Текст книги "Мургаш"

Автор книги: Елена Джурова

Соавторы: Добри Джуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В первые дни января встретился с Петром Станевым. Он сообщил, что я переведен на работу по военной линии.

– Тебе надо ликвидировать все связи с районом и ограничить круг людей, навещающих твой дом.

Я молча кивнул.

Военный центр поручил мне поддерживать связь с партийной организацией, созданной в 25-м полку. Из этого полка мы получали оружие и боеприпасы. Кроме того, мне дали задание отыскать всех коммунистов, уволенных из армии в запас, наладить с ними связь, проинструктировать, как они должны будут действовать, если их опять призовут. Наконец, всех прошедших службу товарищей следовало ввести в создавшиеся в городах и районах партийные ячейки запасников.

Я часто думаю, как несправедлива судьба к биографии партийного работника в подполье. Что он делал в течение недель, месяцев, а иногда и целых лет? Встречи, собрания, явки… А еще? Кажется, ничего больше не было. Но сколько времени, энергии и сил тратилось на то, чтобы найти только одного человека, провести только одну встречу и при этом не вызвать подозрения полиции и окружающих!

Однажды меня вызвал Емил Марков:

– Собирайся в дорогу!

Я вопросительно посмотрел на него.

– Поедешь в Плевен. Встретишься с товарищами, которые демобилизовались из двадцать пятого полка, и поставишь перед ними задачу начать работу в четвертом пехотном полку. Там не хватает людей, а в Сливенском – более чем достаточно… Наши связи с Плевенским гарнизоном очень слабые. Все ясно?

– Ясно.

– Деньги на дорогу есть?

– Есть.

«Командировочные» тогда давали самые мизерные, и только в случае если человек не имел собственных денег, чтобы купить билет. Суточных и гостиничных не было. Предполагалось, что по прибытии на место товарищи не оставят тебя спать на улице и ты будешь есть то же самое, что и они.

В Плевене жил мой брат Миле, и я остановился у него. Вечером он неожиданно вошел в комнату и заметил, как я клал под подушку пистолет. Он пришел, видимо, о чем-то меня спросить, но слова у него застряли в горле. Указывая на пистолет, произнес:

– Не опасно ли?

– Не бойтесь. Он поставлен на предохранитель.

– Нет, я спрашиваю о другом. Тебя ищут?

Что можно было ответить на этот вопрос? В тот момент никакой опасности я не замечал, но меня предупредили, чтобы в Плевене я ни в коем случае не попадался на глаза полиции. При малейшей опасности нужно было хорошо укрыться, и поэтому следовало заранее подумать о надежных нелегальных квартирах.

Одной из таких квартир, по крайней мере в тот день, была квартира Миле.

– Тебя ищут? – повторил Миле свой вопрос, и в голосе его прозвучала тревога.

– Нет, но накрытое молоко кошки не вылакают.

– И для этого у тебя пистолет?

– Давайте спать.

– Разве вы не знаете, какое сейчас время?!

О «времени» тогда все были одинакового мнения.

На другой день вечером я устроил собрание в одном доме, на окраине города. Привел меня туда секретарь окружного комитета комсомола Васил Топалов. Там нас ожидало несколько молодых парней. Увидев нас, они тут же все встали.

– Знакомьтесь. Товарищ прибыл «свыше» по военной линии…

Суть дела я изложил коротко. Затем заговорили о войне.

Сейчас, может быть, кому-нибудь покажутся банальными слова: «Товарищи, исход войны зависит и от нас, от наших действий». А могут и сказать, что Советская Армия и без поджогов складов, разрушения телефонной связи, без наших партизанских отрядов и боевых групп разгромила бы гитлеровцев и освободила нашу родину. В таких рассуждениях есть и правда, и огромная ошибка. Если бы во всей Европе, во всех оккупированных областях не поднимался на борьбу народ, если бы десятки немецких дивизий и соединений стран-сателлитов не были заняты введением «нового порядка», какие крупные силы были бы брошены против Советской Армии!

Все мы чувствовали себя тогда красноармейцами, хотя не носили формы. И когда ребята наказали мне передать «наверх», что все поставленные задачи будут выполнены, я понял, что долг перед Красной Армией будет исполнен.

На другой день встретился еще с несколькими товарищами и после этого возвратился в Софию.

…Так чередой шли дни – встречи, собрания и опять явки, боевые задания…

А еще?

Кажется, ничего другого и не было.

2

3 апреля 1942 года. Это был счастливейший день в моей жизни: арестовали меня в шесть часов вечера, а могли бы арестовать на несколько часов раньше…

В два часа я встретился с Желязко Колевым. Перейдя улицу, он спросил меня шепотом:

– Пистолет с тобой?

Я ощупал карман.

– Дай мне.

Вошли в подъезд, я быстро передал ему оружие. Затем мы расстались, так как на половину четвертого была назначена встреча с Тодором Дачевым. Мы с ним «столкнулись» на перекрестке, завернули в первый же переулок, он мне молча передал черную ученическую сумку и сразу же ушел.

Сумка была наполнена взрывчаткой, которую нужно было отнести в швейную мастерскую Шаренволову. В мастерской меня уже ждали.

В шесть часов предстояло встретиться с Петром Вранчевым у него дома. Я шел не спеша, разглядывая витрины, в которых не было ничего интересного, и по привычке незаметно поглядывал назад, чтобы убедиться, не увязался ли кто-нибудь за мной. Я ничего не замечал, пока не дошел до пивного завода Прошека. Улица была безлюдна, и вдруг в пятидесяти шагах от меня появилась группа людей, одетых в серые плащи. Они быстро приближались. «Сыщики», – догадался я и прибавил шагу. До первого переулка оставалось метров двадцать, когда два агента догнали меня. Один из них приставил дуло пистолета к моей груди.

– В чем дело, господа?

– Не валяй дурака. Нам известно, что ты воруешь! Люди давно уже жалуются в участок, а он притворяется тут! Пошли с нами!

Пятый полицейский участок находился рядом, и через несколько минут мы были в дежурной комнате. Меня быстро обыскали и отвели в камеру. Через полчаса вошел агент.

– Где живешь?

– На улице Петрохана.

– Адресная карточка есть?

– Да.

– Только не ври, а то знаешь что будет?!

Агент вышел и через пятнадцать минут снова вернулся. По лицу его было видно, что он чем-то озадачен.

– Как тебя звать?

– Добри Маринов Джуров.

– А кто такой Добри Маринов Добрев?

– Опять же я.

– Почему это так?

Я объяснил, что Джуров – это мое домашнее имя, и, так как в документе нет места, чтобы написать все четыре имени, я сократил третье. Затем добавил:

– Надеюсь, вы поняли, что я не имею никакого отношения к кражам?

– О, мне уже все ясно! – криво усмехнулся он. – Конечно, в участок вы угодили случайно.

Тон его был явно издевательским, и я понял, что допрос далеко не окончен. Мной тут же овладело беспокойство: что нашли при обыске дома? В том, что обыск был, я не сомневался, а у меня хранились пистолет и две гранаты.

Часов в десять в камеру вошел тот же агент и с ухмылкой остановился у двери:

– Пошли, расстаемся с тобой.

«Неужели в самом деле меня освобождают?» – радостно подумал я, но тут же за спиной агента увидел полицейского с винтовкой. «Ага, значит, просто смена «квартиры».

На улице стояла крытая автомашина, и через десять минут меня доставили к знаменитому Гешеву, начальнику отдела по борьбе с коммунистами.

С ним мы уже были знакомы. Гешев обладал необыкновенной профессиональной памятью. Ему было достаточно раз увидеть человека, чтобы запомнить его на всю жизнь. Гешева называли ходячей энциклопедией по вопросам рабочего движения в Болгарии, да и не только в Болгарии. После победы стало известно, что он был резидентом одновременно нескольких иностранных разведок, не говоря уж о тесной связи с гестапо.

Всегда мрачный и насупленный, Гешев целыми днями и даже неделями не выходил из своего кабинета, кроме тех случаев, когда сам решал участвовать в каком-либо обыске или аресте. Даже любовница приходила к нему прямо в полицию.

Я был крайне удивлен, когда Гешев встретил меня в своем кабинете приветливой улыбкой и предложил сесть. Начался совсем обычный «мирный» разговор, и так как обстановка располагала к «откровенности», то я стал возмущаться поведением агентов, арестовавших меня по нелепому обвинению в воровстве.

– В самом деле, нехорошо поступили… Однако, к сожалению, я должен вам сообщить, что мы вынуждены вас задержать и выслать на новое местожительство.

– Но за что? В чем я провинился?

– Я не говорю, что вы в чем-то провинились сейчас, даже допускаю, что по отношению к вам эта мера неоправданна, но у меня есть распоряжение господина министра внутренних дел: всех лиц, бывших когда-либо под судом на основании закона о защите государства, выдворить в поселения общественной безопасности. А я – исполнитель, обязанный неукоснительно выполнять распоряжения своих начальников.

– Но, господин Гешев…

Он властно поднял руку:

– Это, по существу, забота о вас, о вашей семье. Оставаясь на свободе, вы, чего доброго, займетесь подпольной работой… Теперь времена другие, и вы вряд ли за это отделаетесь годом тюрьмы. А так завтра мы вас отправим в Еникёй, вы там несколько месяцев погреетесь под южным солнцем, война окончится – и вернетесь…

И он во второй раз улыбнулся за те двадцать минут, которые я провел у него.

– Можете написать письмо своей жене. Успокойте ее и попросите, чтобы она принесла вам белье, немного продуктов и одеяло в дорогу. Больше вам ничего не нужно. На побережье Эгейского моря тепло.

Дверь бесшумно открылась. В кабинет вошел агент.

– Отведите его. И дайте ему бумагу и карандаш.

Так счастливо закончился тот день: при обыске, как видно, ничего не нашли, ничего не знали и о моей работе в военной организации.

3

В нашем дворе на улице Петрохана стояли три небольших одноэтажных домика и несколько стогов сена. В глубине находился свинарник, рядом с ним сколоченный из десятка досок курятник, а полновластным хозяином всего двора был большой пес-овчарка, который меня очень любил. Каждый раз, когда я уходила на работу, он провожал до площади, а когда возвращалась, встречал веселым лаем.

Наш Мурджо имел изумительное чутье. На наших гостей он никогда не лаял, как будто чуя хороших людей.

С книгой в руках я ждала в этот вечер Добри. Иногда он возвращался очень поздно, но я все равно до его прихода не могла заснуть. Вдруг Мурджо яростно залаял. Послышался топот сапог, сердитые голоса. Люди отгоняли собаку. Я вскочила с постели и прильнула к окну. Во двор вошли несколько полицейских и шпиков. Они направились к среднему домику. Не успели замолкнуть первые удары в дверь, как показалась хозяйка в наброшенной на плечи большой черной шали.

– Кто здесь живет?

– Я, Гоша и Живка.

– А Добри Маринов?

Мне стало ясно, что пришли за Добри. Я быстро выбежала в кухню и опустила штору на окне. Кухонное окно выходило на улицу, и мы договорились с Добри и моим братом Стефаном, что опущенная штора означает опасность – входить в дом нельзя.

Встревоженная мама стояла посреди кухни, скрестив руки на груди.

– Полиция! За Добри!

– Я поняла. А как с тобой?..

– Скажи, что я больна и лежу в постели.

В это время раздался сильный стук в дверь. Мама пошла отворить, а я снова легла под одеяло. Спустя мгновение дверь в комнату распахнулась, и вошли три человека.

– Вы кто?

– Жена Добри Джурова.

– Почему лежите?

– Больна.

– Вставайте! Сделаем обыск.

Мама, которая тоже вошла в комнату, шагнула вперед:

– Что вы за люди! Не видите, что женщина беременна и больна. Если хотите, чтобы она встала, выйдите. Дайте ей одеться.

– А ты кто такая? – огрызнулся старший.

– Я мать.

– Ладно. Только пусть не копается! Немного спустя я оделась и открыла дверь.

– Входите!

В нашей спальне стояли кровать, кушетка, буфет, этажерка с книгами и радиоприемник. Его мы купили в рассрочку. В нем Добри спрятал две гранаты, а под стрехой над задней стеной дома были скрыты пистолет и три пачки патронов. На этажерке стояло несколько книг: «Спартак» Джованьоли, «Цемент» Гладкова, «Мать» Горького, «Хлеб» Алексея Толстого и десяток совсем безобидных романов из приложения к «Экономии и домоводству», которые никто не читал. На самом виду дли маскировки стояли три немецкие книжки.

Сыщики сразу же принялись за книги. Они швыряли на пол все, что не представляло для них интереса, а остальное складывали на радиоприемник.

– Кто читает «Мать»?

– Кто?.. Мы…

– Значит, вы из «товарищей», да?

– Горький – известный европейский писатель.

– Знаем мы вашего Горького!

Дошла очередь до немецких книг.

– А эти кто читает?

– Мой муж.

– Смотри-ка, он интересуется политикой. Уж не профессор ли он?

– Нет, рабочий.

После книг шпики принялись за буфет, кровать, коробки с разными мелочами. Все просмотренное они бросали на середину комнаты, но пока меня все это не волновало. Я думала только об одном: заглянут ли они внутрь приемника? Я встала так, чтобы загородить его. Наконец обыск закончился.

Составили протокол, что ничего «антигосударственного» в доме не найдено. Меня предупредили, что завтра, наверное, Добри вышлют и я должна собрать его вещи. Затем полицейские ушли.

Когда их шаги и лай разозлившегося Мурджо замолкли, я устало опустилась на кровать. Слава богу, ничего не нашли – ни гранат, ни пистолета, ни книг, спрятанных в стоге сена. И в то же время тревога за мужа охватила меня еще сильнее. Где он сейчас? Что делает? Не бьют ли его?

Мама начала печь пирог, а я собирала вещи Добри. Сложила в ранец парусиновую куртку, туристские ботинки, шаровары…

До самого рассвета не смогла сомкнуть глаз. Время подходило к восьми, когда во дворе послышались чьи-то шаги. Я подбежала к окну. Перед нашей дверью стоял и осматривался стражник. Что-нибудь еще случилось?.. Открыла дверь:

– В чем дело?

– Здесь живот Елена Джурова? – Стражник посмотрел на листок.

– Это я.

– Записка тебе от мужа. Его высылают. К двум часам принесешь его вещи к этапному коменданту на вокзал. Здесь написано, что надо взять.

Я наполнила ранец и пошла в ближайшую мастерскую:

– Прошу вас, пришейте к ранцу ремешки и застежки. Мне очень нужно… И поскорее…

– Не могу, сударыня. Приходите на следующей неделе.

Я ожидала такого ответа, но у меня не было сил сдвинуться с места. Глаза мои наполнились слезами.

– Не могу, сударыня, – повторил шорник. – Через день пасха, а работы у нас сейчас очень много.

Ребята в мастерской продолжали работать, не обращая на меня внимания. В шорную входили новые заказчики. Я закусила губу, голос у меня словно пропал. Наконец я выдавила:

– Муж арестован. Его высылают. Сегодня в полдень надо отнести ему вещи…

В мастерской сразу наступила тишина. Взгляды всех обратились ко мне. Мастер поднялся, взял из моих рук ранец, повертел его и повернулся к старшему подмастерью:

– На, сделай…

Сразу же поднялось несколько парней. Один вырезал ремешки, другой прилаживал застежки, и через пять минут ранец был готов. Я молча стояла у верстака, а пять пар глаз сочувственно смотрели на меня.

– Сколько с меня?

Парни уставились на мастера. А тот развел руками и, отступая назад, словно боясь обжечься, сказал:

– С таких людей денег не беру.

Слезы подступили у меня к горлу, я поклонилась и прошептала:

– Спасибо!

Через час с полным ранцем в руке я сидела на скамейке вблизи здания полицейской дирекции. Около полудня вывели Добри. Его сопровождал полицейский с винтовкой. Добри шел в двух шагах впереди, держа руки за спиной: на них были наручники. Я направилась было к нему, но стражник сразу же предупредил:

– Разговаривать с арестованным запрещается.

– Это мой муж.

– Муж не муж – все равно запрещается.

Я шла за ними следом до этапной комендатуры. Когда двери арестантской комнаты захлопнулись за Добри, пошла к начальнику попросить о свидании. Дежурил старший полицейский, толстый, усатый, с багровым от пьянства лицом.

– В чем дело?

– Принесла вещи мужу. У меня есть разрешение господина директора полиции. Очень прошу вас: позвольте повидаться с ним хоть две минутки.

– Дай вещи.

Старший вытряхнул все из ранца, осмотрел вещи и развернул пакет с продуктами. Там был пирог, приготовленный мамой, и полицейский, не долго думая, отломил от него половину и оставил себе.

– Сложи вещи в ранец и иди отсюда.

– Прошу вас, господин пристав, разрешите нам повидаться!

– Нельзя!

– Пожалуйста… Одну только минутку!

– Я кому сказал? Убирайся отсюда!

Делать было нечего.

4

После разговора с Гешевым меня заперли в камере на четвертом этаже, а через полчаса ко мне поместили еще одного заключенного, с растрепанными волосами и в рубашке навыпуск. Он испуганно огляделся, сел в угол и подождал, пока затихнут шаги часового, а затем приблизился ко мне:

– Тебя, товарищ, за что задержали?

– Сам не знаю.

– А меня поймали с прокламациями. Мы их лепили на стенах.

Я посмотрел на него исподлобья и понял, что ко мне подсадили шпика, чтобы выпытать что-нибудь, поэтому на вопросы отвечал односложно и все время внимательно наблюдал за ним.

Через полчаса я уже знал всю его «революционную биографию». Когда он замолчал, видимо считая, что настала моя очередь рассказывать о себе, я растянулся на полу и сделал вид, что хочу спать.

Шпик подождал с полчаса и, решив, что я заснул, тоже улегся на полу. Рано утром его вызвал тюремщик. Больше этот парень не появлялся.

К полудню за мной пришел полицейский, и в два часа дня я был уже в этапной комендатуре. Там мельком увиделся с Леной, а в комендатуре познакомился с двумя товарищами, действительно нашими людьми.

Около шести часов пришли за нами. Старший вручил мне принесенный Леной ранец, осмотрел всех троих и строго приказал конвойному:

– При малейшей попытке к бегству – стрелять!

Конвойные откозыряли и повели нас к поезду. Разместились в одном купе. Один из арестованных вынул из сумки хлеб и колбасу. Угостил и конвойных. Вскоре завязался разговор – хотелось внушить сопровождающим, что мы вполне приличные люди и только случайно попали в беду.

Под ритмичный стук колес я заснул и проснулся, когда поезд пришел в Горну Джумаю (ныне Благоевград). Нас отвели в какую-то комнату при местном полицейском участке, один из конвоиров остался дежурить перед дверью, а другой пошел немного вздремнуть. Я осмотрелся. Окно было расположено не очень высоко над землей, с него легко спрыгнуть во двор. Я сказал товарищам, что хочу бежать. Один из них схватил меня за плечо:

– Не вздумай этого делать! Ты убежишь, а мы за тебя будем отвечать! Сделай только шаг – сразу же закричу!

Видимо, этот «герой» решил, что лагерь не так уж страшен, во всяком случае, безопасен, и предпочитал жизнь в клетке опасностям вооруженной борьбы.

От Софии до Крсто Поле мы ехали девять дней. Останавливались на этапных дворах, спали на грязных нарах в мрачных, вонючих арестантских камерах, вели войну со вшами, клопами, тараканами.

Конвоиры уже привыкли к нам и не придирались, но возможности бежать не появилось ни разу. А мысль осуществить побег во что бы то ни стало все больше и больше овладевала мной. Одно утешало: по прибытии в лагерь найду кого-нибудь из старых товарищей – и тогда бежим вместе.

9 апреля прибыли в Ксанти. В городе было две тюрьмы – одна для уже осужденных, другая для подследственных. Эта другая тюрьма помещалась в здании околийского управления – старого дома с закоулками, хлевами и сараями, превращенными в арестантские камеры. Они были набиты контрабандистами, спекулянтами, не делившими свои барыши с полицией, карманными ворами, бродягами. Все эти люди то и дело ругались, кричали; время от времени к ним входил старший полицейский, хлестал кожаной плеткой правых и виноватых, восстанавливая тишину и порядок.

В соседней с нами камере сидело несколько молодых греческих коммунистов. Еще в первый вечер, когда нас выпустили во двор размяться, я приблизился к ним и начал расспрашивать об общих знакомых. Узнав, что я приятель Аргира, ребята приняли меня как своего и даже угостили куском кулича: по случаю пасхи им было разрешено получить передачу из дому.

Рано утром 12 апреля, после тяжелой ночи, проведенной в карцере этапной комендатуры на вокзале, нас повезли в Еникёй.

Не знаю, какое письмо было вручено конвоиру, но после короткой процедуры приемки меня определили в четвертую группу, которая была как бы лагерем в лагере. Возле здания бывшей греческой казармы находился небольшой, огороженный колючей проволокой дворик, перед которым днем и ночью стоял полицейский. Никто из старых лагерников не имел права с нами разговаривать, потому что, как выяснилось, нас считали подследственными, которых в любой момент могли вернуть обратно в полицейское управление. Только теперь я понял, что означал мягкий тон Гешева. Вероятно, полиция напала на след моей работы в подполье и теперь просто меня «законсервировала».

В лагере было много товарищей по революционной работе в Софии. В четвертой группе я встретил Георгия Даковского и Генчо Садовую голову – они в 1938 году принимали меня в партию.

Георгий отвел меня в одно из помещений, нашел свободные нары и наскоро проинформировал о положении в лагере, затем познакомил с партийным секретарем нашей лагерной группы товарищем Иорданом Ноевым.

– Ты можешь подготовить доклад о последних решениях партии? – спросил меня секретарь. – Мы здесь отрезаны от мира.

Мне дали бумагу и чернила, и я начал писать. Помню, говорил о решении ЦК: всем физически крепким товарищам надо бежать из тюрем, концлагерей и ссылок, развертывать партизанскую борьбу.

На следующий день я прочитал доклад и сразу попросил разрешения бежать из лагеря. Во-первых, существовало опасение, что меня вернут в Софию уже как подсудимого, а во-вторых, моя просьба полностью соответствовала решению ЦК.

Прошло несколько дней, а ответа все еще не было. Вечером, после поверки, я взглядом спросил Ноева, и он мне тоже взглядом ответил: «Нет».

На восьмой день, когда мы только что вернулись с обеда, Ноев отвел меня в сторону:

– Руководство категорически запрещает бегство из лагеря. За одного бежавшего полиция может репрессировать сотни людей. Выбрось из головы эту мысль.

Что же теперь делать? Я считал, что решения ЦК не могут отменяться низовыми организациями.

Спустя несколько дней, когда мы шли на речку за водой, я встретился с Тоне Периновским.

– Тоне, я решил бежать, а наше руководство мне не разрешает.

Он осмотрелся и понизил голос:

– Не слушай никого. Есть возможность – беги!

Я обрадовался. Периновский всегда был для меня авторитетом.

На следующий день мы с Георгием Даковским отошли в сторону, уселись на солнышке возле самой проволоки и повели разговор о том о сем, а потом я как будто невзначай произнес:

– Хорошо сейчас на воле!

– Да, хорошо, – вздохнул Георгий.

– А что ты скажешь, если я предложу тебе бежать отсюда?

Георгий взглянул на ворота, в которых показалась группа полицейских, на здание, где размещалось лагерное начальство, на два пулемета, скрытых за колючей проволокой, немного подумал, а потом решительно произнес:

– Согласен!

Как хорошо, что у меня теперь есть товарищ!

– Надо приготовить еды на дорогу.

Георгий кивнул головой.

– И обувь привести в порядок…

– Ладно.

Прошло несколько дней. Мы откладывали из наших порций все, что можно унести с собой, подлатали ботинки и одежду. И вот наступил вечер 20 апреля, наш последний вечер в лагере, если, конечно, не случится ничего непредвиденного…

На другое утро вся четвертая группа под конвоем нескольких полицейских отправилась на реку Месту мыться. На дне бачка, в котором я нес белье для стирки, лежал ранец с продуктами. В нескольких шагах позади меня шел Георгий. Мы даже не смотрели друг на друга, чтобы не выдать себя.

Подойдя к речке, я подозвал Генчо Садовую Голову и сунул ему в руку сто левов:

– Мы с Даковским решили бежать. Устрой так, чтобы один из конвойных пошел за ракией, а другого отвлеки разговором, чтобы он не смотрел на реку.

– А вам разрешили бежать? – спросил Генчо, пряча деньги в карман.

– Раз бежим…

Такой ответ не означал ни «да» ни «нет», но, видимо, удовлетворил моего старого друга. Он сильно сжал мне плечо и ленивой походкой направился к полицейскому.

В половине десятого, когда вся группа расположилась возле воды, а Генчо заговорил о чем-то с полицейским, мы с Георгием стали незаметно спускаться, как бы выбирая место для стирки. Добравшись до кустарника, вошли в реку прямо в одежде, и начали быстро двигаться вниз по течению. Над водой торчали только наши головы. За первым поворотом, скрывшим нас от глаз полицейского, схватили ранцы под мышку и бегом пустились к лесу, черневшему на холме в пяти километрах от реки.

Через полчаса мы добрались до леса, остановились, чтобы перевести дух. Отдохнув немного, переоделись и пошли в глубь леса, решив переждать там до вечера: побег обнаружат через несколько часов и будут искать значительно дальше этих мест.

Вскоре мы поняли, что допустили серьезную ошибку: забыли взять воду. Апрельское солнце пекло, как в августе, и мы обливались потом. Колючки терновника впивались в тело, мешали идти. Когда солнце скрылось за вершинами деревьев, пошли дальше. Обойдя село Курлар с запада, повернули на север, к Родопам. По нашим расчетам, через три-четыре дня мы должны были добраться до Софии.

5

22 апреля. Утро застало нас на гребне высоты севернее Еникёя. Мы спрятались в кустарнике и легли спать. Проснулся я от кошмарного сна: мне приснилось, что купаюсь в чистом горном озере, а, как только опущу голову в воду, чтобы напиться, вода превращается в песок.

Даковский сидел скрестив ноги по-турецки и рылся в ранце. Мы подкрепились сыром с сухарями. После этого захотелось пить еще больше. Я пошел осмотреть местность и поискать воды. Спустя час вернулся, изнемогая от усталости, так ничего и не найдя.

Еще не стемнело, когда снова тронулись в путь на север. Вскоре набрели на загон для овец. Георгий крикнул несколько раз, но никто не вышел нам навстречу. Только огромные псы, настоящие волкодавы, налетели на нас, и мы с трудом отогнали их палками, найденными на дороге.

Целую ночь блуждали по оврагам и склонам, пока к утру не добрались до высоты, с которой виднелось шоссе Ксанти – Смолян. Оказалось, что хотя мы и долго шли, но путь проделали не такой уж большой.

23 апреля. Хочется пить. Двое суток не видели воды. Может быть, в какой-нибудь сотне-двух метров от нас возле дороги струями бьет ключевая вода, но шоссе для нас – запретная зона. А терпеть жажду уже нет сил. Ноги отказываются повиноваться, перед глазами синие и красные круги.

У Георгия слабое сердце, и ему, конечно, тяжелее. А воды все нет и нет. На солнце блестят снежные шапки на Родопских вершинах, они манят нас, словно мираж в песчаной пустыне.

– Добри… – Губы Георгия потрескались, как кукурузный хлеб. – Добри, я больше не могу…

– Останься здесь, я поднимусь наверх и принесу…

Я усадил его под деревом, бросил возле него ранец и, взяв в руки куртку, пополз наверх, цепляясь за каждый выступ и корень, шаг за шагом добираясь до снега. Он был грязный, слежавшийся. Выше был слой снега почище, но у меня не было ни желания, ни сил ползти к нему. Я разбил ледяную корку и стал жадно глотать затвердевший снег. Он колол мои губы тысячью иголок. Потом, когда был утолен первый приступ жажды, я завязал рукава куртки и наполнил ее снегом.

Георгий поел снегу, почувствовал в себе силы, и мы решили, дождавшись ночи, спуститься в Ксанти. Там у меня были знакомые и друзья еще со времен военной службы в Беломории. Они помогли бы нам скорее добраться до дому.

24 апреля. Ночью прошел проливной дождь. Промокшие, усталые, мы, если бы вошли в таком виде в город, вызвали бы подозрение любого полицейского. Решили подождать рассвета, пообсохнуть немного и направиться к дому Аргира, чтобы там окончательно привести себя в порядок и тогда решить, что делать дальше.

Дворик Аргира утопал в цветах. Я громко постучал в дверь. На стук вышла незнакомая молодая женщина в ночной рубашке. Она удивленно посмотрела на нас и спросила на чистом болгарском языке:

– Кого ищете?

– Хозяев… бай Аргира.

– Грека? Его сослали со всей семьей на острова. А вы кто?

– Знакомые… Приехали из Болгарии и решили его навестить… А вы здешняя?

– Мы из Старой Болгарии. Мой муж работает в полицейском управлении. Заходите в дом… Отдохните.

Новая хозяйка была, по-видимому, довольно гостеприимная особа, раз так настойчиво приглашала незнакомых людей, это как раз нам с Георгием и не понравилось, особенно после того как мы узнали, где работает ее муж. Мы извинились, сказали, что торопимся, и, пообещав зайти вечером, вышли на улицу.

«Куда теперь?» – вопрошающе взглянул на меня Георгий.

– Тут еще живет подруга моей жены.

Мы зашли в кафе. Георгий с вещами остался, а я пошел искать Пенку Пиронкову. Мы нашли ее, и она встретила нас очень приветливо. У нее мы вымылись, побрились и выгладили свою одежду. К обеду она привела Илию, старого товарища, который здесь работал в типографии газеты «Велика Болгария». Пенка и Илия дали нам на дорогу продуктов. Денег у нас было немного, но, по нашим расчетам, достаточно, чтобы добраться до Софии.

25 апреля. Еще на заре Илия вывел нас на шоссе к Смолян. Мы простились с ним и пошли дальше. Вид у нас был ничем не примечательный.

На двенадцатом километре от города неожиданно натолкнулись на полицейский пост. За одним из поворотов шоссе увидели нескольких полицейских, которые проверяли документы у идущих впереди нас путников. Мы остановились, а потом решили спуститься к реке, которая узкой лентой извивалась в двадцати шагах от дороги. В это время со стороны Ксанти показался еще один полицейский на велосипеде. Мы сняли с плеч ранцы и принялись бросать камни в омут. Он окинул нас взглядом и, оставив без внимания, проехал мимо. Все обошлось благополучно, но мы решили больше не выходить на шоссе: другая такая встреча могла бы оказаться роковой. Выбрав укромное местечко, стали ждать вечера. Но после полудня хлынул дождь, и мы отправились в путь: в такую погоду вряд ли кто стал бы следить за дорогой.

Вечером снова вышли на шоссе. Дождь то утихал, то усиливался, пока к трем часам ночи небо не очистилось от туч и не покрылось крупными яркими звездами. Надо было торопиться, чтобы затемно пройти через село Шахин.

26 апреля. Село и мост были позади, когда нас остановил резкий голос:

– Стой! Кто идет?

В двадцати шагах в тени смоковницы стоял солдат. Бежать было невозможно – пуля настигла бы нас на мосту.

Мы подошли:

– Привет!

Парень неуверенно поднес руку к козырьку:

– Вы кто такие?

– Из Ксанти. Чиновники госбезопасности. Хотим осмотреть линию Метаксаса. Машину оставили в селе. И видимо, заблудились. Где укрепления?

В это время к нам подошел разводящий и попросил показать документы. Георгий показал удостоверение, я же тщетно рылся в карманах:

– Эх, забыл в другом костюме, когда переодевался. Давайте, ребята, так: сначала перекусим, мы еще не завтракали, потом осмотрим укрепления, а затем, если этого требует ваша служба, позвоним в Ксанти. Там вам скажут, кто мы и что.