Текст книги "Мургаш"

Автор книги: Елена Джурова

Соавторы: Добри Джуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Как-то ночью в середине октября нас подняли по тревоге.

Тревога в полку! Она всегда несет тысячи неожиданностей. Что случилось? Может быть, командир решил провести еще одну проверку боевой готовности, или?.. Или, может быть, наступил наш черед?

Солдату в подобных случаях некогда раздумывать. За считанные секунды нужно намотать портянки, натянуть сапоги, скатать шинель и выскочить на плац.

Более часа мы стояли на плацу в тревожном ожидании. Наконец перед строем появился полковник Алексиев. Он обошел строй, строго вглядываясь в шеренги, по пути отчитал какого-то унтер-офицера, но, судя по всему, в общем остался доволен построением. Созвав офицеров, командир полка отдал им распоряжения.

Между тем поползли слухи, что нас отправляют к турецкой границе. Естественно, тут же возник вопрос: для чего? Возможно, туда стягивают войска?

Мы погрузились в вагоны с надписью «8 лошадей или 56 человек». Это был обыкновенный солдатский транспорт. Устроились кто как смог и вскоре заснули.

Ехали долго и прибыли в Любимец. Оттуда пешим строем должны были направиться к новому месту расположения.

На станции стояли долго. Я успел увидеться со всеми членами полкового актива и условиться с ними о пароле на случай, если потребуется срочно связаться друг с другом.

Полк расквартировали в селах Дервиш, Курган, Лисово и Крумово. Я решил прощупать настроение хозяев того дома, где нас разместили. По-видимому, им надоели такие квартиранты, как мы. А мы старались как-то расположить к себе этих людей. Шорники чинили им сбрую, сапожники – обувь, кладовщики умудрялись при случае передать женщинам кулек-другой рису или сахару.

Полевая страда уже закончилась, и по вечерам мужчины часто сидели в корчме или собирались около своих домов. И тогда начинались откровенные разговоры о том, какая тяжелая жизнь и когда только кончатся страдания людей. Мы рассказывали им о Советском Союзе, где на одной шестой земного шара сбылись мечты рабочих и крестьян.

2

Через две недели после нашего прибытия на турецкую границу офицеры начали подбирать наиболее грамотных солдат для отправки в школу младших унтер-офицеров. До этого мы, коммунисты, обычно старались не попадать в подобные школы, потому что отрицательно относились к службе в фашистской армии. Теперь же срочно собравшийся полковой актив решил, что ввиду назревающих военных событий будет полезно, если и наши люди попадут в такую школу. Туда направили Давида Маринова, Бочо Атанасова, Илию Снирова, Ивана Цачева, меня и других. В школе вокруг нас группировались те курсанты, которых возмущал произвол некоторых унтер-офицеров и издевательства офицеров.

Школа находилась в селе Любимец. Мы жили в помещении местной школы, дети же занимались в классах, разбросанных по сельским избам.

Располагались мы повзводно: в каждой комнате, застланной соломой, размещался взвод курсантов. Нам выдали по два одеяла: одно для подстилки, другое – для укрывания. И хотя стояла осень, по ночам мы не могли спать от духоты. Теснота была невыносимая.

Наш помкомвзвода прибегал к странным «педагогическим» приемам. Встанет, бывало, спиной к стене и командует:

– В затылок за мной становись!

А как станешь за ним, если там стена?

Но команду надо выполнять, а то под арест попадешь. И мы бросались в соседнюю комнату и там выстраивались.

Или пошлет кого-нибудь из нас вниз во двор и прикажет трубить. Парень вовсю старается, а он сделает знак рукой – возвращаться, дескать. Тот возвращается.

– Почему не трубил? – с возмущением кричит помкомвзвода.

– Трубил я, господин унтер-офицер.

– Ах, ты еще и врешь! Марш вниз! И так труби, чтобы в Свиленграде слышно было!

По вечерам после отбоя помкомвзвода имел обыкновение тихонечко подкрадываться к дверям; и чуть только услышит разговор, тут же врывается в помещение и начинает шуметь:

– Кто не хочет спать, может идти нужники чистить! Вы что тут – на базаре?..

И так орет, ругается, пока всех не разбудит.

Мы молчали и терпели сколько могли. Но однажды вечером после поверки, заметив, что унтер-офицер притаился за дверью, начали смеяться. А он только того и ждал. Распахнул дверь и засветил фонариком:

– Кто здесь смеется?

– А ты угадай, – отозвался из темного угла чей-то голос.

– Это что еще такое? Кто дерзит, встать сейчас же! – Унтер-офицер направил луч света в угол комнаты. Но там все лежали молча. И тогда в противоположной стороне раздался голос:

– Убирайся отсюда, свинья, не мешай спать.

Унтер-офицер был взбешен. Он ринулся искать обидчика. Но тут кто-то ловко подставил подножку, и он упал. На голову ему быстро набросили одеяло. Мы все дружно навалились и начали бить его кулаками. Под конец я, изменив голос, прошептал:

– Вались отсюда и помни: пожалуешься – утопим в Марице.

С того дня издевательства унтер-офицера прекратились.

Прошло несколько дней, и наш взводный поручик Кынчев вызвал меня к себе. Он сидел в учительской комнате, превращенной в канцелярию унтер-офицерской школы, и после того как я по всем правилам устава представился ему, с холодной любезностью предложил мне стул:

– Садитесь, Добрев.

Обычно ко мне обращались на «ты», а эта официальность, как и любезное приглашение сесть, не предвещали ничего хорошего.

– Вы грамотный человек, и я хотел бы услышать ваше мнение по некоторым вопросам, связанным с нашей службой и жизнью здесь.

Что же он хочет? Я насторожился и спокойно сказал:

– Я вас слушаю, господин поручик.

– Нам известно, что среди курсантов есть лица, которые подрывают авторитет своих командиров, склоняют к неповиновению и даже бунту других солдат. За это они могут крепко поплатиться.

«Ага, значит, унтер-офицер пожаловался!»

– Не понимаю вас, господин поручик…

– Среди солдат ведутся разговоры, что часть продуктов, предназначенных для них, идет на сторону. Верно ли это?

– Я не слышал таких разговоров, господин поручик. Но, возможно, они есть. Ведь нас кормят здесь почти как заключенных.

– Ах да, я и забыл, что вы имеете тюремный опыт, – съехидничал Кынчев.

– Я только сравниваю, господин поручик. Возможно, что по какой-то причине не доставлены были некоторые продукты, которые мы потом получим…

– Слушай, Добрев! – Кынчев неожиданно перешел на «ты». – Давай говорить прямо. Недавно вы избили своего помкомвзвода, а тот, дурак, забыл, что у него на боку висит пистолет. – Голос Кынчева сразу перешел на фальцет. Лицо его побагровело. – Этого болвана следовало бы посадить на месяц под арест. Позволить, чтобы собственные солдаты избили! Позор! Это не армия, а стадо свиней. Во время войны за такие вещи полагается расстрел. Понимаешь? Расстрел! А сейчас – война.

– Извините, господин поручик, а с кем воюет сейчас Болгария?

Офицер, сдерживая злобу, попытался даже улыбнуться:

– Мне ваша осведомленность известна, но она не спасет вас. За такие вещи можно схлопотать пятнадцать лет тюрьмы.

– В чем вы меня обвиняете, господин поручик?

– Пока ни в чем. Но предупреждаю тебя. При случае не сетуй на поручика Кынчева. Понял?

Я давно уже все понял. Поручик встал. Поднялся и я.

– Можешь быть свободным…

– Слушаюсь, господин поручик!

Я щелкнул каблуками, по всем правилам устава повернулся кругом и вышел из канцелярии.

…Наступил последний день нашей учебы. Начальник школы встал перед строем, раскрыл кожаную папку и прочитал:

– «Приказ номер…

За успехи и прилежание, проявленные в период учебы, всем курсантам присваивается чин кандидата в унтер-офицеры, за исключением рядового Добри Маринова Добрева…»

Так ускользнули от меня нашивки кандидата в унтер-офицеры.

На другой день я был уже в поезде и ехал в Сливницу, куда снова перевели наш полк.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Не очень завидна участь единственного солдата, не произведенного в кандидаты в унтер-офицеры.

По приезде в Сливницу меня вместо специальной роты, в которой я служил ранее, направили в хозяйственную, чтобы ее фельдфебель, по прозвищу Замбо, показал мне где раки зимуют.

Это был огромный, могучий верзила с длинными кабаньими зубами, пожелтевшими от табака. Когда он говорил, через них, как брызги водопада, летела на собеседника слюна. Поэтому офицеры, разговаривавшие с ним, не подпускали его к себе ближе чем на три шага. У нас такой привилегии не было, и когда кому-нибудь из вас случалось выслушивать его, то потом приходилось долго вытирать забрызганное лицо.

Замбо сказали, что я «опасный» и из меня надо сделать покорного ягненка, но вскоре после этого направили в огородную команду. Ее возглавлял дядя Даки, добрый, сердечный человек.

– Мотыгу держал в руках? – спросил он.

– Как же, держал.

– Тогда хорошо. Придираются к тебе там, но, если ты сумеешь исправно работать мотыгой, с дядей Даки худо тебе не будет.

Мы вставали с рассветом и копались на грядках перца, помидоров, пололи, поливали.

По вечерам после работы я обычно возвращался в расположение хозяйственной роты. На вечернюю поверку всегда приходил Замбо, выстраивал нас, отчитывал и наставлял. На меня он смотрел всегда косо, но так и не находил повода придраться.

Как-то на вечерней поверке Замбо был особенно свиреп: видимо, он решил во что бы то ни стало отыграться на мне. Войдя в казарму, он совсем разошелся, начал громко и грязно ругаться, то и дело поглядывая на меня. Я долго сдерживался, а потом взорвался:

– Вы не имеете права нас оскорблять, господин фельдфебель.

– Цыц, скотина!

– Я не скотина!

– Нет, скотина! Это я тебе говорю! И всегда останешься скотиной!

– Господин…

– Ах ты еще и ругаться? Я тебе сейчас покажу…

Он поднял руку и замахнулся, чтобы ударить меня. Солдаты оцепенели – дело приняло неожиданный поворот. Я схватил поднятый Замбой вверх кулак и повернул. Фельдфебель оказался стоящим ко мне спиной. А что делать дальше? Если его отпустить – он набросится на меня. Если ударить – я угожу на десять лет в тюрьму. Товарищи мои делали вид, что ничего не видят и не слышат, хотя Замбо ревел и ругался.

Но вот я резко толкнул фельдфебеля вперед, а сам напрягся пружиной и отскочил на два шага. Замбо быстро повернулся и ринулся на меня. Я решил не связываться с ним больше и отбежал за одну кровать, потом за другую. Он за мной. Так я обежал всю комнату, а фельдфебель кричал:

– Держите его, держите!

Никто не сдвинулся с места, но я понимал, что если кто-нибудь послушается фельдфебеля, то…

На бегу я заметил, что одно из окон открыто. Одним махом вскочил я на подоконник и спрыгнул вниз с трехметровой высоты.

Задыхающийся Замбо животом навалился на подоконник. Из груди его со свистом вырывался воздух.

– Под суд!.. В тюрьму!.. Сгниешь там!.. Скотина! Скотина! – неслись мне вслед ругательства.

– Предупреждаю вас, господин фельдфебель, что завтра же утром я пойду к командиру и пожалуюсь на вас. Вся рота слышала, как вы оскорбляли меня. Я болгарский солдат, и по уставу никто не имеет права издеваться надо мной.

Мой спокойный тон привел распалившегося фельдфебеля в чувство.

– Что-о-о?

– Я пожалуюсь полковнику, и тогда посмотрим, обойдется ли дело без суда!

Солдаты тоже подошли к окну.

– Марш по местам! Я еще проучу вас всех! – кричал фельдфебель.

Утром я ушел работать на огород и все время ждал, что вот-вот явится кто-нибудь из дежурных унтер-офицеров и отведет меня на гауптвахту. Но Замбо, видимо, решил не трогать меня. Одному из симпатизировавших нам унтер-офицеров он потом говорил:

– Ты с коммунистами не очень связывайся. Опасные люди…

Так до начальства ничего и не дошло. Досталось мне не от него, а от… Сокола. Пришел он после обеда на огород и долго молча глядел на меня.

– Ну, что?

– Да ничего, хочу только спросить…

Опять замолчал.

– О чем спросить?

– В своем ли ты уме, почему делаешь подобные глупости? Или соскучился по тюрьме?..

– Знаешь, братец, просто не сдержался…

– А ты держись! Какой же ты коммунист, если поддаешься на провокацию фельдфебеля!

Признаться, что дал маху, не очень приятно, да что поделаешь. Сокол испытующе смотрел на меня, и я пообещал больше таких случаев не допускать, хотя нечто подобное повторялось и позже. Видимо, характер трудно переменить…

После 9 сентября, уже будучи полковником, я по делам службы как-то заехал в 25 й полк. Помощником дежурного в тот день оказался Замбо.

Он стоял вытянувшись передо мной.

– Вы не узнаете меня?

– Никак нет, господин полковник.

– А я был вашим солдатом…

– Не могу припомнить…

Я напомнил ему. Он вытаращил глаза, побледнел, весь как-то ослаб. Мне показалось, что он вот вот рухнет на землю как подкошенный.

– Смирно! – скомандовал я ему, и команда эта подействовала моментально. Замбо вытянулся в струнку. Руки по швам. Голову выпрямил. Теперь можно было с ним разговаривать.

– Мы, коммунисты, люди не злопамятные. Если не совершил преступления, то бояться не следует.

– Благодарю вас… господин полковник…

2

Оружие в наших руках. Мы сможем использовать его, когда придет время. Такие мысли стали возникать у меня еще в самом начале войны. Но было совершенно очевидно, что обстановка для этого неподходящая. А теперь, спустя год, я только намекнул Борису, и тот сразу же ответил:

– Верно, Добри. Пора.

Он был кладовщиком во второй роте, а на складе пулеметной роты работал Сандо. И боеприпасы, и оружие, и обмундирование – все хранилось в ротных складах, а ключи от них были только у кладовщиков; двое из них – комсомольцы, надежные, смелые ребята. Незаметно из царских складов стало исчезать оружие.

Борис, как ротный кладовщик, был правой рукой фельдфебеля и пользовался в роте наибольшей свободой. Ни один солдат не имел права выйти за проходную без предъявления увольнительного удостоверения, а кладовщик проходил, едва кивнув часовому. Раз идет, – значит, надо. Может, фельдфебель зачем послал его в ближайшее село… Один только ротный кладовщик имел право куда-либо отлучиться после вечерней поверки, иногда отсутствовать на занятиях. Закончились, скажем, учения, а ему ведомости нужно составить, учесть израсходованные патроны, гранаты, прибрать на складе, заменить солдатам порванное обмундирование и обувь…

К тому времени у нас появились свои люди и в селе. Из них самыми надежными были комсомольцы Стефан Германов и его сестра Гинка, готовые взяться за любое дело.

Однажды после учения Борис подошел ко мне:

– Я тут составлял ведомость и написал, что израсходовано больше патронов и гранат, чем на самом деле.

– Значит, у тебя излишки?

– Да… Что с ними делать?

– Заверни все и отнеси к Германовым. Скажи, что это для меня, и я потом заберу.

Позже Борис рассказывал:

«Я пошел в склад и заперся там. Взял десять пачек патронов и три ручные гранаты и быстро стал запихивать их в вещевой мешок. Руки у меня дрожали.

В тот день фельдфебель велел мне отнести ему домой в село пакет рису и два куска кожи для подметок. Их я тоже положил в вещевой мешок.

В проходной меня остановил часовой:

– Куда идешь?

– По делам.

– Может, купишь мне пачку сигарет?

– Куплю!.. Две, если хочешь!

У Германовых меня встретила Гинка.

– Это вот вещички нашего Добри. На следующей неделе он получит увольнительную и придет за ними.

Девушка взяла тяжелый вещевой мешок и чуть его не уронила.

– Что здесь?

– Кое-какое белье для стирки, – спокойно ответил я.

– Может, я выстираю? – хитро улыбаясь, предложила Гинка.

– Нет, нет. Лучше припрячь мешок хорошенько. Белье для Добри стирает только Лена. Поняла?

Этим «поняла» я попытался объяснить ей все то, о чем не должен был говорить. Девушка ни о чем больше не спросила.

– Поняла, – ответила она».

Так началась переправка оружия и боеприпасов из 25-го полка. От Германовых они поступали к Лене.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

– Добри опять прислал тебе белье в стирку. Ты что, всю роту обстирываешь?

Генчо положил на стол объемистый сверток, вытер пот с лица и сел на диван.

Лето 1940 года было особенно жарким, даже вечерами не наступала прохлада. Каждое воскресенье, если я не могла побывать в Сливнице, приходил кто-нибудь из товарищей Добри и с ними почти всегда Генчо. Через него я получала «белье».

Как-то, придя домой, Добри развязал пакет, в котором было несколько пачек патронов, две гранаты, кусок кожи для подметок и солдатские брюки.

– Гранаты и патроны отнесешь Тошке, брюки распорешь и перекрасишь, подметки прибереги.

Добри был серьезен и не просто говорил, а будто отдавал приказы.

– Не страшно было?

Он улыбнулся.

– А если страшно, так что?

– Ничего, просто спрашиваю.

Добри обнял меня.

Однажды он сказал мне, что я должна забрать из сапожной мастерской чемодан с «бельем». Пошла туда после обеда. Застала двоих: мужчину средних лет с множеством морщин под глазами и подростка-ученика.

– Из старой обуви делаете новую? – спросила я.

Мастер внимательно посмотрел на меня, потом сухо сказал ученику:

– Ступай купи немного колбасы и хлеба, что-то я проголодался. – Подал ему деньги и еще раз испытующе посмотрел на меня: – Для добрых людей все можем.

Затем он поднялся и достал из-под прилавка деревянный чемодан:

– Твой солдат тебе оставил.

Я взяла чемодан, попрощалась и ушла. Первые двадцать шагов груз казался мне не особенно тяжелым. Может быть, оттого, что еще не прошло волнение и беспокойство за успех дела. Но, не миновав и одного квартала, я поняла, что мне трудно будет донести чемодан до дому. Ведь нужно не просто дотащить тяжелую поклажу, но сделать это так, чтобы никто из встречных не заметил чего-либо.

Я хотела было сесть в трамвай, но тут же решила не делать этого. Что будет, если при посадке или при выходе из трамвая кто-нибудь из простой любезности решит мне помочь и возьмет чемодан? Не ожидая, что он такой тяжелый, человек может его уронить, крышка откроется – и на мостовую посыпятся гранаты и патроны… Мысль об этом привела меня в ужас, и я пошла пешком. Старалась идти спокойно, ровно.

От мастерской до дому было не менее пяти километров, но я прошла это расстояние меньше чем за час. К вечеру заглянул Тошко, а через два дня деревянный чемодан был возвращен в сапожную мастерскую.

2

В конце июля 1940 года сыграли свадьбу. По случаю женитьбы Добри получил на несколько дней отпуск и в среду после обеда был уже дома. Вечером мне предстояло пойти на одно заседание, где должен был присутствовать Дечо Стефанов, комсомольский секретарь нашего района. Мама в последнее время очень сердилась, если я где-то задерживалась, и теперь я просто не знала, как ей сказать, что мне нужно ненадолго уйти. Посоветовалась с Добри, и он сразу нашел выход:

– Мама, мы с Леной пойдем погуляем.

Добри надел гражданский костюм, и мы вышли на улицу. Прошли квартала три, когда нам встретился Дечо, тоже спешивший на заседание. Увидев нас, он остановился. Я познакомила его с Добри, и они крепко пожали друг другу руки.

Некоторое время шли вместе, затем Добри остановился:

– Где тебя ждать?

– В скверике.

– А долго?

Дечо положил ему на плечо руку:

– Ради молодоженов внесу предложение, чтобы на этот раз заседание было самым коротким. Жди ее через два часа. А теперь до свидания.

Мы с Дечо ушли.

Венчались мы рано утром в церкви Святой Богородицы. Поп, видимо, не доспал и теперь был явно не в духе.

Одеты мы были просто. Добри – в сапогах, бриджах и клетчатой рубашке. Я – в ситцевом платье. Только роза в волосах напоминала о том, что я невеста. Увидев нас, поп наклонился к пономарю и прошептал:

– Бедняжка, такая молодая, а уже вдовушкой побыла.

Без специально сшитого платья и фаты в то время венчались только вдовы.

В церкви собралось человек двадцать наших друзей – парней и девушек.

Венчание закончилось очень быстро. Поп, наверное, понял, что мы не ахти как нуждаемся в этой церемония и не до конца выполнил ритуал. Пробормотал поспешно приличествующие случаю молитвы, поздравил нас и ушел за алтарь. А мы только того и ждали. Выбежали, словно школьники, на улицу, подхватили свои сумки и двинулись к скверу.

Поляну на берегу Искыра заполнили приглашенные нами гости. Угощались конфетами – их едва хватило на всех. Пели песни, и не одни только свадебные. Звучали тосты, а запивали их водой.

Когда вечером возвращались домой, Добри вдруг остановился перед самым домом и, сжимая мою руку, спросил:

– Ну-ка, как тебя звать?..

– Елена…

– А дальше?

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в уже немного колючую щеку.

– Елена Добрева Джурова!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Как-то ранним ноябрьским утром нас подняли по тревоге. Мы еще накануне прослышали, что наш полк вновь будет направлен на турецкую границу, и поэтому объявленная тревога особого беспокойства у нас не вызвала.

В пути мы, актив, договорились о действиях в различных ситуациях, о паролях. Через два дня прибыли к новому месту дислокации: в город Свиленград и близлежащие села – Лефка, Мустрак и Пестрогор.

К этому времени из хозяйственного подразделения меня снова перевели в роту специального назначения и даже поручили командовать отделением. Так я стал единственным, по крайней мере в полку, командиром, не имевшим даже ефрейторских нашивок.

Мое отделение заняло блиндаж на Рошавом кургане. Эту укрепленную точку только недавно построили, и вокруг нее валялось множество ржавых железных прутьев и мешков с затвердевшим цементом. Однажды вечером, вскоре после отбоя, к нам явился унтер-офицер и скомандовал:

– Подъем!

Прослышало наше начальство, что приедет комиссия проверять, не было ли злоупотреблений при строительстве укреплений, и решило солдатскими руками прикрыть свои преступления. Солдаты моего отделения всю ночь таскали на спинах мешки с окаменевшим цементом, сбрасывая их в овраг, находившийся метрах в пятистах от блиндажа. Едва к рассвету управились с этой работой, как нам дали лопаты и кирки, чтобы забросать цемент слоем земли.

В конце ноября 1940 года в Болгарию прибыл заместитель Народного комиссара иностранных дел СССР Соболев и предложил правительству заключить между двумя странами пакт о ненападении и взаимной помощи. Правящие круги попытались скрыть факт прибытия советского представителя, но это им не удалось. О его визите вскоре узнал весь болгарский народ. Партия организовала массовое движение за принятие предложения Советского Союза. В Народное собрание и правительство хлынул поток писем с требованием подписать пакт с великой Советской страной. Под этими письмами-обращениями подписались более трехсот тысяч человек, причем точно указывался адрес каждого подписавшегося.

В селе Пестрогор нас, как обычно, разместили по домам местных жителей. Взводные унтер-офицеры получили указания неусыпно следить за поведением солдат и не допускать никаких отлучек, особенно в вечернее время. Командир полка издал приказ о том, что за каждое опоздание на вечернюю поверку солдату будет на месяц продлен срок службы.

Наш взвод расположился в двух домах. Помкомвзвода был месяц назад призван в армию из резервистов. Держался он строго, требовал неукоснительного и точного исполнения приказов. Но я знал, что Стоян Хаджипенчев не только добрый человек, но и наш, коммунист. С ним я познакомился, когда работал в Подуянском районе Софии.

Когда начался сбор подписей, я выбрал момент и заговорил со Стояном:

– Мне надо вечером пройти по домам и поговорить с людьми.

– Эти дни после вечерней поверки я буду сразу же засыпать…

– Офицеры ничего не подозревают?

– Как будто нет. При первой же опасности я тебя предупрежу. И ты, если что заметишь, тоже мне дай знать.

Я вытянулся и козырнул:

– Слушаюсь, господин унтер-офицер!

…Все коммунисты получили по листу, на котором в нескольких словах было изложено наше отношение к советскому предложению. Поставив первыми свои подписи, мы затем, распределившись по взводам, начали разъяснять солдатам суть дела. Некоторые сразу же согласились подписаться. Другие подолгу слушали нас, настороженно оглядывались по сторонам и в конце концов, тяжело вздыхая, слюнявили черный карандаш и тоже ставили свою подпись.

Некоторые наотрез отказывались:

– Опасное дело! Я, конечно, с вами согласен, но не могу подписаться. Просто боюсь. Не дай бог начальство узнает!

Прошло несколько недель. Всех старослужащих полка возвратили в Сливницу для сдачи обмундирования и оружия. Наша срочная служба в армии закончилась.

Шел декабрь 1940 года.

2

Сразу же после увольнения в запас я занялся поисками работы. У меня теперь была семья, мы ждали ребенка.

В армии я познакомился с одним взводным командиром из резервистов, инженером по профессии – Генадиевым. Он тоже уволился в запас. В Софии у него была небольшая мастерская, вернее, что-то вроде химической лаборатории, и он предложил мне поработать у него. Я проработал лишь неделю – Генадиев вынужден был закрыть свою мастерскую: видимо, это дело не приносило дохода. Пришлось опять искать работу.

Несколько дней ходил по различным мастерским, фабрикам, стройкам, но работы нигде не находилось. Три дня в одном месте разбирал и складывал кирпичи из старого дома, а потом начались холода, и мне опять пришлось ходить от ворот до ворот и спрашивать:

– Нет ли нужды в работнике?

Как-то случайно я встретился с одним старым товарищем, которого знал по тюрьме, – Гено.

После обычных расспросов, как живешь и чем занимаешься, Гено испытующе посмотрел на меня:

– Ты что нос повесил?

– Есть причина. Работу ищу.

– Какую?

– Да любую, выбирать не приходится. Ждем ребенка, а я вот безработный.

Гено на мгновение задумался.

– Слушай, у меня есть прачечная у Подуянского моста, и мне нужен кочегар. Ищу такого человека. Ты не согласишься?

– Отчего же! Хоть сейчас готов начать работать.

– А ты не устроишь у меня стачку? – с улыбкой спросил он.

– Ну, если будешь меня слишком эксплуатировать, тогда, конечно, устрою.

И мы, смеясь, пошли к прачечной.

Бездельничать и до этого не приходилось – ведь у меня была партийная работа. Сразу же после того как я вернулся из армии, к нам в дом пришел Желязко Колев. Здороваясь, он мне шепнул:

– Нужно потолковать немного.

…Когда он уходил, я вышел его проводить.

– Что ты думаешь делать теперь?

– То, что поручат.

– Я секретарь Подуянского райкома комсомола. Есть решение, чтобы ты работал у нас. Будешь отвечать за промышленные предприятия. Дела на них плохи. Особенно на текстильных фабриках, где работает много молодежи, а ячеек почти нет. Что скажешь?

Что я мог сказать? Конечно, согласился. Партийную работу не выбирают, как девушку.

– Тогда жди меня завтра на мосту, в семь часов. Пойдем на заседание. Так скорее войдешь в курс дела и познакомишься с товарищами. Впрочем, большинство из них ты знаешь.

На промышленных предприятиях и в самом деле было неладно. На таких больших фабриках, как «Рила», «Глория», «Шабат», «Балканский шелк», совсем не было молодежных организаций, хотя на каждой из них работали одна-две наши девушки.

Я решил начать с фабрики «Рила». Там работала одна черноглазая девушка с коротко подстриженными волосами, которую все называли толстушкой Ленкой. Как-то я встретил ее после работы, чтобы поговорить с ней. Мы пошли вместе по темным грязным улочкам, незаметно оглядываясь – не увязался ли кто следом за нами. Со стороны нас можно было принять за влюбленную парочку.

– Сколько еще ваша фабрика будет оставаться без молодежной организации? – задал я вопрос.

Девушка замялась на миг и виновато спросила:

– Что же я могу одна сделать, Добри?

– Почему одна? Что, у тебя подружек нет? Ты будешь секретарем группы. Обдумай, кого можно привлечь, подыщи место и назначь день для собрания. Два дня на подготовку тебе хватит?

– Хватит… Только кого же привлечь?

– Сама решай. Безусловно, надежных девчат, тех, кто верит тебе и на кого ты можешь положиться.

Нам приходилось вести долгую и упорную борьбу за каждого нового человека, за каждого единомышленника. Приходилось подолгу спорить, убеждать, чтобы в конце концов человек тебе поверил и пошел вместе с тобой. Но надо было и внимательно следить за каждым шагом этого человека, чтобы он не наделал ошибок.

Встреча с девчатами с фабрики «Рила» была назначена на субботу сразу после работы в квартире Тодорки, в небольшом одноэтажном неоштукатуренном домишке.

В маленькой низкой комнате над кроватью висел коврик с изображением сказочного озера, по которому плавал белый лебедь с невероятно длинной шеей. Стол был покрыт вязаной скатертью, на стене висела керосиновая лампа.

Когда я вошел, в комнате были четыре подружки Тодорки: Борка, толстушка Ленка, Катя и Вера. Они застенчиво поздоровались со мной и уселись рядком на кровать, оставив для меня единственный стул с высокой спинкой, выкрашенный белой масляной краской. Неловкое молчание нарушила Ленка:

– Девчата, это Добри, муж нашей Лены. Он нам расскажет, зачем мы собрались здесь.

В первый раз я проводил собрание с девчатами. Будь на их месте парни с фабрики резиновых изделий или какие-то другие ребята, я знал бы, с чего начать.

– Приходилось ли вам голодать по нескольку дней? Оставаться без куска хлеба, без ложки супу? – задал я не совсем обычный вопрос.

Девчата удивленно переглянулись.

– Однажды я не ела целый день, ничего не было в доме, а вечером пошла к знакомым, и когда они сели ужинать, то и меня пригласили, – сказала Вера и вдруг совсем смутилась, а подружки ее весело засмеялись.

– А зачем ты об этом спрашиваешь? – обратилась ко мне Катя.

– Я знаю людей, которые по неделе голодали, причем добровольно, возвращали пищу, отказывались есть и пить.

– Почему?

– В тюрьме это называется голодовка. Так борются против несправедливости и произвола.

И стал им рассказывать о наших людях, осужденных пожизненно или на десять, двенадцать, пятнадцать лет тюремного заключения, о тех, кто попадал в тюрьму еще молодым, а выходил из нее седым стариком, но с непоколебленной верой в правоту своего дела.

Собственные воспоминания чередовались с прочитанным в книгах, и я не заметил, как наступил темный январский вечер. Девчата внимательно слушали меня.

– Хотите быть похожими на таких людей?

Наступила тишина, и я подумал, не слишком ли запугал девчат. Я беспокойно крутил пуговицу пиджака. Отвел взгляд в сторону, чтобы не мешать им признаться: «Страшно». И тогда услышал тихий голос: «Хотим».

Я обвел их всех взглядом. Кто это сказал? Они сидели, тесно сдвинув плечи, и это негромкое «хотим» было общим ответом пяти новых членов молодежной организации фабрики «Рила».

Первый шаг был сделан.

3

1 марта 1941 года на болгарскую территорию вступили немецкие войска, а еще через день было официально объявлено, что Болгария присоединилась к Тройственному союзу. Задолго до этого страну буквально наводнили немецкие «туристы», которых нацисты отправляли сюда на случай, если болгарское правительство попытается не подчиниться их приказам. В наших правящих кругах было немало англофилов, довольно обширными были деловые связи крупной буржуазии с Англией и Францией. Однако верх взяли германофилы. Заявление ТАСС о том, что Советский Союз не одобряет политики болгарского правительства, не было опубликовано в нашей печати, но передавалось из уст в уста.