школе? – спросил Уайлд.

– Да. Мой отец был католиком и хотел, чтобы меня обучали святые отцы.

– А ваша мать тоже была католичкой? – спросила Марджори.

Снова долгое молчание.

– Нет, она была лютеранкой, как и большинство датчан. – Хельзингер издал странный короткий вздох, а потом заговорил быстро и подробно, в совсем не характерной для него манере: – Мои родители никогда не были женаты. Я незаконнорожденный, бастард. – В его голосе прозвучала бездна горечи. – Моя мать познакомилась с отцом, когда училась в Германии. Они влюбились друг в друга, но папа уже был женат. Как ни печально, там не стоял вопрос о разводе, он был благочестивым католиком. Это было невозможно.

Но не достаточно благочестивым, чтобы избежать адюльтера, гневно подумала Делия, негодуя на то, что мужчина и женщина делают столь бездумно, не понимая, какую боль это может принести их детям.

– Моя мать вернулась в Данию, и я родился там. – Джордж с улыбкой повернулся к Воэн. – Ее семья была во многом, как вы говорите о своем отце, пуританской, строгой в отношении моральных норм. Я думаю, матери пришлось нелегко; родственники хотели, чтобы меня отдали на усыновление или даже отправили в сиротский приют, но она этого не допустила. Отец высылал деньги всегда, а иногда, летом, получалось побыть вместе. – Рассказывая, он листал страницы альбома. – Вот видите, это мы на Женевском озере. Мой отец был прекрасным яхтсменом.

– И очень красивым мужчиной, – заметила Делия, глядя на изображение улыбающегося человека у румпеля яхты. Белый парус полоскался над головой женщины в цветастом платье и юного Джорджа в белых шортах. Подросток сжимал канат, и на лице его застыло торжественно-серьезное выражение.

– А почему вы не улыбаетесь, Джордж?

– Пусть это не вводит вас в заблуждение. Это был счастливый день. Мне приходилось быть серьезным, а не то я в неподходящий момент упустил бы фал. Вот еще снимок, где мы вместе, несколькими годами позже, в Берлине. Дело было прямо перед Рождеством, стояли холода. Отец повел меня в магазин игрушек, чтобы купить рождественский подарок.

– Что он вам подарил? – спросила Марджори. Теперь ученый рассмеялся действительно искренне.

– Поверите ли? Я хотел микроскоп. В магазине игрушек их действительно продавали, но не очень хорошие, только для игры, поэтому отец сразу повел нас в магазин, который торговал приборами для научных исследований, и купил настоящий хороший микроскоп. – Лицо его снова погрустнело. – До сих пор у меня хранится. Вот он, на фотографии, в пакете под мышкой. Видите, как я его любовно к себе прижимаю.

– Ваши родители еще живы?

– Да, мать жива. А отец… погиб во время войны.

– А вот вы в академической мантии и шапочке, – показала Делия, желая отвлечь Хельзингера от воспоминаний, которые, как теперь оказалось, были далеко не такими счастливыми. – Как странно! Разглядывание фотографий из счастливых времен заставляет человека печалиться.

– Печалиться о том, что счастье ушло? – уточнил банкир. – Очень верно. Вы выглядите в этом наряде очень внушительно, Джордж. По какому это случаю?

– Получение докторской степени в Кембридже. Очень счастливый день. А вот моя мать – тоже видите какая счастливая.

– А кто эта молодая женщина рядом с ней? – спросила Марджори.

– Это Мэрилин.

– Мэрилин?

– Моя жена. Мы поженились вскоре после того дня. Вот мы перед бюро, где регистрировали наш брак. Еще один счастливый день.

– Я и не думала, что вы женаты, – выпалила Воэн и тут же прикусила язык – в настоящее время Джордж настолько явно производил впечатление человека одинокого! Что же сталось с этой улыбающейся хорошенькой кудрявой Мэрилин?

– Она умерла во время войны, – словно отвечая на ее вопрос, пояснил Хельзингер, глядя куда-то в пространство и видя там что-то ведомое лишь ему. – Не от бомбы или снаряда. У нее был туберкулез. И конечно, в то время не могло быть и речи о поездке в Швейцарию, где горный воздух мог бы ее исцелить. Английский климат недобр к туберкулезным больным – нет ни солнца, ни сухого воздуха, которые излечивают легкие. И это было еще до изобретения антибиотиков. Так что… она умерла. В двадцать три года.

Джордж выпрямился.

– Эта Беатриче Маласпина нас дурачит. Я, как и Марджори, совершенно не понимаю, каким образом она завладела этими фотографиями. Марджори, а вот вы, в брюках. Как можете вы выглядеть такой жизнерадостной при такой тяжелой работе?

– Вкалываю ради победы. Это было в сорок втором году. Я всегда счастлива, когда копаюсь в земле. Вы можете спросить, как человек мог быть счастлив в такие мрачные времена, но – да, тогда я была счастлива. Да, уставала на тяжелой работе – водила «скорую помощь» и откапывала пострадавших – и жизнь была такой трудной. Вы все это помните, Джордж. Но я дружила, любила, мне тогда хорошо писалось, когда удавалось выкроить драгоценные минуты, чтобы посидеть за пишущей машинкой.

– А вот еще одно ваше фото, – улыбнулась Делия. Люциус засмеялся.

– Не знаю, кто выглядит более испуганным – вы или лошадь.

На фотографии Марджори сидела верхом на разукрашенной лошади, которую какая-то женщина держала под уздцы и улыбалась Марджори.

– Это Полли. Девушка, не лошадь. Коня звали Дженкинс, уж не знаю почему. Поли была моей школьной подругой, которая убежала из дому и поступила в цирк. Лошадей просто обожала. Где-то она сейчас, хотелось бы знать? До войны я ходила им помогать. Цирковой народ чувствительный, закрытый, обособленный, но уж если признает тебя, то очень добрый. Она вышла за воздушного гимнаста и уехала в Америку. – Марджори повернулась к Люциусу, лицо ее светилось радостью воспоминаний. – Может, вы видели их, когда в юности ходили в цирк?

– Может, и видел. Я любил выступления воздушных гимнастов. А это очень официальное фото, Марджори. Вы на нем счастливы?

– Да, потому что снимок был сделан для газет, когда вышла третья книжка – она стала моим первым бестселлером. А эта группа фотографий сделана в Клубе детективов. Как же Беатриче ухитрилась ими обзавестись? Ведь все, что происходит в этом клубе, не предназначено для общего доступа. Вот Дороти Сэйерс, а это Марджери Аллингхэм.

– А тот человек с обширным животом, должно быть, Гилберт Кийт Честертон, – догадался Люциус. – А кто тот парень с усами?

– Джон Кризи. Мы так хорошо проводили время все вместе на клубных обедах.

– Этот клуб до сих пор действует? – спросила Воэн.

– О да. Это особый институт.

– А вы все еще туда входите?

– Если вас приняли, вы являетесь пожизненным членом. Только я уже давно там не была. Не очень-то хочется бывать среди собратьев-писателей, когда они по-прежнему продолжают публиковаться, а ты за последние пять лет не написала ни строчки.

– А это кто? – спросил Уайлд, кивая на странный снимок. Сосредоточенно уставившись в объектив фотокамеры, Марджори фотографировала другую женщину, а та выглядывала из-за разукрашенной ширмы с дерзким и фривольным выражением лица, выставив стройную ножку в сетчатом чулке и красной атласной тапочке.

Губы писательницы сжались.

– Это именно то, о чем сказала Делия. Я была счастлива в тот момент, но сейчас смотреть на эту фотографию не доставляет мне никакого удовольствия. Вайолет одевалась для пантомимы, в которой мы обе принимали участие. Она играла роль Прекрасного принца. Благотворительное мероприятие в Артс-клубе.

– А кого вы играли? – спросила Воэн.

– Не вдову Туанки, на тот случай если вас это интересует. Ее играл актер Джош Невилл. Я была Злой Ведьмой Запада.

Певица просматривала тем временем фотографии с изображением Люциуса.

– Вот здесь вы в шортах и майке, побеждаете в состязании по бегу. Какое ликование написано у вас на лице!

– Забег на сто ярдов, подготовительная школа, – пояснил Уайлд. – А это я в колледже. Играю Робина Оукэпла в «Редди-горе». Делия, вы знаете неких Гилберта и Салливана?

У Марджори был довольный вид.

– Вы поклонник Гилберта и Салливана? В наши дни они ставят ужасные спектакли в своем «Савое», но их музыка и юмор мне по-настоящему нравятся.

– Я тоже пел в мюзиклах Гилберта и Салливана, – неожиданно вставил Джордж, что прозвучало еще удивительнее. – Играл Канцлера в «Иоланте».

Все посмотрели на Воэн.

– Мне они тоже нравятся, – ответила та. – Должна признаться.

– Ну что ж, – подвела итог Марджори, – получается, Люциус, у вас не было счастливых моментов со времен того школьного спектакля. По крайней мере таких, на которые Беатриче Маласпина сумела наложить руки. А нет, ошибаюсь. Кто эта обворожительная женщина?

Банкир на миг испытал замешательство, потом улыбнулся.

– Вот снимок, который не вызывает во мне никакой печали. Это моя бабушка по материнской линии. Ну, разве она не прелесть? А видите портрет за ее спиной? Это мой дедушка. Посмотрите на его озорной взгляд.

– Вы очень на него похожи, – заметила писательница.

– Не очень хорошо его помню, поскольку он умер, когда я был совсем маленьким. Дедушка был много старше бабушки. Она его очень любила. Его все любили. Даже мой отец, который не слишком жалует родственников по той линии, считая их беспутными, говорил, что дед был человеком, которому Бог отпустил больше обаяния и доброты, чем любому другому на его памяти.

– И ваша мать унаследовала это обаяние? Поэтому ваш отец в нее влюбился?

– Нет, она унаследовала красоту своей матери, потому что моя бабушка, безусловно, была красавицей…

– Она очень хороша даже и на этой фотографии, – согласилась Марджори. – Ей сейчас, должно быть, где-то за семьдесят?

– Да. Только у моей матери нет обаяния. Как и доброты, – прибавил он себе под нос.

– Но у вас это обаяние есть, – ответила писательница так же тихо, однако Делия все же услышала.

Обаяние! Шарм! Да, у Люциуса он действительно есть – неуловимый и необъяснимый, который переживает красоту и даже сексапильность. Сексапильность есть у Тео, а также у Ричи, а вот обаяния, пожалуй, ни на грош.

– Обаяние может быть очень поверхностным. – Сама почувствовала, насколько самоуверенно и наставительно это прозвучало.

– Вы так считаете? – спросила Марджори. – Мне кажется, это один из величайших даров свыше. Беатриче Маласпина им обладала, в этом нет сомнения.

Ранее Воэн быстро перемахнула страницы, относящиеся к ней самой и к пережитым ею моментам счастья. Здесь, на верхнем этаже башни, где присутствовала вся четверка, объединенная властной силой этой странной Беатриче Маласпины, в воздухе царил слишком сильный исповедальный дух. Джордж, самый сдержанный, вдруг поведал столь интимные вещи о своей матери, и вроде бы не испытывал неловкости. А Люциус обнаружил нежную привязанность к бабушке. И Марджори была совершенно откровенна в отношении своей тяги к женщинам. Но она, Делия, не желала попадаться на эту удочку. Ее пугали фотографии. Она не хотела смотреть на них сама и не желала, чтобы их видели другие, расспрашивая: кто? где? когда?

Уайлд мягко, но решительно взял из ее рук альбом. Положил и открыл на первой странице.

– Давайте просмотрим все фотографии, страницу за страницей, а не просто заглядывая туда и сюда. Быть может, тогда мы поймем, как они попали к Беатриче Маласпине.

– И зачем. «Зачем» гораздо важнее, чем «как». Второе – вопрос практического осуществления, а первый касается мотивации. Что она имела… имеет в виду? Каковы ее цели? Чего она хочет от нас?

– И какое отношение имеет к этому кодицилл?

Пока Делия, Люциус и Марджори, склонив головы над альбомом, изучали фотографии, Джордж неприметно, но дотошно обследовал комнату.

– Я уверен, что кодицилла здесь нет, – сделал он вывод, задвигая последний ящик.

– Того и добивалась от нас Беатриче Маласпина, – задумчиво проговорила Марджори. – Чтобы мы просмотрели этот альбом и вспомнили все, что в нем собрано.

– Я думаю, лучшее не здесь, не в этой прекрасной комнате, – заключил Джордж. – Фотографии напоминают нам о временах, когда мы были счастливы, но, как сказала Делия, эти воспоминания причиняют душевную боль, потому что того счастья больше нет с нами. Все мы приехали на «Виллу Данте» со своим грузом утрат. И хотя я человек не публичный и не стремлюсь, чтобы какая-то часть моей жизни была выставлена на обозрение чужому равнодушному или любопытствующему взору, думаю, Беатриче Маласпина хотела, чтобы мы разделили друг с другом эти счастливые моменты, которые она для нас подобрала. Друг с другом и ни с кем больше.

– Вы правы, – согласилась писательница. – Те, другие, фотографии наклеены на стены, а эти – нет. Значит, она подразумевала, что мы заберем их с собой. Но знаете, Джордж, я бы не исключала и Джессику тоже.

– Я ни в малейшей степени не против, чтобы миссис Мелдон заглянула в мое прошлое, – тотчас отозвался ученый. – Мне следовало упомянуть и ее. Пусть Беатриче Маласпина и не приглашала ее сюда, но…

– Вы хотите сказать, сама судьба привела ее сюда одновременно с нами, – догадалась Марджори. – Ученому не подобает брать в расчет судьбу в качестве движущей силы.

– Я все больше прихожу к убеждению, – улыбнулся Хельзингер, – что Беатриче Маласпина – такая сила, которая не подпадает ни под какие законы науки.

– Пойдемте, – предложил Уайлд. – А вы, Джордж, лучше держите свои взгляды при себе. Они для меня уж слишком будоражащие. Еще неделю назад я сказал бы, что моя жизнь идет налаженным, устоявшимся порядком, и никак не назвал бы себя несчастным. Особого счастья тоже не было, но положение вещей вполне меня устраивало. Не предвиделось ни кризисов, ни крутых поворотов.

– Женитьба на Эльфриде как раз станет таким поворотом, уж будьте уверены, – пробормотала Делия, обращаясь к Марджори. Они спустились по каменной лестнице вслед за мужчинами и, наконец, вышли на залитый солнцем простор.

– А знаете, сейчас кажется, что здесь не так светло, как наверху, – заметил финансист, – Все же какая поразительная художница была эта женщина! Мне становится интересно, что из чудес этого дома было сделано ее собственными руками. Понятно, что не все: я узнал манеру нескольких очень знаменитых художников, которые приложили руку, – однако некоторые из фресок…

– Я думала, они все очень старые.

– Многие – да, – кивнул банкир. – Но некоторые – нет. Так или иначе, я собираюсь приглядеться повнимательнее.

– После того как просмотрим до конца альбом, – уточнила Свифт.

– Нет, – возразила Делия. – Сейчас я не хочу больше смотреть ни на какие фотографии. Хорошего понемножку; не может человек переварить столько воспоминаний зараз. И это справедливо – моих фотографий там гораздо больше, чем ваших.

– Возможно, вы были счастливее нас, – заметила писательница.

– Скорее, просто больше фотографировалась. Хотя я предположила бы, что больше всего снимков должно быть у вас, Люциус. Разве в белозубо-счастливой Америке люди не фотографируются беспрерывно?

– Большей частью снимала моя мать, а она любит классические, церемонные фото. Ей не нравится снимки, где люди с растрепанными волосами или щурятся на солнце. Вообще предпочитает студийные портреты – такое лицо наилучшим образом подходит для того, чтобы улыбаться миру из серебряной рамки.

– Разве кто-то когда-то выглядел счастливым на студийном портрете? – пожала плечами Марджори.