Текст книги "Пепельное небо"
Автор книги: Джулиана Бэгготт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
– Нам нужно чем-нибудь перевязать рану, – говорит Партридж.
– Черт побери! – ругается Брэдвел, прижимая локоть к ребрам.
– Снимай куртку. – Партридж помогает Брэдвелу стянуть ее. Затем цепляется за небольшую дырочку и разрывает рукав, оборачивая его вокруг мышц плеча и крепко заматывая его.
– Я бы хотел хорошенько их рассмотреть, – говорит он.
– А знаешь что? Я думаю, у тебя хороший шанс рассмотреть их. – Брэдвел указывает пальцем на что-то прямо напротив них.
Они замечают множество глаз, близко к земле; ребенка, выглядывающего из-за ноги большого существа женского пола в боевом обмундировании – металлические пластины на груди, сделанные из газонокосилки, и шлем. Длинная коса обвивает плечо женщины. Она вооружена чем-то, что можно распознать только по отдельным частям – велосипедная цепь, дрели, пилы.
– Все не так уж и плохо, – замечает Партридж. – Она одна с ребенком против нас двоих.
– Подожди, – говорит Брэдвел.
Остальные в молчании идут позади нее. Они тоже женского пола, у большинства из них тоже есть дети, сидящие на руках, либо плетущиеся рядом. Партридж видит еще оружие – кухонные ножи, вилки, шампуры, инструменты для борьбы с сорняками. Их лица пестрят стеклом, кусочками плитки, зеркал, металла, осколками каменных плит, пластиком. У многих из них украшения слились с запястьями, шеями и мочками ушей. Должно быть, они все время ковыряли кожу, чтобы она наросла на украшения, поэтому те очерчены маленькими темными струпьями.
– Нас нашли? Это ты их ждал? – спрашивает Партридж.
– Да, – отвечает Брэдвел, – я думаю, это они.
– Мне кажется, они похожи на домохозяек, – шепчет Партридж.
– С детьми.
– Почему дети не выросли?
– Они не могут, – отвечает Брэдвел. – Они остановлены в росте телами своих матерей.
Партриджу очень трудно поверить, что люди, когда-то жившие в этих домах, способны к выживанию. Они были из тех, кому не хватало смелости убеждений. А те, кто отличались мужеством, например мисс Фарлинг, наверняка умерли. Неужели это те матери и дети из закрытых общин, которые восхищались пластиком?
– Неужели нас сейчас изобьют до смерти…
По мере приближения толпы становится заметно, что дети не просто идут с матерями, а приросли к ним. Первая женщина, которую они увидели, идет прихрамывая. Кажется, ребенок держался за ее ногу и в результате слился с ней. У безногого мальчика есть только одна рука, и его туловище и голова торчат из бедра матери. У другой женщины голова ребенка висит, как зоб на шее, и сверкает глазками. Их лица угловаты и мрачны. Тела слегка напружинены, будто они готовятся к нападению.
Партридж натягивает шарф, убеждаясь, что его чистое лицо полностью скрыто.
– Уже поздно, – бормочет Брэдвел. – Просто подними руки вверх и улыбайся.
Все еще стоя на коленях, они заводят руки за головы. Брэдвел говорит:
– Мы сдаемся. Мы пришли, чтобы увидеться с вашей Доброй Матерью. Нам нужна ее помощь.
Женщина с ребенком, сплавленным с ее бедром, шагает вперед, поднося нож к лицу Партриджа. Другая, держащая в руках садовые ножницы, подходит к Брэдвелу и с невероятной силой толкает его в грудь. Она держит лезвия перед лицом парня, то открывая, то закрывая острые и сверкающие ножи. Ножницы стали частью одной руки, в другой покачиваются лезвия. Потом она ставит голую ногу на грудь Брэдвелу, открывает ножницы и приставляет к его горлу.
Партридж чувствует, как его руку тянет назад. Он достает мясной крюк и начинает вращать им над головой чахлого ребенка, приросшего спиной к руке матери. Женщина резко ударяет его ногой в живот, затем в подбородок и, держа кухонный нож, приставляет к его сердцу. Ее дочка смеется.
Партридж знает, что у этих женщин и детей есть своя тактика, и они умеют применять насилие. Они солдаты. С его уровнем кодировок он мог бы справиться с полудюжиной таких, но сейчас он видит, что их не меньше сотни. Их тени движутся. Другие женщины быстро подходят и отбирают у мальчиков ножи, мясные крюки и недавно приобретенные дротики.
Женщина с кухонным ножом хватает Партриджа за руку, и он чувствует, как ряд острых зубов вонзается в его кожу. Она резко поднимает его на ноги. Он смотрит на свои бледные руки, измазанные кровью, потом на ее, блестящие осколками стекла. Женщина вытягивает темную наволочку из-за пояса. Другая женщина, стоящая позади него, связывает его руки за спиной так туго, что локти практически касаются друг друга. Он смотрит на Брэдвела, теперь тоже стоящего на ногах и также связанного.
Последнее, что видит Партридж перед тем, как на него набрасывают наволочку, это золотой крест над головой и тонкую цепочку, врезавшуюся в опаленную кожу.
Потом наступает темнота, и вокруг становится влажно от его собственного дыхания, приглушенного внутри темного капюшона.
Партридж думает об океане. Заворачивала ли его мать в одеяло на пляже? Неужели он слышал шуршание ткани и рев океана? Что же сейчас с этим океаном? Он видел какие-то образы океана, в серых тонах. Они бурлили и вращались. Но оттенки серого никогда не передадут океан. Как и статичная картинка. Он закрывает глаза и представляет, что его голова в одеяле и океан уже близко, а мать совсем рядом. Он надеется, что не умрет.
Ребенок кричит как чайка.
ПРЕССИЯ
АРАБЫ
Половина костлявого лица Ингершипа оснащена металлической пластиной и гибким шарниром в том месте, где крепится челюсть. Это явно делали те, кто знал свое дело, профессионалы. Не просто хирурги-самоучки, как дед Прессии. Нет, это делал кто-то с реальными навыками и профессиональными инструментами. Шарнир позволяет Ингершипу говорить, жевать и глотать. Тем не менее слова из него выходят с трудом. Металл вживлен в его кожу под подбородком и простирается вверх так далеко, что нельзя увидеть, где заканчивается металл и начинается кожа, покрывающая череп, потому что на нем надета фуражка. Другая сторона его головы розовая и гладко выбрита. Мысли о голове пугают Прессию, потому что она вспоминает выстрел, толчок, конвульсии мальчика. Она не убийца, но позволила, чтобы его застрелили. Он умер, и ничего не поделаешь. Он сам просил Эль Капитана сделать это. Это был милостивый поступок. Но никакие самооправдания не помогают – она совершила преступление.
Прессия сидит напротив Ингершипа на заднем сиденье сияющего черного автомобиля. Солнце в зените. Приказ гласил, что Эль Капитан поведет Прессию Бэлз за три мили к старой водонапорной башне, обветшалой, с почерневшей и потрескавшейся луковичной головой, где их будет ждать автомобиль. Когда они прибыли, машина уже стояла там, такая чистая и гладкая, что, казалось, принадлежит другому миру. Стекло на окне сзади с гудением сползло вниз, открывая лицо Ингершипа.
– Залезай, – сказал он.
Прессия проследовала за Эль Капитаном к другой дверце. Он открыл ее, и Прессия скользнула первой, за ней Эль Капитан, который захлопнул дверцу. С ружьем на плече и громоздким Хельмутом на спине, он должен был заметить, что в автомобиле стало чересчур тесно. Ингершип холодно взглянул на него, и этого было достаточно, как если бы он попросил Эль Капитана вышвырнуть Хельмута. Прессия представила, как Ингершип говорит: «Может, положим твой груз в багажник?»
Вместо этого Ингершип процедил:
– Убирайся.
– Кто? Я? – спросил Эль Капитан.
– Я? – повторил Хельмут.
Ингершип кивнул.
– Подождете здесь. Водитель привезет ее назад.
Прессия совсем не хотела, чтобы Эль Капитан уходил, не хотела оставаться наедине с Ингершипом. Что-то в его речи и жутком механическом спокойствии ужасно нервировало ее.
Эль Капитан вышел из машины, захлопнул дверь и постучал в окошко.
– Нажми на кнопку, – сказал Ингершип.
Прессия нажала на кнопку на внутренней стороне ручки и почувствовала электрическую вибрацию в пальце. Окно исчезло в двери.
– Сколько ждать? – спросил Эль Капитан. Прессия увидела, как он потирает пальцем курок.
– Просто жди, – бросил Ингершип и приказал водителю ехать.
Автомобиль дернулся вперед, выплевывая пыль. Не считая езды в грузовике УСР со связанными руками и заклеенным ртом, Прессии не доводилось ездить в машинах, по крайней мере, сколько она себя помнила. Может быть, только когда-то в глубоком детстве. Она боялась соскользнуть с сиденья. Ветер бил в окно, задувая пепел.
– Закрой! – громко приказал Ингершип.
Прессия нажала на кнопку с другой стороны, и стекло поднялось.
Накрапывает дождик, но автомобиль так отполирован, что капли соскальзывают с его поверхности как бисеринки. Интересно, откуда этот автомобиль. Он очень гладкий, без вмятин, без каких-либо пятен. Может, он уцелел в каком-нибудь сверхбронированном гараже?
Водитель следит за ними. Это полный человек, Прессия видит его толстые руки, сжимающие руль. Его кожа смуглая, за исключением мест с ожогами, глубокими и розовыми. Машина катится по остаткам ветхого шоссе. Дорога в основном расчищена от мусора, но все равно движение медленное. Пейзаж вокруг абсолютно пустынен. Они давно проехали Тающие земли, сгоревшие тюрьмы, реабилитационные центры и санатории. На дороге теперь появились сорняки и ухабы. По солнцу Прессия понимает, что они движутся на северо-восток. Иногда возникают обезглавленные рекламные щиты, расплавленные останки сети ресторанов, газовых станций и отелей; выпотрошенные фуры и выжженные нефтью грузовики валяются на обочине, как почерневшие ребра мертвого кита. Периодически видны надписи на остатках вещей, вынутых из-под завалов: «Ад там, где твое сердце», или более коротко: «Проклятые».
Затем пейзаж совсем пустеет. Они въезжают в Мертвые земли. Прессия почему-то вспоминает, что ей повезло. Все, что осталось здесь, это лишь выжженная земля, которая бесконечно простирается во все стороны. Дороги нет. Растительность состоит из маленьких засушенных веточек.
Мертвые земли чуть более оживленные, чем остальные. Иногда на поверхности возникает какая-то рябь, наверное, блуждающий холем, ставший частью земли.
Мертвым землям нет конца. Автомобиль тихо урчит, словно воздух вокруг находится под давлением. Совсем рядом поднимается разъяренный холем – огромный и похожий на медведя, только сделанный из грязи и пепла. Водитель сворачивает в сторону, подальше от него.
Ингершип сидит, словно проглотил палку. Он дал понять, что у него нет намерения говорить о чем-то важном, по крайней мере, сейчас.
– Ты ведь никогда не была за городом? – вдруг спрашивает он, поразив Прессию попыткой праздной беседы.
– Нет.
– Хорошо, что Эль Капитан не с нами. Он еще не готов. Не говори ему о том, что увидишь здесь. Он расстроится, – продолжает Ингершип. – Тебе понравится, Бэлз! Думаю, ты оценишь, как мы преобразили место. Ты ешь устриц?
– Устриц? – спрашивает Прессия. – Которые в море?
– Я надеюсь, ты любишь их. Они есть в меню.
– Откуда же вы их взяли? – удивляется Прессия.
– У меня есть связи, – отвечает Ингершип. – Устрицы наполовину в оболочке. Их нужно распробовать.
Распробовать? Прессия не понимает, что означает это слово, но оно ей нравится. Разве попробовать одного раза недостаточно? Она бы с удовольствием питалась чем-нибудь регулярно, чтобы распробовать это. Она бы распробовала одно, потом другое, и еще, и еще, пока не набрала бы целую коллекцию разных вкусов. Но нет. Она напоминает себе, что этим людям вообще не стоит доверять. Охранный пост – может, ее везут туда и там будут выпытывать у нее информацию?
Больше часа они едут в полном молчании. Холемы скользят мимо машины, как змеи. Водитель наезжает на них, и они хрустят под шинами. Прессия понятия не имеет, сколько им еще ехать. Всю ночь? Несколько дней? Как долго еще будут длиться Мертвые земли? Кончатся ли они когда-нибудь? Куда ни направься, неизменно приходишь к ним. Никто никогда не пересекал их от начала до конца. По крайней мере, насколько знает Прессия. Она слышала, что холемы здесь хуже, чем на Бутовых полях – более быстрые, более голодные. Вдруг Ингершип везет Прессию к охранному посту, чтобы выпытать у нее информацию, а затем оставит умирать в Мертвых землях?
Наконец, впереди на горизонте что-то показывается – гора? Когда они подъезжают ближе, Прессия уже уверена, что возвышенность покрыта растительностью. Машина подъезжает к горе и начинается серпантин. Дорога с трудом видна. Один раз на повороте Прессия выглядывает вниз в долину и замечает сельхозугодия, окруженные Мертвыми землями. Она видит пышные поля, но не пшеницы, а чего-то темного, тяжелого, усеянного желтыми цветами, ряды стоячих стеблей, зелени и непонятных пурпурных плодов. Среди грядок ходят солдаты-новобранцы в зеленых униформах УСР. Некоторые катят маленькие пластиковые цистерны и распыляют на растительность. Другие, по-видимому, собирают образцы. Солдаты вялые и еле передвигаются, их испорченная кожа подставлена тусклому солнцу.
Также Прессия видит пастбища крупнорогатого скота, животные более лохматы, чем коровы, с длинными мордами и безрогие. Они топчутся возле теплиц. Дорога поворачивает, она ведет к желтому каркасному дому, и немного вдали от дороги виднеется красный сарай, такой яркий и красивый, будто не было никакого Взрыва. Это выглядит так удивительно, что в это сложно поверить.
Прессия помнит такого рода вещи из вырезок Брэдвела и, совсем смутно, из своей памяти. Ее дед, когда был маленьким, жил в деревне.
– Сельское хозяйство – относительно новое изобретение, если рассматривать его в контексте всего опыта Homo sapiens, – говорит Ингершип. – Если нам удастся возродить его и производить большее количества пищи, чем нам нужно, мы сможем восстановить прежнюю жизнь.
Но выжженная земля враждебна, семена мутировали, солнечный свет закрыт сажей и пеплом. Люди сажают что-то на подоконниках из семян растительности, которая не ядовита. Они ухаживают за ними и убирают на ночь, чтобы никто не украл. В основном все предпочитают гибридных животных, которых могут поймать. При такой жизни нелегко выкормить животное и требовать этого от большинства людей, которые пытаются выжить сами. У каждого поколения животных свои генетические мутации. От одного вы можете заболеть, а от его собрата – нет. Лучше вживую увидеть животное – убедиться, что оно здорово – прежде чем есть его.
– Так много растений, – говорит Прессия. – Достаточно ли им солнца?
– Было несколько попыток кодирования. Сколько солнца нужно растению? Можем ли мы изменить это количество? Теплицы использовали механизмы и отражающие поверхности, чтобы собрать свет, сохранить его и передать листьям.
– А пресная вода?
– То же самое.
– А что это за растения?
– Гибриды.
– Знаете, сколько людей вы сможете накормить всей этой едой? – Прессия понимает, что это звучит несколько вызывающе, но Ингершип воспринимает это как правомерный вопрос.
– Если бы все это было съедобным, мы могли бы накормить одну восьмую часть населения.
– Это все несъедобно?
– У нас есть некоторые успехи. Скудные, если честно. Мутации выходят из-под контроля. Не всегда все можно спланировать.
– Одна восьмая часть населения съест это, наплевав, съедобно это или нет, – говорит Прессия.
– О, нет, не одна восьмая часть несчастных. Это была бы одна восьмая часть тех, кто живет под Куполом, чтобы обеспечивать их и поддерживать, когда они возвратятся к нам, – отвечает Ингершип.
Купол? Но Ингершип работает в УСР. Он начальник Эль Капитана. УСР планирует завладеть Куполом. Они формируют армию.
– А что насчет УСР? – спрашивает Прессия.
Ингершип смотрит на Прессию и улыбается одной стороной лица.
– Все станет ясно.
– Знает ли об этом Эль Капитан?
– Он знает, не зная, что знает. Не хочешь ли сказать ему, что я живу здесь в шатре… как арабы в былые времена в пустыне?
Она не понимает, шутит он или нет.
– Арабы, – повторяет Прессия, как Хельмут. Она думает о свадьбе родителей, вспоминает, как дед описывал белые шатры и скатерти, белый торт.
– Шатер. Поняла? Это приказ. – Голос Ингершипа внезапно становится жестким, как будто не только его лицо, но и связки наполовину сделаны из металла.
– Поняла, – быстро отвечает Прессия.
Затем на несколько минут повисает молчание, после чего Ингершип говорит:
– В свободное время я вожусь с древностями. Я пытаюсь вернуть продукты, которых больше нет. Все еще не могу добиться идеала, но уже близок к нему. – Ингершип глубоко вздыхает. – Немного старомодной культуры.
Старомодной культуры? Прессия даже не пытается понять, что это может значить.
– Где вы берете устриц? – спрашивает она.
– А, – подмигивает Ингершип, – это маленький секрет. Должен же я оставить хоть один козырь в рукаве!
Прессия не понимает, зачем ему оставлять что-то в рукаве.
Водитель припарковывается перед широкими ступенями крыльца, и Прессия вспоминает текст колыбельной, которую пела мама – одинокая девушка танцует на крыльце. Из дома выходит женщина, приветствуя их. Она в ярко-желтом платье, в тон дому, ее кожа выглядит настолько белой, что кажется, светится. Неужели она Чистая? Но вдруг Прессия понимает, что это просто не ее кожа. Это пластинки тонкого, эластичного и блестящего материала. Они облегают каждый дюйм тела женщины, на руках у нее перчатки, а для глаз и рта существуют маленькие аккуратно вышитые отверстия. Теперь, когда женщина близко, Прессия видит отверстия ее ноздрей. Женщина так же худощава, как Ингершип, с костлявыми угловатыми плечами.
Ингершип вылезает, Прессия следует за ним. Когда его жена восклицает: «Замечательно! Я так рада, что вы сделали это!», ее оболочка не шевелится. Она идеально соответствует мышцам лица – сморщивается вокруг губ, остается плоской на носу. На женщине надет парик пышных светлых волос, который скрывает уши и держится на защипке сзади на шее. Она не решается спуститься и стоит, держась за перила.
Прессия поднимается вслед за Ингершипом по лестнице и останавливается на крыльце. Ингершип целует жену в щеку. Но это же не ее щека! Это кожаная оболочка.
– Это моя прекрасная жена!
Жену Ингершипа немного потрясает вид Прессии, будто она не привыкла видеть живых. Одна из ее лодыжек выгинается в заостренных туфлях.
Прессия прячет кулак с головой куклы за спину.
– Приятно познакомиться, – произносит девушка тихо.
– И мне, – отвечает жена Ингершипа.
– Устрицы? – спрашивает Ингершип жену.
– Уже готовы и охлаждены! – улыбается она. Оболочка на ее лице остается гладкой и неподвижной.
ПРЕССИЯ
УСТРИЦЫ
Как только они входят в дом, жена Ингершипа закрывает дверь, затем нажимает кнопку на стене, после чего по контуру двери появляются резиновые уплотнения. Чтобы не пропускать пепел? Если так, то это работает. Стены в доме глянцевые, кремового цвета; деревянный пол сверкает. На стене висит картина – этот самый домик, только весь в сугробах, белый и сияющий, будто пепла и не существовало.
– Добро пожаловать в нашу скромную обитель, – говорит Ингершип, а затем проводит пальцем по полоске белого дерева, идущей вдоль стен. Он поднимает палец, который слегка испачкан в пепле. Ингершип даже не делает усилие, чтобы разблокировать челюсть с шарниром, а цедит сквозь зубы: – Мерзость?
Его жена выглядит потрясенной. Ее голова незначительно покачивается.
– Мерзость! – щебечет она.
Прессия никогда в жизни не видела столько изысков – ярко-синий ковер, причудливый узор резных перил и золотой потолок. Они проходят в столовую с длинным столом, накрытым красной тканью. Стол уже сервирован, серебро сверкает, на стенах – узор из огромных цветов. На потолке висит гигантская лампа, сделанная из сверкающего стекла, и не из осколков, а из специально вырезанных фигурок. Прессия не может вспомнить, как называются такие лампы. Она слышала, как дед произносил это слово, когда она играла с Фридлом, а старик решил поставить свечу в клетку к цикаде. Эта лампа отлично освещает комнату сверху.
Прессия снова вспоминает о Брэдвеле. Что бы он сказал, увидев всю эту роскошь? Он назвал бы это заболеванием. «Знайте, что Бог любит вас, если вы богаты!» Она будто наяву слышит, как он высмеивает это место. Прессия знает, что ей тоже должно быть противно. Нужно совсем не иметь совести, чтобы жить здесь, зная, как живут все остальные. Но это дом – и красивый дом. В таком доме хочется жить. Прессии нравится здесь все: блестящие округлые деревянные спинки стульев, шторы из бархата, резные ручки столовых приборов. Где-нибудь наверху наверняка есть ванная и высокая мягкая кровать. Она чувствует себя здесь в безопасности. Разве неправильно – желать такую жизнь? Прессия представляет выражение лица Брэдвела, как он говорит, что да, это неправильно. И напоминает себе в очередной раз, что больше не имеет значения, что думает о ней Брэдвел. Они, наверное, и не увидятся уже никогда. От этой мысли опять становится больно в груди. Прессия не хочет, чтобы так было. Хочет, чтоб ей было все равно.
На столе лежит большой конверт с ее именем, написанным большими черными буквами. Он выглядит зловеще, но Прессия никак не может объяснить почему. Чтобы не волноваться, она переключает внимание на тарелку с кукурузой, политой маслом, то, что должно быть устрицами в раковинах – коричневатые шарики в блестящей воде на вершине прочных белых раковин, – и яйца. Целые белые яйца, в скорлупе, разрезанные пополам, с твердыми, но все еще влажными желтками. Это и есть те древности, с которыми возится Ингершип – все еще далекие от совершенства? Прессии они кажутся верхом совершенства.
Стол накрыт на шестерых. Они что, ждут кого-то еще? Ингершип сидит во главе стола, и его жена, чье имя Прессии так и не назвали, выдвигает стул слева от Ингершипа.
– Садись, пожалуйста, – приглашает она.
Прессия молча садится на стул, и жена Ингершипа помогает ей, задвинув его, будто Прессия сама не может этого сделать. Девушка прячет голову куклы под стол.
– Лимонаду? – спрашивает хозяйка.
Прессия знает, что такое лимон, но никогда не пила лимонад. Откуда ей было взять лимоны?
Ингершип кивает, не глядя на нее.
– Да, пожалуйста. Спасибо, – произносит Прессия. Ее так давно учили вежливости, что она не уверена, правильно она говорит или нет. Дед пытался учить ее манерам, когда она была маленькой, потому что и его так воспитывали. Его мать говорила: «На случай, если тебе придется однажды обедать с президентом». Не будь президента, все остальные аргументы в пользу манер провалились бы.
Жена Ингершипа подходит к столу с блестящим металлическим кувшином, настолько холодным, что его бока покрылись шариками влаги, и наливает каждому по стакану. Прессия хочет пить, но терпеливо ждет. Она решает, что лучше делать все, как Ингершип, в таком же порядке. Может быть, если он подумает, что она похожа на него, это расположит его к ней. В ярко освещенной комнате металл на лице Ингершипа сияет, как хромированный. Интересно, полирует ли он его перед сном?
Ингершип берет салфетку, разворачивает ее и складывает под подбородком. Прессия делает то же самое, только одной рукой. Ингершип опускает внизу поля фуражки. У Прессия фуражки нет, и она разглаживает волосы.
Когда жена Ингершипа поднимает тарелку с устрицами, он показывает два пальца, и она кладет ему две устрицы. Прессия делает то же самое. То же самое с кукурузой в масле. То же самое с яйцами. Затем женщина говорит:
– Надеюсь, вам понравится!
– Спасибо, куколка, – кивает Ингершип, затем улыбается жене, гордый за нее. Его жена улыбается в ответ.
– Прессия, моя жена в молодости состояла в Суперфеминистках. Ты знаешь, раньше…
– Да, – отвечает Прессия, хотя название «Суперфеминистки» ей вообще ни о чем не говорит.
– Она была членом правления. Ее мать основала это общество.
– Очень мило, – тихо произносит Прессия.
– Я уверен, что Прессия понимает всю сложность проблемы, – продолжает Ингершип. – Ей придется найти баланс между ее офицерским статусом и женственностью.
– Мы верим в настоящее образование для женщин, – вступает жена Ингершипа. – Мы верим в обретение и расширение прав и возможностей, но почему все это должно вступать в противоречии с простой женской добродетелью, красотой и преданностью дому и семье? Почему это значит, что мы должны ходить с кейсами и быть как мужчины?
Прессия бросает взгляд на Ингершипа, потому что не совсем уверена, что ей отвечать. Может, его жена рекламирует что-то, как делали раньше? Но нет же больше никакого образования. Семейная жизнь? И что такое «кейс»?
– Милая, милая, – прерывает жену Ингершип, – давай не будем о политике.
Жена смотрит на свои пальцы, плотно обтянутые оболочкой, сжимает их и произносит:
– Да, конечно. Простите.
Она улыбается, качает головой и быстрыми шагами уходит туда, где, должно быть, располагается кухня.
– Подожди, – окликает ее Ингершип. – Прессия же девушка, в конце концов. Ей может понравиться настоящая, прекрасная, отремонтированная кухня! Что скажешь, Прессия?
Прессия колеблется. Честно говоря, ей не хочется покидать Ингершипа. Она же решила полагаться на него как на образец правильного поведения, но она принимает приглашение, иначе было бы невежливо. Девочки и кухни.
Испытывая отвращение, она восклицает:
– Да, конечно! Кухня!
Жена Ингершипа выглядит так, словно сильно нервничает. По ее лицу это сложно понять, но видно, как она беспрестанно перебирает кончиками пальцев.
– Да, да, – кивает она, – это будет настоящий праздник.
Прессия встает из-за стола, кладет салфетку на стул и задвигает его. Она проходит вслед за женой Ингершипа через вращающиеся двери. Кухня оказывается просторной. Большая лампа висит над длинным узким столом. Все поверхности блестят, аккуратны и безупречно чисты.
– Вот раковина. Посудомоечная машина, – говорит жена Ингершипа, указывая на большую черную блестящую коробку под столешницей. – Холодильник. – Она указывает на массивный ящик с двумя отделениями: одно большое внизу и одно маленькое наверху.
Прессия подходит к каждому предмету и повторяет одно и то же:
– Очень мило. Прекрасно.
Жена Ингершипа приближается к раковине и поворачивает металлическую ручку с шариком на конце. Льется вода. Затем женщина наклоняется к Прессии и тихо говорит:
– Я не сделаю тебе больно. Не волнуйся. У меня есть план, я сделаю все возможное.
– Мне? Больно?
– Разве тебе не сказали, почему ты здесь?
Прессия качает головой.
– Вот, – говорит жена Ингершипа и протягивает Прессии небольшую белую карточку с красной полосой внизу – ярко-красной, как свежая кровь. – Я могу помочь тебе, но ты должна помочь спасти меня.
– Я не понимаю, – шепчет Прессия, глядя на карточку.
– Держи, – жена Ингершипа сжимает руку Прессии, – сохрани ее у себя.
Прессия берет карточку и кладет ее глубоко в карман. Затем жена Ингершипа опускает кран.
– Вот как это работает! Трубы и все такое!
Прессия смотрит на нее, вконец запутавшись.
– Всегда пожалуйста! – говорит жена Ингершипа.
– Спасибо, – бормочет Прессия с вопросительной интонацией.
Жена Ингершипа ведет Прессию обратно.
– Прекрасная кухня, – сообщает Прессия, до сих пор растерянная.
– Я же говорил! – восклицает Ингершип.
Его жена слегка кивает и исчезает обратно в кухне. Прессия слышит звон посуды.
– Прошу прощения, – говорит Ингершип со смехом, – она знает, что лучше не говорить о политике.
Прессия слышит шум в прихожей и бросает взгляд в том направлении. Она видит там девушку в такой же кожаной оболочке, как и у жены Ингершипа, только не в такой нетронутой и чистой. На ней темно-серое платье и туфли с квадратными носами. В руках она держит ведро и протирает губкой стены, особенно старательно пятно, которое Ингершип назвал «мерзостью».
Ингершип берет половинку яйца и запихивает ее в рот. Прессия сразу же делает то же самое. Она позволяет яйцу побыть немного у нее во рту, проводит по гладкой поверхности языком, а затем начинает жевать. Желток мягкий и соленый. Вкус просто божественный.
– Тебе, конечно, интересно – как? – говорит Ингершип. – Как это все возможно? Дом, сарай, еда.
Он обводит рукой вокруг, указывая на все. Его пальцы выглядят на удивление изящными.
Прессия быстро дожевывает свою половину яйца. Она улыбается, сжав губы, с полными щеками.
– Так и быть, я раскрою тебе маленький секрет, Прессия Бэлз. Вот в чем он: моя жена и я – посредники между Куполом и этими землями. Ты знаешь, что такое посредники? – Он не ждет, пока Прессия ответит. – Мы – связные, мы – мост между Куполом и вами. Ты знаешь, что до Взрыва все уже шло по наклонной. Праведная Красная Волна уж больно старалась, и я глубоко благодарен за Возврат к Цивилизации. Но от чего-то пришлось отказаться. Многим не понравилось то, что получилось, но ты же знаешь, даже Иуда был частью Божьего плана. Понимаешь, о чем я? Были те, кто принял новую цивилизацию, и те, кто не смог этого сделать. Мы верим, что Взрыв был для общего блага. Были те, кто был готов к новой жизни, и те, кто не заслужил пропуск под Купол, а Купол есть благо. Он наблюдает за нами, как доброжелательные глаза Бога, и сейчас он хочет чего-то от нас с тобой. И мы служим ему. – Он бросает резкий взгляд на Прессию. – Я знаю, о чем ты думаешь. Должно быть, я тот, кто в великих планах Господа не заслужил входа в Купол. Я был грешником. Ты была грешницей. Но это не означает, что мы должны продолжать грешить.
Прессия не понимает, на чем стоит сосредоточиться в первую очередь. Ингершип – посредник, который считает, что Взрыв был наказанием за грехи. Это то, во что должны верить выжившие, именно этого хотели под Куполом – что они все это заслужили. Она ненавидит Ингершипа главным образом потому, что у него есть власть. Он имеет дело с опасными идеями, бросаясь кругом словами «Бог» и «грехи», чтобы добиться власти. Брэдвел, вероятно, схватил бы его за горло и вмял бы его металлическое лицо ударами в стену, а затем прочитал бы ему лекцию по истории. Но Прессия так не может. Прессия сидит тихо, уставившись на желтоватый конверт. К чему ведет Ингершип? Вручит ей конверт? Она хочет, чтобы он поскорее покончил с этим. Неужели Купол что-то хочет от нее? И что с ней будет, если она откажется? Она проглатывает последний кусочек яйца и кивает, будто соглашаясь с Ингершипом, но на самом деле она думает о яйцах. Она попробовала каждое, распробовала их все и приобрела новые вкусы для своего желудка.
Ингершип поднимает устрицу, берет ее кончиками пальцев, как крошечную чашку чая, и проглатывает целиком. Затем он смотрит на Прессию, как бы подначивая ее. Или это снова проверка?
– Настоящий деликатес, – говорит он.
Прессия кладет устрицу себе на тарелку. Она чувствует грубые края раковины сначала пальцами, потом нижней губой. Затем девушка наклоняет устрицу, и та соскальзывает ей в горло. Она исчезает так быстро, что Прессия даже не успевает почувствовать ее вкус. На языке остался солоноватый привкус.
– Вкусные, правда ведь? – спрашивает Ингершип.
Прессия улыбается и кивает.
