Текст книги "Через тернии к свету (СИ)"

Автор книги: Елена Ляпота

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Маричку все село знает. Вон, дьячиха подтвердит.

Мужичок ткнул грязным пальцем в красавицу, тихо плакавшую, заломив руки, возле Марички. Та подняла на Миколу голубые, как майское небо, соловьиные очи с поволокой, пошевелила губами, и кивнула.

– Маричка это, – тихо сказала дьячиха, – Маричечка…

В этот момент за спиной у Миколы раздался тихий стон. Казак обернулся и увидел Олэну. Невестка стояла, прислонившись плечом к стене, и глядела на дьячиху во все глаза. Недобро так глядела, аж мурашки по телу пошли.

А народ продолжал прибывать в сарай. Кто выходил, кто входил, ахал, забивался в угол, крестясь, кто падал на колени и раком пятился обратно на двор, откуда постоянно слышались грохот и ругань.

– Ну Иван. Ну сучий сын. Такой хозяин был – на все село мастер, а срачник на дворе развел.

– Был Иван, стал задрипанец.

– А как ему быть, коли дела такие творятся, – продолжал мужичок с хитрой усмешкой, кружа вокруг Миколы, аки селезень по весне перед уткой, – Как купил Иван дом прошлой зимой вместе с нечистью, так и жисть его покатилася.

– С какой нечистью? – спросил Микола, в мыслях приноравливаясь, как бы снести этому плешивому гаду башку его с шелудивой мордой, во все дела нос сующей. Эх, руки чешутся, да закон не велит.

– А Лисогуб-то, и вся его родня – Богом прокляты. И хата – проклята. Сжечь ее надобно, и тридесятой дорогой обходить…

Тут поведал мужичок казаку страшную историю. Люд в сарае притих, затаился, с жадностью ловя каждое слово вертлявого рассказчика. А петух в драном тулупчике разошелся не на шутку, распушил перья, смакуя подробности, уже не раз сказанные да пересказанные долгими зимними ночами, когда делать нечего, только страшные байки слушать.

Только не байки это. Вся Яблунивка знала: не байки.

* * *

Жил себе казак Лисогуб. Мужик тяжелый, норовистый, неподлый. Собой хорош. И жена под стать. Дочки две – старшая Маричка, меньшая – Татьяна. Обе красавицы, голубушки. Только вот с Татьяной беда. Уродилась девка не ко дню Господню, а к нечистому. Говорить не умела, слушать не желала. То блеяла овцой, то коровой мычала, человеческую речь не понимала. Юродивой была. Целыми днями простоволосой носилась по двору. Мать ее к лавке привязывала, рот косынкой прикрывала, чтоб не выла.

Лисогуб младшую дочку не любил. При каждом взгляде – отворачивался. А в один день отвязал от лавки и прогнал со двора палкой. Татьяна побежала к речке и утопилась.

Разные слухи ползли по селу. Кто говорил, что сама утопилась. Другие, что Лисогуб утопил. Нашлась старуха, которая видела, что сама бросилась, на том и порешили.

Долго возили утопленницу по селу. Дьяк в церковь не пустил, отпевать грешницу отказался.[9]9
  По церковным канонам, самоубийц (к таковым относятся также убитые на дуэли, убитые во время разбоя преступники, люди, настоявшие на своей эвтаназии) и даже подозреваемых в самоубийстве (не принято отпевать утонувших при неизвестных обстоятельствах) нельзя отпевать в храме, поминать в церковной молитве за Литургией и на панихидах. Самоубийц не хоронят на кладбищах около церквей. Есть мнения, что к самоубийцам можно отнести погибших любителей экстремальных видов спорта, ведь они, реально осознавая смертельную опасность таких занятий, ради пустой утехи все равно рисковали жизнью. Фактически самоубийцами являются наркоманы, токсикоманы и алкоголики.


[Закрыть] Лисогуб с дьячихой вывезли Татьяну за село и похоронили в степи.

С той поры Лисогубову семью будто кто проклял. Жена на старости лет понесла, да не выносила – померла родами. И дитя нерожденное померло – прямо во чреве матери. Лисогуб с горя запил.

Маричка вышла замуж за проезжего казака, уехала в другое село, но через пять лет вернулась с малолетним сыном на руках. Муж ее зимой в прорубь провалился и околел. А как свекрови не стало, золовка выжила невестку-нахлебницу из хаты.

Приехала Маричка в родную Яблунивку, внука на радость Лисогубу привезла. Тут вроде и тучи развеялись, солнце ясное заблестело. Поговаривали, что какой-то вдовец к Лисогубу приходил Маричку сватать. Осенью хотели свадьбу играть. Однако до осени Маричка не дожила.

А зимой не стало и Лисогуба: подхватил какую-то хворь и прямо в сочельник преставился. Приехала сестра его из соседней Маланивки, забрала внука, а хату Ивану продала.

Знал бы Иван, что так обернется, гнал бы Лисогубову сестру поганым коромыслом со двора. Но кто ж знал…

Сначала Иван нарадоваться не мог. У батька его четыре сына. И все с жинками, детьми. То и дело ссорились, дрались. Оксана, жена Иванова, как на иголках жила: три раза дитя скидывала, невесткам на потеху. Мечтали молодые, куда б податься. А тут такая удача подвернулась.

Сестра Лисогубова недешево хату отдала. Все деньги, что Иван ремеслом зарабатывал да в кубышку складывал, пришлось отдать. Еще и кабана у батька выпросил. Долго ругался старый жмот, но дал.

Той же зимой переехали в новую хату. А к весне пришла беда. Всю зиму печка топилась, жарко в хате было. А тут – перестала гореть. Ни пирогов напечь, ни борщ приготовить, ни согреться. Иван и так, и сяк. В печи – вода, снег. Тухнет огонь. Дрова в сарае сухие, в печь положит – мокрые. Мерзли Иван с Оксаной, к родным бегали, унижались, еды просили. А невестки-завистницы над Оксаной потешались, пальцем тыкали.

В мае Иван разобрал печь, сложил заново. Стала гореть. Однако не дала им нечисть покоя. Стала по ночам прилетать птица. Садилась на крышу, кричала человеческим голосом, рвала солому, кидала вниз. Иван с Оксаной потом обливались, спали, прижимая к груди образа.

Потом Иван пригласил дьяка, окропили дом святой водой. Крышу разобрали, перестлали. Перестала прилетать птица.

Но под конец лета повадилась в дом покойница.

Многие в селе видели, как Маричка ходила по двору с огнем в руках. Соседская баба, выскочившая среди ночи по большой нужде, увидела покойницу в десяти шагах, да так и не добежала до лопухов.

Оксана, бывало, просыпалась ночью и видела: стоит над ней Маричка со свечой в руке, глядит пустыми глазницами и говорит что-то нечеловеческим голосом. Потом уходит сквозь стену, как не бывало, а на утро во дворе следы от босых ног.

Уж и крестили Маричкину могилу, и святой водой поливали. Бабка Капитолина сына отрядила осиновый кол вбить. Но не помогло. Покойная Маричка все ходила и ходила. Прям по селу ходила, и собаки на нее не лаяли.

Иван совсем изошелся. Каждый вечер воду святую из церкви возил, по полу разливал. Но покойнице все было нипочем.

Теперь вот в сарай его забралась и издохла.

* * *

– Как может покойница издохнуть? – сам себя спросил Микола и глянул на брата. Тот испуганно развел руками.

– А мож она до петухов в могилу вернуться не успела! Вы у Параски спросите. Она знатная ведьма, все ведает.

– Да чур тебя, черт плешивый, – отозвалась Параска, маленькая и круглая, как колобок. Выкатилась откуда-то из угла, заплясала вокруг Ивана, охая и ахая.

– Вы бы мужика подняли, – укорила она Миколу, – Стоит тут, как срам господний.

Голова грозно зыркнул на толпу, и тут же два крепких парубка подскочили к Ивану и подняли на руки. Ноги у Ивана дрожали, с шаровар текло. Микола отвернулся, дабы не смущать хозяина своим взглядом. Мужики опустили глаза в пол, но кое-кто злорадно ухмыльнулся в усы.

– Смейся, смейся, сыч, – ехидно пискнула Параска, – Гляди, как бы жинка твоя в опочивальне не смеялась.

Мужики зашумели, попятились к выходу. Видно, в селе Параску то ли боялись, то ли уважали. А еще Микола помнил, как батько хвалил самогон, который Параскина бабка гнала. Небось научила внучку не только колдовскому делу.

– Надолго ли к нам, соколок? – спросила Параска и важно прошлась возле Миколы, – Видный казак, ох видный. А доля твоя нелегкая…

– Ты мне очи не застилай, – предупредил Микола, положив одну руку на саблю, а другой на всяк случай нащупал под рубашкой крест, – У меня разговор короткий.

– А ты не боись, казак, – усмехнулась Параска, – Меня все ведьмой считают. А на самом деле, ведьма она!

Параска ткнула коротеньким, толстым пальцем в сторону дьячихи и завизжала, как поросенок:

– Ведьма проклятая, разлучница окаянная, ты Лисогуба со свету сжила. Все знают, что ты его к себе привораживала. И Татьяну прокляла, и Маричку, и мать ихнюю. Антихристка. Самого сатаны прислужница.

– Умолкни!

Дьячиха поднялась с колен и закатала Параске звонкую оплеуху.

– Люди, помогите! Убивают, – взвизгнула Параска.

К сараю хлынула толпа любопытных. Мужики и бабы выстроились в плотную стену, вытаращили очи, ожидая драки. Но Параска, узрев, что подмоги не дождется, убавила пыл.

– Гореть тебе в аду, змея проклятущая, – выплюнула Параска дьячихе в лицо, развернулась на каблуках и пошла к выходу.

– А покойница ваша к полуночи оживет. Снова по селу бродить станет. Сжечь ее надобно. И пепел над рекой развеять.

– Сжечь! Сжечь! – подхватил народ.

– Куда жечь? – жалобно и, как показалось Миколе, ласково спросила дьячиха, глядя ему в глаза – не Голове, не мужикам, а именно Миколе, славному казаку, будто он единственный, кто в этом селе решал: быть или не быть. Жечь или не жечь покойницу. У Миколы все закружилось перед глазами, в голове затуманилось, грудь опалило огнем.

Славная баба, дьячиха. Славная…

– Как жечь? В церковь святую отнести надо. Схоронить, как православную.

– Ага! – воскликнула Параска с порога, – Вот она, ведьма, и заговорила. Вот ее делишки на свет Божий повылазили. Если покойницу не сжечь, она опять по селу ходить будет. Сжечь!

– Сжечь, сжечь, – заголосила толпа, а громче всех Параска да плешивый мужичонка. Голова молчал, исподлобья глядя на брата.

– Не слушайте ее, – запричитала дьячиха, – покойную обмыть надобно. Ручечки-ножечки. Где ведра? Принесите воды.

– Нет ведер, – вдруг подала голос хозяйка, – Я с самого утра не найду. Хотела скотину напоить, думала, Иван в сарай ведра отнес…

– И не надо. Ей, сатанинскому отродью, ваша церковь нипочем. Жечь надо. – упрямо повторяла Параска, на что Голова нахмурил брови и громко кашлянул.

– Вот что, Параска, – сказал он, наконец, – Всем известно, что до Лисогуба ты была охоча. А Лисогуб до Дарины. Так что твое слово последнее. Как дьяк скажет, так и сделаем.

Параска рассмеялась – противно, будто простывшая кошка расчихалась. Микола покачал головой, Грицько почесал макушку. Знамо дело, что дьяк скажет. Коли слухи такие по селу ходят, он дочку соперникову не станет жалеть.

Дарина, дьячиха, закручинилась. Подошла к покойнице, глаза прикрыла, руки на груди сложила, сорочку одернула.

«И впрямь, не боится», – подумал Микола, направляясь во двор, глотнуть свежего воздуха, пока народ решает жечь али не жечь, – «Всяк святой человек боится, а она – нет. Смутно все. Ой, смутно»

– Доброго здоровья хозяевам, – раздался гнусавый молодой голос, – Долгая лета и благих дел во всякой ситуации… Чтоб вас черти на сковороде жарили и масла жалели! Иуда проклятый. Прости Господи, что скажешь.

Микола улыбнулся и поискал глазами красноречивого пана. Тут же нашел его – тщедушный рыжеволосый парубок, отплевываясь, выбирался из кучи хлама, сваленного возле сарая.

– Етить, Иван, сучий сын…

Парубок выбрался на подворье, отряхнул мокрые шаровары, смачно плюнул себе под ноги и растер сапогом.

– Гляди, поранился, – заметил Микола.

– Где? – парубок завертелся волчком, осматривая себя, остановился, пожал плечами, – Нигде не болит.

– Вон, на рукаве кровь.

– Кровь? – парубок посмотрел на рукав, увидел пятно, провел пальцами, попробовал на язык, сплюнул.

– Где ж это так угораздило? – огорченно пробормотал он, – Жинка убьет.

– Что ж ты за казак, что бабы боишься? – насмешливо пожурил его Микола, но Голова, неслышно подкравшийся сзади, легонько похлопал брата по плечу.

– Это есть пан писарь. Алексей Федотович. Добрый писарь, – со значением добавил он и моргнул.

– А я вот говорю, пан Голова, что сие недоразумение надо решать. А то народ баламутится.

– Решаем, пан писарь.

– Иван совсем плохой стал. То он льох[10]10
  Погреб (укр.)


[Закрыть] копать собирался, теперь хлам по всему двору валяется. Покойники у него бродят. Сжечь хату ко всем чертям, прости Господи, что скажешь.

– Льох, говоришь? – перебил его Микола и присел на корточки, рассматривая двор.

Грязь, вода, куча хлама. Капельки крови прямо под ногами. Видать, отсель у писаря на рукаве кровь.

Чертовщина творилась у Ивана во дворе. Да только настоящий казак не знает ни черта, ни дьявола. Только Бога единого почитает казак.

– А ну, парубки, – кликнул Микола, – Подить сюда. Разберите эту кучу.

Парубки загудели, застыли, переминаясь с ноги на ногу, глядя друг на друга. Наконец, нашелся один смельчак и пошел к завалу. Остальные двинулись следом – позориться было неохота.

Крепкие молодые руки вмиг разгребли хлам, раскидали палки, ветки, навоз. Под мусором оказалась неглубокая яма, в которой стояли ведра, корыта, наполненные до половины водой. Промеж ведер валялись вилы, торчали обтесанные колья.

– Ну Иван, Иван, – воскликнул Голова, – Ведер напрятал, будто накрал. Вот сукин сын! Коли накрал – на все село ославлю.

– Кажись, все его, – сказал Микола, спустился вниз, поднял вилы и протянул Голове – прямо под нос, – Бачишь?

– Шо?

– Шо-шо, – проворчал Микола, выбираясь из ямы, – Плохо дело, что ничего не бачишь. Видишь кровь?

– Ну? – Голова выпучил глаза, – Грязюка якась.

– Не знаешь ты, братец, как кровь людская пахнет.

– И слава Богу, – перекрестился Голова.

– А знал бы, не слушал бы эту ерунду, а судил по справедливости.

– Кого?

– Ивана твоего. За убийство молодой дивчины.

Микола отряхнул шаровары, поправил кушак, саблю, шапку, вздохнул, скрестил руки на груди и посмотрел сверху вниз на пузатого растерянного брата.

– Да и я хорош. Сказочку вашу послушал, а дело не сообразил.

– Какое дело? – закудахтал Грицько, воровато оглядываясь на любопытные лица парубков, слушавших беседу братьев, приоткрыв рты.

– Я ведь как в сарай шел, на образа наткнулся. И не догадался сообразить, а что это люди так образами Божьими раскидываются? Разве не должны образа в хате висеть?

– У всякого порядочного хозяина – да, в хате.

– Ивана я вчера вечером встретил, когда он на телеге ведра с водой вез. Стало быть, из церкви. Зачем ему столько святой воды? А чтоб всю яму наполнить – и корыта, и ведра, и все, куда налить можно. Вон тебе, целый скарб.

Подметил, значит, Иван, как дивчина ходит. Вырыл яму, поставил воду, вилы, колья воткнул – чтоб наверняка не сбежала, сверху присыпал сеном. Дождался, когда Маричка упала в яму – на эти самые вилы, молитву прочитал и сверху всяким хламом засыпал. Видно, ближе к утру дивчина пришла, побоялся через все село везти. А может, трогать боялся. Это ты у него опосля спросишь.

– Ну а как она в сарае-то очутилась? – спросил один из парубков.

– Видать, не сразу померла. Сил хватило и вилы вытащить, и из ямы выбраться. Иван как увидел, что она поднимается, сразу побежал за образами. Думал, Маричка испугается, али Господь поможет. А когда она идти на него стала, образа бросил и забежал в сарай. Дивчина следом пошла. Там и преставилась.

– Ну, дядько Микола, – уважительно загудели парубки, – Ну прям как будто сам видел.

– А что тут видеть? – усмехнулся Микола, – Тут думать надобно.

– Бедолашный Иван еще не скоро заговорит, – Голова задумчиво крутил ус, – Такое дело: покойница на тебя идет, а святые образа не помогают. Наверное, ее сам сатана под руку вел.

– А вот это уже ересь, Грицько. Не должен казак верить в сатану. И в покойников бродячих я не верю. Живая эта дивчина была. Живая.

– Дык как живая, коли мы всем селом хоронили.

– Таки всем?

– Таки всем.

– А пошли-ка, брат, на могилку сходим. Копнем маленько. Поглядим – пустая труна[11]11
  Гроб (укр.)


[Закрыть] али есть там кто?

– Та ты шо! – закричал Голова и в страхе прикрыл лицо руками, – В самое адское логово лезть! Никто не полезет.

– Я полезу, – отрезал Микола.

Все село – от мала до велика, двинулись к церкви. Собаки с лаем бежали следом, ревела некормленая скотина, а люди шли молча, с сердитыми лицами, из-под мышек торчали косы, топоры, серпы, сабли.

Дьяк, заметив шествие, выбежал на порог церкви и запричитал.

– Ну куды? Куды антихристы прете? Не пущу.

Но дьяка слушать не стали. Борзо прошли мимо. Дьяк расстроенно поплелся следом, бормоча что-то себе под нос. Микола с любопытством разглядывал, как он бредет по пыльной дороге, путаясь в рясе. Высокий, складный, но какой-то невзрачный, с жидкой бороденкой и крошечными глазками, как у хорька.

«Разве любо такой красавице, как Дарина, с ним жить?» – подумал Микола и покачал головой. Дела сердечные разные бывают.

Очень скоро толпа остановилась, сгрудившись вокруг Маричкиной могилы. Микола вышел вперед. Хоть и страшно ему было немного – а вдруг там и вправду адское пламя? Спалит его головушку, а люди и не помянут добрым словом. Скажут, сам к черту полез да изжарился.

Однако назад дороги не было. Казак сказал – казак подох, но слово сдержал.

Взял лопату в руки, стал копать. Любопытные селяне подкрались поближе, сгрудились над самой могилой, застилая солнце. Микола швырнул землицы в чью-то наглую рожу. Возмутились, отскочили, потом вернулись опять.

Наконец, лопата ударилась о деревянную крышку. Ветхую – видно, из худого дерева. Микола с легкостью проломил труну лопатой, пошарудел и вытащил на свет что-то белое. Кость. Вроде бы человеческая. Микола поддел еще и увидел пустые глазницы черепа, глядевшие на него будто бы с укоризной.

«Ну чего ты меня тревожишь, казак» – так и носилось в воздухе. Клоки грязных черных волос, будто змеи, обвили лопату. Мерещилась всякая ересь. Микола сглотнул и перекрестился.

– Вот ироды, – раздался прямо над ухом писклявый голос дьяка, – Докопались. Бедолашную дивчину никак не можете оставить в покое. То-то она и бродит ночами, что спокойно полежать ей не дадут. Теперь кости выкопали, труну сломали. Ироды! Чего вы хотели, ну, чего?

Микола выскочил из могилы, всучил лопату в руку первому попавшемуся парубку, велел зарыть. Схватил Голову под руку и потащил за собой. Селяне растерянно разводили руками: и с ними интересно, и остаться, поглядеть, как покойницу зарывают, хочется. Вдруг она снова оживет? Подумали, повздыхали – кто остался, кто побрел домой.

Микола с братом широкими шагами неслись к Ивановой хате. Оба молчали. Голова – потому что не знал, что сказать. Микола – потому что злой был не хуже черта.

– И кого вы там похоронили? – спросил он у брата уже во дворе.

– Знамо, Маричку. Ты ж бачил косы? Маричкины.

– Звыняй, косы не узнал. Кости тоже. А мамка? Мамка Маричкина где?

– Там рядом похоронена. Да и другая она была. Маленькая, круглая, русоволосая. Маричка в батька пошла. И лицом, и ростом – лисогубовская порода.

– А Татьяна?

– Ой, спросил! Она еще маленькой утопилась. Годочков тринадцать было.

– Да что ж они все!

– Я и говорю: проклятая семья.

– Ты лучше скажи: ты Ивана спрашивал, чего к нему покойница шастала?

– Знамо дело: дом проклятый, – серьезно ответил Голова.

Микола сердито сплюнул под ноги и толкнул дверь сарая. Через минуту выскочил обратно, ошарашенно глазея вокруг.

– Чего? – испугался голова.

– Исчезла. Покойница исчезла. Нет никого.

– Святые угодники, – воскликнул Голова, и руки у него задрожали, – Значит, вернулась. И мы ее?

– Мы ее! – раздраженно буркнул Микола, – пока до церкви шли, она под землей проползла, в труну легла и высохла.

– Как пить дать, сатанинская работа. Надо хату к чертовой матери жечь.

– Ой, дурень ты, Грицько. А еще – Голова.

Брат возмущенно всхлипнул, подпрыгнул на месте и выставил перед миколиным носом пухлый кулак.

– Я те покажу ругаться. Не посмотрю, что казак.

Но Миколе не было дела до того, что Грицько вспетушился. Мысли были забиты другим. Ниточка кружилась, извивалась возле клубка. Вот-вот ухватит, развяжется, да только невероятно все.

– А где твоя жинка, Грицько? Что-то я ни ее, ни дьячихи на кладовище не видел.

– Так домой пошла. Коровы недоены, скотина некормлена. Меж прочим, я тоже. С самого вечера во рту даже маковой росинки не было.

– А это, случайно, не на твоем дворе конь ржет?

– Мой конь, – Голова привстал на каблуках и прислушался, – И корова моя. Что ж Олэна ее на пастбище не отогнала?

– А ну-ка пойдем!

До хаты Головы было рукой подать. Братья влетели в светлицу сизыми орлами и опустились на лавку. Притихли.

В хате творилось черт-те-что. На хозяйской лежанке прикорнула дьячиха. Лицо белое, в слезах. Олэна сидела рядом – сердитая, брови насуплены, на лице – тревога.

– Чего это вы тут? – нашелся Голова.

– Вот, Дарину выхаживаю, – сквозь зубы прошипела жинка, – Мало не свихнулась, тетка. Покойница-то встала и ушла. Сквозь стену.

– Сама видела? – прищурившись, спросил Микола. Брат испуганно перекрестился.

– Видеть не видела. Услышала только, как Дарина кричит. Сразу прибежала и к себе увела.

– А чего ты на нее такая злая? – спросил Микола, – Грицько говорил, вы дружбу водите.

Олэна насупилась, опустила глаза в пол. Дарина всхлипнула, приподнялась и села, свесив ноги с лежанки. Голубые очи виновато поблескивали из-под смоленых ресниц.

– Слышь, Грицько, а где у тебя льох?

– Зачем тебе льох? – удивился Голова.

– Надобно. А сам ступай в сарай.

– Да что ты? – нахмурил брови Грицько.

По лицу Олэны скользнула усмешка. Микола махнул рукой, вскочил на ноги, подошел к двери и запер на засов.

– Значится, ни в льохе, ни в сарае никого нет? А ну, рассказывайте, клятые бабы, куда покойницу дели.

– Куда покойницу? Ты в своем уме, Микола? – всполошилась Олэна.

– Дякуй Богу, что не я твой мужик. А не то б выпорол так, что неделю слезами умывалась, – зло рявкнул Микола, – Вас обеих на кладовище не было. И только она…

Микола подскочил к дьячихе и дернул за косу. Та взвизгнула, упала на подушки, испуганно подобрала ноги.

– Все село от страху в шаровары кладет, а ты, значит, не боишься покойницы? А ты, Олэна? Знают, курвы, что дивчина – не сатаниское отродье, а живой божий человек. Теперь рассказывайте, глупые бабы, что вам обеим Иван сделал? За что вы его так? До убийства довели, гадюки подколодные!

– Христа ради, брат! – взмолился Голова, хватая Миколу за рукав, – Та шоб моя жинка…

Голова замолчал, увидев, как Олэна поднялась и стала прохаживаться по светлице, скрестив на груди руки. Косынка заляпана, передник помят. В хате не прибрано. Не похоже это на былую хозяйку, ох как не похоже. И дьячиха – на подушках лежит, слезы льет. Обе – ни пары с уст, друг дружку покрывают. Сговорились, ведьмы.

Микола пристально следил за жинками, затем скинул шапку, сел на лавку и стал говорить.

– Не ведаю я, какая беда с Лисогубом приключилась. Да только виноват в этом Иван. Это ему дьячиха с жинкой твоей отомстить решили.

И подлости у обеих хватило, и Господа не испугались. Видать, обман этот, как сочный бурьян, в свое время не вырванный, разросся, разнесся по всему полю, разродился злыми семенами.

Говоришь, дьячиха то и дело куда-то мотается – то на базар, то в монастырь. А какого лешего бабе там делать, коли она замужем, и церковь своя есть? Видно, привозила она оттуда дивчину вашу, наряжала покойницей, учила, что делать, как говорить, а наутро отвозила обратно. И пряталась она, Грицько, в сарае твоем. Али льохе. А слухи – так это ж они обе по селу пускали. Народу много ль для сказок надо. Одна баба сказала, другая приукрасила, и все боятся. И ничего б не раскрылось, коли б Иван не решил «покойницу» извести.

Микола замолчал, зыркая грозно исподлобья, достал из-за пазухи расписную люльку, табак, закурил. Олэна фыркнула, схватила рогач, полезла зачем-то в печь. Достала оттуда кувшин, заглянула внутрь и треснула что есть силы об пол. Черепки со свистом разлетелись по светлице.

– Клятые мыши! Говорила тебе, давай у Параски возьмем кота. Хай бы себе сметану жрал!

Голова снял шапку, почесал макушку и стукнул кулаком по лавке что было сил.

– А Маричка! Скажешь, они похожую девку нашли? Так и лицом, и статью – Лисогубовская порода. Али нагулял где-то Лисогуб третью дочь?

– Хороша мысль, – одобрительно кивнул Микола, – Что не Маричка это, я давно понял. Ноги у покойницы целы, белы, ни царапины. Подошвы стерты, будто всю жизнь босиком ходила. Только вот голос ее дьявольский покоя мне не дает. Может, Оксане, со страху мерещилось? А может, соберем парубков, поищем в степи Татьянину могилку, проверим, есть ли там кто?

– Не надо, – глухим, почти безжизненным голосом сказала дьячиха, поднимаясь с подушек, – Это я во всем виновата. Одна я. И Олэна тут не при чем. Хоть и помогала мне, дай Бог здоровья. Осуждала, да. Так и я себя простить не могу.

Дарина снова залилась слезами. Потом опомнилась, вытерла глаза рукавом, сложила руки на коленях и замерла, глядя куда-то перед собой.

– Мы с Лисогубом всю жизнь друг друга любили. Еще как малыми детьми были, в сватанья играли. Думала я, что стану Лисогубовой женой. Однако не судилось.

Семья моя была бедная. Батько хворал, хозяйство запустил. Мать с сестрами в драных платьях ходили, часто недоедали.

А Лисогуб видным парубком вырос. Девки засматривались. Он кроме меня никого не видел. Но батько ему жениться не разрешил. Сказал, что не станет с голотой родниться. Мы с Лисогубом тайком повенчаться хотели, но батька его не проведешь. Хитрый сучий сын к мамке моей с угрозами пришел, сарай подпалил, сестра едва заживо не сгорела. Пришлось мне Лисогуба прогнать.

Так он со злости на Наталье женился. Не любил он ее, хотя, как Маричка родилась, радовался. Батьком он был хорошим.

Наталья другую дочку ждала, когда ко мне дьяк посватался. Я и согласилась. Думала, все. Забыл Лисогуб, люба стала ему жинка и дети. А он, когда мы с Петром из церкви ехали, напился и осатанел. Очерет сломал, Наталью избил и в колодец кинул. Потом опомнился, достал. На коленях прощения просил. Но жинка с той поры припадочная стала. И Татьяна такой родилась. Мы думали, дурочка, юродивая. А она умной была, ласковой. Столько книг в монастыре перечитала! А какие славные вещи говорила! Люди слышали, как она говорит, думали, мяукает или блеет. А она речь людскую наоборот понимала. Так и говорила. Хорошая она была…

Дарина задрожала, сползла на пол и закрыла лицо руками. Олэна швырнула рогач, подошла к подруге и обняла за трясущиеся плечи.

– Татьяна все понимала, – продолжила Олэна, – И себя стыдилась. В речку сиганула из любви к Маричке. Выросла та, невестой стала. А женихи их дом обходили, боялись, что у той сестра юродивая. Вот она и решилась.

Лисогуб ее из речки вытянул. Сначала думал, померла. Оказалось, что прикидывалась мертвой. Тогда они с Дариной и отвезли ее в монастырь, а всему селу объявили, что в степи схоронили.

– Ну, это ясное дело, – сказал Микола, – А Иван тут причем?

– Нехороший он человек, Иван, – прошептала Дарина, – Когда сестра Лисогубова хату продавала, денег у него не хватало. Я ему дала. Только попросила Андрийка к себе взять. У них с Оксаной все равно детей нет. А сестра Лисогуба, Галина, злая баба, своих детей изводила, а этого и подавно съест.

Иван пообещал. Но слово свое не сдержал. Через месяц деньги вернул, а за хлопчину и слушать не стал. Я, глупая, рассказала все Татьяне. Думала, не поймет. А она вон что удумала.

Хату свою знала – и печь заливала, и крышу ломала. Маричкой наряжалась. Я сначала не ведала ничего, а потом мне сестра из монастыря пожаловалась, что пропадает где-то по ночам Татьяна. Я и догадалась. Даже помогать стала, верила, что Иван испугается, и сына Маричкиного к себе возьмет. Дура старая…

– Вот тебе и дела, – задумчиво протянул Голова и беспомощно посмотрел на Миколу, – Что делать теперь, а?

Микола вздохнул, глядя на рыдающую дьячиху. И жалко ему стало – ох, как жалко. И загубленную красу, и искалеченную в постылом браке долю. И очи эти соловьиные, что никогда не посмотрят на него ласково, уста сладкие, что никогда к его усам не потянутся.

– Что делать – тебе решать. Кого казнить, кого миловать. Что людям говорить, о чем молчать. Только дивчину по-людски похоронить надобно. Негоже ей, как неприкаянной, в бурьянах лежать…

* * *

Много лет тому назад возвращался один славный казак на Сечь. Много верст одолел на лихом скакуне. Всю Украину пересек – от Сяка до Дона. Проскакал Яблунивку, проскакал соседнюю Маланивку. Покидал родные земли не один – рядом кобылка гнедая трусила с хлопчиной, что с непривычки цеплялся за косматую гриву, теряя поводья.

Остановились на опушке леса. Спешились. Казак закурил дивную расписную люльку и потрепал хлопчину по невыбритой макушке.

– Ну что, Андрий, прощайся с родной землей. Теперь тебе одна дорога – на Сечь.

– Так, батьку Микола, – ответил хлопча, опустился на колени и поцеловал душистый, аж горячий под полуденным солнцем чернозем.

«Добрый казак будет тот, – подумал Микола, – кто землю свою почитает больше своих колен»

– А ты научишь меня шаблею махать?

– Авжеж,[12]12
  Обязательно (укр.)


[Закрыть] Андрийко… Невтопный.

– А люльку курить?

Казак рассмеялся от всей души. Затряслись могучие плечи, на ресницах блеснули смешливые слезы. Но тут же посерьезнел, вынул трубку изо рта и важно ткнул в нее пальцем.

– Как станешь славным казаком, ось цю люльку тебе и подарю.

– Стану, батько Микола, авжеж стану, – расцвел в щербатой улыбке Андрий.

* * *

– Дед, а дед? – спросила неугомонная внучка, едва старый казак замолчал, – Одно не понятно: взаправду Лисогубова семья была проклята? Неужто какая ведьма?

– Ведьма?! – испуганно подхватила детвора и возбужденно зашушукалась, – Настоящая ведьма?

– Настоящая, – грустно ответил Андрий, глубокомысленно пыхая люлькой, – долей ее зовут. Такая вот у них доля…

Оглавление