Текст книги "Мургаш"

Автор книги: Елена Джурова

Соавторы: Добри Джуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

У нас появился радиоприемник. Его принес Пешо. Каждый вечер мы слушали передачу последних известий из Москвы. Сначала из эфира неслись нестройные звуки, затем финальные аккорды музыкальной передачи, и после короткой паузы звучал знакомый голос диктора:

– Говорит Москва! Говорит Москва!

В эти дни каждое слово Москвы было для нас словом радости. Советская Армия гнала врага со своей земли, а мы… мы вынуждены были бездействовать, отсиживаться в овчарне бай Димитра. И не удивительно, что люди в нашем отряде начали ворчать, нервничать, возникали ссоры по самому незначительному поводу. Там, на востоке, развертывалось гигантское сражение, решающее судьбы человечества на тысячи лет, а мы укрывались в лачугах, бродили по селам и ждали вечерних часов, которые связывали нас с жизнью Большой земли. Радость каждой новой победы на фронте сменялась тягостным чувством сожаления, что мы бездействуем.

Мы все чаще приглядывались, на сколько стаяли снега, а при виде хмурого неба, грозившего новым снегопадом, наши сердца сжимались. Выход в горы теперь зависел только от погоды. Наконец руководство приняло решение о нашем перемещении в лагерь во второй половине марта.

К нам пришел Ангел Гешков, секретарь Новаченского райкома. Решение окружного комитета о присоединении его к отряду совпало с получением повестки о призыве в армию. Когда у полиции не было достаточных улик для того, чтобы бросить активного коммуниста в тюрьму, его мобилизовали в армию. Партия знала об этом полицейском трюке и дала указание всем коммунистам в подобных случаях переходить на нелегальное положение или идти в партизанские отряды.

Наступил день нашего переселения в горы. Накануне вечером мы перешли в дом бай Марина. Дождавшись, когда в селе погаснут огни, бесшумно вышли на улицу. Расстались с Ангелом, которому нужно было обойти членов партии в своем районе, остальные направились в горы.

Рассвет застал нас на «свинемюнде». Как известно, так называется крупная немецкая военно-морская база на берегу Балтийского моря. Но мы, конечно, в эту ночь достигли не берегов Балтики, а пришли на восточный склон Мургаша, куда крестьяне выгоняют свиней на откорм. Для свинопасов здесь были построены хижины, которые и стали нашим убежищем.

О лучшем жилище в горах нельзя и мечтать. Здесь мы были защищены от ветра, дождя и стужи, а топлива – сколько хочешь.

Весна брала свое. Правда, вершины гор еще были покрыты снегом, но на солнечных полянах уже появились бледно-зеленые побеги крапивы, и лягушки начали по вечерам устраивать концерты.

В хижине бай Димитра были спрятаны запасы муки, фасоли, картошки и немного сахару, но все же мы часто оставались без пищи, и тогда шли в ход молодая крапива и лягушки. Есть их научил нас Митре. В первый раз, когда он принес целую сумку лягушек, мы все смотрели на них с отвращением. Митре совершенно спокойно принялся жарить на огне задние лягушечьи ножки. Разнесся приятный запах, но мы не решались притронуться к необычному блюду.

– Дураки все эти буржуи из Парижа и Рима, – с полным ртом пробормотал Митре. – Не могу никак понять, почему они вдвойне платят за лягушек, когда спокойно могут есть телячье жаркое…

– А ну не ври, – откликнулся Стефчо. – Скажешь тоже – лягушки дороже телятины…

Митре делал вид, что ничего не слышит.

– Правда ли, что их едят буржуи? – спустя минуту не выдержал Стефчо, проглотив слюну.

– Нет…

– А что же ты рассказывал только что?

– В Париже их едят под гарниром из спаржи.

– А без спаржи нельзя? – спросил Бае.

– Попробуй, увидишь.

Мы попробовали. И еще раз, и еще. Скоро вокруг нашей базы не оставалось ни одной лягушки, ни одного побега крапивы.

Весной в отряд пришло пополнение. Важнее всего было то, что приходили люди, которым не угрожали ни тюрьма, ни смертный приговор, они просто считали, что вступить в партизаны – долг каждого патриота.

Первым пришел Никола Величков – Бойчо из Софии. За ним Илия Кьонтов – Тошко, а потом Никола Муканский – Кирчо.

Постепенно теплело, и мы все чаще и чаще уходили из лагеря. Земля почти просохла, горы уже покрывались зеленью, и так легко и радостно было шагать по молодой зеленой траве!

Окружной комитет партии поставил перед нами задачу теснее связаться с партийными и ремсистскими организациями в близлежащих селах и городах и изучить возможности диверсионно-разведывательной работы.

Еще раньше мы установили постоянную связь с Новаченским районом, охватывающим села Новачене, Литаково, Скравена, Радотина, Рашково, Врачеш, Равна, Ботевград, Правец и другие, а осенью отряд установил связь и с Новоселской районной организацией.

Через Тоне и Митре мы были связаны с Локорским районом, это сотрудничество особенно усилилось после районной конференции, проведенной в марте в местности Игнатица. В это время окружной комитет партии послал в Локорский край Стефана Халачева – Велко. Вскоре он установил связь и с Батулийским сектором, в каждом селе организовал сбор продуктов и оружия для отряда.

В селе Батулия Стефан Халачев провел собрание, на котором присутствовали ремсисты из Батулии, Оградиште, Буковца, Бакьово и Огоя. Пламенный трибун призвал молодежь помогать нашему отряду.

– Ничего, что отряд еще мал. Пройдет немного времени, и в него вольются не десятки, а сотни людей, и из отряда он превратится в нашу красную дивизию!

Слова Стефана зажигали сердца молодежи. Клятвой она связала себя навеки с отрядом, и до конца борьбы Батулийский сектор оставался самой надежной нашей базой.

По поручению отряда Стефан Халачев, Георгий Павлов – Начо и секретарь районной организации Димитр Тошков – Захарий организовали переброску в наш отряд новых партизан из Софии. Включился в работу и секретарь РМС Христо Нестеров – Тачо, ставший связным отряда.

В первые дни апреля мы решили переменить место лагеря – из «свинемюнде» мы перебрались к истоку Радиной реки. Там наскоро соорудили шалаши из веток и постели – тоже из веток и листьев папоротника.

В новом лагере люди не задерживались надолго, потому что надо было постоянно проводить работу в селах. Наш отряд должен был расти, и организационная работа поглощала большую часть времени.

Однажды вечером Митре и Калин пошли в Батулию, Ботунец и Локорско и должны были вернуться оттуда через три дня. В назначенный срок они не пришли. На третий день рано утром в лагерь вернулся один Митре.

2

– Где Калин?

Митре виновато опустил голову.

Еще раньше Калин просил разрешения заглянуть в Софию, чтобы повидаться с семьей. В это время там часто проводились облавы, и мы не могли позволить Калину заходить домой, а решили, чтобы Митре послал кого-нибудь из наших связных в Локорско и поручил ему передать родственникам Калина, что тот жив и здоров. Связной должен был также разузнать все о родных Калина.

Калин, как нам показалось, примирился с этим решением. И вот Митре и Калин пришли в Ботунец. Калин был прилично одет, побрит, у него имелись надежные документы. Мысль, что опасность не так уж велика, и желание увидеться с близкими заставили его рискнуть.

– Митре, я иду в Софию.

– Нельзя. Ты ведь знаешь решение.

Сам Митре был серьезный, дисциплинированный человек и строгий руководитель. Но на этот раз сердце его дрогнуло, когда он увидел, с какой мукой смотрел на него друг.

– Я не выдержал, товарищи, и отпустил его. Мы договорились о встрече, и я прождал два дня. Он не вернулся.

Воцарилось тяжелое молчание. Что случилось с Калином? Неужели его арестовали? Мы знали, чем грозил арест Калину – ведь он давно уже был приговорен царским правительством к смерти. За себя мы не опасались. Мы хорошо знали Калина – он не проронит ни слова.

Наутро часовой доложил:

– По западному склону Мургаша движутся люди!

Мы всмотрелись. Действительно, видны были человеческие фигуры. Самые зоркие из нас разглядели в них полицейских, но понять, куда и зачем они направлялись, мы так и не смогли.

Два дня постовые не спускали глаз с ближних и дальних холмов. На третий день мы встретились с нашим связным из Чурека – бай Пешо.

– Погиб человек.

– Кто?

– Ваш партизан. Расстреляли его на поляне возле леса по дороге на Ботевград. – Он помолчал немного, потом начал рассказывать: – Позавчера утром перед общинным управлением остановились два грузовика с полицейскими. С ними был и Калин. Увидел я его и подумал: не выдержал человек! Потом, когда понял, что он ведет полицию в противоположную от лагеря сторону, на душе полегчало. Два дня бродили они по горам, а Калин все выбирал голые места, где и суслику не спрятаться. Наверное, хотел, чтобы вы увидели, что в горах полиция.

Только на второй день офицер понял, что Калин обманывает полицию, раскричался, ударил его по лицу парабеллумом, а потом приказал прекратить поиски партизан…

Скоро мы узнали подробности гибели нашего товарища. Перейдя через мост Чепинцев, Калин наткнулся на солдатский патруль. Бежать было поздно. Солдаты шли прямо на него.

Калин незаметно вынул пистолет из кармана и бросил его в траву. Затем смело двинулся навстречу патрулю. Показав документ, он решил, что все кончилось благополучно, но тут подошел полицейский:

– Что это за птица?

– Документы в порядке.

– Идем со мной.

В сотне шагов от моста стояла группа полицейских и сыщиков. Калин показал им удостоверение, но шпики начали его обыскивать и нащупали тонкую кожаную кобуру, в которой тот носил свой пистолет. Вся группа собралась вокруг него.

– Это что у тебя?

Калин понял, что все пропало.

– А вы разве не видите?

– Видим, голубок, – засмеялся начальник. – Видим, что наткнулись на важную птицу.

Калина отвели в полицию. Там ему объявили, что он приговорен к смерти, что его давно ищут как государственного преступника.

– Говори, откуда идешь?

– С гор.

– Кто ваши ятаки?

– Мургаш.

– Какой Мургаш? – не понял сначала начальник.

– Со Стара-Планины, – усмехнулся Калин.

– Ты что, издеваешься? – заревел шпик и одним ударом свалил партизана на землю.

Как свора остервенелых псов, полицейские набросились на Калина. Когда устали бить, начальник вытер ног с лица:

– Если тебе еще мила жизнь, покажи нам лагерь.

Два дня продолжались мучения, и поздно вечером Калин «сдался»:

– Хорошо, отведу вас.

Такого легкого успеха полицейские не ожидали. Посмотрели на него недоверчиво, но он твердо повторил:

– Завтра утром вас отведу!

Наутро два грузовика с полицейскими и шпиками прибыли в Чурек. Тогда-то и увидел их бай Пешо.

Два дня полицейские напрасно ходили по горам. Калин водил их по местам, где нас никак не могло быть. Он смотрел на горы, на облака и, кто знает, может быть, прощался со своей мечтой строить светлые, просторные дома и школы для детей. Иногда останавливался и, хотя был в наручниках, срывал горный цветок или травинку.

Говорят, что, когда в Калина начали стрелять, у него в руках были цветы…

3

Полиция прекратила поиски партизан на Мургаше, и на следующий день мы все пошли по селам проводить организационную работу. Я и Митре сначала отправились в Новоселцы и Доганово, затем провели собрания с подпольными партийной и молодежной группами в Богданлии, а оттуда прошли в Столник, где в пасхальную ночь была назначена встреча с местными подпольщиками.

Наша встреча со столникскими товарищами была назначена на вечер под пасху, которая падала на 25 апреля. В этот вечер товарищи из Столника опоздали. Мы с Митре выбрали удобное для наблюдения место и стали ждать. Сидим и ждем, сидим и молчим. Нам не до разговоров и курить вот как охота! Хорошо глубоко затянуться и медленно выпускать струйки дыма. Да, хорошо, но у нас и сигарет нет, да и курить на встрече нельзя. В темноте предательский огонек сигареты может выдать.

Проходит час, два, три. Никто не появляется. Наступила полночь. Зазвонили церковные колокола, улицы стали заполняться народом. Взад и вперед сновали старушки и дети с зажженными свечками. Мы же стояли не шелохнувшись в разрушенной мельничке.

– Не придут… – процедил сквозь зубы Митре.

Наша контрольная встреча была назначена на полночь, и мы снова пошли к пустой мельнице.

– Зайдем, Митре? – предложил я, когда мы проходили мимо церкви.

– Что? – не понял наш испанец.

– Зайдем, помолимся дедушке господу. Может быть, смилуется над нами и даст нам немного мясца или какое яичко.

Двери церкви были заперты. Но разве это для нас препятствие? Мы вошли и зажгли свечку. Если кто с улицы и увидит свет, подумает, что домаливается какой-нибудь запоздавший богомолец.

Перед алтарем мы нашли немного жареного мяса, крашеные яйца, платки, носки и даже две бутылки подсолнечного масла. Верующие решили умилостивить господа своими подарками, и должен сказать, что никогда они этого не делали так вовремя и так к месту.

Мы набили карманы платками и носками, завернули еду в полотенце. Бутылки тоже захватили с собой.

– Вот только винца не сообразили оставить, – заметил Митре, осматриваясь.

– Они-то сообразили, но нас опередил пономарь, – пояснил я, как более осведомленный в божьих и церковных делах.

На встречу мы пришли вовремя и в хорошем настроении. У нашего ятака был перепуганный вид. По случаю праздников в село приехало несколько полицейских во главе с участковым начальником. И ятак пришел на встречу с пустыми руками, так как боялся, что его кто-нибудь встретит и спросит, что это он несет. Только несколько красных яичек и удалось сунуть в карманы.

Закончив наши дела, мы отпустили ятака, а сами с Митре направились в Чурек. Несмотря на поздний час, бай Пешо ждал нас. Не спала и тетка Ваца. Мы отдали ей масло и попросили испечь слоеный пирог. Затем вытащили две пары детских чулок, взятых в церкви.

– Это для деток. Думали, думали, что бы им подарить, и Митре придумал: «Чулки! Ведь дети их больше всего рвут». От одного приятеля получили карточки на них.

Женщина со слезами благодарности смотрела на нас: в такое тяжелое время подумали о детях. А мы с Митре решили, что господь простит нам и кражу и ложь, потому что все это сделано с благородной целью.

Подготовительная работа, которую мы вели в течение последних девяти месяцев, давала свои плоды. К нам приходили новые партизаны. Связь с селами стала надежной, и местность мы изучили отлично.

В эти дни фашистское правительство готовило массовое выселение евреев из Болгарии в лагеря смерти. Несколько месяцев назад гитлеровцы выслали евреев из Беломория. После принятия ряда законов, запрещающих этим болгарским гражданам жить в больших городах, работать в государственных учреждениях, иметь свои предприятия и мастерские, после реквизиции их имущества фашистские власти готовились передать евреев в руки гитлеровских палачей.

Весь болгарский народ под руководством партии поднялся на защиту своих соотечественников. Сотни петиций, подписанных профессорами, учеными, писателями, рабочими и крестьянами, были посланы во дворец и в парламент, в совет министров и отдельным депутатам.

Молодых еврейских граждан власти мобилизовали в «черные» трудовые лагеря. В невероятно тяжелых условиях голода и экзекуций люди должны были исполнять поистине каторжную работу по десять, двенадцать и даже четырнадцать часов в сутки.

Партия дала указание евреям-коммунистам перейти на нелегальное положение и присоединиться к партизанским отрядам. К нам должна была прийти одна такая группа из двадцати человек, и мы приготовились к встрече.

В конце мая наше пополнение прибыло.

Все они были горожане до мозга костей, и в первый момент у нас, старых партизан, возникла тревожная мысль: сумеют ли они перенести все трудности и лишения партизанской жизни?

Ведь для них слово «партизан» овеяно определенной романтикой, которая ох как далека от суровой действительности!

Позднее, когда мы с Шомполом стали друзьями, он смущенно признался мне:

– Знаешь, бай Лазар, когда я шел в партизанский лагерь, представлял себе его так: белые островерхие палатки в два ряда с флагом на самой высокой из них – на штабе, а в глубине, немного в стороне, просторная палатка – столовая. И как же я удивился, когда…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Слова «приезжайте домой» были подчеркнуты. Бабушка Гана не отличалась особой грамотностью, и поэтому ее редкие письма были короткими. Это письмо тоже состояло лишь из нескольких строк и заканчивалось словами: «Приезжайте домой вдвоем с Аксинией».

Слово «дом» для меня всегда означало дом, где жила наша семья – мама, Стефан и Марианти, где потом стал жить и Добри. И вдруг я получаю письмо, в котором меня зовут «домой».

Мой ли это дом, тот, в далеком селе, куда и ездила-то я всего три раза? Вспомнила слова Добри: «Наступит весна – отправляйтесь домой, к матери». И я поехала.

В конце апреля, после лазарова дня, наша повозка остановилась перед домом бабушки Ганы в Брышлянице. Не успела я сойти, не успел возчик крикнуть «Бабка Гана, к тебе гости!», как со двора послышался звонкий девичий голос:

– Тетя!

Спустя миг Стефка уже схватила Аксинию, а Пушо и Гошо жали мне руку. Подошла мать Добри – стройная, красивая пожилая женщина с высоким лбом, со спокойными глазами. Баба Гана сразу покоряла каким-то необыкновенным обаянием. «Какой же красавицей была она в молодости!» – мелькнуло у меня в голове. Отступив на шаг и не повышая голоса, она протянула руки к Стефке:

– Дай ребенка!

Баба Гана взяла Аксинию на руки, отодвинула ее на миг от себя, чтобы лучше разглядеть, как это делал и Добри, когда увидел впервые, и в ее голосе зазвучали нежные нотки:

– Лазарова дочка к нам приехала!

И понесла ее в дом. Через несколько минут она снова показалась в дверях. На Гане был новый фартук. В одной руке она держала Аксинию, в другой небольшую корзиночку.

– Пойду покажу внучку.

Мне хотелось сказать, что дочка устала, но я вдруг вспомнила, что мать Добри вырастила десятерых детей. Уж она-то знает, как обращаться с ними!

В воротах показались соседи:

– С гостями вас, бабушка Гана!

До самого вечера в дом один за другим шли соседи и родственники, приятели Добри. Они крепко жали мне руку и наклонялись над люлькой Аксинии.

Вечером в доме остались только родные. Бабушка Гана, Стефка, Пушо и я с Аксинией укладывались спать в большой комнате на первом этаже, а Гошо с женой – в маленькой комнате. На втором этаже жили учителя.

Палуша, жена Гошо, приехала сюда недавно. Так как ей еще не было шестнадцати лет, поп не захотел их венчать. Это была милая, скромная девушка. Каждый раз, заслышав шаги Ганы, она вздрагивала: властный и сильный характер этой женщины, видимо, пугал ее. Палуша полюбила меня. Когда мы все вместе собирались в комнате, она всегда старалась сесть рядом со мной.

Стефка расцветала на глазах. Улыбка не сходила с ее лица, а смех наполнял весь дом.

Гошо, который еще не служил в армии, старался казаться взрослее, чем был. Говорил он медленно и веско.

Настоящим и полновластным хозяином в доме была бабушка Гана. Начиналась у детей какая-нибудь ссора – одного ее взгляда было достаточно, чтобы воцарился мир. Все знали, что будет так, как она скажет, и не пытались спорить с ней.

Гошо был единственный мужчина в доме. Вся работа к поле лежала на его плечах, но, когда надо было идти в общинное управление – вести переговоры о налогах и поставках, отправлялась Гана. Соседи уважали Гану, но боялись ее острого языка.

Когда собирали разверстку, в соседних домах всегда поднимался шум. Общинные служащие ругались, ругались и хозяева, спорили из-за каждой мерки зерна, из-за каждого мотка шерсти.

В середине лета однажды ранним утром перед общиной остановился небольшой автобус. Из него вышли несколько полицейских и шпиков в штатском. Предводительствовал Манто.

Из нашего дома видно все село как на ладони. Виднелось и общинное управление, до которого по прямой было не больше пятисот метров.

– Лена, полиция! – Голос бабы Ганы был спокойный и ровный.

Я всегда при себе носила письмо, которое прислал мне Добри с Мургаша. Это было единственное, что мне хотелось сохранить, что никак не должно было попасть в руки полиции.

Я вынула его и подала бабушке Гане:

– Спрячь его, мама!

Затем оделась и приготовила вещи, которые надо взять с собой. Я была уверена, что меня арестуют.

В это время в общинном управлении заседали сыщики, кмет и сборщик налогов.

– «Этот» появлялся здесь? («Этот» был Добри.)

– Не замечали. Его жена здесь.

– Тогда возьмем ее.

Кмет согласился:

– Правильно.

– Нет, не правильно, – поднялся сборщик. – Вы ее возьмете и уедете, а он придет в одну прекрасную ночь и всех нас перережет. Лучше оставьте ее в покое, а ему мы устроим засаду. Только так его можно поймать. Если узнает, что его жена здесь, может попасться на эту удочку и прийти сюда. Вот тогда…

– Пусть будет так! – решил Манто. – А сейчас проводите меня к ним домой. – Манто в сопровождении трех сыщиков и рассыльного из общинного управления отправился к нашему дому.

Солнце уже стояло высоко в небе, когда раздался стук в ворота. Один сыщик остался во дворе, другие вошли в кухню.

Манто сразу обратился к Гане:

– Будем обыскивать.

– Ваша власть, обыскивайте.

– Не умничай! – огрызнулся Манто.

– Я в своем доме! – смерила его взглядом Гана.

– В своем, пока мы его не спалили.

– И тогда он останется моим.

– Ну! – обернулся Манто к своим помощникам. – Чего рты разинули?

Двое разбросали постели, заглянули под кровать и перешли в кухню. Там находился глиняный кувшин с патронами. Там же стоял и сундук с мукой, фасолью и луком. Валялось разное тряпье и половики, словом, все, что уже и не нужно в доме, но у хозяйки не хватает смелости выбросить. Сыщики порылись, порылись и ушли из кухни.

Я взглянула на бабушку Гану. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Словно и не было ничего такого, что бы могло ей стоить жизни.

Затем сыщики поднялись в комнату, где спала Аксиния. Манто склонился над люлькой. Я сделала шаг вперед. Гана меня оттолкнула. Она стояла, опершись на другой край люльки.

– Это чей ребенок? Того?

– Его.

Оба выпрямились. Их взгляды скрестились. Стальной блеск в глазах бабушки Ганы заставил Манто отступить на шаг.

– Это его жена?

– Да.

– А он где?

Они говорили о Добри, но ни один из них не называл его имени.

– Ты еще спрашиваешь? Как будто не знаешь, где? Вы его взяли из дома, вы должны и вернуть мне!

– Знаю я тебя… – процедил сыщик. – Твое молоко сосал. Поэтому и стал разбойником!

– Разбойником? Когда он рылся в чужих домах? Когда?..

– Кыш!.. – крикнул Манто и снова наклонился над люлькой. – А этого несчастного ребенка возьмем и уберем отсюда.

Мне показалось, что через мгновение он протянет руки и схватит Аксинию, которая уже проснулась и молча смотрела на незнакомых людей, заполнивших комнату. Забыв, что пришли за мной, я быстро выскочила вперед. Меня остановил голос Ганы:

– Ты ребенка не трогай! Знаешь, что будет?..

Это была уже не старуха, в доме которой производили обыск. Это была мать многих поколений, мать и моей дочери, мать, которая никогда не отступала ни перед копьем, ни перед ятаганом и пистолетом, мать, чей взгляд мог укротить даже дикого зверя. Затем, словно в комнате мы были с ней одни, приказала таким тоном, каким говорила с Пушо, когда он набедокурит:

– Лена, одень ребенка.

Я наклонилась над люлькой. А Гана так же спокойно сказала:

– Идем отсюда. Здесь нам делать нечего. – И она пошла к дверям.

Весь дом был перерыт. Оставался только чердак, где Пушо устроил голубятню. Туда вела деревянная лесенка, сделанная из двух жердей.

Манто подал знак рукой, и один шпик начал медленно взбираться наверх. Было видно, что ему неохота ползти туда: а что, если с чердака покажется дуло пистолета? Баба Гана заметила его беспокойство.

– Не бойся. Никто не толкнет лестницу. Да и твой дружок здесь.

«Дружок» – рассыльный общинного управления, который привел сюда полицейских, – стоял все время молча, опустив голову. Было видно, как ему стыдно: не по душе пришлось такое поручение.

– Дружок? – взорвался Манто. – Да его надо первого расстрелять, а потом уж твоего разбойника! Сколько отсюда до управления?.. А он заставил нас прогуляться по всему селу, пока привел сюда. Пули заслуживает. Кто бы ни прятался у вас, мог бы за это время сто раз убежать. Теперь ищи ветра в поле!

Манто сердито сплюнул и прикрикнул на шпика, который остановился посередине лестницы: – Слезай! Думаешь, будет он нас дожидаться?

Сыщик поспешно соскочил вниз. Покой голубей Пушо не был нарушен.

– Ты пойдешь с нами, – заявил Манто, показав на Гошо.

Палуша побледнела как полотно и ухватилась за плечо Стефки.

«Почему Гошо, а не меня?» – подумала я.

Баба Гана вошла в дом, быстро вернулась с пальто Гошо и накинула его сыну на плечи.

– Держись! – шепнула она ему.

Полицейские, забрав Гошо, направились к управлению. Во дворе мы остались одни.

С этого дня, как только у нас гасили свет, во дворе, под грушей, появлялся полицейский. Все засыпали, а я потихоньку вставала и подходила к окну. Полицейский обычно стоял прислонившись к дереву, порой курил, пряча сигарету в кулаке. Ему было запрещено курить. Ведь это была засада, а Добри, если вернется, не должен заметить, что возле дома чужой.

Я знала, что он не придет, знала, что он на Мургаше, и все же сердце сжималось от страха. А вдруг все-таки придет? Я не отрывалась от окна и внимательно всматривалась в непроглядную тьму. Иногда слышался глухой голос бабушки Ганы:

– А ты все не спишь, Лена?

– Не спится.

Кровать легонько поскрипывала, и со мной рядом становилась бабушка Гана. И так мы стояли вдвоем, пока не начинало светать. Тогда сухая рука старушки обнимала меня за плечи:

– Ложись. Он уже уходит.

– А ты?

– Я выспалась. Пойду покормлю скотину.

Дни тянулись убийственно тягостно. Даже Пушо не шумел. Иногда к нам заходила какая-нибудь подружка Стефки, девушки останавливались в воротах, и их голосов не было слышно.

Палуша очень привязалась ко мне. Кончив домашние дела, она садилась возле люльки Аксинии и долго молчала. Затем вдруг хватала меня за руку:

– Его выпустят, Лена?

– Конечно, выпустят.

– А то что я буду делать? Мы же не венчаны. И у нас будет ребенок…

– Ты в своем доме, Палуша. Все село знает, что ты жена Гошо. Когда он вернется, сыграем веселую свадьбу…

Однажды вечером мы с ней вот так сидели в комнате. Деревья уже бросали длинные тени, зной сменялся вечерней прохладой. Вдруг с улицы послышались звуки песенки – кто-то свистел. Это же Гошина песня! Только он мог ее так насвистывать! Я подошла к окну:

– Палуша, Гошо идет!

Она бросилась к двери и замерла там.

Песня слышалась все ближе.

Я отстранила девушку и вышла на крыльцо. За мной послышались тихие шаги.

По улице шагал Гошо, забросив за плечо свои башмаки с деревянными подошвами. Увидев меня, он поднял руку.

Палуша стрелой промчалась мимо меня. Она так и повисла на плечах Гошо. Вслед за нами подошла и бабушка Гана:

– Ну как?

– Выстоял, – сдержанно сказал Гошо.

2

Я радовалась счастью Гошо и Палуши. Будто тяжелый груз свалился с моих плеч: мне казалось, что это я виновна в аресте Гошо. Однако с каждым днем на душе у меня становилось все тяжелее. Иногда я брала Аксинию на руки и уходила на кукурузное поле. Я гуляла в поле, пока не уставала, пока не начинали от тяжести ныть руки, и тогда возвращалась домой. Тяжелые, невыносимые мысли не покидали меня. И вот однажды бабушка Гана застала меня за сбором вещей. Она посмотрела, как я складываю одежонку Аксинии, и сказала:

– Останься!

– Не могу, мама.

– Чем ты ему поможешь?

– Не знаю… Наверное, ничем…

– Ну что ж, делай как знаешь, дочка!

Впервые она назвала меня дочерью.

Я уехала. Была середина августа. Очень долго я не получала никаких вестей от наших из Брышляницы. На конец узнала, что Гошо призвали на военную службу, а затем отправили в арестантскую роту. Палуша родила, а неделю спустя к ним снова пришли полицейские и шпики. Палушу отправили к родителям, а бабу Гану, Стефку и Пушо выслали в Добруджу.

Усевшись на телегу, окруженная узлами и своими двумя детьми, Гана окинула взглядом собравшихся вокруг людей. Все смотрели в землю. А она, расправив плечи, вдруг сказала:

– Наша мука кончается. Начинается ихняя…

Конвойный сделал вид, что не слышит.

Потом крестьяне говорили:

– Ну и женщина! Никто ее не видел с заплаканными глазами…