Текст книги "Вилла в Италии"
Автор книги: Элизабет Эдмондсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
На четвертой фотография был запечатлен Люциус: в военной форме, с напряженным лицом, – входящий в дверь, над которой развевался звездно-полосатый флаг. Его сопровождали два солдата с винтовками, по одному с каждой стороны. К этому снимку примыкало фото поменьше, с довольно зловещим пейзажем: озеро, джип возле него и какие-то двое мужчин в форме, привалившиеся к машине.
2
– Я хочу выйти. Мне надо на воздух, – прохрипела Делия, вставая и устремляясь к двери. – Мне нечем дышать.
Снаружи, на свету, где ветер мягко шелестел в листве и неумолчно щебетала какая-то птичка, Воэн закрыла глаза и сделала глубокий вздох; голова у нее кружилась. Со стороны Сан-Сильвестро доносился монотонный звон колокола, возвещающего молитву Пресвятой Деве. Его мерный ритм нес умиротворение.
Остальные присоединились к певице.
– Н-да, – произнес наконец Джордж. – Вещь весьма впечатляющая.
– Откуда, черт ее побери, она добыла эти фотографии? – спросил Уайлд.
– Это не трудно, если они были когда-либо опубликованы в газетах или просто сделаны фоторепортерами, – пояснила Марджори. – Существуют специальные агентства, которые разыскивают фотографии по заказу. Они специализируются на подборе вырезок из газет.
– Но зачем? – удивился Хельзингер. – Я в полном недоумении. Никогда ее не знал, никогда о ней не слышал – до тех пор, пока со мной не связался адвокат… И как Маласпина узнала, что момент, запечатленный на фотографии, имел для меня такое значение?
– Один Бог ведает, что таит остальная часть башни, – произнесла Делия. – Не могу вообразить себе Беатриче Маласпину в этой башне за всей этой работой – рисующей, приклеивающей фотографии… Как, по-вашему, она сама все это сделала?
– Кто же еще? – пожал плечами Люциус.
– А как насчет остальной части башни? – спросила Воэн, подняв голову к этой нависающей над ними массе. – Вы не думаете, что на двух других этажах много таких же ужасных вещей?
– Нет, – покачала головой Марджори. – Совершенно ясно, что она имеет в виду. Следующая круглая комната будет символизировать Чистилище, а верхняя – Рай. Я только задаюсь вопросом, хватило ли ей времени все закончить. Было бы довольно огорчительно, если бы она не продвинулась дальше Ада. Интересно, когда Беатриче это сделала?
– Та моя фотография не такая уж давняя, – вспомнила Делия. – Она была сделана, если хотите знать… в один из самых ужасных дней моей жизни. Не думаю, что она появлялась и какой-либо газете, хотя не скажу, что специально искала. Не представляю, как снимок попал ей в руки.
– Похоже на свадебную фотографию, – озвучил догадку американец. – Мне кажется, я заметил ослепительную невесту.
– Ослепительная невеста – моя сестра.
«А у тебя самого, – подумала Воэн, – вид далеко не цветущий». «Спал с лица», «краше в гроб кладут» – вот были сейчас самые подходящие определения для Люциуса.
Марджори что-то спрашивала. «Сосредоточься, – сказала себе Делия, – сосредоточься на «здесь и сейчас». На солнце, на пыльной земле под ногами, на этих людях, которых ты не знала еще две недели назад, не говоря уже о двух годах, минувших со дня этой свадьбы».
– Что, простите?
– Кто та женщина в шикарной шляпе?
– Моя мать.
– Она не очень-то похожа на счастливую мать невесты.
– А другой парень, который на нее смотрит? – спросил Люциус.
Марджори ответила за нее:
– Это Ричард Мелдон, герой войны, член парламента, любимчик прессы.
– Муж Джессики, – пояснила Делия.
Джордж и Марджори шли в сторону дома, занятые беседой. Делия отстала, тревожась насчет Люциуса. Что с ним? Почему у него такой вид?
Воэн остановилась у фонтана с тремя женскими фигурами и присела на край каменной чаши.
– Сядьте. Сделайте несколько глубоких вздохов. Не торопитесь, придите в себя. У вас шок.
Финансист наклонился и плеснул в лицо водой. Потом подошел и сел рядом, бросив руки на колени. Уайлд смотрел вниз, на свои руки, как если бы они несли какую-то жизненно важную информацию.
– Это был какой-то важный военный эпизод? У вас напряженный вид на снимке.
– Напряженный? Можно и так сказать.
– Снимок был сделан в Америке?
– Нет, в Италии. Это было в Италии, ближе к концу войны.
– Вы готовились получить награду?
– Напротив. Я так нарядился, чтобы присутствовать на военно-полевом суде.
– Над кем?
– Надо мной.
– О! За что вас судили?
– Я убил своего. Офицера-союзника.
…Он проснулся рано утром под звук дождя. Дождь лил как из ведра, барабанил по железным крышам, градом отскакивал от капотов джипов. Ночью была сильная гроза, гремели раскаты грома, зигзаги и вспышки озаряли весь залив, по силе превосходя постоянно мерцающие огни вулканической активности на склонах горы.
Выехали на рассвете. Есть хорошее место, сказал его командир, очень подходящее место для кое-какой камуфляжной работы.
В армейском подразделении тактической маскировки и дезинформации Люциус оказался совершенно случайно. Поскольку он умел писать красками, еще будучи новобранцем, вызвался помочь в постановке шоу, которое устраивала их воинская часть. Казалось немного нелепым заниматься на войне раскрашиванием декораций. Но офицеры обожали шоу – говорили, что они помогают поддерживать моральный дух и все такое. Так что Уайлд взялся расписать сцену. Это был пейзаж; Люциус старался на славу и сам получал от работы удовольствие, находя в ней вдобавок приятное освобождение от огневой подготовки и работ со взрывчаткой.
Среди банок и кистей Уайлд забывал о том, что идет война. Разноцветные краски, запахи, обыденность происходящего – все это составляло разительный контраст с потом, кровью, страхом и напряженностью ожидания скорого финала, на который они все надеялись.
Так случилось, что среди зрителей оказалась какая-то крупная шишка. Люциуса перевели в подразделение, которое специализировалось на дезориентации противника. Они вводили врага в заблуждение, заставляя думать, что изображенная действительность и есть реальность. Эту методику переняли у британцев, которые занимались подобным с самого начала войны, хотя Уайлд слышал, что делалось это с определенным успехом даже во время Первой мировой. У британцев служил один парень – на гражданке он был иллюзионистом, – который умел выстроить липовый город прямо перед твоими глазами, и ты поклялся бы, что он настоящий.
И в то утро они выехали к месту, где намеревались убедить немцев, что там готовится серьезная операция. Это означало бутафорские танки, следы гусениц на земле, палатки – весь набор. Задачей Люциуса было провести разведку на местности, оценить, получится ли сделать то, что требуется. Это зависело отчасти от ландшафта, света и так далее, а отчасти – от того, насколько убедительно удастся все провернуть.
События, подведшие Уайлда под военно-полевой суд, запечатлелись в его памяти так отчетливо, словно случились только вчера. Это было от того, что все годы после войны он переживал их снова и снова. Они были его крестом, его кандалами каторжника, тянули книзу, отравляя жизнь, постоянно напоминая, что он не имеет права на благополучие и процветание. Не получалось отделаться от ощущения, что за совершенное им в тот день он утратил право на счастье и в качестве расплаты за зло отдал самое драгоценное в жизни. Разве что не саму жизнь.
Место, куда их откомандировали, находилось недалеко от Неаполя и называлось Аверно. Один из входов в ту самую античную преисподнюю, как оказалось. Его командир был знатоком классической филологии, выпускником Гарварда. Он процитировал несколько слов по латыни и затем пояснил Люциусу, что это означает. Дескать, ни одна птица не пролетит над этим озером. Уайлд вполне мог в это поверить; это было самое черное озеро и самое гнетущая местность на свете. Вулканического происхождения, конечно, как и все прочие в той округе. Так что, вполне возможно, птицы и впрямь предпочитали не летать над этим озером. Так или иначе, их группа прибыла на место, а вместе с ними фотограф. Учитывая дождь и общую унылость пейзажа, американцы чувствовали себя не лучше птиц, но служба есть служба и работа есть работа, поэтому дело завертелось.
По заросшему лесом склону Люциус забрался на вершину холма, чтобы получить более широкий обзор. Оттуда, сверху, он услышал какие-то голоса, которые его насторожили, поскольку было известно, что нигде поблизости не должно быть никаких войск. Какой-то человек громко выкрикивал приказания по-английски. Явно не американец. Судя по выговору, британец, из образованных слоев.
Первым делом глаз Люциуса ухватил довольно красивый домик на краю долины, один из характерных безмятежных итальянских домиков. Даже под дождем чувствовалось, как славно и колоритно выглядел бы он солнечным днем, в мирное время. А вокруг довольно беспорядочно сновали какие-то военные, небольшая группа.
В человеке, что ими командовал, Уайлд за версту признал бы офицера, будь он даже одет в лохмотья. Высокий лоб, нос, похожий на клюв; распоряжения отдавал очень властно и энергично. Этот тип услышал Люциуса и с ходу напустился на него, крича по-итальянски, чтобы тот упал плашмя. Потом выхватил пистолет – спятил, должно быть, раз не заметил форму союзника! Но Уайлд крикнул, что он американец, и тот опустил оружие.
– Ладно! Не знаю, какого дьявола вы здесь делаете, но убирайтесь отсюда ко всем чертям!
Не очень-то вежливо для приветствия, и Люциус не понимал, из-за чего англичанин так возбудился. Офицер был не один, рядом стоял невысокий сержант, со всех струями текла вода, и сержантик, точно взъерошенный терьер, яростно лаялся с офицером, причем спорил о чем-то так, как не ведут себя со старшим по званию. Уайлд узнал акцент сержанта – тот происходил из Шотландии. Солдаты тоже выглядели не особенно радостно, один из них вытаскивал из кузова грузовика что-то похожее на взрывчатку. Люциусу перестало нравиться все действо, хотя это было не его дело. Но агрессивный англичанин, и погода, и эта штуковина, которая могла взорваться, – все начинало попахивать скандалом, поэтому он решил воспользоваться советом и убраться оттуда. Но тогда сержант вырвался из рук офицера, который держал его, и, оскальзываясь и буксуя, подбежал к нему.
– Сэр, Бога ради, остановите его.
Люциус недоуменно посмотрел на сержанта. Он подумал, что сейчас ему больше, чем когда-либо, не хочется здесь оставаться.
– Послушай, это шоу не имеет ко мне никакого отношения. Я янки и возвращаюсь к своим. А тебе лучше сделать, что велит этот, в противном случае сэр оторвет тебе яйца. Я вижу, он из таких.
– Вы не понимаете! – Лицо шотландца стало красным. – Там, в доме, засели люди, немцы, и он собирается их взорвать.
– Не хотят сдаваться?
– Он не дает им такой возможности.
– Если бы солдаты вышли с поднятыми руками… Они знают, что он собирается сделать? Если немцы забаррикадировались и…
– Это он их забаррикадировал! Чтобы никто не вышел! И он хочет не взорвать всех разом – жестоко, но быстро, – а спалить. Хочет поджечь дом!
До Люциуса все не доходило.
– В смысле выкурить?
Сержант уже приплясывал от нетерпения.
– Нет, сжечь живьем! А там и итальянцы, гражданские, семья. Женщины и дети.
– О, черт! Нужно вывести их оттуда. А немцы ведь не отстреливаются. У них есть оружие? Вы разве не можете просто окружить дом и заставить их выйти?
– Он об этом и слышать не хочет! Хочет поджечь всех к чертовой матери, и ему без разницы, кто погибнет. Он сумасшедший, сэр, совсем сумасшедший! Говорит: «Сожжем их всех, а если кто невиновен, то просто отправится на небеса чуть раньше; не об этом ли вечно твердят эти итальяшки? Бог в раю ждет их на пушистом облаке».
Было ясно, что люди не должны выполнять подобные приказы. Но один из солдат – очевидно, из страха перед офицером – уже заложил заряды, и теперь тот подводил последние запалы. Он намеревался провести операцию самолично. Люциус видел, что британец находится в каком-то исступлении, почти в экстазе…
Слова Делии донеслись до Люциуса словно из другого мира:
– И что вы сделали?
– Я его застрелил.
Три слова повисли в тишине.
– Я застрелил его, – повторил американец. – Убил.
…Уайлд опять увидел перед собой изумленное лицо того человека, когда он падал на землю. Все это происходило будто в замедленной съемке. Офицер услышал звук выстрела, и – невероятно, но факт! – перед тем как пуля его поразила, была пауза, а потом он стал падать, словно закручиваясь по спирали, и капли крови повисли в воздухе, пока британец полностью не опустился на землю. И после этого все вдруг ускорилось: раздались крики, началась беготня солдат, воцарился всеобщий испуг и оцепенение, и сержант кричал ему в ухо: «Слава Богу, слава Богу!» А потом: «Вы споткнулись, сэр, я видел, что вы случайно выстрелили, когда бежали к нему! Ах, какая ужасная случайность!»
Люциус многое знал о кровавых бесчинствах и не питал иллюзий в отношении людей, которые приобретали значимость, лишь когда появлялся враг. Вот что делала с человеком война – расчеловечивала. Уайлда переполнял гнев от расточительной жестокости войны, от бессмысленности причиняемых ею несчастий. И все это сошлось для него здесь, на склоне итальянского холма. Враг в красивом домике – вот что его доконало; сознание, что этот дом был на стороне тех, с кем они сражались. А внутри – человеческие жизни.
Немцы вышли из домика с побелевшими лицами, ошалелые от радости, что удалось выбраться, и их увезли в качестве благодарных пленных. А итальянское семейство – что ж, они все остались живы, и только это имело для них значение. Ужасно кричала какая-то женщина. Это был чистый испуг, физически она не пострадала, но вопль все никак не смолкал. Люциусу он до сих пор снился, слышался повсюду; стоило зазвучать автомобильному клаксону, протяжной скрипичной ноте, плачу ребенка – и снова мерещились выстрелы и этот истошный крик.
– Вот почему поначалу вы не хотели использовать динамит. Марджори сказала, вы были не в восторге от этой идеи, когда она в первый раз ее выдвинула. Почему вы не сказали? Может, вам тоже посоветоваться с тем психиатром?
– Я уже пробовал.
– А ваша семья знает, что с вами произошло?
– Я никогда не рассказывал, ни одной душе.
– И даже психиатру?
– Я не мог себя заставить.
– Значит, все это время это было заперто у вас в голове?
– Да.
– А что с военно-полевым судом?
– За убийство британского офицера, союзника, полагалась смерть. Однако меня судили не за убийство.
Адвокаты высказались на этот счет совершенно определенно: трагическая случайность, просто несчастный случай. Весьма прискорбный инцидент: человек погиб, получив пулю от дружественного огня, так звучала официальная формулировка. Тем не менее, все равно военно-полевой суд должен был состояться, поскольку Люциус убил собрата-офицера. Ну не совсем собрата, сказал его американский адвокат.
– Давай не будем забывать, что ты застрелил британца. Не нашего.
– Разве от этого легче? Я его застрелил, он умер.
– Это война, – ответил тогда законник…
– Нe в этом ли состоит правда? – спросила Делия. – Когда вы вербовались в армию, знали же, что это означает убивать людей, кто бы они ни были. Или вас призвали?
– Я пошел добровольно.
А это была уже отдельная история, поскольку причины его поступления на военную службу представлялись весьма сложными, запутанными и не имели ничего общего с борьбой за идеалы свободы и демократии. Или против нацистов, или японцев, или за свою страну, или за страны своих предков.
– Главным образом мне хотелось уехать подальше от дома.
А вот этот мотив был Делии хорошо знаком.
– Вы не ладили с родителями?
– Мы расходились во взглядах на то, чем мне следует заниматься по окончании образования. Когда я поступил в колледж, они очень обрадовались – ведь я был на пути к карьере дельца и продолжателя семейного бизнеса.
– Кем, собственно, вы и стали, не так ли?
Последовало молчание. Уайлд смотрел в землю с угрюмым, задумчивым выражением.
– Н-да. Кем я и стал. Но это не то, кем я хотел быть в то время.
– А что было у вас на уме?
– О, я хотел стать художником. Безумие, да?
– Почему безумие? У вас нет таланта?
– Нет, просто это безумный способ зарабатывать на жизнь, только и всего. По крайней мере, если ты Люциус Джей Уайлд-третий.
– Но тогда вы так не думали. Сколько лет вам было?
– Восемнадцать. Нет, тогда я так не думал. Единственное, чем я хотел заниматься, – это рисовать. Но ради сохранения мира в семье согласился пойти в колледж. После этого, как сказал родителям, пойду в художественную школу. Думал, что таким образом оттяну время, и разговоры на эту тему прекратятся до моего выпуска.
– Вы оттягивали решительный момент.
– Что-то вроде.
– Неразумно – если ваш отец хоть сколько-нибудь похож на моего.
– Я полагал, у девушек все как-то иначе.
– Не верьте этому.
Вновь погрузившись в раздумья, Люциус ее не слушал.
– На самом деле с матерью было хуже. Папа еще мог бы понять. Возможно, даже сказал бы: «Давай дадим ему попробовать, а когда он потерпит крах, будем рядом, чтобы протянуть руку помощи». Но мама… дело в том, что ее родители были… и есть… далеки от банковского бизнеса. Они скорее представители богемы, и ей от этого неловко. Она выходила замуж не просто за Люциуса человека, а за Люциуса бостонского банкира. Я не хочу сказать, что она его не любила, имею в виду, что она постаралась не влюбиться ни в кого из тех сумасбродных типов – читай: людей искусства, – которых видела в родительском доме. И уж точно не собиралась допускать, чтобы ее единственный сын, бесценное сокровище, скатился обратно в этот мир.
– Поэтому вы и пошли в армию?
– Это их здорово разозлило. Думаю, они надеялись, что у них достаточно влияния, чтобы удержать меня. И конечно, родители хотели, чтобы я закончил университет. А к тому времени, Бог даст, война закончится. Как оно и случилось. Но я подумал, что если получится уехать из Штатов, то смогу укрепиться в своем решении, разобраться в себе самом. Вырасту, чтобы стоять на собственных ногах, а не быть под каблуком у родителей. Подозреваю, что подспудно у меня было это трусливое чувство, что они как-нибудь добьются своего и я все равно окажусь в банкирах.
– Что в точности и произошло.
– Только из-за этого случая, в Италии. Пока я разрисовывал куски холста и листы фанеры «под танки», у меня созрело решение. Я твердо решил оставить колледж и пойти в художественную школу. Или, лучше всего, остаться в Европе и поработать в Париже или Риме.
– Так почему же вы этого не сделали?
Уайлд не ответил. Делия видела, что ему трудно облечь чувства в слова, но уже поняла всю нехитрую механику.
– Военно-полевой суд вас оправдал. И тогда вы решили наказать себя сами.
– Вы сумели выразить это так просто.
– Вывод напрашивался сам собой. Но я далека от мысли считать то, что творилось тогда у вас в голове и в сердце, очень простым. Почему мы поступаем так, как поступаем? Почему так часто коверкаем свою жизнь, делая то, что вроде бы кажется разумным, хотя некий голос шепчет нам, что мы совершаем громадную ошибку? Каким образом то, что вы банкир, а не художник, поможет человеку, который умер? Разве вы были виновны?
– Я же сказал вам, что застрелил его. Сознательно выстрелил, имея намерение его убить, и сделал это. Человек, который минуту назад был жив, в следующую стал покойником. Телеграмма родственникам; скорбящая мать; отец, с горя потерявший рассудок; кругом сплошное несчастье и страдание. И все из-за того, что я это сделал.
– Что было на суде?
Трибунал состоялся в солнечный день. Люциус испекся в форме, испытывал смятение и растерянность от непринужденной обстановки, царившей на суде. Как будто все не имело такого уж большого значения – просто очередная рутинная процедура.
Главным свидетелем стал британский сержант. Он был предельно четок в своих показаниях, которые произносил с заученным однообразием, словно выпускал аккуратные автоматные очереди. Смотрел прямо перед собой и беззастенчиво врал.
Люциус-де спускался по склону, склон был крутой, он разогнался, запнулся о корень дерева, и его пистолет выстрелил.
Его не спросили, почему в руке подсудимого был пистолет. Также не стали подвергать сержанта перекрестному допросу; тот сделал свое заявление, и больше вопросов к нему не имелось. Ни единого.
На суде присутствовал британский наблюдатель. Когда суд закончился, Люциус услышал его слова, обращенные к судье, усталого вида человеку в форме полковника, с худым, изрезанным морщинами лицом. Довольно странно, но Уайлд не слышал вердикта судьи и ничего не знал о том, что было сказано. Он узнал, что оправдан и освобожден ото всех обвинений, только когда адвокат похлопал его по плечу и поздравил, а командир устремился вперед пожать ему руку. Все улыбались и выглядели довольными.
Уайлд не слышал ничего из заключений суда, внимая вместо этого сидевшему позади британскому офицеру, который негромко разговаривал с каким-то американцем. Британец говорил, что это божеское благословение и Люциусу следовало бы дать медаль. Что убитый был чудовищем и, слава Богу, Люциус это сделал, избавив всех от массы неприятностей.
– А как насчет тех людей, чьи жизни вы спасли? – напомнила Делия. – Как насчет тех скорбящих родственников, которые появились бы, если бы тот сумасшедший поджег дом?
– Как я могу знать, что он действительно собирался это сделать? А если просто намеревался их выкурить? Это старый трюк – разжечь огонь, напустить дыма и страха. Очень мало найдется людей, которые захотят остаться внутри, чтобы проверить серьезность ваших намерений.
– Вы сказали, что дом был забаррикадирован.
– Так оно выглядело. Так сказал сержант. Но как я могу быть уверен?
Они снова помолчали, потом Воэн предложила:
– Пока мы здесь сидим, солнце вышло из-за туч. Идемте плавать.
В чистой, прозрачной воде Делия с наслаждением улеглась на спину. Люциус наблюдал, как она неподвижно лежит, закрыв глаза.
– Как вы это делаете? Я неплохо держусь на воде, но не так, будто лежу на воздушной подушке, как вы.
– Сноровка, только и всего. – Воэн быстро перевернулась по-дельфиньи и вынырнула возле американца. – Как вам удается быть таким… беззаботным, оптимистичным, когда все это на протяжении лет вновь и вновь прокручивается у вас в голове? Меня это точно довело бы до полной депрессии.
– Сноровка. Бог создал меня беззаботным, как вы выразились. Мне нравится, как у вас это прозвучало. Так совершенно по-английски.
– И вы никогда не проронили ни слова об этом? Вашим родственникам? Друзьям?
– Ни слова.
– До сегодняшнего дня.
– До сегодняшнего дня.
Делия нырнула на дно и выплыла с розовой раковиной в руке.
– Настоящая загадка, – заключил Уайлд, удерживаясь в воде в вертикальном положении и энергично работая ногами, – каким образом Беатриче Маласпина наткнулась на эти фотографии. Снимок на озере Авеоно – военное фото. И точно так же – то, где я у дверей военно-полевого суда. Их нельзя было добыть ни через какое агентство газетных вырезок.
– Всякий раз, как мы что-то о ней узнаем, она предстает все более и более необыкновенным человеком. Хотела бы я быть с ней знакомой. Жаль, что раньше не довелось ее знать. Лучше бы Маласпина пригласила нас сюда еще при жизни.
