Текст книги "Огненный столб"

63

После бури наступила гробовая тишина. Нофрет вместе с остальными поднялась на крышу, которая выдержала натиск, получив только одну пробоину, когда камень величиной с человеческую голову разнес западный угол. Апиру щурились и моргали, глядя на мир, сияющий под солнцем, словно хрусталь.

Градины уже таяли, и на загаженную, избитую землю бежали потоки чистой воды. Стена туч умчалась вниз по реке, на север, по направлению к Дельте – к Пи-Рамзесу, как подумала Нофрет. Интересно, уцелеют ли тамошние апиру, если даже их пророку и его людям в Мемфисе так досталось? Несомненно, бог предупредит их и позаботится о том, чтобы все они оказались в убежище, когда разразится буря.

Мемфис был опустошен. Городские дома пострадали мало, но хижины земледельцев вдоль реки разнесло начисто. Все, кто был застигнут в полях, умерли или умирали. И весь урожай – лен в цвету, ячмень в колосьях – был выбит и уничтожен. Уцелела только пшеница, поскольку еще не проросла. В этом году в Египте будет очень мало льняного волокна, а хлеб и пиво придется делать только из запасов, отложенных на случай голода – и то, если амбары не разбило и их содержимое не порчено дождем, падавшим вместе с градом.

Задул пронизывающий ветер. Запахло, как всегда перед ливнем в пустыне: жаркий сухой запах, больше пыли, чем воды. Моше спокойно шагал под этим дождем, хотя и быстрее, чем прежде.

Путь во дворец показался очень долгим. Улицы кишели народом. Большинство не успели укрыться или были застигнуты слишком далеко от своих домов. Что еще хуже, среди них были маловеры. «Это всего лишь буря, – говорили они. – Обыкновенный дождь. В Азии он идет каждый день».

Как замечали некоторые, это было явным преувеличением. Но слишком многие заслушивались и мешали тем, кто слушать не хотел. А давка была не менее опасна, чем буря.

Моше не позволял никому остановить себя и никому не уступал дороги. Ворота дворца были распахнуты, стража отгоняла людей, стремившихся ворваться внутрь. Моше прошел через толпу, ведя за собой вереницу своих людей, в том числе и Нофрет, обуреваемую сомнениями. Ей не хватило решимости скрыться, пока было можно.

Даже в гостевом доме был ясно слышен шум ветра, становившийся все громче и громче, прерываемый раскатами грома. Если гнев божий имел голос, то это он и был: ветер, гром, треск молний.

Затем начался дождь и крупный град. На сей раз гнев божий не миновал и их дом. Возможно, бог так и задумал, а может быть, ему было слишком трудно миновать среди столь ужасной бури одну такую маленькую крышу. Шум стоял, как на поле брани, раздавался грохот и стук, на крышу обрушился дождь из камней величиной с кулак. Любой человек или животное, застигнутые на улице, непременно погибли бы, забитые этими камнями насмерть.

Даже апиру испугались непрерывного грохота и молча сбились в кучу в середине дома. Если под камнями проломится крыша, она упадет на верхний этаж. Вторая крыша, то есть потолок прямо над ними, была прочной, но они в страхе смотрели на нее и, чем дольше продолжалась буря, тем реже отводили от нее глаза.

Казалось, что солнце светит с издевкой, а небо снова стало голубым и безоблачным; после холода бури опять поднималась жара. Буря сделала лишь одно полезное дело для Египта: очистила землю, унеся прочь смердящие останки, так долго лежавшие на ней.

Это была всего лишь передышка. Царь оставался непреклонным. Его жрецы трудились еще больше, чтобы своей магией защититься от бога апиру. Нофрет могла бы сказать им, что они напрасно стараются. Как бы грандиозна ни была их сила, как бы ни простиралась она из конца в конец Мемфиса, как бы ни изгибалась над городом, словно купол из света, она не могла коснуться бога, который был превыше любой магии смертных. Магия не могла повредить пророку и его людям, не могла заставить их свернуть с пути.

Может быть, то, что Нофрет была хетткой, помогало ей понять, что такое магия, но не поддаваться ей. Ее кожа цепенела, ноги покалывало, когда они касались священной земли, но ум оставался незамутненным. Мысли ее были так же ясны, как и всегда, о чем бы она ни думала.

Ее мятежное настроение сменилось упорным недоверием. Нофрет не верила, потому что не знала, как верить. То, что она видела и чувствовала, затрагивало ее тело и ум, но не сердце. Безумец из пустыни пришел в Египет и отрицает его царя и его богов, а они ничего не предпринимают, пока он разрушает их землю с кровавой безжалостностью, на которую не способен ни один человек.

Со временем такой бог мог бы завоевать ее веру. Но Нофрет не могла любить его. Гораздо лучше те маленькие боги, которых апиру называют созданиями человеческого разума. Они могут быть пугающими, иногда совершенно непостижимыми, но в них есть какая-то человечность, до них можно дотронуться, они похожи на нее саму. Этот же, Один и Единый Истинный Бог, заявляющий, что нет никого превыше его, совершенно непонятен, о нем невозможно говорить, не то что потрогать.

Придя в свою комнату – если не было Мириам, – Нофрет выплетала из полос два амулета и сжимала их в руке. Они были всего лишь кусочками резного камня и стекла, холодными и гладкими. Но эти боги успокаивали ее.

Хорошо, что ей было за что держаться. Родня отдалилась от нее: и в Хатти, и в Синае, и здесь, в Египте. У Нофрет не было друзей, и уж конечно, не Мириам была ей подругой – она снова ушла в себя, слишком далеко, чтобы следовать за нею.

Воспоминания о граде постепенно бледнели, хотя они никогда не изгладятся из памяти тех, кто его пережил. Лен и ячмень были потеряны. Пшеница, однако, росла, и эти поля, покрытые нежной зеленью, крестьяне холили и лелеяли, как собственных детей.

Но царь не уступал. И тогда однажды утром, когда колосья уже достаточно выросли, чтобы ждать хорошего урожая, с юга пришла новая туча. Она приближалась, стремительная и темная, с жужжанием, напоминавшим жужжание мух, но мух, выросших до огромных размеров.

Египет, так жестоко обездоленный и еще не дождавшийся урожая, снова впал в отчаяние. Старики еще помнили о такой напасти, а молодым часто рассказывали об этой чуме, приходящей с юга.

Саранча летела густыми тучами, заслонившими солнце, огромными тучами, заполнившими небо. Она прилетела, села и пожрала все: и пшеницу в полях, и немногочисленные плоды на деревьях, уцелевшие от града, и листья, и даже ветки, достаточно нежные на ее вкус. Трупы скота, иссушенные солнцем, были обглоданы до чистых белых костей. Саранча съела все, что можно было съесть – чуть ли не одежду с живых людей, сожрала все до голой земли. Уцелело лишь то, что было спрятано за надежными стенами и запорами. Даже амбары, недостаточно хорошо починенные после града, стали ее добычей. Она не знала пощады, как бог или инструмент в его руке.

Под жужжание саранчи, под шум бесчисленных челюстей, смалывающих все подряд, в гостевой дом к апиру пришла служанка и спросила сестру пророка. Женщина была вся в болячках, дрожала от страха и едва могла говорить. Но она достаточно ясно сказала, что пришла от дочери фараона, и что сестра пророка, под которой подразумевалась Мириам, должна явиться без провожатых. С ней может пойти одна женщина, и не больше.

Апиру совсем не понравились эти слова, но Мириам взяла свое покрывало и собралась идти за служанкой. Нофрет молча отправилась следом. Несмотря на опасения мужчин, она не чувствовала подвоха. Царь держал в неволе весь народ Исроела, живущий в Египте. Больше рабов ему не требовалось, даже если они состояли в тесном родстве с пророком.

Служанка привела их туда, куда и ожидала Нофрет: во дворец, в котором раньше жили царицы, а теперь – царские дочери. Их ждала лишь одна из них, окруженная служанками. Нофрет видела ее на приемах у царя: это была старшая дочь, больше других похожая на царя.

С этим ей не повезло. Тело женщины носило избыток плоти достаточно грациозно, но лицо с тяжелыми скулами скорее подошло бы мужчине. Ее называли Нефер-Ра, Красота Ра: конечно, в честь бога, а не ее собственной миловидности.

Царевна не пыталась возместить то, чего ей не было дано, хотя красила лицо и носила парик, как подобает знатной женщине. На ней было льняное платье и украшения, соответствующие ее положению, но не в избытке. Она выглядела женщиной основательной и здравомыслящей.

Нефер-Ра приняла пришедших любезно, без страха и надменности. Она пригласила их сесть; предложила им вино и сладости. Мириам отказалась. Нофрет не хотелось ни есть, ни пить. Жужжание саранчи пробирало ее до костей. Больше ни для чего места уже не оставалось.

Царевна заговорила первой, поскольку остальные молчали. Она была прямолинейна, как и ее отец, даже резка, несмотря на изысканную вежливость.

– Я просила вас прийти сюда, чтобы поговорить с вами как женщина с женщиной, пока мужчины ссорятся. Мой отец, как вы понимаете, попался в ловушку своего положения, он вынужден делать то, что делает. Он не может пойти на попятную, иначе ему придется отказаться править Египтом.

– Он волен так думать, бесстрастно сказала Мириам.

– Он знает это, – ответила Нефер-Ра. – Его сердце оплакивает народ Египта – но как он может уступить?

– Очень просто. Отпустить наш народ. Забыть о нем. Посвятить себя восстановлению Двух Царств.

– Это не так легко.

Мириам подняла брови, но промолчала. Нефер-Ра налила в чашу вина и жадно выпила. Снова наполнив чашу, царевна стала пить потихоньку. Ее щеки окрасились румянцем. Она покачала головой.

– Вы не понимаете. Да и не можете понять. Это дано только царю или царской дочери. Царство живет силой царя. Вряд ли вы осознаете, что все эти смерти, зараза и напасти превратили его в ничто, надсмеялись над его царственной властью. Отец говорит, что вы добивались именно этого. Я с ним не согласна. Я думаю, вас волнует только то, что ваш народ порабощен. Вы хотите освободить его, не больше и не меньше. Но для этого вы пойдете на все.

Мириам все еще молчала. Когда Нефер-Ра обратилась к ней как к простолюдинке, дочери рабов, ее глаза сверкнули, но она была достаточно умна, чтобы не открывать истины. В этой жизни она была дитя пустыни, посторонняя для дворцов.

Нефер-Ра, по-видимому, не обескуражило ее молчание.

– Предположим, мне удалось бы объяснить отцу ваши намерения. Ты смогла бы снять проклятие?

– У меня нет такой силы. Ею владеет только мой отец.

Глаза Нефер-Ра расширились от удивления.

– Твой… – Она запнулась. – Мне сказали, что ты его сестра.

– У него нет сестры. Я его дочь. Похоже, что твой отец поручил тебе переговорить со мной. Мой отец не давал мне подобных поручений, я могу только передать ему послание. И ничего не могу обещать.

– И я не могу, – сказала Нефер-Ра со слабой улыбкой, – но иногда мне удастся повлиять на него. Надо что-то делать, ведь Египет страдает.

Трудно было сказать, действительно ли царевна так переживает из-за своего народа. По ее лицу и манерам невозможно было понять, способна ли она на столь тонкие чувства.

– Тогда в этом не больше смысла, чем в болтовне женщин у костра, пока мужчины держат совет в шатре, – заметила Мириам.

– Но женщины умеют убеждать своих мужчин, а мой отец прислушивается к моему мнению.

– А мой отец слушает бога.

Нефер-Ра наклонилась к ней.

– Твой отец просит, чтобы вашему народу разрешили пойти в пустыню и поклониться своему богу, ведь так? Мой отец отказывает вам, отчасти из гордости, отчасти из подозрительности. Может ли он быть уверен, что его рабы вернутся, воздав должное своему богу?

– Если мы дадим слово, – сказала Мириам, – то сдержим его.

Нефер-Ра кивнула.

– Я тебе верю. И надеюсь, что моего отца можно убедить – если только ваши люди согласятся пойти на одну маленькую уступку.

Мириам сидела неподвижно. Нофрет заметила, что ее взгляд стал настороженным, но лицо было, как всегда, невозмутимым. Она не хотела задавать неизбежного вопроса.

Нефер-Ра, не колеблясь, задала его вместо нее.

– Да, так какая же уступка? Небольшая. Это будет даже разумно, если иметь в виду разбойников, львов и шакалов в пустыне, песчаные бури.

Она помолчала. Мириам молча наблюдала за ней.

Царевна сказала, возможно, более поспешно, чем собиралась, и с большей решимостью:

– Не берите с собой детей. Разрешите им остаться в Пи-Рамзесе, пока старшие поклоняются богу. Они будут в безопасности, о них позаботятся, за ними присмотрят. Никто не станет угрожать им. И никто, – произнесла она решительно, как самое главное, – не заберет их. Они останутся на месте и будут ждать своих родных.

Спина Нофрет напряглась. В этом предложении не было ничего разумного. Сейчас прозвучали почти те же слова, которые говорила она, оставляя своих детей в Синае – те же слова, которые она бросила в лицо Иоханану, узнав, что их первенец отправляется с ними в Египет. Боль оказалась гораздо сильнее, чем она ожидала, острая мучительная тоска по Анне и Исхаку полоснула ее по сердцу. Нофрет словно вновь видела их лица, отважные, как подобает детям Исроела, но с глазами, полными слез.

Боль воспоминаний была так сильна, что некоторое время она ничего не видела и не слышала, пока не услышала голоса Мириам. Ей слишком хорошо был знаком этот негромкий и печальный голос:

– И ты думаешь, что мы оставим наших детей на вашу милость? Клянись чем угодно – мы ни за что не поверим вам. И никогда не оставим своих детей тем, кто уже продал лучших из них чужим людям.

Нефер-Ра потеряла дар речи. Так всегда случалось с людьми, когда Мириам сбрасывала маску своей поверхностной мягкости.

– У нас нет оснований доверять вам, – продолжала она. – У вас нет ни чести, ни совести. Вы забрали наших людей, которые служили царю, свободных людей, работавших за жалованье, и превратили их в рабов. Вы продали в рабство их детей. Теперь вы хотите, чтобы мы ушли, покинув тех детей, которые еще остались, чтобы они, как созревший плод, упали вам в руки.

Нефер-Ра была озадачена, но соображала быстро.

– Такие вещи может говорить лишь тот, кто сам готов нарушить данное слово. Вы хотите взять с собой детей, потому что не собираетесь возвращаться. Если вы уйдете в пустыню, Египет никогда больше не увидит вас.

Мириам выдержала ее взгляд. Теперь на ней не было маски, и она больше не притворялась. Пророчица апиру была величественна и царственно горда.

– Разве мы обязаны быть честными с теми, кто так бесчестно обошелся с нами?

– Если уж говорить о чести и долге, – заметила Нефер-Ра, – то, что тогда можно сказать о Египте, который вы лишили всего, о стране, жителям которой угрожает голод? Вы, апиру, были рабами, но мы никогда не морили вас голодом.

– Нет. Но вы секли нас, мучили нас, продавали наших детей. Вы принуждали строителей работать голыми руками, без инструментов, или заставляли делать эти инструменты, но не давали людям времени. Как они ни пытались удовлетворить надзирателей, их требования становились все жестче и жестче. Вы изо всех сил старались сломить наш народ. И все из мелкой мести – вы всегда помнили о тех временах, когда боги Египта подчинялись одному великому богу. Если бы наш народ поклонялся полудюжине лживых божков, он до сих пор был бы свободен, строил гробницы в Фивах и пас стада в Дельте. Его не согнали бы в Пи-Рамзес строить город для царя, который ненавидит и боится его.

Нефер-Ра медленно поднялась.

– Вы непреклонный народ, – сдержанно сказала она. – Вы слишком горды, если не сказать хуже. Именно за это и наказывает вас мой отец.

– Что ж, – ответила Мириам, – мы очень похожи на него.

На какое-то мгновение Нофрет показалось, что Нефер-Ра ударит Мириам. Но истинная женщина, даже так похожая на мужчину, как эта, не унизится до драки. Ее оружие – ее язык.

– Я вижу, ты ничем не лучше своего отца. Иди, порадуйся вместе с ним страданиям Египта. Возблагодари за жестокость своего ревнивого бога, который не потерпит никого выше себя.

– Ты тоже, – заметила Мириам, – подобна своему отцу. Освободив нас, вы избавили бы Египет от страданий. Эти бесконечные бедствия накликал на него твой отец своим упрямством.

Нофрет обнаружила, что давно уже сидит затаив дыхание, и медленно вздохнула. Обе женщины, теперешняя царевна и прежняя царица, стояли лицом к лицу, сверкая глазами.

Дело можно было поправить, только уступив, и уступив полностью. Цари и царицы все одинаковы.

И жены, и мужья. В мире всегда идет борьба. Даже боги сражаются между собой.

Мириам распрощалась с Нефер-Ра с исключительной любезностью. Это неотъемлемое свойство царей. Они приветливо беседуют с теми, кого хотели бы уничтожить, царственно обходительны с врагами и завершают битву выражениями всяческого почтения. Возможно, Нефер-Ра удивилась, где провидица апиру могла научиться таким вещам, но ничего не сказала.

Когда в Египте не осталось ни травинки, сильный ветер с запада унес саранчу, всю до единой, прямо в море, лежащее между Египтом и Синаем.

Но этот ветер был ужасен сам по себе, как рука бога. Вместе с саранчой он унес плодородную почву Египта, дар реки, сокровище Черной Земли. С ветром явилась и сама Красная Земля; песчаная буря из пустыни, сухая как пыль, оживляемая лишь молниями.

Черная Земли и Красная Земля вступили в сражение над рекой. Три дня солнце не могло пробиться через тучи земли и пыли. Свет шел только от молний, все остальное было тьмой. Ночь была лишь ненамного темнее дня, день же погружался в бурую муть, и лишь слабый намек на свет пробивался сквозь тучи.

Тогда царь, наконец, дрогнул. Возможно, его уговорила дочь, а может быть, ей и не понадобилось этого делать.

Рамзес все еще не мог смирить гордыню и не хотел идти к Моше сам, словно нищий под двери царя. Он снова приказал привести к нему пророка, в сопровождении стражи и старшего из слуг. Зал, ярко озаренный лампами, был тесно заполнен придворными. Они привели с собой собак, кошек с золотыми колечками в ушах, ручных обезьянок и газелей, птиц в клетках – всю свою живность, как будто город находился в осаде.

– Я согласен, – сказал царь пророку. – Я подчиняюсь вашему богу. Твой народ может уходить.

Молодые апиру радостно переглянулись. Они не боялись темноты, называли ее плащом Господа и смело расхаживали повсюду под покровом тьмы. Теперь они убедились в своей правоте: царь сдался. Их народ был свободен.

– Девять раз говорил твой бог, – продолжил царь. – Восемь раз я отверг его. Но больше не буду. Мое царство лежит в развалинах. По воле твоего бога нам грозит голод и смерть. Пусть будет так, как он желает. Пусть твой народ собирает свои вещи и уходит, уходит далеко и надолго. Пусть поклоняется своему богу как угодно и где угодно.

– Мой бог щедр, – сказал Моше, – и исключительно разумен.

– Разве у меня есть выбор? – спросил царь с горечью. – Иди. Моя лодка ждет, чтобы отвезти тебя в Пи-Рамзес. Когда ты доберешься туда, собирай своих людей и веди их прочь из Египта.

– Так мы и сделаем, – согласился Моше, но уходить не собирался, хотя его явно отпускали.

За него заговорила Мириам, а не Агарон, который выглядел таким же довольным, как молодые люди.

Она начала осторожно, безупречно вежливо, с чистым фиванским выговором:

– Твоя лодка, мой господин? Ты, наверное, имел в виду твои лодки. У нас ведь много вещей и вьючные животные.

– Ах, да, – сказал царь. – Видите ли, эти животные нам нужны. Ваш бог уничтожил большую часть наших стад. Почти не осталось быков, чтобы пахать, ослов, чтобы возить поклажу; коз и овец тоже очень мало. Боюсь, что мы должны оставить ваших животных себе и здесь, и в Пи-Рамзесе.

Мириам смотрела на него с удивлением, даже не взглянув на женщину, стоявшую среди его приближенных, – прямую, замкнутую в себе Нефер-Ра. Трудно было сказать, ее ли это мысль, или ее отца.

Мириам спокойно обратилась к царю, стараясь говорить убедительно:

– Мы должны забрать наши стада. Мы живем ими. Без них нам придется голодать.

– Но я полагаю, что ваш бог накормит вас.

– Он помогает нам только тогда, когда мы не в состоянии справиться сами, – объяснила Мириам. – Мы пастухи. И не можем жить без наших стад.

– И мы не можем. Поскольку нас больше, мы больше нуждаемся в них. Ваш народ может уходить – разве не этого вы добивались? Я даже не прошу, чтобы вы оставили детей, хотя так было бы безопасней для них. Но ваших животных – а только они избежали мора – придется оставить здесь. Наши дети голодают, госпожа. Без этих стад и отар они умрут.

– Они наши, – возразила Мириам. – Наш бог сохранил их для нас.

– Какие же вы упрямые! Неужели вы откажетесь от свободы для своего народа из-за нескольких коз и овец?

– Эти несколько коз и овец – жизнь моего народа, его опора в засушливых землях. Из их шерсти делаются наши шатры, наша одежда и плащи. Их молоком и мясом мы питаемся… Их мы приносим в жертву богу Исроела.

– Понятно. Вы не должны гневить вашего бога, вашего сурового и мстительного повелителя. Что ж, я оставлю вам по одной козе на семью и по одному ягненку для жертвоприношения. Остальной скот мы заберем себе. Ваш бог отнял то, что принадлежало нам. Взамен мы возьмем ваше.

– Мы не можем этого сделать, – вмешался Моше. – Господь сказал достаточно ясно. Мы должны уйти со всеми нашими вещами и живностью, с нашими стадами, со всем, что принадлежит нам. Ничто иное не удовлетворит его.

– Тогда вы глупцы, а бог ваш – настоящий скупердяй. Можете идти, я освобождаю вас. Но стада останутся здесь.

– Без наших стад мы уйти не можем. Господь запретил нам.

– Тогда оставайтесь! – взревел царь. – Оставайтесь и будьте прокляты!