Текст книги "Огненный столб"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
– И все это время я была в Митанни, а потом здесь. – Она задрала подбородок. – Я старшая служанка царицы.
Он не произнес слова, которое сказал бы другой, позорного слова: рабыня. Может быть, его губы дрогнули, но голое прозвучал легко:
– Значит, ты достигла большего, чем я. Я служу под началом царского полководца.
Нофрет указала подбородком на человека в колеснице, вовсе не замечавшего ее. Конечно, ведь он был слишком важной персоной и уже совсем лишился терпения.
– Этот?
– Да, – сказал Лупакки. – Это мой господни Хаттуша-зити, и он глубоко оскорблен.
– Я и сама нижу, – сухо заметила Нофрет. – Дай мне пройти.
– Зачем?
В этом был весь Лупакки: обязательно надо задать вопрос, а не просто исполнить приказание. Интересно, как-то ему служится в войске его господина?
Нофрет сохраняла спокойствие. Ум был ясен. Помогала привычка к исполнению своих обязанностей и потрясение, которое она испытала, увидев лицо, которое совсем не ожидала когда-либо увидеть.
Она прошла между своим братом и человеком, стоявшим рядом с ним, и схватила за уздечку ближайшего коня. Жеребец был норовистый, но хорошо выученный; он склонил голову. Девушка взглянула в лицо посла. Тот был ясно не в восторге от необходимости обратить на нее внимание, но эта девица задела его достоинство, прикоснувшись к одному из его коней. Но она обратилась прямо к нему, со всей почтительностью, на какую была способна:
– Мой господин, я приветствую тебя в Мемфисе. Прошу тебя не обижаться на мое присутствие и на достойную всяческого сожаления неготовность принять тебя. Как видишь, царь в отъезде, а его слуги не ожидали твоего прибытия.
Господин Хаттуша-зити был готов чуть ли не фыркать от возмущения, слыша признания в отсутствии должного порядка. Но Нофрет не волновало его презрение. Нужно было сдвинуть его с места и разместить там, где он сможет несколько поправить свое настроение.
– О моем прибытии, – высокомерно заявил он, – было известно.
– Мой повелитель, твои посланцы не сообщили точный день и время. Ты путешествуешь быстро. Надеюсь, путешествие было благополучным?
Он наконец фыркнул, словно один из его коней.
Все шло неудачно. Нофрет подавила вздох и повысила голос:
– Мой повелитель, окажи любезность спуститься со своей колесницы. Для тебя и твоих людей готовы комнаты и все, что вы пожелаете, все для вашего удобства. – Она протянула руку, удерживая другой коня за уздечку. – Прошу, господин.
На удивление, он послушался. Может быть, от изумления, или от того, что ему в новинку было получать указания от женщины, рабыни, да еще хеттской, но в египетском платье.
Она склонилась перед ним так низко, как подобает кланяться посланцу Царя царей.
– Мое имя Нофрет. Я главная служанка царицы. Я говорю от ее имени и предлагаю тебе все, что могла бы предложить она, если бы была здесь, а не в Верхнем Царстве.
Любезность рождает любезность. Хаттуша-зити был послом, а послы привычны к этому, как кони к упряжи. Он снизошел до нее, по крайней мере, настолько, чтобы позволить отвести себя во дворец.
Несколькими словами девушка послала слуг бегом вперед и привела остальных в чувство, чтобы они вспомнили о своих обязанностях. Быстро воцарился порядок; послов отвели в дом для гостей, лошадей поставили на конюшню, дары отнесли в кладовые, откуда их потом достанут, чтобы представить царю.
Наконец явился распорядитель, встрепанный, благоухающий духами. Когда его побеспокоили, он явно вкушал свой дневной отдых. Нофрет не стала делать ему выговора, это не ее дело. Она оставила такую возможность Хаттуша-зити, у которого явно был хорошо отточенный и ядовитый язык.
С появлением распорядителя присутствие Нофрет больше было не нужно, и она с радостью удалилась. Разговор с Хаттуша-зити походил на поединок на мечах: коротких, острых и опасных. Нофрет надеялась, что ей удалось не выронить свой. Но она охотно передала его тому, в чьи обязанности входило заниматься таким делом. Еще больше радовало то, что брат остался там. Ей нужно было время, чтобы собраться с мыслями, вспомнить, кем она была и кем стала.
Сети уже ждал ее, разогревшийся и слегка поглупевший от финикового вина, которое он пил, чтобы скоротать время. Он даже не дал ей времени поздороваться, схватил у самой двери и потащил в постель, со смехом и бранью стаскивая с нее платье. Тело стремилось к нему, но дух сопротивлялся. Нофрет не успела опомниться, как очутилась в постели, а он сверху, изнемогающий от желания.
Ей тоже хотелось этого. Она не пыталась остановить его. Ее дух снова рвался на свободу из тела, пытаясь улететь, как в тот день, когда она впервые была с Сети. Тогда дух привел Нофрет к нему, а теперь хотел увести ее.
Дух был очень непостоянным. Он думал о ее брате Лупакки, о хеттах, расположившихся в гостевом доме неподалеку от царского дворца. Будучи рабыней в Египте, она запрещала себе думать о братьях и об отце. Теперь один из них явился к ней.
Сети не заснул, как бывало обычно, а бодрствовал и был настроен поговорить. Так на некоторых мужчин действует вино; и теперь это было совсем некстати, Нофрет предпочла бы, чтобы он спал. Но Сети, казалось, не замечал краткости ее ответов, радостно болтал обо всем и ни о чем, о пустяках, которые ее совсем не интересовали. Она поила его вином, пока у него не стал заплетаться язык, но Сети только стал болтать еще быстрее.
Наконец и внезапно, так что он замолк на полуслове, вино подействовало. Нофрет облегченно вздохнула. Она уже была готова сама опорожнить кувшин, да здравый смысл помешал.
Вместо этого она встала, умылась, расчесала и заплела косы, размышляя, надеть ли повседневное платье или праздничное. Конечно, встречу с братом после такой долгой разлуки следует считать праздником, но платье было из тончайшего прозрачного полотна, а хетты стеснительны Она выбрала платье попроще, чистое, из хорошего полотна, пусть и не такое красивое.
Надела она и украшения; малахитовую подвеску в виде Глаза Гора, подаренную Сети, и золотые серьги с малахитом, дар своей госпожи. Оглядев себя в бронзовое зеркало царицы, Нофрет решила, что она совсем недурна – не так красива, как египтянки, но смотреть приятно. Она не посрамит ни себя, ни свою госпожу перед лицом хеттского посольства.
В посольстве были и женщины, а также придворные не из самых знатных, приехавшие в закрытых повозках, чтобы развлекать посла. Никто из них не смел, как египтянки, говорить наравне с мужчиной. Даже хеттские царицы, чьи сыновья только и могли быть царями, хранили молчание перед мужчинами, высказываясь лишь в задних комнатах, где их повелители могли слушать своих жен, а могли и не слушать.
Нофрет вовсе не пыталась казаться незаметной и решительно подошла прямо к стражникам у ворот, в доспехах, но с пустыми ножнами.
– Я хочу поговорить с воином Лупакки.
Одни из них хотел было прогнать ее, но другой его удержал.
– Нет, не надо. Это его сестра: я слышал, как они разговаривали. Она служит царице.
Нофрет ласково улыбнулась.
– Я старшая над слугами царицы. Может быть, вашему господину что-нибудь нужно? Скажите об этом распорядителю.
– Тому старикашке, похожему на женщину? – Стражник презрительно скривил губы. – Приятно смотреть, как он бегает.
– Пусть побегает, – сказала Нофрет. – Это его обязанности и его служба. – Она задрала подбородок. – Где Лупакки?
– Внутри, – ответил стражник, узнавший ее, – в караульной. – Он ухмыльнулся. – Если не найдешь его, найди меня. Я сменюсь с поста, когда солнце опустится до конька крыши.
Нофрет похлопала его по мускулистому плечу.
– У меня уже есть охранник, – похвасталась она.
Стражник засмеялся.
– Египтянин? А почему бы тебе не завести еще одного из нас?
– Мой брат не может защищать мою честь от египтянина, – сказала Нофрет, блеснув зубами, и, оставив стражника размышлять над ее словами, отправилась искать Лупакки.
Лупакки был доволен, что его отвлекли от работы по устройству посольства в доме для гостей. Его взгляд был еще несколько растерянным, но он, по-видимому, уже пережил первое потрясение от встречи и приветствовал ее нарочито беззаботно.
– Ах, чудесно спасшаяся! Если бы ты не пришла, сестренка, мне пришлось бы разгружать вещи.
– Ты и в детстве был лентяем, – заметила Нофрет. Они шли через двор для иностранцев. Теперь там было пусто, каменные плиты чисто выметены, никаких следов от толп людей и животных. Лупакки глазел по сторонам, пораженный его размерами, превосходившими царский дворец в Хатти, внушительными колоннами, напоминавшими стволы огромных деревьев. А ведь это был двор далеко не из самых больших.
– Все египетские постройки такие огромные, – удивлялся он. – Как здесь жить?
– Как и всюду. – Египтяне едят, спят, иногда ссорятся.
– Наверное, под такими высокими потолками, в таких больших залах бывает эхо.
– Цари и царицы не повышают голоса. Чем больше они сердятся, тем тише говорят.
– Это опасно, – заметил Лупакки, шагнул к столбу и попытался обхватить его руками. Он был высоким, длинноруким, но не смог сделать этого и смерил взглядом столб, раскрашенный под связку папируса.
– А если он на нас упадет?
– Лучше не надо, – ответила Нофрет. – Как отец? Здоров ли он?
Лупакки повернулся к ней.
– Он умер четыре года назад.
Ее сердце на миг остановилось, потом снова забилось, пронизывая грудь острой болью. Этого следовало ожидать. Воины никогда не живут долго, а отец был уже немолод, когда оплакивал ее мнимую смерть. И все же для нее это тяжкий удар.
– Он погиб в бою?
Лупакки кивнул.
Нофрет глубоко вздохнула.
– Тогда хорошо. Он не хотел бы умереть в собственной постели.
– Разве только с женщиной. – Лупакки помимо воли улыбнулся. – Все остальные живы и здоровы. Пиассили теперь глава семьи.
– Он все такой же зануда?
– Еще хуже, и очень занятый. А жена еще нуднее его. Но сыновья у них настоящие разбойники.
Нофрет грустно улыбнулась.
– Есть справедливость на небесах.
– Мы тоже любим так говорить, – сказал Лупакки и помолчал, набираясь решимости. – А как ты? Хорошо ли ты живешь?
– Неплохо. – Она пошла, сама не зная куда. Лупакки шел следом. Его молчание свидетельствовало о том, что он ожидал более подробного рассказа. Это ее брат, надо отвечать.
– Я служу царице. Она добра ко мне и прощает мне мои странности.
– Должно быть, очень необычная женщина, – заметил Лупакки.
Он подшучивал над ней, но Нофрет была серьезна.
– И царь, и царица Египта необычные люди. Скоро сам увидишь ее. Она вернется еще до наступления новолуния.
– А царь?
– И он с ней. Они везде вместе.
– Даже на войне?
– Нет, конечно, – улыбнулась Нофрет. – Но пока ему не нужно ехать на войну. Для этого у него есть полководцы.
Лупакки поднял брови.
– Правда? Здесь не почетно быть воином?
– Египет стар, – ответила Нофрет. – Он уже перерос порывы юности. – Она защищала царя, а зачем – сама не знала.
– Да, но, говорят, царь молод, – сказал. Лупакки.
– Он может пожелать того, что свойственно молодым: любить женщин, охотиться на львов, сражаться с врагами.
– Он любит свою царицу и охотится на львов – и убивает их.
– Но если царь настоящий мужчина, он должен сражаться.
– Ты кровожадный дикарь!
Лупакки ухмыльнулся, показав крепкие белые зубы. Один был сломан. Когда-то, защищаясь от него в потасовке, она бросила камень и угодила лучше, чем ожидала. За это ее высекли. Отец был справедлив и порол дочерей так же, как сыновей, если они того заслуживали.
Брат тогда вовсе не обиделся. Мальчишки делали страшные вещи и иногда серьезно ранили друг друга, демонстрируя свою мужественность. Им совсем не нравилось, когда девчонка стремилась делать то же самое, но Лупакки задавался перед ней меньше всех. Он был даже доволен. Похоже, так было и теперь, брат смотрел на нее с явным восхищением.
– Боги! – воскликнул он. – Если бы отец видел тебя сейчас, вот порадовался бы!
– Тогда ему повезло, что он умер, – заметила Нофрет.
– Вот что еще я скажу Пиассили, – говорил он, не замечая ее помрачневшего лица. – Наша сестренка не только жива, но и стала правой рукой царицы Египта. Помню, как он клялся, что с таким острым языком ты умрешь в тюрьме для рабов, если отхлещешь им своего хозяина после того, как он выпорет тебя.
– Это же когда-то сказала моя госпожа, а потом приказала мне всегда говорить откровенно.
– Она все-таки великолепна! И действительно так красива, как рассказывают?
– Еще лучше, – ответила Нофрет, поборов, наконец, скованность. Спорить с Лупакки всегда было бесполезно – он только смеялся и продолжал твердить свое. – Она дочь своей матери. На свете никогда не было женщины прекраснее Нефертити.
– А ты видела ее собственными глазами, – вздохнул Лупакки. – Какое везение! Я уже почти готов пожелать стать рабом.
– Ты бы был еще хуже меня, – заметила Нофрет и потащила его за собой в зал приемов. – Вот. Послушай, какое здесь эхо.
Лупакки с удовольствием послушал. Пустой зал был освещен лучами солнца, падавшими через отверстия в крыше. Эхо его голоса бежало от колонны к колонне, от каменного пола до балок крыши: переливы песен, вой шакала, боевые вопли хеттов.
Сердце Нофрет дрогнуло. Но это не было предзнаменованием. Однажды, лишь однажды, захватчики правили в Египте. Их изгнали, их имена преданы забвению Хетты никогда не сделают ничего подобного.
В этом не было также ни насмешки, ни угрозы. Просто невинное развлечение молодого человека в месте столь чуждом ему, что оставалось только изумляться.
Нофрет казалось, что, глядя на него, она будет чувствовать себя старой – старой и отчужденной. Странно, но ничего подобного не случилось. Она больше не принадлежала стране Хатти и не могла, но это все равно был ее брат. Странное ощущение.
Странное, немного тревожное, но все же обнадеживающее. Она владела большим, чем думала, и, считая себя такой одинокой в мире, на самом деле имела свое место и свою родню.
35
Хетты не пробыли в Мемфисе и десяти дней, когда вернулись царь, и царица. Между ними чувствовалась какая-то напряженность: это Нофрет заметила сразу же. Ничего очевидного, но уезжали они в одной колеснице, Тутанхамон обнимал жену и ее руки, державшие поводья, а вернулись в разных. Оба улыбались, как и всегда, рука об руку вошли во дворец, демонстрируя все признаки хорошего расположения духа, но в их поведении явственно проглядывал обряд, а не искренняя симпатия.
Нофрет узнала причину еще до конца дня. Царь собирался воевать.
Анхесенамон говорила об этом с холодным бесстрастием, обращаясь больше к стене, чем к Нофрет, пока та очищала от краски лицо своей госпожи и готовила ее ко сну.
– Все очень просто. Хатти напала на Митанни и одолела ее. Царь Тушратта мертв. Тебе это известно?
– Да, – ответила Нофрет, стараясь, чтобы ее голос звучал невыразительно.
– Я уверена, – продолжала Анхесенамон, – что ты порадовалась. Хатти стала еще более могущественной, чем прежде. Однако для нас все усложняется. Митанни была нашим союзником. Хатти, сокрушив ее, стала нашим врагом.
– Хетты полагают, что нет, – сказала Нофрет. – От них прибыли послы. Они в гостевом доме и ждут, когда их вызовут.
– Пьянствуют, вероятно, – заметила Анхесенамон, – и поднимают очень много шума. – Она покачала головой. – Вряд ли мой господин станет слушать их. Они проехали всего лишь в Мемфис. Кое-кто другой добрался даже до Абидоса, застал нас, когда мы совершали обряд поклонения богам, обнял колени моего мужа и умолял помочь его народу.
– И твой муж поднял его и пообещал все мечи и копья Египта.
Анхесенамон бросила на Нофрет свирепый взгляд.
– Не смейся над ним. Он отправил просителя отдохнуть и подкрепиться – а сам заперся с господином Аи и остальными членами совета.
– И сказал, что они могут советовать все, что угодно, но он собирается драться на войне. – Нофрет повесила парик своей госпожи на подставку, пригладив многочисленные, украшенные бусинами косички.
– И кто же союзник?
– Ты когда-нибудь слышала об Ашуре?
– В стране Хатти его называют Ассирией. Тамошний царь не старше египетского. Говорят, он полон стремления драться и полагает, что если Египет и Ашур будут воевать вместе, то смогут раздавить Хатти.
– Ты разговаривала с хеттами, – в словах Анхесенамон прозвучало утверждение, а не вопрос.
– Разве это измена? – спросила Нофрет.
Царица наклонилась на своем кресле, уперев локти в колени и положив подбородок на руки, и вздохнула.
– Вряд ли я знаю, что такое измена. И совсем не хочу, чтобы мой муж отправлялся на войну. Наверное, ты назовешь меня плохой женой. Все хеттские женщины чувствуют себя несчастными, если их мужья не сражаются, как подобает мужчинам.
– Насколько я помню, они представления не имеют, что для мужчины возможна какая-то иная жизнь.
– И никогда не спорят? Никогда не просят их остаться дома?
– Они не осмелятся. Такой мужчина считается трусом, посмешищем в глазах людей.
Анхесенамон закрыла лицо руками. Голос ее прозвучал приглушенно, но ясно:
– Он тоже так думает. Он сказал, что я хотела бы обращаться с ним, как с младенцем, сдувать с него пылинки, оберегать его, и так до самой смерти. Тутанхамон считает, что царь должен воевать. По его мнению, царь, который не сражается, предоставляя это своим военачальникам, вовсе не царь, а ребенок, посаженный на трон с короной и скипетром, чтобы все над ним потешались.
– Он вошел в возраст мужчины, – заметила Нофрет. – Разве ты можешь запретить ему желать того, что желают все мужчины?
– Он хочет покинуть меня. А вдруг его убьют?
Нофрет прикусила язык, чуть не ответив так, как отвечают хетты: если мужчину убивают, женщина оплакивает его. Но Анхесенамон пришлось оплакать слишком многих. Она, наконец, обрела радость и вместе с ней любовь. Если Тутанхамон погибнет, она лишится всего. И вряд ли обретет это снова.
Нет. Нельзя искушать богов отнять его.
– Не убьют. Он может идти на войну, устремляться в битву, но его люди защитят своего царя, жизнь их царства. Они не допустят, чтобы его убили.
Нофрет чувствовала в своих словах вкус правды, хотя под ней была горечь. Царь не погибнет в битве, не умрет в Азии. Где он умрет, как умрет…
Она закрыла глаза души, не желая видеть, где и как умрет царь. Чтобы успокоить госпожу, сейчас достаточно сказать то, что она хочет услышать.
– Он вернется к тебе. Положись на его войско.
Больше Анхесенамон не спорила. Возможно, ей хотелось поверить Нофрет, а может быть, она просто устала биться. Царица легла в постель одна и спала одна. Царь не пришел в ее покои, и она к нему тоже не пошла.
Холодность между ними сохранялась. Нофрет совсем это не нравилось, но она была бессильна. Можно, конечно, обратиться к царю, но что она ему скажет? Что у нее есть дар предвидения, как сказала пророчица апиру, и она увидела, что он вернется, и сообщила об этом его жене? Тутанхамон проклянет ее вмешательство. Ее госпожа должна была сама обратиться к нему, попытаться починить сломанное; но она ничего не предпринимала.
Оба были слишком горды, чтобы послушаться здравого смысла. И у обоих было на это право. Юный мужчина желал сражаться, что было в его природе. Женщина, его жена, хотела, чтобы он был в безопасности, защищал ее, занимал свое место рядом с ней, был отцом детей, которых она сможет зачать. Но если этот юный мужчина царь, а женщина – его царица, их ссора становилась государственным делом. Если царь жаждал сражаться в интересах союзника, а царица желала, чтобы он сидел дома, в безопасности, весь Египет будет страдать от последствий неверного выбора.
Они не ссорились так, как ссорятся простые люди. Их перебранки были тихими, голоса спокойными. В своем несогласии оба были очень рассудительны.
– Я помню, – говорил царь, сидя в саду с цветущими лотосами в дремотный полдень, – как про твоего отца говорили, будто он никогда не пойдет на войну, хотя и носит синюю корону – корону войны – и приказывает раскрашивать свое лицо, как лицо воина; что он боится этого, навсегда останется при своем храме и своем дворе и никогда не пойдет туда, где его жизни может что-то угрожать.
– Он не был трусом, – возразила Анхесенамон. – но бог поглощал его, не оставляя ни ума, ни духа для земных дел.
– Он ничего не предпринимал, чтобы защитить Два Царства, – настаивал царь. – Его войска делали все возможное, но без царского присутствия и без его руководства их силы уменьшались. Над нами смеются в Азии, моя госпожа. Они считают нас слабаками, слишком избалованными роскошью, чтобы защитить себя на войне.
– К войне стремятся глупцы или неразумные дети.
– Значит, я глупец или дитя, – царь поднялся со своего места. За этот год он стал еще выше ростом, похудел и загорел под солнцем и ветром. С тех пор как он родился в Фивах, прошло уже семнадцать разливов Нила. По египетскому счету, он уже стал мужчиной и не обязан был слушать своих советчиков.
Теперь в нем бушевал гнев, гнев молодого человека. Он поклонился, резко повернулся и ушел.
Ни разу с тех пор, как они были женаты, царь не покидал свою госпожу, не поцеловав или не приласкав ее. Царица была так же разгневана, как и он: на ее щеках появился легкий румянец, глаза сверкали. Если бы он поцеловал ее, она бы точно его ударила.
Тутанхамон увлекся военными искусствами: стрельбой из лука, ездой на колеснице, упражнениями с копьем и мечом. Царица же занялась искусством управлять, быть царицей и хозяйкой большого дома. Будь они хеттами, такое разделение было бы вполне обычным и правильным. Но в Египте, где царь вместе с царицей участвовали во всем, кроме войн, видеть это было огорчительно.
Посольство хеттов попало в сложное положение. Царь готовился к войне против страны Хатти, а ее посол находился и Мемфисе. Хаттуша-зити получил аудиенцию у царя, его послание было выслушано с царственной любезностью. Посол просил царя отказаться от войны, чего, конечно, тот не стал бы делать для хетта, если уж не хотел сделать для своей царицы. Слова, которыми они обменялись, были так же привычны и незначащи, как фигуры танца.
Но, как и фигуры танца, эти слова недолго задержались в памяти. Хаттуша-зити должен был вернуться в свою страну, прежде чем царские войска выступят в поход; царь ему не препятствовал и не собирался удерживать его как пленника. Так требовали понятия чести и правила ведения войны.
Нофрет простилась с братом на рассвете того дня, когда он возвращался назад в Хатти. Лупакки пропьянствовал почти всю ночь, как и остальные хетты: царь устроил для них пир – пир для достойных противников. Царица там не присутствовала, и Нофрет тоже. Анхесенамон обедала одна в своем дворце, отказавшись даже от общества придворных дам. Она рано отправилась в постель и так хорошо притворялась спящей, что Нофрет ей почти поверила.
У нее слипались глаза от недосыпа. Лупакки был утомительно жизнерадостен, на него действовали вино и радость от скорого возвращения домой из этой чужой жаркой страны. Он обнял Нофрет с радостью, быстро сменившейся хмельными слезами.
– Аринна, возвращайся со мной. Мы теперь враги Египта – и не будет бесчестным забрать тебя назад, на родину.
Да, имена обладали силой, а брат назвал ее так, как звали до того, как она попала в Египет. Но имя не могло ее заставить, оно больше не принадлежало ей. И все же прежде было именно так; и оно до сих пор являлось ее хеттской частью.
А взять имя назад, покинуть ту ее часть, которая принадлежит Египту, и снова оказаться среди своего народа? Говорить на родном языке, жить в женском доме, под накидками и вуалями, как подобает женщине, выйти замуж за воина, ткать ему боевые плащи и перевязывать раны… Вот и все, и не было и не будет никакого Египта.
Нофрет вздрогнула.
– Я привыкла жить здесь.
Лупакки отстранил ее. Внезапно он показался ей незнакомцем, совершенно чуждым в Египте человеком, с крепкими пальцами и широченными плечами. Она моргнула. Перед ней снова стоял ее брат, красивый сероглазый юноша в одежде хеттского воина, на глазах трезвеющий и явно начинающий сердиться.
– Стало быть, тебе по вкусу рабство?
– Враги поймали меня и продали в рабство, когда мне было девять лет от роду, – сказала она, отрывисто выговаривая слова. – А где были вы? Почему никто не разыскал меня, прежде чем я оказалась на невольничьем рынке в Митанни? – Она заставила себя замолчать, схватила его за край плаща и удержала, прежде чем он успел отвернуться. – Нет! Я не хочу расставаться с тобой в гневе.
– Можно вообще не расставаться, – промолвил Лупакки.
– Я не могу уехать с тобой, – вздохнула она. – Я служу царице. Было бы бесчестно оставить ее.
Лупакки открыл было рот, может быть, для того, чтобы напомнить ей, что царица – враг Хатти. Но промолчал. Честь была великой вещью для хеттов. У Нофрет ее, должно быть, слишком много, иначе она позволила бы увезти себя, не думая о том, что ее ждет.
Ему предстояло вернуться к своим обязанностям: позади колесницы посла уже строились воины, ожидая, когда Хаттуша-зити выйдет из гостевого дома. Лупакки медлил, а она все удерживала его за плащ. Глаза у него горели, как бывало всегда, когда следовало бы заплакать. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами на ее лицо.
– Храни тебя бог, сестра, – сказал он коротко.
– И тебя, брат.
Лупакки рванулся как раз в тот момент, когда она отпустила его, и больше не оглядывался. Нофрет застыла на месте, в тени колоннады, пока не встало солнце и посольство Хатти не вышло из ворот, отправляясь в долгий путь домой.
