Текст книги "Через тернии к свету (СИ)"

Мой дорогой «нечеловек»

4-е место на КОР-9

Папу в семье никто не любил. Бабушка звала нищебродом, дед тяжело вздыхал, мать стыдливо молчала, опустив глаза в пол, когда родственники, собираясь на редкие празднества, заводили речь о нашей семье. У папы в такие дни всегда находился вагон неоконченных дел. Он ни с кем не ладил, да и не пытался. А лукавить он не любил.

С детства помню: все делалось так, как считает папа, и не делалось, если папа не велел. Мамина страшилка «отец не одобрит» действовала безотказно, а самым ужасным звуком, от которого оторопь брала по всему телу, был скрип отцовских сапог в сенях: тогда все метались и прятали то, что папа не должен был видеть. Но он почему-то всегда видел и находил, и тогда нам с Дениской влетало за десятерых.

На мать он руки не поднимал, но она его боялась не меньше нашего. Защитник из нее был слабый. Мы с братом росли, как два солдата в казарме: подъем по расписанию, жесткая дисциплина, в десять – отбой. И когда уже стало казаться совсем невмоготу, мама неожиданно встретила другого мужчину и ушла, прихватив нас с Дениской с собой.

Жизнь тогда резко изменилась. Дядя Юра, новый мамин муж, был славный мужик, и деньги у него водились. Дениса отправили в университет, я, как школу окончила, поступила следом. Бабушка нарадоваться не могла: на мои обновки, на фотки со студенческих вечеринок, на Денискиных друзей в фирменном «адидасе». Мама тоже расцвела: остригла волосы, похудела, стала красить губы и пить дорогое вино.

О папе с тех пор почти не вспоминали. Он и сам как будто решил о нас забыть. Единственный раз он приехал в город с лукошком лесной малины. «Стефка любит» – сказал он матери, поставил на пол и ушел.

И с чего он взял, что я люблю малину? Это в его увязшем в колхозном болоте мирке лукошко лесной ягоды – целый рай. А у меня на завтрак – ни много ни мало, кусок запеченой семги да бутерброд с красной икрой, на десерт – пломбир с шоколадом и торт со взбитыми сливками.

Малина долго стояла на кухне, пока не покрылась плесенью. Бабушка пришла и выбросила лукошко в мусоропровод. И еще долго ругалась на мать, что пустила отца на порог. Но время шло, и я позабыла, как выглядела прежняя жизнь. Нам всем было хорошо. Нас любили, баловали, не ставили запретов. Денис при всех стал звать дядю Юру отцом, а я почему-то не решалась.

«Стефка, для чего тебе голова?» – любил повторять отец. Я и думала, на свою голову. Бабушка бранилась, тыкая носом, я упрямилась, больше из вредности. «Гены не вытравишь» – вставлял свой сморщенный пятак дед. Но я не особо слушала – не их это дело, а только мое.

На дворе расцветал пышногроздой сиренью май. Ночи пошли душные, приправленные настырным визгом одуревших с весны комаров. В одну из таких ночей мне приснился кошмар, и я вскочила, едва не свалившись с кровати: во сне я увидела бабушку, которую, в общем-то и не могла никогда видеть, но почему-то была уверена, что это ОНА. Женщина на вид чуть младше моей собственной матери, с белым лицом и каштановыми волосами, аккуратно уложенными под синей повязкой, стояла рядом с папой и целовала его в щеки, гладила руки, повторяя «сыночек мой, идем». И они пошли куда-то, откуда, как подсказывало шестое чувство, возврата нет. Мне стало страшно, жутко и больно, сердце в груди казалось тяжелым и горячим. Я проснулась, встала с кровати и прошлась по комнате, выпила воды, но боль не прошла. Остаток ночи я думала, с чего вдруг мне приснился такой сон. На ум не приходило ничего хорошего.

ЭТА бабушка умерла давно. Папе было шестнадцать, еще меньше, чем мне сейчас, когда его родители «угорели» в хорошо истопленном новом доме. Печь клали наспех, чтоб успеть к рождению третьего ребенка, который так и почил в материнской утробе. Папа в тот вечер дежурил на школьной дискотеке, вернулся заполночь, отворил дверь, а там – хоть топор вешай. Папа распахнул двери, окна настежь, пробовал тормошить родителей – не вышло, тогда он схватил сестру Соньку на плечо и побежал к соседям за помощью.

Сонька выжила, родителей через день похоронили. Местный печник перебрал печь, исправил заслон, и папа с сестрой стали жить там под надзором двоюродной бабки.

С мамой они повстречались лет десять спустя, так что никакой ТОЙ бабушки я знать не могла.

Всего лишь сон. Жуткий, навязчивый, как муха в жаркий полдень. Три дня я ходила, как чумовая, и, наконец, решила позвонить отцу. Только затея была пустая: связи мы не держали, и о том, водится ли у него мобильник, я не знала. У матери спрашивать без толку, бабушке вообще лучше не заикаться. Попытки дозвониться на деревню дедушке по номерам, отрытым в справочнике, не привели ни к чему, кроме счетов за телефон, за которые мне еще придется держать ответ.

Вариантов было всего два: самый умный – забыть, самый глупый – ехать в село проведать ненавистного предка, из-за которого сейчас разрывалось сердце. Немного поразмыслив, я пришла к неутешительному выводу, что моя умная половина, видимо, ушла в бессрочный загул, и стала собирать вещи.

Своим ничего не сказала о том, куда еду. Версия «на дачу к подруге» устроила всех, а дядя Юра еще и денег дал на дорожку, шепнул на ухо «смотри там, балуй осторожно» и хлопнул чуть пониже спины. Мировой мужик. Папа не отпустил бы так запросто: выспросил куда, с кем и зачем, потребовал бы паспорт и ежечасный фотоотчет, а то и вовсе бы запер в подвале. Интересно, как он встретит меня сейчас? Если, конечно, встретит…

Я никогда не верила снам, но некоторые, говорят, сбываются. В папином дворе было непривычно пусто, незнакомая собака хрипло лаяла и волочила цепью пустую миску для еды. В соседских окнах торчали любопытные морды, но никто так и не вышел расспросить, почему я околачиваюсь у двора, нервируя псину. Неужто меня никто не признал? А может, и с ними отец не ладил – кто его поймет, а я уже и не помню.

Взвалив в разы потяжелевший рюкзак на плечо, я прошлась по улице, ожидая увидеть знакомое лицо, и, наконец, встретила свою школьную учительницу, Настасью Павловну. Та сразу меня узнала, пригласила к себе в дом перекусить с дороги, и по-старчески всплакнула, поправляя мои выбившиеся из «хвоста» пряди волос.

– Отец твой пятого дня ушел в лес, и не вернулся. Таська, собака, три ночи выла так, что всем селом крестились. Подкармливаем животинку. Куры, правда, голодные сидят: Таська рычит, никого во двор не пускает.

– Он один пошел?

– Знамо, один, – вздохнула Настасья Павловна, глянула на меня нехорошо, с укоризной, как-то неуютно сразу стало, – Сергей и раньше компанейским особо не был, а как вы уехали, вообще сник. Раньше бывало, идет по улице, рукой махнет, иной раз спросит, может, что помочь, я-то уже лет двадцать как без мужика… Потом чумной стал, по сторонам не глядит, слова лишнего не скажет. Ходит в своей синей ветровке с весны до осени, будто от мира отгораживается.

Сердце ухнуло и плавно скатилось в пятки: уж не намекает ли старуха, что отец повесился на какой-нибудь дряхлой сосне? Я и мысли такой допустить не могла: не таков был папа, не стал бы свое горе на разнос молве выставлять. Тут другое стряслось.

– Искать пробовали?

– Да кому тут! – горько воскликнула Настасья Павловна, – Одному до фени, другому – жена не велит, третий не просыхает. Да и речка-то разлилась, чай с неделю дожди. Весь лес сейчас, считай, болото. Кто туда сунется? Здесь только Серега смелым был.

Настасья Павловна замолчала, помешивая ложечкой остывший чай. Да и не надо было ничего говорить. Папа не боялся, он с детства в болотах да озерах лесных, как в песочнице, и нас с Дениской приучил. Папа бы вернулся, папа не забыл бы про некормленое хозяйство.

– Он с ружьем уходил, – зачем-то добавила старушка-учительница, – Наверное, зайцев пострелять.

– Так! – я вскочила на ноги, чувствуя, что сейчас зареву, если не сбегу куда-нибудь, – Спасибо за чай, Настасья Павловна. Пора.

– Куда ты? – встрепенулась она, – Обратно в город? Живность-то раздай али продай кому, чтоб не мучилась. Собачку можно приспать лекарствами какими-нибудь…

– Что вы! Типун вам на язык, – огрызнулась я, – Может, отец ногу сломал и лежит где-нибудь на кочке, ждет, когда его хватятся. А я тут сижу.

– Глупая ты! – всплеснула ладонями учительница, – Не все ты знаешь, не все…

– Ну так скажите! Чего юлить?!

– Люди разное болтают, аж язык не поворачивается говорить.

– Чего?

– В болотах нелюдь поселился, с прошлой весны. У нас уже четверо не вернулись… люди болтают, что нелюдь сожрал.

Я так и села от этих слов. Надо же, учительница, образованный человек, а такую несусветицу городит. У нас в лесу и волки-то пореже радуги появлялись, а тут, ишь тебе, нелюдь в болотной тине.

«Нечего в болота, нализавшись, лезть» – говаривал отец, когда в лесу находили утопленника, ведь на трезвую голову там редко кто тонул. Хотя, что это я, в самом деле. Небось старушка боится, что я сунусь туда в одиночку, вот и потчует страшилками для детей.

– Спасибо за чай, – сказала я напоследок и откланялась.

Что теперь делать, я понятия не имела. Умные мысли в голову не шли, а в горле противно болтался комочек слез. Неужели папы действительно нет? Вот так вот запросто, как щелкнуть пальцами или затушить сигарету? Он ведь не мог, он такой сильный – я до сих пор боялась и помнила, какой тяжелой бывала на заднице его ладонь. Папа бы выдрал меня сейчас, если б видел, что я курю, не посмотрел бы, что взрослая стала.

А вдруг он и впрямь лежит под деревом со сломанной ногой, патроны кончились, а вокруг никого? Нужно было что-то делать, хоть что-то, чтоб не мучиться этим до конца своих дней. Идти в лес, на болото, но только не одной.

На Дениса надежды было мало: он даже если оторвется от своих друзей, то приедет не раньше, чем завтра, и начнет бузить. Оставались местные, ребята, с которыми я училась в школе. Думаю, что меня пока еще не успели совсем забыть.

Я направилась к дому Воронцова Игната – с ним я сидела за партой до пятого класса, лазала по деревьям, и даже успела поцеловаться – смешно, неумело, по-детски забавно. Папа его постоянно гонял от наших окон и яблонь, частенько надирал уши.

Игната не было. Прошлой осенью его призвали в армию, как и большую часть моих одноклассников. Но зато дома был его старший брат Федя, рослый, симпатичный, одно слово, крепкий мужик. Я могла б ему улыбнуться потеплей, но вовремя вспомнила, что теперь городская.

– Ты, Стефа, дурное дело затеяла, – устало вздохнул Федя, глядя на меня красными, видно, спьяну, глазами, – Иди в полицию, заявление пиши, пускай его районные ищут.

– А если б это был твой отец? – упрямо спросила я.

– Мой в позапрошлом году умер, – ответил Федя и закусил губу так, что она побелела, как молоко, – Не смогу я с тобой пойти. Мне в ночную смену заступать, а подменить некем. Сам подменяю Димку, у него жена родила. Выспаться надо…

Ах, выспаться! От злости у меня закололо в боку. Что за мужики пошли! Одному друзья в «адидасе», другому – выспаться.

– Нелюдя испугался? – с издевкой спросила я, бросила окурок на землю и яростно растерла его подошвой. Пусть знает, Федя, какого о нем девица мнения. Федя посмотрел на землю, отчего-то покраснел и шмыгнул носом.

– Глупостей уже нахваталась! Там, в болотах, если хочешь знать, типок один ошивается. Семеном когда-то звали. Он придурок. За ним мать всю жизнь ходила, потом померла. Хотели его на дурку забрать, но он сбежал. Люди много чего сочиняют, но только если этот больной на голову и впрямь целый год на болотах как зверь живет, то лучше туда не ходить.

Он уже почти орал на меня, отчего я вдруг почувствовала себя девчонкой, мелким неоперившимся цыпленком. Скрипнув зубами, я развернулась и ушла по-английски, без всяких слов. Может, Федя и подумал про меня хоть что-то хорошее, но мы вряд ли станем здороваться, если каким-либо чудом встретимся вновь.

* * *

Спустя пару часов мытарств Федин прием стал казаться едва ли не королевским. Никому и дела не было до папы, зато каждого интересовала моя городская жизнь, вышла ли я замуж, женился ли Денис, родила ли мама новому мужу сына.

Вконец притомившись, я уселась на остатки прикалитной лавчонки у соседского двора. Издали я видела, как Таська смотрит на меня, курьезно расставив уши, будто понимает: своя. В животе заурчало от голода, и я полезла в рюкзак за бутербродом. Таська встрепенулась, встала передними лапами на забор. Пришлось отдать бутерброд. Проглотив мой обед, животина облизнулась, потом, увидев, что больше ничего нет, зарычала. Я отругала нахалку и пошла прочь.

Выход, как обычно, явился из ниоткуда, в виде двух праздно шатающихся пареньков. Одного я с трудом вспомнила – он учился на класс старше, звали Егором. Другой, молчаливый, с косящими в разные стороны глазами, мне жутко не понравился. Егор представил его просто: Косарь.

Они не ходили вокруг да около, а сразу спросили, сколько плачу за «помощь». Такой вариант меня тоже устраивал – куда лучше, чем идти одной.

Выдав аванс в половину суммы, я предложила идти, не откладывая. Было уже часа четыре, светлого времени оставалось не слишком много. Охрана не возражала, но мне это не показалось странным. Я думала о том, что папу на моем месте вряд ли бы удержала ночь, но в его нынешнем положении ночь могла его убить.

Егор с Косарем вырядились в рыбацкие штаны с длиннющими смердящими сапогами. Я в своих кроссовках чувствовала себя глупо, Косарь это заметил и предложил «напрокат» резиновые сапоги сестры. Они оказались немного малы, но выбора другого не было. Выбираясь в село, я не думала, что придется шагать по болотам, да и сапог у меня не водилось: в городе по дождливой погоде я сидела дома или же ездила на такси.

Лес встретил нас сыростью и весенней прохладой. Необъятные кроны деревьев застилали солнце, было чувство, что идешь в руинах древнего особняка – все казалось тусклым, мрачным, невыносимо воняло тиной. Мы не прошли и двадцати метров, как нога утонула в болоте. Я воткнула шест, как учил папа, нащупала твердую почву и перепрыгнула. Косарь с Егором молча скакали за мной. Мы уходили все дальше вглубь леса, не имея особого представления, куда идти.

Папа мог отправиться куда угодно. Может, кто и боялся лесных болот, но только не он. Папа вообще ничего не боялся.

Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густые кроны, ослабели, вечер лениво подкрадывался сзади, и где-то там, в глубине, я понимала, что не стоит заходить слишком далеко, но и поворачивать назад было бы глупо. Со мной два мужика, как-нибудь да прорвемся.

– Эй, стрекоза, – окликнул меня Егор. Я вздрогнула и остановилась, – Передохнуть бы.

– Отдыхать будешь дома, на диване. Пока светло, нужно искать.

Вокруг вдруг стало подозрительно тихо. Я обернулась и увидела, что мои спутники стоят на небольшом пятачке из сплетенных корней деревьев, поросших темно-зеленым мхом.

– Вы чего копыта раскинули? – разозлилась я.

Егор глупо захихикал, демонстрируя щели между нечищеных зубов. Меня передернуло: сейчас он так здорово напоминал обычного дворового бомжа, потирающего ладони перед рытьем помойки. Косой выглядел не менее мерзко, но по крайней мере молчал.

«Где твоя голова, Стефка», – любил повторять папа, – «где твоя голова?».

– Мы не пойдем дальше, – нагло заявил Егор и направился ко мне, широко расставив руки, – Конечная.

– Слышь ты, урод, – начала было я, но вовремя заткнулась, заметив, что между пальцев у него что-то блестит. Чинка? Обломок ножа? Много вариантов – мало хорошего.

– Бабки гони, что остались, – подал голос Косой, – Мобилу. И мы отвалим. По-хорошему.

– Нет, сначала по-хорошему, и мы отвалим, гы, – продолжал выпендриваться Егор. Он подходил все ближе, и я с ужасом заметила, что ширинка его расстегнута, и оттуда выпирает гадкий отросток – зрелище аккурат для фильма ужасов. К горлу подступила тошнота.

«Расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие» – гнусная шутка тупых американских психологов никогда не казалась мне смешной, а теперь волосы буквально вставали дыбом от ужаса. Я схватилась за деревянный шест и выставила его перед собой. А хрен ты получишь, Егорка. Если придется удирать по болотным кочкам, я смогу дать фору этим двум неуклюжим кабанам. Осторожно ступая назад, я углубилась в лес. Егор дернулся за мной и схватился рукой за шест. Я выбросила руку с шестом вперед, что есть силы. Егор упал задницей прямо в болотную топь и завопил.

– Cуукааа!

Косарь оказался ловчее. С прытью, которой я никак не ожидала, он резво подскочил ко мне и рванул с плеча рюкзак. Я охнула и прикрыла голову руками, однако Косарь не стал бить. Он вернулся к Егору и протянул ему шест, помогая выкарабкаться. Я не стала ждать, что будет дальше, и побежала в лес. Рюкзак было жалко, но в нем было не так уж много ценного. Мобилки у меня было две, и вторая лежала в набедренном кармане брюк, а деньги я привыкла тыкать куда попало, так что в запасе у меня хоть что-то да есть. Обидно было чувствовать себя дурой. Папа будет орать, когда узнает. Если узнает. Я бы на его месте орала бы всласть.

– А батя твой подох! – донеслось откуда-то позади. За шелестом листьев я не могла разобрать, кому принадлежит голос, да и это было неважно, – Сожрали его. И тебя сожрут…

Смех, напоминавший хрип истязаемой лошади, какое-то время стоял у меня в ушах, потом, слава Богу, стих. Я осталась одна, совсем одна, в скудных проблесках заката посреди леса, по колено в болотной грязи. И что теперь делать?

Оглядевшись по сторонам, я поняла, что забрела в незнакомую местность, но это не беда. Мне все равно нельзя было возвращаться тем же путем – эти два придурка, небось, поджидают меня на выходе. Дело было за малым – найти этот гребаный выход и обойти стороной. Слезы расползались по щекам противными ручейками, я вытирала их тыльной стороной ладони и ненавидела себя за глупость.

Между тем в лесу стало совсем темно, приходилось пробираться почти наощупь. Было страшно, сердце колотилось в груди, как мотылек в банке. Больше некуда было отступать, нечего терять. Я достала мобильный и набрала мамин номер.

– Привет, котенок, – промурлыкала трубка. Мама определенно была пьяна, – Хорошо отдыхаешь?

– Мам, мне помощь нужна.

– Давай, не сейчас. Я перезвоню, милая.

И все, тишина. Я набирала мамин номер, потом дядин Юрин, все, будто сговорившись, молчали. Телефон Дениса – вне зоны доступа. Черт бы их всех побрал!!! В довершение всего, мобилка «квакнула», разряжаясь, экран погас. Теперь только я и объятия дикой ночной природы.

Мне пришла в голову мысль, что стоило бы забраться на дерево – так больше шансов дожить до утра без приключений. Но подумать было легче, чем сделать. Вокруг были сосны по полметра в обхвате – ровные, высокие, без сучков. И фонарик, как назло, остался в рюкзаке.

Глубоко вздохнув, я двинулась по болотным кочкам вперед. Брюки промокли почти до самой задницы, но я старалась не обращать на это внимания. Хуже всего были комары – целые полчища, нет, легионы адских тварей премерзко жужжали над ухом, лезли в нос и глаза. Я вымазала лицо и руки болотной тиной, чтобы хоть как-то укрыться от укусов, но комары то и дело находили какой-нибудь незащищенный кусочек кожи. Я наклонилась, чтобы зачерпнуть еще тины, вымазать шею, и рука нашарила какай-то твердый холодный предмет.

Это было ружье, самое настоящее. Как раз такое носил отец, но было слишком темно, чтобы сказать наверняка. Я подняла ружье, потрогала спусковой крючок. Бесполезная игрушка. Все размокло и отсырело, годится лишь как дубинка, если есть желание тащить ее за спиной. Я прислонила ружье к стволу и пошла дальше. Завтра я вернусь за ним, чтобы внимательно рассмотреть.

Внезапно впереди что-то булькнуло, как будто большое животное нырнуло под воду и вынырнуло, поджидая, когда я подойду ближе. У страха глаза велики, да и воображение слегка пошаливало, поэтому сразу нарисовала себя эдакую картинку огромного большезубого нелюдя с длинными скользкими плавниками. Я замерла, чувствуя, как в жилах пульсирует кровь. Нечто передо мной тоже затаилось. Спустя пару минут я уже подумала, что мне померещилось, как снова раздался всплеск.

Медленно я начала отступать назад, прокручивая в памяти места, где можно было бы спрятаться, но таковых не находилось. Сквозь писк комаров я слышала тяжелое дыхание, слышала, как оно ползет по воде. Близко, совсем близко – достаточно, чтобы я потеряла голову и бросилась бежать, куда глаза глядят. Но бегство было недолгим. Нога соскочила с кочки, подалась вперед и я свалилась в воду, окунувшись прямо с головой. Дна подо мной не было. Я успела схватиться за здоровенный корень и стала выбираться на сушу. Я уже почти вылезла, когда передо мной появилось ОНО.

Высокий, коренастый, с длинными мокрыми волосами, он немного напоминал человека, однако рычание, клокотавшее у него в груди, не сулило приветливой светской беседы.

Нелюдь, чистый нелюдь.

– Семен, – осторожно начала я, вовремя вспомнив, что мне рассказывал Федя, – здравствуй, Семен. Я Стефа, Стефания Гончарова.

Существо, если когда-то и было пресловутым Семеном, похоже, напрочь об этом забыло. Оно ринулось на меня, повалило на кочку и начало рвать одежду. Я сопротивлялась изо всех сил, хотя толку от этого было мало. Существо было сильнее, тяжелее, ловчее. Я закрыла глаза, подавив рыдания. Тело оцепенело. ЭТО происходило со мной, и придется с ЭТИМ как-то жить. Главное, уйти, когда все закончится. Плечо мое пронзила острая боль – настолько дикая и сильная, что я не выдержала и завопила, что есть мочи.

– Папа! Папа! Па-а-а-па!!!

Я не соображала, что ору, я просто орала, как резанная. Существо не собиралось меня насиловать, оно жрало меня, отрывая куски мяса от плеча. Оторопь прошла, и я в ужасе колотила его ногами, била головой – тогда он потянулся к моей шее.

Никогда не забуду смрад, который шел у него изо рта. Зловоние сотен трупов сосредоточилось на его мясистых искусанных губах. Я кричала, не умолкая, наверное потому, что больше ничего не могла поделать, только подпортить его пиршество своими воплями. Но, похоже, это ему даже нравилось.

– Папа! – последнее, что я крикнула, а потом силы иссякли. Существо добралось до моей шеи, облизнуло и вонзило зубы, однако рвануть не успело. Что-то ухватило его сзади и потащило обратно. Существо взвыло, стало брыкаться, метаться по воде. Что-то или кто-то удерживало его за шею крепким хватом. В темноте я не могла разобрать. Что бы это ни было, Бог ему в помощь. А мне нужно было занять позицию понадежней. Я перевернулась на живот, встала на четвереньки и поползла. Правая рука обжигала огнем, по горлу на рубашку сползали липкие струйки. Я почти не могла двигаться от боли. Добравшись до дерева, я с облегчением села и прислонилась к нему спиной. Рядом что-то упало. Ружье. Я сжала его здоровой рукой.

Между тем борьба впереди приобретала невыгодные для меня повороты. Нелюдь-Семен все-таки сумел высвободиться, и теперь они боролись врукопашную. Оба были высокими, но нелюдь был несомненно, покрепче. Я видела, как он подмял своего противника под себя и начал топить в болоте. Тот сопротивлялся, выныривал, хватал Семена за ноги. Неизвестно, чем это все кончится. Я схватилась руками за ствол ружья, поднялась, доковыляла до борющихся и, собрав волю в кулак, ударила Семена прикладом по голове. Потом еще раз, и еще. Била, как сумасшедшая, не сознавая, что голова его превратилась в месиво мозгов и проломленных костей. Била, не понимая, откуда берутся силы. Била, пока чья-то рука не забрала у меня ружье. Я упала, чувствуя, как холод пожирает мои конечности. Мне казалось, что вокруг идет снег, а земля промерзла до ледяной корки. В воздухе стоял запах гнили и разложения…

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулась. Кто-то нес меня на руках, передвигаясь с явным трудом между сосен. Горло было перевязано, рука крепко примотана к туловищу. Меня тошнило – не то от потери крови, не то от запаха, которым, казалось, пропитано все вокруг. Я тихо плакала и боялась открыть глаза. Наконец, мы остановились. Он осторожно опустил меня на землю. Руки его были мягкими, скользкими, странными.

– Папа, – прошептала я, – Прости меня.

С трудом разлепив мокрые от слез ресницы, я увидела, что лежу у дороги. Полная луна разливала вокруг молочный свет, до ближайшего дома было шагов тридцать. Справа от меня начинался кустарник, плавно переходивший в подлесок. По шелесту раздвигаемых веток я поняла, что там кто-то идет. Вернее, уходит от меня, обратно в лес. Миновав кустарник, он остановился у самых сосен, и обернулся. Луна осветила рыхлое, как взбугренная земля, лицо, черные смоляные пряди волос, прилипшие к вискам, ветровку с оборванными рукавами. Мне показалось, что он улыбнулся, прежде чем исчезнуть среди деревьев, а может быть мне просто этого хотелось.

«Ты моя любимая доча, Стефка» – всегда говорил папа, проведывая нас с братом, прежде чем сам шел спать. Я лежала под одеялом, изображая сон, потому что всегда любила эти моменты. И как я могла об этом забыть? Как скверно было об этом не помнить…

* * *

Примерно через четверть часа, когда в домах стал гаснуть свет, меня подобрал Игнат, вернувшийся тем вечером на побывку. Он же отвез меня в районную больницу, где я долго провалялась с заражением крови. Настасья Павловна, часто навещавшая меня, рассказала, как Игнат с братом отделали Егора с Косым так, что те сбежали из села и бомжуют где-то по вокзалам.

Мама сделала из произошедшего маленькую трагедию, напилась вина и заявила, что не помнит, чтобы я звонила. Денис назвал меня приколисткой, бабушка долго причитала, что у меня «дурная кровь». Дядя Юра с полчаса нудел о потерянном доверии.

Моя семья, неисчерпаемый колодец тщеславия и мещанства, как же нам всем не по пути…

* * *

Тело полоумного Семена с проломленной башкой нашли, похоронили. И папино ружье нашли, изъяли неизвестно зачем и больше не вернули. Никто не задавался особой целью выяснить, что именно там произошло. Опасность миновала, и ладно.

Папу объявили пропавшим без вести, хотя всем и так было понятно, что его больше нет. Только не для меня. До сих пор храню в тумбочке лоскутки темно-синей ветровки, которой были перевязаны мои раны. Я знаю, что это ЕГО…

* * *

Папу в семье никто не любил, постоянно твердила бабушка. Но это была неправда. Я любила. «Стефка, здесь твои корни» – сказал он мне как-то, очень давно. Он не хотел, чтобы я уезжала, и каждое лето я возвращаюсь. Иногда, собирая в лесу спелые ягоды малины, мне кажется, он стоит совсем рядом и радуется, что я все еще здесь.

Оглавление