Текст книги "Огненный столб"

53

Бывшая Анхесенамон, теперешняя Мириам, могла бы затеряться бесследно среди апиру, если бы не Леа. Нофрет при всем своем желании больше не могла быть служанкой, всецело преданной своей госпоже. Она стала замужней женщиной, у нее появились приятельницы, она советовалась с ними. У нее был муж, она должна была вести хозяйство и твердо намеревалась отправиться кочевать, если понадобится, как бы ни поступали обычно здешние женщины. А когда у нее родились дети, они поглотили все ее время.

В течение многих дней и даже недель она видела маленькую фигурку Мириам, сидящей в одиночестве у своего шатра на краю селения. Нофрет виновато напоминала себе, что надо пойти навестить ее, и ходила. Но говорить было не о чем. Мириам не интересовалась сплетнями: у кого-то родился ребенок, кто-то так болен, что, того и гляди, умрет, эта выходит замуж, а та замучила мужа скандалами – все мелочи повседневной жизни простого народа. Еще меньше она желала слушать, как Нофрет хвалит Иоханана, даже когда тот совершал совершенно дурацкие поступки, и рассказывает, какие чудесные у нее дети.

Нофрет родила их поздно, уже ближе к тридцати, но ее тело, созданное, чтобы вынашивать детей, было полно сил.

Сначала родился сын, которого его отец назвал Иегошуа. Это было великое имя, имя, полное силы: «Бог есть спасение, вот что оно значит, – сказал Иоханан. – Так и есть. И наш сын будет одним из тех, кто докажет это».

Нофрет такого не предвидела. Она не утратила ясности видения, но смотрела теперь как бы уже. Она видела своего мужа, своих детей, даже детей своих детей. Но не больше. Здесь и сейчас ей и не нужно было видеть большего.

Нофрет одолевали сомнения, но звучание имени первенца ей нравилось. Она считала, что это имя ему вполне подходит. Поворачивая его на языке, она не чувствовала горечи страха, но только вкус правоты. Так он стал Иегошуа; имя было дано ему перед всем народом, он был принят в племя и должен был вырасти мужчиной среди апиру.

Когда Иегошуа уже был отнят от груди, спустя почти три года со дня свадьбы в долине, родились близнецы, мальчик и девочка. Имена им дала Нофрет, поскольку первенца назвал Иоханан. Она подумала было о хеттских именах, потом о египетских, но это были все-таки дети апиру. Она назвала дочь Анной, потому что она уродилась простой и красивой, а сына Исхаком, потому что даже младенцем он всегда смеялся.

Каждый раз при рождении детей присутствовала Мириам. Она держалась поодаль и не предлагала своей помощи, но приходила, и Нофрет знала об этом. Обычно она уходила прежде, чем Нофрет успевала окликнуть ее; когда ребенок уже родился, но его еще не понесли показать отцу.

Мириам всегда молчала. Она не говорила ничего и позже, когда Нофрет навещала ее, хотя присылала подарки: одеяло, которое сама соткала, сухую тыкву-погремушку, деревянного человечка, руки и ноги которого могли сгибаться, подниматься и опускаться. Мелочи, но полезные и потому ценные.

Именно Леа вызволила Мириам из заточения в себе. У Леа были сын, внуки и правнуки, но ее положение и достоинство заставляли ее держаться отдельно. Она позвала Мириам – и, на удивление, та пришла на зов.

Они часто бывали вместе. Когда старейшины собирались на совет, провидица Леа тоже участвовала в нем, а позади молча сидела Мириам, опустив глаза, сложив руки на коленях. Не было в ней ни царственной осанки, ни надменности. Благодаря урокам Леа или по собственной прирожденной мудрости, Мириам научилась сохранять хотя бы видимость скромности перед апиру.

Нофрет рада была сознавать, что они могут позаботиться друг о друге. Горькая Мириам, казалось, повзрослела и, если не окончательно примирилась со своей участью, то, по крайней мере, уже не отвергала ее так открыто. Нофрет ни разу не видела ее улыбки, но ее бывшая госпожа вообще улыбалась только будучи царицей и возлюбленной Тутанхамона.

Все это она, казалось, позабыла или похоронила глубоко в душе. Ее красота вовсе не поблекла – даже стала еще более потрясающей без краски и парика, скрывавших ее прежде. Со временем она стала тоньше и засияла ярче. Но никто из мужчин не осмеливался сделать ей предложение, да она и не приняла бы его. Мириам была настолько далека от телесных влечений, насколько это возможно для живого существа. Эта ее часть умерла и исчезла. Красота ее была чиста, пронзающа, как меч, и не более человечна.

Среди какого-нибудь другого народа ее почитали бы богиней. Здесь ее приняли спокойно, как дитя бога. Ее отец в своей приземленной жизни с простенькой женой и обожаемыми сыновьями был счастлив. Но это он бродил в пустыне, следуя зову своего Бога, это он поднимался на священную гору и говорил с ним. Иногда его сопровождал Агарон, изредка Иоханан, но чаще всего он ходил один, и никогда с Мириам. Она оставалась в селении, рядом с Леа.

В одну необычно сырую весну они встали лагерем у подножия горы бога. В тот год дожди шли почти каждый день, и даже самые бесплодные холмы покрылись нежной зеленью. Иегошуа уже достаточно подрос, с ним можно было поговорить, если отвлечь от любимого занятия – лука, недавно сделанного для него отцом. Близнецов пора было отнимать от груди. Исхак, как всегда улыбаясь, укусил мать, за что получил легкий шлепок, а Анна, похоже, огорчилась, что первой не додумалась до этого.

Нофрет оставила детей в шатре под присмотром старшей дочери собаки Тирзы, жившей когда-то в селении строителей, тоже уже немолодой. У Тирзы-младшей много раз были щенки, сейчас она вынашивала очередных, наверное, последних, и вполне могла присмотреть за парой человеческих щенят.

Нофрет стояла на улице, потирая укушенную грудь. Вокруг царило спокойствие. В эти часы все женщины были заняты детьми или стиркой. Мужчины ушли со стадами вверх в горы. Иоханан пошел на охоту, взяв с собой Иегошуа, который с гордым видом ехал верхом на отцовских плечах.

Она улыбнулась, вспомнив о них. Это была сильная линия, линия жреца Левита. Все мужчины были похожи друг на друга, даже дети: крупные, широкоплечие горбоносые. Исхак был таким же. Анна, к счастью, унаследовала другую красоту, может быть, от Леа. А волосы у нее были, как у матери, что приводило Иоханана в безумный восторг.

Это была красивая семья. И здоровье у них было крепким. Нофрет сотворила защитный знак, на тот случай, если какой-нибудь злой дух подслушивал ее. Бог апиру не имел ничего против счастья своего народа, но другие силы были не так милостивы.

Она вздохнула, потянулась, наслаждаясь движением. Конечно, она не становилась моложе, но, к счастью, у нее сохранились все зубы, кроме одного, которым повитухи назвали данью за детей, потерянного, когда она вынашивала близнецов. Бедра ее стали шире, груди уже не были высокими и твердыми; но она никогда не была хрупкой красоткой, и ее мощный хеттский костяк предназначен носить основательную плоть.

Ее муж был вполне доволен. Сил у нее не убавилось. Удивительно, насколько крепкой может быть женщина, когда гоняется за своим шустрым отпрыском, вынашивая еще двоих, таскает тяжелые кувшины с водой из колодца и реки, выколачивает белье на камнях и делает множество вещей, которые должна делать женщина там, где даже богатые работают вместе со своими слугами.

Была девочка, которая приходила днем присмотреть за детьми и делать срочные дела: младшая дочка из семьи, исключительно благословленной дочерьми. Их мать предлагала взять в услужение еще одну, даже двух, но Нофрет не видела в этом смысла. Если бы у нее был дом в селении, тогда конечно, но в шатре кочевника столько прислуги ни к чему. Нофрет не собиралась отказываться от путешествий. Ей нравились дальние дороги; в пути она набиралась сил. Ее дети росли крепкими и здоровыми, хотя несколько буйными.

Нофрет была довольна. Больше, чем довольна. Счастлива.

Как ни странно, это состояние становилось уже привычным, хотя прежде казалось невозможным. Она снова потянулась на солнышке, чтобы перестала ныть спина, что случалось после рождения близнецов. Не искупаться ли в реке, в заводи, которую облюбовали для себя женщины… Это было бы приятно. Если бы она вымыла голову, надушила бы волосы, тогда сегодня ночью…

Нофрет грустно покачала головой. Она слишком хорошо знала, к чему это приведет. Может быть, получится еще одна дочка. Все хотели сыновей, но она и в этом отличалась от остальных. Сыновья повзрослеют и уйдут с отцом. А дочери останутся с матерью, пока сами не станут женщинами. Если повезет, они будут подругами и тогда, выйдя замуж, перейдут жить в шатер мужа и будут слушаться его мать.

Нофрет скользнула в палатку, чтобы собрать все необходимое для купания. Выходя с узлом, она чуть не споткнулась о кого-то, сидящего перед входом. Сначала она подумала, что это ребенок, девочка в женском платье и накидке. Но лицо было не детским.

Нофрет резко остановилась.

– Госпожа! – Она так и не избавилась от привычки называть ее так, да и не считала нужным. – Ты меня напугала. Ты пришла проведать детей? Они спят. Там Тирза. Если хочешь, входи и посмотри…

– Нет, – ответила Мириам. Знакомое слово, знакомый негромкий отчужденный голос. – Леа хочет тебя видеть.

Нофрет не поняла.

– Леа хочет видеть детей? Если она подождет до вечера, у нас будет газель. Или зажарим козленка, если охотничье счастье не подведет моего мужа…

– Она хочет видеть тебя, – повторила Мириам. – Сейчас.

Что-то в выражении ее лица удержало Нофрет от вопросов. Мириам поднялась и быстро пошла через лагерь, и Нофрет последовала за ней.

Нофрет навещала Леа день или два назад. Ну, может быть, три – у близнецов режутся зубки, хлопот много, всего не упомнишь. Четыре? Пять? Нет, не настолько давно. Не настолько давно, чтобы Леа успела так сильно измениться.

Она была уже немолода, когда Нофрет впервые увидела ее. Теперь она была очень старой, но еще бодрой, способной следовать за стадами и кочевниками. Пару лет назад старейшины – мужчины и женщины уже почтенных лет, но младше ее – пытались уговорить Леа остаться в долине. Та засмеялась им в лицо. Она ходит лучше них, все делает лучше них и всех их переживет.

Однако за те несколько дней, прошедшие после того, как Нофрет сидела в ее шатре, попивая финиковое вино и заедая чудесными сладкими пирожками с изюмом и медом, Леа стала совершенно древней и ветхой. Кожа ее была восковой, руки иссохли. Она лежала на постели среди ковров и одеял, и даже глаза ее помутились. Однако, как только Нофрет опустилась возле нее на колени, взгляд старой женщины снова стал живым, ясным, как и всегда, но в нем появилось незнакомое выражение.

К несчастью, Нофрет никогда не умела затуманить собственный взор. Все, что она видела, она видела ясно. И в этих глазах она увидела смерть.

Она взяла руки Леа в свои. Вся сила ушла из них.

– Почему? Почему так быстро?

– Это дар, – ответила Леа слабым голосом. – Господь дал мне его в детстве: быть сильной до последнего дня, но, когда придет конец, он придет быстро.

– Нет. Быстро – это во сне, между одним вздохом и следующим, не теряя сил.

Леа улыбнулась.

– Правильно. Но ведь нужно же предупредить. Дать себе время уладить все свои дела. И проститься.

Глаза Нофрет горели. Она так и не научилась плакать.

– А если я тебе не позволю?

– Ты не сделаешь такой глупости. – Пальцы Леа сжали руку Нофрет. – Послушай. Я уйду, как только сядет солнце – мне так обещано. Но до этого нужно многое сделать, многих повидать. Ты первая, не считая моей дочери, которая уже здесь.

Нофрет обернулась, следуя за взглядом Леа, и увидела Мириам, сидящую у самого входа в палатку. На ее лице была прежняя царственная маска, позволявшая сохранять видимость спокойствия даже тогда, когда разрывается сердце.

Леа продолжала говорить, расходуя силы на слова, которые не было необходимости произносить.

– Ты тоже была моей дочерью, внучкой, возлюбленной моего любимого внука. Я рада видеть тебя такой счастливой и довольной.

– Я все это знаю, – сказала Нофрет, может быть, невежливо, но она никогда не лгала Леа. – И не желаю этого слышать. Я хочу, чтобы ты встала, вышла отсюда и стала такой, как всегда.

– Нет. Я возвращаюсь домой. Бог призывает меня. Он ждал так долго… Знаешь ли ты, что вся моя семья умерла, все, кто был жив во времена моей юности? Я самая старшая в племени. Старейшины родились тогда, когда я уже была женщиной.

– Ты не можешь быть такой старой, – возразила Нофрет. – Агарону не больше, чем…

– Агарон родился, когда я была уже в годах. Он был мой Исхак: невозможный, родившийся, когда я уже, казалось, не должна была забеременеть. – Леа хмыкнула. – Не смущайся так, дитя! Нет ничего неприличного в том, чтобы родить ребенка после сорока, просто это как-то… Неожиданно.

– Не может быть, что ты такая старая, – протестовала Нофрет.

– И тем не менее. Люди думали, что я бесплодна, ты знаешь об этом? И я так считала. Мой муж взял двух других жен, и они родили ему сыновей, которые стали его наследниками. Потом родился Агарон, наш любимый, наш царевич. Он был нашей великой радостью. Мой муж умер в расцвете лет, но я дожила, чтобы увидеть сына и внуков моего сына. Немногим женщинам дается такой подарок.

– Тогда зачем же ты отказываешься от него?

– Потому, что пришла пора. Прежний порядок кончился, тот, что пришел в Египет с Юйи и его братьями, и тот, что живет здесь, у горы бога. Люди были разделены, а теперь снова стонут одним целым. Они пойдут за Моше и за Агароном, и за нашим Иохананом. И за твоим Иегошуа, за спасителем народа.

Кожа Нофрет покрылась мурашками, но не от того, что в шатре Леа было холодно. Там было даже слишком жарко.

– Я тоже это видела. Немного. И не так уж ясно, чтобы знать наверняка.

– Еще увидишь, когда придет время. Сейчас ты поглощена детьми. Так и должно быть. Твой муж нуждается в том, чтобы ты любила его, а не посвящала себя людям.

– Но раз я должна, раз это возложено на меня и я могу предвидеть… – Нофрет не хотелось продолжать, но ее желание сейчас ничего не значило. Это ждало ее с тех пор, как она впервые увидела Леа в Ахетатоне и узнала, что способна видеть то, чего не видят другие.

– Ничего на тебя не возложено, – возразила Леа. – Пока еще нет.

Нофрет удивленно взглянула на нее.

– Еще нет?

– В свое время ты станешь провидицей нашего народа. Но время еще не настало. Сейчас ты жена Иоханана бен Агарона, мать Иегошуа, Исхака и Анны. Они связывают тебя и замутняют твой взор, но так и нужно.

– Но у меня же есть дар, – настаивала Нофрет. – У меня все-таки есть дар!

Она никогда не стремилась иметь его, но – он был и принадлежал ей. Зачем же Леа отнимает у нее этот дар?

– Я ничего у тебя не отнимаю, – сказала Леа, как всегда без труда прочитав ее мысли. – Я делаю тебе подарок, благо. Возможность жить спокойно, пока не подрастут твои дети.

Нофрет только этого и хотела, но все же рассердилась. Безрассудство, по-видимому, заключено в самой человеческой природе. Особенно, как сказал бы Иоханан, в женской природе.

Иоханан бывал иногда несносным. Как и его бабушка, даже на смертном одре.

– А если я не желаю такого подарка?

– Не тебе решать, принимать или отказываться. Будь рассудительной и хорошенько подумай.

– Я думаю, – огрызнулась Нофрет. – Я думаю, что людям нужна ты. Ты не можешь так просто покинуть их.

– Конечно, не могу, – согласилась Леа. – Есть кому меня заменить.

– Но ты сказала, что я…

Нофрет умолкла. Мириам не шевельнулась, но взгляд Нофрет упал на нее и замер.

Пусть он был затуманен, но не настолько, чтобы не видеть, кто сидит перед ней.

– У нее нет дара, – воскликнула Нофрет. – И никогда не было!

– Царица Египта видела только свою родню и царя, – сказала Леа, вмешавшись в ее мысли. – Теперь их нет, глаза ее открылись, и она может видеть иное.

У Нофрет перехватило горло. Она не могла поверить своим чувствам. Это была настоящая черная ревность. Она завидовала своей бедной госпоже-изгнаннице, своей царице, которую забрала из Египта. Несчастной, которую она жалела, когда находила время подумать о ней. И эта женщина должна была стать пророчицей, провидицей апиру, потому что Нофрет еще не готова.

Ей нелегко было смириться с этим, но еще труднее смириться с самой собой. Нофрет не нравилось происходящее. Когда-то было правильно и справедливо, что ее госпожа стоит над ней. Разве не так устраивали боги с тех пор, как они обе появились на свет?

Живя среди апиру, Нофрет стала слишком гордой. Жена человека, который был почти князем, мать его детей. Она привыкла думать о своей госпоже как о ком-то менее значительном. Но бог апиру не одобрял гордыню смертных, а еще меньше – их глупость.

Все это незаметно дошло до нее. Можно было, преисполнившись гордыни, подняться и уйти, не говоря больше ни слова, но здравый смысл удерживал ее на месте. Он же заставил сказать:

– Госпожа, я…

– Мириам, – поправила ее госпожа. – Теперь меня зовут Мириам. Мое положение не выше твоего.

Но и не ниже. Мириам не лишилась ни капли своей гордости, раз уж когда-то была царицей Египта.

Нофрет чуть улыбнулась. Теперь они равны, как никогда прежде. Интересно, что думает об этом Мириам. Наверное, то же самое.

– Мириам, значит, ты здорова? Сердце твое исцелилось?

– Нет. Но это не страшно.

Нофрет склонила голову, снова подняла. Все стало ясно.

Она по-прежнему держала Леа за руки, худые, холодные. Холоднее, чем надо бы. Она охнула.

– Леа!

Глаза Леа блеснули из-под век, ставших почти прозрачными. Она вздохнула; еще раз, а потом, словно вынырнув из глубины вод, взглянула в лицо Нофрет и улыбнулась.

– Ступай, дитя. Твои дети зовут тебя.

Ее дети спокойно спят. Нофрет открыла было рот, чтобы сказать это, но передумала. Она склонилась, поцеловала слабые руки, бережно сложила их на исхудалой груди.

– Да хранит тебя твой бог, – прошептала она.

54

Леа умерла вечером, глядя на святую гору, на руках своего сына, окруженная всей своей родней. Это была хорошая смерть. Ее оплакали по полному обряду и похоронили на горе, там, где по утрам показывалось солнце. Неподалеку от ее могилы журчал ручеек, одевая землю травой, а по весне – ковром цветов.

Благословенное место… Нофрет часто приходила туда, иногда с детьми. Несмотря ни на что, после близнецов дочки не появилось, но она не особенно огорчалась. Время еще есть, она еще сможет забеременеть.

Мириам оказалась хорошей провидицей. Это никого особенно не удивило: царица Египта была очень похожа на прорицательницу апиру. Как понимала Нофрет, ей не обязательно было верить в их бога. Это Моше был божьим слугой в душе и в сердце. Мириам служила только дару своего предвидения и людям, для блага которых он был ей дан. Она ничего не говорила ни о боге, ни о духе.

Нофрет едва ли стала бы спорить с этим, поскольку сама вела бы себя точно так же. Теперь у них было еще меньше общих тем для разговоров. Мириам участвовала в советах старейшин. Место Нофрет было среди женщин и в ее семейном шатре. Она покидала его, чтобы подняться к могиле Леа или прогуляться по тропинкам в пустыне в сопровождении одной из собак Иоханана, охранявших ее.

Нофрет не считала свои блуждания чем-либо необычным. Она всегда уходила, когда хотела и могла. Женщины апиру такого не делали, но мужчины поступали так часто. Они говорили, что под открытым небом лучше слышат своего бога.

Нофрет не слушала голоса бога. Она уходила за молчанием. В лагере его никогда не бывало, даже глубокой ночью, то закричит ребенок, то заблеет коза, то собака зарычит во сне. Подальше от всего этого, в пустыне или на горе, не слышалось никаких звуков, кроме пения ветра и редких птичьих криков.

Однажды во время своих блужданий она встретила Моше. Его не охраняли собаки, оружия у него не было, только посох, который он сам вырезал, вскоре после того, как ушел из Египта. Это была замечательная вещь – прямой ствол какого-то золотистого дерева, с верхушкой в виде кобры, готовящейся к удару. Та же змея охраняла корону Египта, змея-урей, защитница Нижнего Царства. Никто не считал странным, что пророк Синая носит такой посох, как будто он все еще властелин Двух Царств.

Они встречались и после, иногда беседовали. Говоря один на один с женщиной, Моше не заикался, но сохранил всю свою прежнюю вежливость, царственную любезность, расспрашивая о ней и о ее семье. От удивления Нофрет отвечала ему и втягивалась в разговор. Моше стал более здравомыслящим, чем она его помнила, более человечным: мужчиной, а не царем или богом. Только говоря о своем Боге, он становился таким же, каким был в Ахетатоне. скованным, порабощенным, одержимым.

Но теперь в нем было меньше отчаянной принужденности. Здесь люди верили так же, как и он. Он был не царем, навязывающим чуждую веру упрямому народу, но пророком среди избранников своего Бога.

В тот год они выбрались на горные пастбища поздно, потому что дожди начались позже обычного. Взбираясь на особенно крутой склон, Нофрет вовсе не удивилась, увидев, что впереди нее карабкается Моше. Со времени ее прихода в Синай он совсем уже поседел, борода у него была почтенной длины, но он по-прежнему был легок на подъем, как молодой, и лишь изредка опирался на посох.

Нофрет уже давно хотелось пройтись по своим излюбленным тропинкам. В ней росло беспокойство, несколько неуместное для женщины сорока лет, матери детей, уже ставших высокими, а старший, с точки зрения апиру, был уже мужчиной. Она бы не сказала, что стала предвидеть яснее. Мириам все еще была бессменной провидицей. Но что-то менялось. Может быть, просто тело предупреждало о том, что ее чадородные годы на исходе.

Если это и так, то доказательства она получит еще не сейчас. По обычаю апиру, женщины во время месячных должны жить отдельно, а у нее они пришли всего десять дней назад. Вместо того чтобы закрыться в женском доме, Нофрет решила побродить в горах. Завтра, когда истечет срок, считающийся у апиру нечистым временем, она спустится обратно в лагерь.

Сейчас ей не следовало идти за Моше. Он стал уже до такой степени апиру, что может счесть себя оскверненным ее присутствием. Но Моше поднимался в гору так сосредоточенно и целеустремленно, что она не могла удержаться, чтобы не начать карабкаться следом.

Прежде она никогда не поднималась так высоко. Апиру не ходят на гору бога, если только он не зовет их. Насколько Нофрет знала, такие призывы получал только Агарон, и, конечно, Моше, который проводил на вершине многие дни, общаясь с богом.

Она очень хорошо представляла себе, что подумает бог, обнаружив в своем священном месте нечистую женщину. Но если он не хотел ее прихода, разве он позволил бы ей увидеть пророка и стал бы искушать ее последовать за ним?

Склон, выбранный Моше, был одним из самых крутых. Он, по-видимому, не замечал, что за ним кто-то идет, и двигался вперед с напряженным и сосредоточенным видом, как будто кто-то звал его и махал рукой с вершины горы.

Недалеко от вершины он остановился. Склон здесь был покрыт трещинами, и с одной стороны на фоне неба возвышался большой обломок скалы. За вершину скалы мрачно цеплялся корявый куст, изломанный и спутанный ветром. Поднимающееся над горой солнце словно запуталось в его ветвях.

Моше остановился у подножия скалы. Нофрет, ничего не замечая, в напряженном стремлении не отстать, чуть не налетела на него и едва успела скрыться за грудой камней.

Но даже если бы она вздумала плясать вокруг пророка или швырять в него песком, он бы ничего не заметил. Все его существо было сосредоточено на склоне, высившемся перед ним. Солнце слепило глаза. Нофрет сощурилась, загородившись рукой.

Моше вырисовывался тенью на фоне ослепительного сияния, но смотрел прямо на него. Он говорил с ним, говорил на языке апиру, как делал теперь всегда, полагая его единственным языком, подходящим для общения с их богом.

– Я здесь, – сказал он, наклонил голову, как будто прислушиваясь, и двинулся по тропинке, вившейся вдоль скалы. Сияние ослепляло. Из глаз Нофрет текли слезы. Ей пришлось склонить голову и набросить на лицо покрывало. Но она не ушла. Она была слишком упряма.

– Я здесь, – повторил Моше и нагнулся, снимая сандалии и аккуратно поставив их рядышком. Она думала, что он поднимется на скалу, но пророк оставался на месте, с открытым лицом, глядя на солнце широко раскрытыми глазами.

Сквозь покрывало было видно достаточно хорошо. Моше стоял к ней боком. Выражение его лица менялось, словно блики на воде, и каждое из них было очень легко прочесть: напряженная сосредоточенность; медленное понимание; недоверие.

– Но, – произнес он наконец, – мой повелитель, кто же я, чтобы сделать это?

Нофрет могла бы ответить и сама: пророк Синая, некогда бывший царем Египта. Возможно, бог сказал то же самое.

– А ты? – спросил Моше у безграничной и говорящей тишины. – Каким именем должны называть тебя люди? Я знал тебя в Двух Царствах, или думал, что знаю. Здесь я чужой. Люди никогда не назовут мне тебя. Они считают, что я знаю твое имя, что у меня нет нужды спрашивать или произносить его.

Молчание стало еще глубже. Нофрет ощущала его мощь в земле. Она не чувствовала ничего подобного с тех пор, как побывала в Фивах, обители богов Египта, когда Атон сверг их всех и запечатал храмы. Здесь присутствовал бог. Воздух был переполнен им, пахло раскаленной бронзой, свет был нестерпимо ярок.

Ей не следовало находиться здесь. Она чужая, посторонняя. Огонь уничтожит ее.

Но ничего не произошло, и Нофрет осталась на месте. Она не могла слышать слов бога, если он действительно что-то говорил. Только слова пророка.

– Мой повелитель. То, что ты хочешь… У меня нет силы. Мой язык запинается, голос слаб. Я никогда не имел дара увлекать за собой людей, даже – когда…

Его голос окончательно сел. Моше опустился на землю. Он весь дрожал.

– Мой господин, они никогда не поверят мне. Никто из них не пойдет за мной. Ты знаешь, как я пытался и какую неудачу потерпел. Теперь мой город превратился в пыль, мое имя и мои законы забыты.

Но не здесь. Нофрет слышала эти слова так ясно, как будто чей-то голос произнес их. Не в Синае. Апиру верили ему и знали его бога.

– Но пойдут ли они за мной? – закричал Моше.

Воздух зазвенел, словно щит под ударом копья. Бог швырнул наземь своего пророка, слабого протестующего смертного, давно лишившегося своего царственного и божественного величия.

Но у Моше еще оставалось немного сил и стремления к сопротивлению, чтобы прошептать:

– Повелитель, молю тебя. Пошли другого человека!

Моше был избранником бога. Нофрет, укрываясь в своем ненадежном убежище, знала это так же четко, как и он. Ни возражения, ни слабость не помогут снять это сокрушающее бремя с его плеч. Он был слабаком, трусом. Устав от Египта, он бежал из него, чтобы укрыться в Синае. Но и Синай оказался ненадежным убежищем. Бог схватил его и не даст уйти.

Нофрет и представить не могла, чего хочет от него бог. Несомненно, чего-то ужасного, божественно пугающего.

Она уловила момент, когда бог покинул это место. Свет стал чуть менее слепящим. Жара была по-прежнему убийственной, но исчезла страшная тяжесть, развеялся запах раскаленной бронзы. Земля снова стала землей, священной, потому что ее коснулся бог, но свободной от его присутствия.

Медленно, кряхтя как старуха, Нофрет поднялась на ноги, почти ничего не видя; когда она слишком резко повернулась, перед глазами заплясали разноцветные пятна. Она испугалась, что ослепнет, и чуть было не бросилась бежать. Но Моше лежал там, где бог оставил его, едва дыша – с хрипами, которые ей очень не понравились.

В прежние времена Нофрет ушла бы прочь, и без всякого сожаления. Но она дружила с его женой и очень любила его сыновей. Все они обожали своего отца и, узнав, что, она оставила его одного лежать на горе, может быть, умирать, возненавидят ее.

Ради этих мальчиков, а не ради него, она неуверенной походкой, почти ничего не видя, подошла к человеку, лежавшему у подножия скалы. С этого места было видно то, что, должно быть, видел он: густой куст на вершине, ветви которого так бесконечно долго удерживали солнце.

Дыхание Моше выровнялось Его била лихорадка, но ей доводилось видеть кое-что и похуже. Нофрет смочила лицо пророка водой из бурдюка, который принесла с собой, и уговорила выпить немного.

Вскоре он пришел в себя, по крайней мере, стал таким, каким был в Ахетатоне. Похоже, он ее вовсе не видел. Глаза пророка были полны света. Он засуетился, ощупью разыскивая посох, который выронил, падая, а найдя его, с радостным криком схватил и прижал к груди, как будто живое существо.

Он неуверенно двинулся и пошел пошатываясь. Нофрет подставила ему плечо. Он видел ее не яснее, чем раньше, но принял поддерживающую руку.

Ей все время приходила в голову злобная мысль дать ему упасть, но на это не хватало духу. Таков уж был изъян ее характера. Она свела его с горы – это была долгая и трудная дорога – но не получила ни взгляда, ни слова в знак благодарности. Его бог полностью владел им, больше он ничего не видел, не слышал и не понимал.

Что же он такое видел? Бог не счел нужным говорить с Нофрет, только с Моше. Она могла бы и обидеться. Но можно просто пожать плечами и сделать то, чего от нее явно хотел бог: позаботиться о пророке так, как женщины испокон века заботились о мужчинах, и довести его в целости и сохранности до стоянки людей.

По крайней мере, она знала обязанности прислуги, хотя уже отвыкла от них.

– И не рассчитывай, что я стану делать это каждый день, – сказала она куда-то вдаль – то ли человеку, которого вела, то ли богу, доведшему его до головокружения. Человек ее не слышал, бог предпочел не расслышать.

«Отлично», – подумала она. Скоро ей станет ясно, что же испугало Моше настолько, что он забыл, как ставить ноги, чтобы не упасть. Нофрет надеялась только, что это не война и не что-нибудь столь же разрушительное для душевного спокойствия женщины.