Текст книги "Огненный столб"

33

Нофрет никогда не была склонна следовать советам других, но ей вдруг захотелось стать такой, какой ее хотела видеть госпожа: счастливой. Простое упражнение: сначала надо научиться улыбаться, затем – смеяться, а потом развлекаться и совершать глупости. Это было любимым занятием при дворе Тутанхамона, где все были молоды или старались казаться молодыми.

Царица превосходно овладела искусством быть счастливой. Царь ее научил. У него всегда было превосходное настроение. Анхесенамон, прежде жившая, словно птица в клетке, с подрезанными крыльями и молча, под его руководством научилась лежать и петь.

Они поженились в печали, когда Тутанхамон был еще ребенком, чтобы дать ему право носить две короны. На шестом году его царствования, на четырнадцатом году жизни, когда он уже стал почти мужчиной по возрасту, хотя и не по силе, они поженились и телом. Анхесенамон, шестью годами старше него, уже побывавшая и женой, и царицей, научилась с ним быть не только женой, но и любовницей. И женой, и даже матерью она уже побывала, но не получила от этого особенного удовольствия, потому что была еще слишком молода, и лишь долг и воля отца заставляли ее идти на это.

Теперь Анхесенамон стала женщиной, созревшей для любви. Ее муж, хотя еще очень юный, был полон желания, а влюблен в нее – еще с малолетства.

Они были красивой парой, оба стройные, изящные. Тутанхамон вырос высоким, а она, не высокая, но и не маленькая, доставала ему до подбородка. Супруги любили сидеть рядом, держась за руки, даже на троне. Когда приходилось по какой-либо причине разлучаться – дела, развлечения, государственные обязанности, – каждый казался не то чтобы меньше, но видно было, что рядом должен быть второй; образовывалась пустота, жаждавшая заполнения.

Не все было смех и радость. Анхесенамон дважды беременела. Дважды случались роды, преждевременные и тяжелые, и ребенок умирал, не успев и вздохнуть. Повторялось то же, что с Эхнатоном: только дочери, и слишком слабые, нежизнеспособные.

Нофрет думала, что кровь их была слишком родственной, но никогда об этом не говорила, как и все остальные. Таких вещей царицам не говорят.

Анхесенамон вынашивала каждого ребенка с большой надеждой и теряла с огромным горем. Она и царь скорбели вместе, чего никогда не было с Эхнатоном. Горе разделенное – полгоря, как говорят старые мудрецы. Конечно, легче переносить его в объятиях любимого.

– Мы сделаем сына, – сказал Тутанхамон своей царице, и Нофрет слышала. Они лежали в постели, царица опустила голову мужу на грудь, и ее щеки еще были мокры от слез по второму их ребенку. Он тоже плакал, но голос его был тверд.

– Это наша жертва, цена, которую мы платим богам. В следующий раз родится сын, и он будет жить.

Анхесенамон промолчала. Нофрет, которой там вообще не должно было быть, тоже помалкивала. Может быть, царь предвидел это. Он был царь и бог, Гор на земле, и, наверное, знал, чего от них хотят боги.

– Будем молиться, – сказал он. – Мы принесем богатые дары Амону, Матери Изиде и богине Таверет, которая помогает женщинам при родах, а они дадут нам сына.

Они сделали так, как он сказал, потом еще и еще раз. Их молитвы принесли только один результат: Анхесенамон не забеременела еще одной дочерью и не потеряла ее.

Но она не забеременела и сыном. Однако царь был молод, а у богов впереди еще долгие годы, чтобы простить его за родство со слугой Атона и вознаградить за молитвы.

Нофрет обнаружила, что горевать не проще, чем радоваться. Она не особенно хорошо владела обоими искусствами. И постоянно чувствовала какую-то пустоту и неуверенность. Девушка хорошо справлялась со своими обязанностями и знала это. Став главной над всей прислугой царицы, она приказывала, а другие подчинялись; надо было навести порядок во дворце царицы и поддерживать его, и это часто занимало весь день и часть ночи. Среди прочих дел она исполнила обещание, когда-то данное Амону в Фивах; принесла ему в дар хлеб и пиво за то, что он вознес ее на такую высоту, и каждый месяц, для собственного спокойствия, приносила еще дары. Нофрет добилась того, к чему устремилась, еще будучи пленницей из Митанни, и была удовлетворена, но в этом удовлетворении была какая-то пустота.

Нофрет решила, что ей не так-то просто угодить. У Анхесенамон был дар извлекать максимум пользы и удовольствия из чего бы то ни было. Нофрет все время искала чего-то большего.

В Мемфисе было на что поглядеть. Город был такой же древний, как Фивы – некоторые говорили, что древнее, – и такой же великолепный, как и подобает столице Севера. В Фивах была долина с гробницами царей, а в Мемфисе – одно из чудес света: древние гробницы, великие гробницы, могучие пирамиды, сиявшие ослепительной белизной под солнцем, призрачно белевшие под луной, охранявшие горизонт на западе. Мемфис находился ближе к Азии, и на его улицах было больше чужестранцев, чем в Фивах и даже в Ахетатоне. В толпе Нофрет обнаружила знакомое лицо: торговку пивом из Ахетатона, которая вернулась домой и построила лавочку со столом, скамейкой и задней комнатой, где в полуденную жару можно было провести время с любовником.

Нофрет никогда не делала ничего подобного, хотя торговка подмигивала, улыбалась и прозрачно намекала, что этой комнатой можно воспользоваться. Она лишь скромно заходила иногда выпить пива, поглазеть на прохожих, и пару раз возвращалась во дворец чуть-чуть навеселе. Большей частью она приносила обрывки сплетен и рыночной болтовни, чтобы развлечь госпожу. Казалось бы, все должно удовлетворять ее, но ничуть не бывало.

Царь устроил свою резиденцию в Мемфисе, но путешествовал повсюду по Двум Царствам; вверх и вниз по реке, вверх до самой Дельты и вниз, минуя Фивы, до границ Нубии. Фивы он посетил лишь в самом конце, и ненадолго, на обратном пути в Мемфис. Его гробница строилась в долине к западу от Фив, но царь ясно дал понять, что он лишь следует обычаям предков, и вовсе не этому городу принадлежит первое место в его сердце.

Отбросив дипломатические тонкости, царь проявил непривычное упрямство.

– Я дам Фивам только то, что должен, и не больше, – сказал он. – И поселюсь там только после смерти. Живой, я предпочитаю другое место.

Даже господин Аи не смог убедить его быть более дипломатичным. Во всех других делах он прислушивался к разумным доводам, но здесь не желал слушать никого. Он был царь, и никто не мог его заставить и пока еще никто не пытался его убить. Советники повздыхали и оставили царя в покое. Жрецы Амона ничего не говорили, не угрожали ему, поскольку получили назад свою власть, их бог находился во всей своей славе. Судя по всему, они были довольны или хотя бы делали вид, что довольны.

Когда царь разъезжал по Двум Царствам, – а по мере того как он взрослел, это случалось все чаще, – его царица отправлялась вместе с ним, если только он не путешествовал с войском. Нофрет тоже следовала за своей госпожой, но после смерти второго царского ребенка у нее стало слишком много дел в мемфисском дворце.

Если бы Анхесенамон приказала, Нофрет пришлось бы повиноваться. Но царица была поглощена мужем и не слишком много внимания уделяла служанке. Она вздохнула, услышав отказ, но спорить не стала. В дальнейшем, отправляясь в путь с царем, она брала с собой лишь нескольких служанок, а остальных оставляла в Мемфисе с Нофрет.

Нофрет ни разу не ездила в Фивы. В ней не было такой ненависти к этому городу, как у царя, но и любви тоже не было. Она не могла заставить себя поехать даже ради того, чтобы узнать, прибыла ли туда Леа вместе с остальными апиру.

В отсутствие в резиденции царя и царицы Мемфис не стал спокойнее, но дворец казался совершенно опустевшим. Придворные разъехались, часть вместе с царем, часть по своим поместьям. Во дворце оставались только слуги. Они могли бы воспользоваться такой возможностью, чтобы побездельничать или тоже разбежаться кто куда, но Нофрет быстро положила этому конец. Обязанностей пока было немного, но все равно требовалось подметать полы, готовить еду для людей и животных и выполнять другие работы, которые неудобно делать, когда дворец полон людей: вытащить и вычистить ковры, перестирать постельное белье, отполировать мебель в царских покоях.

Слуги сердито косились на нее, и некоторые старались улизнуть, прежде чем она успеет остановить их и заставить что-то делать. Но девушка всех задержала и приставила к работе, и они повиновались ей. Нофрет очень редко пользовалась хлыстом – вполне хватало ее голоса и свирепого взгляда.

В один из дней мягкой египетской зимы, когда царская чета снова отправилась в Верхнее Царство, она поднялась утром, как обычно – это давно уже вошло у нее в привычку, – вымылась в глубоком тазу, который принесли слуги, расчесала густую длинную гриву волос, заплела косы, вплетя в них амулеты Амона и Собека, когда-то купленные в Фивах, и надела чистое полотняное платье – последнее готовое к носке, с заложенными складками. Сегодня банный день, а потом будут чистить и проветривать покои царицы.

Оправляя платье, Нофрет задумалась. Она никогда не обращала на себя особенного внимания, следя только за тем, чтобы вымыть и одеть тело, но сегодня ее кожа была какой-то странной, чувствительной и нежной и с трудом выдерживала даже легкую шершавость полотна.

Месячные у нее кончились пару дней назад. Никакой бури не предвиделось: утро было ясное и тихое, днем будет жарко. Ни малейшего признака страшной бури, какие иногда случаются в это время года, когда сильнейший горячий ветер гонит перед собой стену пыли, а в ней сверкают молнии. В воздухе не ощущалось никакого напряжения. Дело было лишь в ней самой, в ее коже и в том, что под ней.

Если бы Нофрет спросила, что с ней, любой сказал бы, что ей нужен мужчина. Она уже подумывала о том, чтобы познакомиться с кем-нибудь, кто проявлял к ней интерес, может быть, с одним из стражников, молодым, с красивыми глазами, почти таким же красавцем, как царь. Но одна мысль о том, что к ней прикоснется мужчина и будет гладить ее чувствительную кожу, вызывала дрожь.

Как обычно, она начала дневную работу, собрав слуг царицы и раздавая поручения, и вдруг почувствовала, как будто выскальзывает из своего тела, взлетает к балкам потолка, словно крылатый дух, и слушает чужой голос. Никто из слуг не замечал ничего странного. Чужая Нофрет говорила те же слова, что и каждое утро, распределяла обязанности без всякого участия блуждающего духа.

Нофрет всегда была очень замкнута в себе, единая и неделимая, тело и душа. Египтяне имели очень странное представление об этом: разделяли душу на шесть частей, каждая – часть целого – дух Ка и дух Ба, тень, дыхание, сердце, имя, и еще само тело, вмещающее все остальное. Эта блуждающая ее часть должна быть или Ка – дух, остающийся с телом после смерти, – или Ба, свободно летающий на крыльях сокола.

Дух, какой бы он ни был, наблюдал, как тело раздает приказания, а потом ходит по комнатам царицы, проверяя, как их моют и чистят. Он не собирался улетать прочь, будучи связанным присутствием тела.

Отделенная от тела, как в странном сне, Нофрет наблюдала за собой все утро. В полдень, когда даже самые усердные отправились отдыхать от жары, тело пошло не к кушетке в прохладной затененной комнате, но на открытый воздух, под солнце. Жара показалась ему ласковой, а не обжигающей. Тело шагало по дворам и забиралось на стены, избегая встреч с охранниками, которые, как и все здравомыслящие люди, искали укрытия в тени.

На самом верху дворца, высоко над городом, тело Нофрет оперлось о парапет. Ветер подхватил ее дух и играл с ним, соблазняя полететь над городскими крышами, над роскошной зеленью возделанных полей, над бурыми водами реки, а затем все дальше и дальше, прочь из земли живых к гробницам древних царей, к пирамидам, словно посылающим столбы света в безграничное небо.

Но тело, связанное с ним, сопротивлялось. Долгое время дух балансировал, наполовину на ветру, наполовину в теле. Потом тело потянулось, достало его, проглотило вместе с ветром и стало резко, головокружительно целым.

Нофрет покачнулась на краю стены. Ветер ударил ее неожиданно сильно. Она оттолкнулась от него, осторожно отступая от края. Кружилась голова, мутило, ее охватил страх.

– Госпожа, вам плохо?

Она вздрогнула и резко обернулась. Рядом стоял человек в шлеме, в легкой полотняной одежде, с копьем в руках, тот самый красавец-стражник, по которому вздыхали все служанки. Сейчас он не показался ей красивым, просто незнакомым.

– Ты, похоже, больна, госпожа, – сказал он негромким приятным голосом. – Пойдем, в башне есть кувшин с водой. Я дам тебе чашку.

Нофрет хотела отказаться, но язык не послушался ее. Стражник привел девушку к башне в южном углу стены, налил воды из глиняного кувшина и подал ей. На его лице явно читалось сочувствие.

Внезапно девушка почувствовала приступ гнева. Если бы этот красавец схватил ее и попытался овладеть ею, если бы оказывал ей внимание, она бы и вполовину так не рассердилась. Но эта целомудренная заботливость вызвала у нее желание выцарапать ему глаза.

Ее тело, не обращая внимания на взбешенный дух, взяло чашку, даже улыбнулось перед тем, как выпить. Стражник ответил улыбкой. Красивая улыбка… Все в нем казалось безупречным. Но на его лице не было выражения, часто отличавшего красивых мужчин, когда они слишком хорошо понимают, как приятно на них смотреть. Конечно, он знал о своей красоте, не мог не знать, но ему это, похоже, было безразлично. В чем-то он напоминал и царя, и царицу.

Рука Нофрет протянулась и погладила его по щеке. Щека оказалась гладкой, едва пробившаяся борода была хорошо выбрита по египетской моде. Он чуть покраснел под бронзовым загаром, такой бывает от солнца и ветра, но не отстранился.

Чашка опустела. Она выпила ее до дна, даже не заметив этого. Стражник взял чашку из ее рук и бережно отставил в сторону, как будто, она была из тончайшего стекла, а не из простой грубой глины.

Нофрет не могла даже вспомнить его имя. Сени, Сети, что-то в этом роде. В Египте имена были силой. Ее имя, полученное при рождении, было скрыто и позабыто. Она поискала его в себе, но не нашла. Значит, ее настоящее имя окончательно потеряно сегодня утром? Может быть, поэтому ей так не по себе?

Взгляд стражника странно смягчился, возможно, отражая ее собственный. Он склонился к ней. Поцелуй был жарким, сухим, полным желания, но сдержанным. Какое счастье, что случай и боги послали ей такого мужчину, а не того, кто давно уже повалил бы ее и удовлетворил свои желания. Этот же был терпелив, обходителен и вообще намного лучше, чем она заслуживала.

В башне было пусто и темно после ослепительного сияния солнца. Глаза Нофрет освоились гораздо позже, чем тело. Оно лежало на чем-то скорее твердом, чем мягком, наверное, на тростниковой циновке, а платье валялось неизвестно где, как и его одежда и шлем. Мужчина был немного ниже ее, чуть худощавей. Его тело было гладко выбрито, и чуть заметные щетинки покалывали ее кожу, ощутимо, но не вызывая неприязни.

Свободно летающая часть Нофрет удивилась, что же она здесь делает. Но остальная часть прекрасно знала, что. Она лежала в объятиях красавца-стражника, оба постыдно пренебрегали своими обязанностями, но это их совершенно не волновало.

Когда он взял ее, Нофрет почувствовала резкую боль. Его глаза удивленно расширились. Мужчина не ожидал встретить такую преграду – у нее, которая была явно старше, чем он. Он хотел отступить, но она удержала его сильными руками, обвила ногами бедра, приковала к себе. Он попытался было инстинктивно сопротивляться, но другой инстинкт оказался сильнее и, вздохнув, мужчина покорился ему.

Нофрет ждала наслаждения, которое, как говорили, приходит после боли. Боль заглохла, но удовольствия было немного, разве что от ритмичного раскачивания, от близости другого тела, от запаха свежего пота. Его дыхание ускорилось, а с ним и ритм движения. Затем внезапно он замер, напрягшись, и Нофрет ощутила тепло внутри себя.

Он долго сжимал ее в объятиях, потом отпустил и упал рядом, уже почти засыпая. О таком ей тоже говорили – будто многие мужчины и даже некоторые женщины засыпают сразу после этого. Но не Нофрет. Она лежала неподвижно возле спящего незнакомца, чувствуя лишь затихающую боль в глубине тела. Ощущения, что она что-то приобрела, не было. Странное самочувствие не изменилось. Она по-прежнему казалась чуждой самой себе, хотя ее дух решил остаться на месте и больше не блуждать.

Нофрет медленно встала. На ее бедрах была кровь. Она нашла кусок холста, висевший на крючке, намочила его водой из кувшина, выйдя наружу, тщательно вымылась, чувствуя дрожь в руках. Потом хорошенько отстирала тряпку. Кровь еще слегка шла, как при месячных. Она повесила сырую тряпку на место, надела помятое платье, как могла, привела в порядок волосы.

Стражник еще спал, чуть посапывая. Командир задаст ему хорошую трепку, если узнает, что он покинул пост, чтобы провести время с женщиной. Надо бы разбудить его, заставить одеться, взять оружие и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но тогда ему захочется снова целовать ее или даже еще чего-нибудь. Служанки говорили, что все мужчины так делают. Или взяв, что хотят, однажды, забывают женщину, которая им это дала, или возвращаются вновь и вновь, настаивая, приставая и надоедая.

Этот будет желать большего, даже судя по тому, как он лежал, свободно, как дитя, улыбаясь во сне. Он действительно был очень хорош собой, красивый мальчик с гладкой коричневой кожей и изящными руками. Ей захотелось поцеловать его, просто потому, что он был так мил, но она удержалась, положила рядом с ним шлем и копье и вознесла молитву Хатор, покровительнице влюбленных, чтобы он успел вовремя проснуться и избежать командирского гнева. Затем оставила его, ступая осторожно, чтобы дух не улетел снова. Но, казалось, теперь он держался крепко, связанный болью внутри ее тела. Хоть этого она добилась: дух и тело снова объединились, и можно было удерживать их – правда, они опять пытались разделиться.