Текст книги "Немёртвый камень (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Дара, вяло усмехаясь, пригубила чай. Мелита всплеснула руками.

– Ну, где ж там остальные, в саду, что ли, завязли? Может, ты вызовешь Скриптора ментально, Дара? Сейчас вот плюнем и сами все поедим! Ну вот, так я и знала, пирожки с сыром прямо заледенели, Кристо, ты не поможешь?

Кристо с покаянным видом нагнулся было над пирожками – посмотреть, можно ли их реанимировать, как вдруг почувствовал на своей руке ладонь Мелиты и заметил, что глаза у нее не просто как-то там блестят, а натуральным образом сияют.

– Молодец, – шепнула она одними губами и чмокнула в щеку так, что он чуть потерял равновесие и не ткнулся в пирожки.

Показала глазами за его спину, где Дара уже понемногу втягивалась в беседу с прибежавшим Скриптором. И отошла к бутылкам с ежевичной шипучкой.

Кристо остался стоять так, будто он притронулся к Арктуросу и замерз насмерть.

Не каждый день понимаешь, что встречаешься с лучшей девушкой в мире.

Глава 7. Взгляд сквозь хрусталь

Экстер Мечтатель поправил блюдечко с малиновыми ирисками. Придвинул ближе к нему вазочку с кремовыми стрекозами. Все операции директор выполнял с таким сосредоточенным видом, будто сочинял музыкальное произведение.

Небо за его спиной занялось зарей, такой яркой, что она совершенно скрыла скромную утреннюю радугу. Или все же радуга стала тусклее?

– Кончено, – буркнула Бестия, вваливаясь в директорский кабинет в неизменной кольчуге и с серпом у пояса. – Озз с остальными целебниками вправляет кости и заливает в желудки зелья. День удался на славу.

Директор кивнул и принялся за составление травяного чая. Контрабандную заварку в Целестии не использовали принципиально: здесь были в ходу душистые травяные отвары с добавлением ароматных масел. Сейчас Экстер неторопливо стряхивал в заварник сушеную вербену, чабрец, васильки, мелиссу – только немного, чтобы не перебила остальные травы – но все это проделывал все с тем же отвлеченным видом.

– Это замечательно, Фелла, да… Тебе удалось найти достойного противника?

Бестия издала пренебрежительное «мг-э».

– Схватилась четыре раза, просто попросили показать мастерство. Конечно, не в полную силу. Кажется, я теряю вкус к поединкам… – она оглядела сладости на столе, поморщилась, выбрала медовый пряник. – Если говорить о других результатах… ты играл как следует. Мы не нарушили договорённости с Семицветником и не объявили о возвращении Витязя открыто… но большинству хватило. Вести разнесутся по Целестии молнией. И мы не зря поставили на бывших участников Альтау: уж они-то тебя точно узнали, несмотря ни на что. Думаю, многие поняли даже, что все эти смерти и исчезновения в последнее время – не просто так. Кое-кто из знакомых спрашивал меня – правильно ли они поняли насчёт того, что грядёт что-то вроде новой Сечи…

Экстер мягко коснулся пальцами чайника с водой – и над ним начал подниматься лёгкий парок.

– Рубиниат был недоволен, конечно. Мой разговор с ним…

– Ничего не дал, я слышала. Стоят на том, что разберутся сами, – Бестия фыркнула. – При том, что у них же в войсках нарастает неповиновение. Конечно, на командирских постах – сплошь маги Семицветника, взятые за преданность Магистрам, но у них же нет авторитета среди солдат. Никто из них даже не в статусе героя, не говоря уже об…

Она помолчала, глядя, как кипяток льётся на душистые травы.

– Если бы ты позвал сейчас – уверена, они пошли бы за тобой.

– Это всё равно привело бы к розни, – возразил Экстер устало. – В любой армии достаточно тех, кто подчинится приказу. Кто-то поверит, что Витязь хочет пошатнуть мир и свергнуть Магистров… Мы не можем воевать с Семицветником, Фелла. Я уже говорил – я предпочёл бы видеть их как наших союзников.

Бестия свирепо хмыкнула, как бы говоря: ну да, ну да, от таких союзничков добра не жди.

– И это не всё, – тихо добавил Экстер. Теперь он расставлял по столу чашки в форме распускающихся тюльпанов – алых и белых. – Мы бросили вызов, Фелла, мы заявили о себе. Теперь следующий шаг: нужно просить о помощи. Сейчас, пока не стало слишком поздно.

– Ну что ж, ты хоть сказал это не стихами, – пробормотала Фелла, дожевывая пряник. – К чему это застолье? Ждешь кого-то?

– Гостей.

Единственное слово было сказано таким тоном, что Бестия сразу подобралась и раздумала опускаться на стул.

– Думаешь, кто-нибудь явится?

– Не могут не явиться, Фелла. Днем они слишком ясно обозначили свое присутствие. Не устояли перед искушением показать себя, да еще в полную силу – а бой с Дарой вынудил Тернака к тому, чтобы полностью раскрыться. Теперь они должны понять, что глупо играть в таинственность.

– Кажется, я выпроводила всех, кто стоял на ногах…

Вместо ответа Экстер слегка кивнул на дверь в коридор.

За дверью звучали неторопливые, размеренные шаги – ближе, и ближе, и ближе.

– Роль не доиграна на сегодня, Фелла, – едва слышно сказал Мечтатель, усилием воли сгоняя с лица усталость и отстраненность и опять превращаясь в Ястанира.

Дверь приоткрылась без стука.

– Вы ждали меня, – утвердительно сказал человек в капюшоне.

– Действительно, – отозвался Витязь спокойным, но сильным голосом. – Может быть, чаю?

Мужчина кивнул одобрительно, снял капюшон и уселся так, будто заявился к себе домой после долгого отсутствия.

– Неуютно у вас тут, – заметил он, рассматривая кабинет. – Хотя чашки вот красивые. И цветочки в вазочке со смыслом. А почему белые фиалки?

– Ирисы мне успели намозолить глаза, – отозвался Экстер, передавая ему чашку. Он почти не смотрел на собеседника и был всецело занят столом, а вот Бестия с гостя глаз не спускала.

Молод, тревожно и неправильно молод. Пожалуй, не более двухсот лет, но юность эта какая-то неприятная, несвежая, что ли. Лицо чистое, надменное, вызывающе красивое, так что, пожалуй, он может составить пару для Лорелеи. Не только красотой, но и безжизненностью черт. Светлые волосы стекают на плечи женскими волнами, на губах небрежная и довольно добродушная улыбочка а-ля «наконец я завернул к старым друзьям». Пальцы, которые он вытянул, чтобы взять чашку – длинные, гибкие, сильные. Оружие опытного артемага.

– Закон гостеприимства – вещь хорошая, – он прихлебывал чай и говорил вроде бы весело, но где-то внутри этой весёлости затаилась ледяная, пугающая ирония. – Ребята вот со мной напрашивались. Уверяли, что дальше порога вы меня пропустите только без головы. Серп Пятого Пажа и Меч Витязя – большая опасность для моей бедной шеи, а?

Он сделал уважительный жест в сторону Бестии, но она не была сильна в вежливых улыбочках. А потому посмотрела на шею гостя с нетонким намеком.

– Извините, коллега, – гость отставил чашку, – заболтался и забыл представиться. Берцедер Кокон, странное имя дала мне Нарекательница, не правда ли? Ну, не более странное, чем мамочка при рождении. Глава заведения, которое сродни вашему, хоть на гордое имя артефактория мы и не претендуем. Хотя вы ведь уже знаете об этом?

Мечтатель безмятежно кивнул, поднося к губам чашку. Многолетняя практика помогла Бестии сохранить на лице выражение… Бестии.

Берцедер Кокон прихлёбывал чай, поедал кремовую стрекозу и источал доброжелательность.

– В последние месяцы, Экстер, вы так часто начали появляться возле наших владений, что я понимал неизбежность такого разговора. Да я понимал это и еще раньше: вы же не могли не заинтересоваться, откуда в Целестии такое количество артефактов, которые вы не создаете. Заранее извиняюсь, что отбиваем у вас клиентуру, но питаться же чем-то нужно, а Ниртинэ требует затрат…

Мечтатель вскинул брови, и Кокон пояснил:

– Ниртинэ – «Великая Ночница». Мою… школу, если вам угодно будет называть ее так, мы назвали в честь великой ночной радуги, которая засияла на небе в первую ночь после создания Целестии. Кажется, у меня был другой вариант названия, но я совсем замотался, и ученики назвали школу без меня.

Он изобразил примиряющую улыбку, но Бестия на нее не ответила, а Витязь ответить не мог по определению.

– Ниртинэ, пришедшая после Ястэйны, Первой Радуги Дня, – уточнил он негромко. – И как давно вы обучаете желающих артемагии?

– Век, не больше, – отозвался безмятежный Берцедер. – Я и сам-то самоучка, так что пока овладел техниками, пока разработал свою систему… Извините, что не пошел к вам: видно, природа у меня такая, чтобы до всего доходить своим умом.

Мечтатель отставил чашку.

– Вы не пошли ко мне обучаться артемагии, – негромко проговорил он, – потому что тогда не было Одонара. Вы были на Альтау. Способности артемага у вас проявились после Сечи, потому вам пришлось овладевать ими самостоятельно.

Бельцедер покаянно взмахнул пустой чашкой.

– Наверное, нужно было прикидывать, кому врать?

– Как минимум, – сухо отозвался Витязь.

Бестия переводила взгляды с одного на другого – одинаково юных с виду. Она уже достигла той стадии нетерпения, когда просто не могла не вмешаться.

– На Альтау? Экстер, ты хочешь сказать, он был на стороне…

– Нет, Фелла, наш гость сражался в войске одного из семи королей, не так ли?

Бельцедер наградил Мечтателя покаянно-наглой улыбочкой и откусил крыло очередной кремовой стрекозе.

– Если уж совсем честно, то в вашем. Был в лучниках от отрядов Лебреллы. Извините, что не обращаюсь к вам «мой король» – с тех пор, как не стало королевства…

Мечтатель кивнул, но Фелла ничего закрывать тему не собиралась.

– Хотите сказать, вы бились так же, как… вы получили столько же сил и…

– А, это, – Берцедер ткнул в свой лоб без единой морщинки, – нет, в своих подвигах мне далеко было даже до Пятого Пажа… Всего лишь неунывающий нрав – вы ведь знаете, что если не унываешь, то и не стареешь? И щепотка-другая артемагии.

Фелла с трудом сдержала невежливый звук, который рвался из груди. Звук обозначал бы: «Ну да, конечно, щепотка-другая!»

– Артемагия может гораздо больше, чем вы думаете, Экстер, – Кокон потянулся за еще одной стрекозой, но говорил уже серьезнее, – чем можете представить себе даже вы. Я столетиями жил как отшельник, занимался изысканиями. Следил за вами, конечно. Артефакторий в Целестии! Иногда мне жаль, что я оставался в стороне. Одонар удивил меня, Экстер, очень удивил. Эта ваша теория о том, что все вещи – зло, а артефакты в особенности… Сами судите – разве может человек обходиться без вещей?

– Не может, – спокойно отозвался Экстер. – Но может не привязываться к ним.

– Но что в этом плохого? Окружи человека привычными, милыми вещами – и он сразу чувствует силу, которую они ему дадут…

– Если бы этот человек изначально не привязался к вещам – он бы открыл эту силу в самом себе, и ему было бы безразлично, где он и что его окружает.

– Догма на догме, – усмехнулся Берцедер, – и учите этому же своих артефакторов. Эта девочка, Дара – ведь про нее я слышал, что она одна из лучших в Одонаре? Задатки бесподобны, запредельная чуткость к вещам! Но вы ее сковали по рукам и ногам. Она не доверяет ни одному артефакту, которые создает, то есть собственному же оружию! Что было бы, если бы воин не был уверен в остроте своего клинка или опасался бы его? А телесный маг, по-вашему, должен бояться своего тела и собственной магии? Может быть, некоторые ваши ранние выкладки и имеют смысл, но потом вы сами запутались в запретах, которые создавали! Именно тогда я взялся набирать учеников: просто было жаль видеть, что вы делаете с хорошим материалом…

– Я не считаю своих учеников материалом, – очень тихо подчеркнул Экстер. – Ко мне приходят люди. Я стремлюсь, чтобы они оставались людьми.

Фелла Бестия неловко кашлянула. Даже ей было неудобно думать о том, сколько «людей» она припечатала магией во время боевых тренировок. Берцедер замахал руками.

– Ну да, ну да, опять игра слов. Так вот, смысл моего учения… ну, хотя бы возьмем воина и клинок. Смысл в том, что клинок должен стать частью тебя. Другом. Продолжением руки. И тогда в бою он повернется сам, подскажет тебе, кого разить, и его нельзя будет разрубить – потому что настоящие друзья не предают. В чем смысл вашего?

– В том, что настоящие друзья не предают. И если твой друг просит о помощи – спасая его, ты обойдёшься без клинка, если потребуется. Веря только в себя и только в друга.

– А на остальное, значит, доверие не распространяется? – Кокон качнул головой. – И к чему привело это на сегодняшней арене?

– К тому, что ваш боец не будет иметь успеха у женщин еще пару месяцев, – заявила Бестия, которая потихоньку начинала звереть от всей этой философии.

Берцедер не обиделся, а скорее озадачился таким ответом. Взял чашку чая, которую Мечтатель уже успел наполнить. Очередную стрекозу – ириски, слойки или мармелад его не привлекали.

– Да, окончание было эффектным. Но я, видимо, не о том. Согласен: мы до поры до времени проводили свои эксперименты тайно, не кричали на каждом углу о Ниртинэ, ученики находили меня сами… кстати, часто это были те, кто сбежал из артефактория именно из-за шор, которые вы накладываете на всех и вся. Вы уничтожали наши творения, часто и наших поставщиков. Мы просто молчали и не пытались действовать вам во вред, так что у вас не может быть к нам никаких особенных претензий…

– И это не вы помогали Эльзе и контрабандистам в ее экспериментах? – невинным тоном осек Мечтатель.

Берцедер поперхнулся. Пышные длинные волосы взлетели и опали, когда он нервно встряхнул головой.

– Проклятая история. Мне казалось, мы с этой девушкой думаем об одном, и выход на внешний мир нам был нужен позарез: там люди гораздо больше доверяют вещам, это просто интересно исследовать. А потом она начала излагать эти утопии насчет того, чтобы открыть двери Кордона, и мы почли за лучшее держаться от нее подальше. Я ей еще предсказывал, что она не снесет головы. Но – молодость! – он развел руками и улыбнулся свежими, сочными губами. – Экстер, Ниртинэ – не враг Одонару. Если бы вы разрешили нам… мы открыли бы вам такие глубины артемагии, самую суть вещей… Вы же просто выбрасываете и знания, и мощь, закрываете глаза! А между тем, зачем отрицать, насколько вещи могут быть драгоценны…

Он перебрал пальцами в воздухе, и в ладони возник небольшой иридиевый медальон, явно старинной целестийской работы. Замысловатый герб вился на крышке: тонко вырезанные левкои оплетали меч. Герб Лебреллы, виденный Бестией много раз во время поиска Витязя. Более того – герб одной конкретной семьи, единственный представитель которой сидел теперь за директорским столом, глядя в лицо Берцедеру остановившимися глазами.

– Вы думали, что вещей вашей матушки уже не осталось? – тихо спросил тот. – Напрасно. Мне удалось добыть его еще в первое тысячелетие после Альтау. Тот пожар во дворце уничтожил почти всё, но благодаря полученным знаниям… в общем, мне удалось. Что там? Прядь ее волос, портрет, какое-то послание сыну, которого она больше никогда не увидела и о котором уничтожила все следы? Возьмите.

Медальон мягко улегся на стол перед директором. Тот, ни на секунду не изменившись в лице и всё так же глядя в глаза Кокону, протянул руку.

Иридиевая вещица почернела и обратилась в прах под ладонью Витязя. Берцедер неодобрительно качнул головой.

– Страшный вы человек, Ястанир, – проговорил он задумчиво, – вы только что уничтожили последнюю память о своей матери.

– Лишь вещь, – холодно откликнулся Мечтатель. – Она не нужна мне, чтобы помнить и любить мать. Это и так со мной.

– Вещь, которую она носила на груди, к которой прикасалась, которую, может быть, подарил ей ваш отец, которую она любила – ничего не стоит для вас?

– Для меня больше стоят ее поцелуи поутру, и то, как она улыбалась отцу, и то, как заплетала косы моей сестре, ее смех, глаза, руки – а эта железка по сравнению со всем этим не стоит гнутого пузырняка, и она менее реальна и осязаема для меня, чем все, что я только что назвал!

– То, что вы уничтожили только что, пережило бы вас – и оставило бы память о вашей матери…

– Это была бы мертвая память. Кому и зачем она нужна?

Берцедер как-то непонятно хмыкнул. Судя по его виду, он уразумел, что Мечтатель окончательно закоснел, а потому нет смысла с ним спорить. Лучше сладости поглощать. Он взял еще одну кремовую стрекозу и принялся расправляться с нею прямо-таки садистки: сперва отгрыз половинку одного крыла, потом второго, потом откусил от хвоста. Мечтатель молчал, выжидая, и вместе с ним молчала Бестия, хотя у нее пальцы прямо чесались вытащить серп.

– Значит, для вас мелочно то, что составляет основу жизни каждого человека.

– Просто у меня другое понятие об основе и о мелочах.

– И мои благие намерения поделиться с вами тайнами артемагии пропадают втуне?

– А что вы мне можете показать? – Экстер говорил совершенно не по своему: холодно, тяжело и веско. – Эту идею о доверии вещам три тысячи лет назад успешно воплотил Холдон. Тот самый Холдон, которого вы четыре месяца назад подняли из небытия.

Берцедер вскочил на ноги, Фелла Бестия невольно шагнула вперед, Экстер остался сидеть и любоваться лепестками васильков в своей чашке.

– Нет, не говорите. Видите, фиалки в вазе уже завяли, это нежный цветок, не выносящий лжи. На прощание – потому что, пожалуй, пора прощаться, – я отвечу вам на вопрос, который вы задаёте себе всё время, пока мы ведем этот разговор. Да, я с самого начала знал, что это вы и ваши люди толпились вокруг Холдона четыре месяца назад. И да, я отпущу вас живым.

Бестия поглядела на Экстера с недоумением и обидой, а Берцедер – с кривой, стариковской усмешкой.

– Что – благородство не дает…

– Я отпущу вас, потому что ваша смерть не сыграет никакой роли в событиях, которые уже начинают совершаться. Потому что, если я убью вас – вас тут же заменят такой же марионеткой. Потому что остановить это можно только устранив того, кто это начал, а это не вы. Я знаю, что могу вас задержать, применять на вас чары, пытать – и вы его не выдадите. Можете не говорить об этом вслух. Вы считаете, что абсолютно преданы ему, между тем как вы от него абсолютно зависимы, и здесь еще одна причина того, почему я не могу вас убить: вы не человек.

– Верно, – прошептал Берцедер, делая шаг к двери. – Я больше. Я…

– Лишь вещь.

На прощание они скрестили взгляды – юность против юности, древность против древности.

– Вы верно поняли о неотвратимости судьбы, Ключник, – проговорил Кокон. – Сколько бы вы ни убивали нас – она придет за вами.

– Судьба придет за всеми, – отозвался Мечтатель, сцепив пальцы. – Только не обольщайтесь, если думаете, что знаете её в лицо.

Хлопнула дверь, и зазвучали удаляющиеся шаги по коридору. Бестия с сожалением уставилась на стену, за которой затихал звук.

– Мне плевать на судьбу и на всё прочее, но я бы всё же проводила из артефактория его и его голову по отдельности, – пробормотала она. – Может, мне…

Она обернулась – и осеклась.

Перемена была разительной. Только что в хрупком сосуде кипела невероятная мощь – и вдруг сосуд треснул, мощь куда-то подевалась. За столом сидел осунувшийся, измученный Экстер Мечтатель, и тер виски, и голос его был прежним – как тихое шелестение ручья.

– Это ни к чему, Фелла. Это ничего бы не дало.

Бестия взмахнула рукой, заставляя чашки-блюдца убраться подальше от стола директора. Обхватила Экстера за плечи.

– А он не проберется в артехран или…

– Нет, он покидает артефакторий, – Мечтатель прижался виском к ее щеке. Устало билась жилка под тонкой кожей.

– Ты так просто читал его…

– Проще, чем того мальчика, с которым сражалась Дара. Они все забывают об одном, Фелла, – горьким шепотом, – слишком юны или слишком горды, чтобы помнить: мы всегда подобны тому, что мы больше всего ценим. И если это вещи – ты сам становишься вещью. Я видел его насквозь, словно артефакт из хрусталя…

Он обхватил ее за талию, и Фелла почувствовала, как дрожат его пальцы. Губы тоже, кажется, дрожали.

– Что, милый?

– Больно, Фелла… Даже с Холдоном не было так, потому что тот изначально не был до конца человеком. Видеть живое существо, которое внутри… хуже камня, потому что камни не умеют лгать…

Он замолчал наконец, но облегчения не пришло. Фелла почувствовала, как опустились плечи Мечтателя, заглянула ему в лицо – и увидела, что он уже смотрит в никуда.

Теперь она стала бояться этих провалов не в пример больше.

– Экстер, вернись. Ну, что же ты, мы же не закончили разговор. Ну, куда ты? Экстер, я понимаю, что больно, но ты посмотри на это, ну, как мотив для стихов, или что-то в этом роде, прочитай мне что-нибудь или сыграй, только не молчи…

Что за чушь она несла? Она сама себя не слышала, видела только взгляд Мечтателя, уходящий в далекое прошлое, к черным ирисам, к жадным теням, которые там ждут…

– Не молчи же, говори, читай, очнись…

Он разомкнул губы и начал медленно, будто в сомнамбулическом полусне выговаривать строчки:

С кем бы мне посидеть под изменчивым небом,

С кем бы мне помолчать о любви и о нежности?

С этой башни земля превращается в небыль,

Растворяясь в безлюдной и звездной безбрежности.

Одиночество – явь. Ожидать нет резона –

Лишь стоять, и молчать, и глядеть в постоянное…

И замерзшие слезы с неласковым звоном

Упадут, не разбившись: они не стеклянные.

Облегченный вздох Бестии, когда она увидела, что глаза Мечтателя становятся более осмысленными, застрял в горле: Экстер читал так, будто его что-то заставляло выговаривать рифмованные строки:

Я – лучистый хрусталь, воплощенная ясность,

Легче камнем прожить: не болит и не греется.

Но зачем, уходя в пустоту и безгласность,

Каменея до сердца, продолжаю надеяться?

Лицо директора исказила гримаса страдания, и последние слова он дочитал, давясь собственным шепотом и чьей-то чужой болью:

Может быть, хоть слезинка с ресницы сорвется

Просто каплей воды, а не искрами зимними?

Может быть, кто ушел – тот однажды вернется,

И прозрачные губы разомкнутся

для имени.

И недоуменно потрогал свою мокрую щеку. Потом виновато посмотрел на Бестию.

Фелла была бледной и перепуганной насмерть.

– Экстер, – глухо проговорила она. – То, что ты читал… было точно не про этого Берцедера. Это… это не его. Ты видел что-то или кого-то? Кого-то другого?

– Наверное, да, – прошептал Мечтатель, который как всегда не помнил ни образа из своих поэтических видений. – Но кого?

* **

Лестница длинная, но натренированые ноги не устают. И ничего, что раннее утро. Какая, в конце концов, разница, в какой фазе радуга?

Сто лет назад надо было сходить, а она – балда эгоистичная. Кристо как-то сказал, что насчет общения она безнадежна. Тут он был прав.

Еще дюжина ступенек, тут одна раскрошилась, перепрыгнуть.

Кристо и Мелита вокруг нее только что не танцевали вчера – всё доказывали, что жизнь хороша. Молодцы.

Они – молодцы. Она – уродка моральная и хуже вещей, с которыми болтала. Раз не догадалась.

Утреннее самобичевание Дары закончилось вместе со ступеньками. Она преодолела последние и сделала еще несколько шагов, оказавшись напротив единственной белой двери. Постучала и дважды спросила: «Можно?» – перед тем, как войти.

С обитательницей этой комнаты вообще хотелось поостеречься, но Дара с некоторых пор ее не боялась. И вошла, хотя так и не дождалась даже утвердительного жеста.

Лори, стоя вполоборота к двери, смотрела в окно. Золотым жаром полыхали ее волосы. Она не взглянула на посетительницу, никогда не смотрела, если приходила Дара.

Они начали пересекаться после того, как Макс пробудил иглеца, когда Ковальски лежал в целебне без сознания. Сначала Дара, если в комнате была Лори, удалялась от двери со скоростью, приличествующей любому обитателю артефактория. Если же возле Макса сидела Дара, а в комнату заглядывала богиня – Лори мгновенно прикрывала дверь и шествовала дальше, ни на что не претендуя.

Только в последний раз, за день перед тем, как Ковальски очнулся, Лори шагнула в эту комнату, не прячась. Дара поднялась, чтобы уйти, но богиня, кажется, на этом и не настаивала, так что артемагиня просто отступила к стене. Она не видела лица Лорелеи, зато видела, как дрогнула рука богини, когда та погладила Макса по щеке. Лори постояла пару минут, глядя ему в лицо, прикоснулась губами к бледному лбу – и вышла, не глядя на Дару, и артемагиня услышала еще тихий звон перед тем, как закрылась дверь. Тогда она наклонилась, пошарила по полу, и в руках у нее оказалось крошечное зернышко – капелька из прозрачного горного хрусталя. Дара сунула окаменевшую слезу богини в карман и вернулась на свое место у кровати Макса.

Когда он очнулся, она так и не сказала ему о визитах Лорелеи, хотя и хотела. Но как бы это звучало: «Макс, а ты знаешь, тут Лори к тебе заходила. Целовала, плакала…» – так что она не решилась.

Но зато начала заходить к Лори время от времени. Просто по наитию. Сидела у нее в ботинках на кровати, застланной неизменно белым покрывалом. Или заглядывала в окно рядом с ней. Или рассказывала о том, что случилось в артефактории важного или интересного, или даже обычного.

Богиня не возражала, и, если разговор заходил о Максе Ковальски – присаживалась рядом и слушала, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, печально и вопросительно глядя темными глазами. Потом Макс ушел, и у Дары будто что-то выдрали из груди, и только после Боевитого Дня она вдруг осознала, что Гиацинта нет тоже, и значит – Лори осталась совсем одна.

– Можно? – повторила она зачем-то в третий раз, стоя уже внутри комнаты. – Здравствуй. Извини, что я так долго не заходила, но у нас там были всякие… рейды, подготовка… Боевитый День, – уселась, как раньше, на постель, посмотрела на белые, выточенные из камня ландыши на морозно-снежном столе, махнула рукой и призналась: – Много чего было, но только я вру. Просто я не помнила… и не думала. Мне было как-то…как будто сплю и вижу сон, и во сне начинаю задыхаться. Я пыталась спрашивать совета у вещей, но они не понимают и не помогают. Они только твердят, что это пустяк, и это пройдет, а от этого становится еще хуже…

Глухой, тихий и мерный звон отдался в комнате, как отзвук ее собственного голоса. Дара подтянула колени к груди и продолжила негромко:

– А теперь я знаю, что это пройдет, но знаю еще, что это не пустяк. Самое смешное в том, что мы с ним большую часть времени… не ссорились, а пикировались, что ли. При этом он терпеть не мог Кристо, а не меня, хотя мог наорать так, что в ушах звенело. Я рассказывала тебе про «пояс воина»? А какое у него было лицо, когда я по рассеянности сунула лифчик в холодильник… Потом он говорил – спасибо, джемом не намазала, но у меня на уме был совершенно особенный проект…

Лорелея не отворачивалась и ничем не показывала, что слушает, но Дара не прекращала говорить. Выговориться она могла только здесь – потому что в артефактории было только одно существо, которое могло тосковать по Максу так же сильно.

– Гид, который всё время лез за нами в пекло, – сказала Дара, глядя на хрупкие каменные лепестки ландышей. – Зачем лез? В сто раз проще было бы подождать, пока нам свернут шеи, а потом вернуться в Целестию и начать работу с новым звеном. Бестия бы только порадовалась. Я помню, он жутко раздражал меня со своей стратегией и с тем, что постоянно маячил поблизости. А потом, когда он упал… ну, в том поединке, с Гиацинтом… мне никогда так больно не было. Знаешь, я когда-то думала, что влюблена в… одного человека, который любит другую… и воображала себе, что это такая боль, что сильнее просто ничего быть не может. А потом увидела, как Макс… в общем, хорошо, что меня тогда держали, – продолжила она уже другим тоном, глухо.

Снова донесся тихий звон. Она наконец посмотрела на Лорелею, но та все не двигалась. И Дара не стала больше говорить ничего, из уважения к этому молчанию. В тишине с Лори тоже было интересно. Можно было с большей ясностью слышать собственные мысли. И сейчас она знала, что ее мысли связаны с раздумьями Лори одним и тем же образом – человека, которого обе любили по-своему.

– Может, ты тогда не выставила меня из комнаты, потому что хотела, чтобы я ему сказала, – это был чуть слышный шепот, он почти не нарушил тишину и потому был в рамках правил.

Что она могла сказать? Макс сам знал, что Лори его любит. Повторить еще раз – значит, сделать прощание еще более болезненным. Откуда-то Дара знала, что будет прощание, с первого момента, как очнулся Макс, и она увидела его глаза – глаза того, кто уже не отсюда.

Или, может, стоило сказать ему еще кое-что? Мол, плевать, что ей уже семнадцать с чем-то, но он для нее – все равно, что старший брат или даже больше того, и она хотела бы, чтобы у него все было в порядке, только бы он не забывал… Что очень трудно смириться, когда человек, который прикрывал тебя и как мог, о тебе заботился – что этот человек сказал: «Тебя больше нет в моей жизни» – и махнул рукой. Что этот человек…

– Ушел и не вернется.

Да, именно так. Очень точные в своей безнадежности слова.

Вот только кто их нашел, эти слова? Ведь не она же сама?

Это не ее голос звучал в белой комнате. Дара привстала с покрывала и недоуменно оглянулась. Подсказок не было – только незыблемо-белые ландыши на столе, да тихий звон, будто лопнула какая-то струна в груди.

– Ушел и не вернется.

Голос раздался опять – грудной, надтреснутый, будто от слез, звучащий морем безысходности… Женский.

Вздрагивая от предчувствия, Дара приблизилась к Лорелее, обогнула ее и заглянула в лицо.

Губы богини были плотно сомкнуты. Глаза глядели не в сторону ворот Одонара, а куда-то гораздо дальше, на то, что видно было только Лори. И только глаза казались живыми на этом лице: Лорелею многие сравнивали с прекрасной статуей, но сегодня она действительно казалась статуей из-за застывших, неподвижных черт. Точеных, изысканных, но безжизненных.

Но губы этого совершенного подобия человека вдруг раскрылись и обрисовали уже знакомое, тоскливое:

– Ушел – и не вернется, – тем же страшным тоном, какой до этого слышала Дара. Губы сомкнулись. Сверкнула в глазах и скатилась по щеке камушком лучистая слеза богини – сверкающий хрусталь. Скатилась, зазвенела, и отдалась тревогой в горле у Дары.

– Лори, ты… – девушка даже не думала, что делает, но схватила богиню за руку. Отдернула пальцы, недоверчиво посмотрела на собственную ладонь. Только что она притронулась к чему-то холодному и такому неживому, что никак нельзя было назвать плотью.

– Ушел и не вернется…

Дзынькнула об пол очередная слеза. Дара взглянула под ноги и увидела, что пол засыпан мелкими осколками хрусталя. И с этими прозрачными каплями жутко, неправильно гармонировал своей прозрачностью подол прежде белого платья Лорелеи. Босые ноги богини чуть выше лодыжек, платье, которое их прикрывало – все было холодным хрусталем, жилки которого по белой шелковой ткани подбирались выше, к коленям.

– Ушел и не вернется.

Дара, не спуская глаз с Лорелеи, отступила на несколько шагов. Ей не хотелось оставлять богиню даже на секунду – но и оставаться в комнате было невыносимо. Слышать звон слез, голос, который звучит впервые за несколько тысячелетий и повторяет всё те же слова: