Текст книги "Огненный столб"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
Часть третья
ПРЕДВОДИТЕЛЬ
«Господь —
крепость моя, слава моя,
спасение мое.
Он Бог мой, и я прославлю Его;
Бог отца моего, и я превознесу Его».
Исх., 15, 2.
51
Анхесенамон никоим образом не смирилась со своим изгнанием. Она не хотела этого. Она не выбирала этого. Дерзость слуг навязала ей иную жизнь, разлучив со всем, что было ей привычно. Судьба забросила бывшую царицу Египта в ненавистное ей место и положение.
Да, она ненавидела. Всем сердцем. И не скрывала. Каждое утро, пробуждаясь, Анхесенамон требовала, чтобы ей прислуживали, как царице, как бы трудно это ни было в лагере кочевников. Она ничего не делала, хотя на счету были все руки, даже пророка Моше. Он был одним из пастухов и охранял стада, пасшиеся на склонах горы.
– Как пало величие, – заметила Анхесенамон, слегка поморщившись, когда ей объяснили, что сам ее отец трудится на пользу всему роду.
– Посох царя Египта – пастуший посох, – напомнила ей Нофрет.
Она подняла бровь.
– Властелин Двух Царств – человеческий пастух. Он пасет не вонючих овец.
Нофрет говорила себе, что Анхесенамон потрясена до глубины души, вырвана из своего места и времени, ее заставляют стать той, кем она никогда не собиралась быть. Бог не призывал ее, и она не в силах смириться. Даже ее отец больше не был тем человеком, которого она знала.
В первый же день в лагере, когда отец принес ее в свой шатер, Анхесенамон обнаружила, что он очень переменился. Нофрет, придя позже, нашла Анхесенамон скорчившейся у дальней стенке – она смотрела на женщину апиру так, как будто та была коброй, приготовившееся к броску. Это была совсем незаметная женщина, закутанная в покрывало, как все здесь, но сейчас лицо ее было открыто. Она была некрасива и ничем не примечательна. Пухлый голый мальчик с кулачком во рту цеплялся за ее юбки, широко раскрыв карие глаза. Под платьем обрисовывался живот – было ясно, что и другой ребенок вскоре готов появиться на свет.
Когда Нофрет вошла, моргая в неожиданном сумраке после ослепительного света дня, Моше говорил:
– Это Зиппора. Моя жена. А это, – сказал он, наклоняясь и подхватывая смеющегося ребенка, – мой сын. Его зовут Гершом. Гершом, поздоровайся со своей сестрой.
Ребенок пробормотал что-то, не вынимая кулачка изо рта. Анхесенамон отшатнулась еще дальше, вся белая, вне себя от ярости.
Нофрет подумала, что в иные времена одна только мысль о сыне этого человека привела бы его дочь в беспредельный восторг. Но теперь, когда он был мертв для Египта, и она тоже, хотя и помимо своей воли, видеть его счастливым и наконец получившим наследника, и от такой матери…
Зиппора казалась робкой коричневой мышкой, но в ней чувствовалась внутренняя сила. Без такой силы она вряд ли могла стать женой этого человека. Она негромко сказала столь же красивым голосом, как было некрасиво ее лицо:
– Госпожа, я приветствую тебя под кровом моего народа.
Анхесенамон вздернула голову.
– А кто ты такая, чтобы приветствовать меня?
– Мой отец – жрец этого народа, – произнесла Зиппора спокойно, – а я старшая из его дочерей, жена пророка Синая. О тебе, госпожа, я знаю. Тебе здесь очень рады.
– Я не желаю, чтобы мне радовались, – отрезала Анхесенамон.
Она ничего не желала. Она потребовала и получила для себя отдельный шатер, ожидая, что Нофрет разделит его с нею. Нофрет решила на некоторое время пойти ей навстречу. Иоханану это не понравилось, но у него были свои дела, свои обязанности среди соплеменников. Нофрет не удивилась, увидев, какое высокое положение он занимает. Его отец, которого здесь звали Левит, был жрецом весьма высокого ранга. Иоханан, его старший сын, являлся наследником.
Очень долгое время он был единственным сыном, рожденным матерью, умершей при родах. Но в Синае Агарон взял не одну, а двух жен. Они были сестрами: по каким-то хитроумным законам апиру он должен был жениться сразу на обеих, если хотел жениться на одной. Сестры были этим, по-видимому, вполне довольны и одарили его целым выводком сыновей. Нофрет насчитала с полдюжины, и ожидался еще.
Она очень быстро перезнакомилась со всеми. Анхесенамон не могла удерживать ее в шатре постоянно: нужно было ходить за водой, за провизией, готовить еду, стирать одежду в речке, протекавшей за пастбищем. Нофрет отсутствовала почти весь день, а Анхесенамон сидела в шатре, неподвижно, как прежде на троне, отказываясь стронуться с места, ничего не говоря, лишь изредка отдавая приказания.
– Для нее это большое потрясение, – сказала Кора, младшая и более хорошенькая из жен Агарона, – хотя обе были очень миловидные, пухленькие, румяные, словно спелые яблоки, и смешливые. Над Анхесенамон они не смеялись. Сестры жалели ее.
– Бедняжка, – вздохнула старшая, Элишеба. В тот день они все стирали, выколачивая белье о скалы. Некоторые женщины пели. Остальные со вкусом сплетничали, зная всех и вся и обо всем имея свое мнение.
Элишеба заправила под накидку выбившийся локон и принялась оттирать особо неподатливое пятно.
– Бедная растерявшаяся госпожа: уснула царицей, а проснулась дикаркой в пустыне. Весь ее мир перевернулся.
– Я бы не стала ей так уж сочувствовать, – отозвалась другая женщина, чье имя Нофрет еще не знала. – Видно, мы недостаточно хороши для нее.
– А разве не так? – спросила Кора. – Вспомни, кем она была.
– Я знаю, кто она теперь. – Женщина заметила взгляд Нофрет и поспешила умолкнуть.
Остальные не так дичились служанки египетской женщины. Все знали, что она выйдет за Иоханана, когда придет время. Если у кого-то и имелись возражения, Нофрет их не слышала. Большинству людей было слишком ясно, как объяснила ей Зиппора, что бог предназначил им двоим стать супругами.
Для этих людей бог был повсюду. Он все предвидел, все знал, ничего не упускал. Он был как боги Египта или Хатти, все вместе – в одном. Нофрет удивлялась, как он справляется с необходимостью быть богом всех и вся.
Однако он не только справлялся, но и наслаждался этим. Женщины сказали ей, что он не потерпит рядом с собой никакого другого бога. Если же кто-то попытается возвыситься до него, безумца быстро поставят на место, даже уничтожат – об этом говорилось шепотом и с опаской. Люди не представляли себе его облика, не могли даже назвать его имени. Он был просто Адонай, Господин, а это для апиру могущественней любого имени.
– Это значит, что у него нет имени? – спросила Нофрет.
– Вовсе нет, – ответила Зиппора. Здешние женщины не могли быть жрецами, как и в Египте, но им разрешалось знать некоторые тайны. Мужчины не могли помешать им в этом – если они хотели, чтобы им стирали одежду, готовили еду и нянчили их детей.
Зиппора, старшая дочь жреца, не имевшего сыновей, была одной из посвященных в божественные тайны, но не хвасталась этим и не болтала зря, однако, когда Нофрет спрашивала, могла ответить.
– У него есть имя, известное только избранным. Никто не вправе произнести его. Мощь этого имени слишком велика. С его помощью можно сокрушить мир.
– Можно подумать, – сказала Нофрет, – что стоило бы начать войну, чтобы овладеть мощью имени вашего бога.
Зиппора испуганно взглянула на нее.
– Нет, нет… Никто на такое не осмелится. Понимаешь, человек, который употребит это имя во зло, умрет страшной смертью.
Наступило молчание. По сердцу пробежал холодок. Нофрет с усилием заговорила:
– Такой бог для меня слишком страшен. Я бы предпочла, чтобы он больше походил на человека и был милостив к своим слугам.
– Господин всегда милостив, – возразила Зиппора. – Даже его справедливый суд смягчается милостью.
– А в тех случаях, когда кто-то слишком вольно обращается с его именем?
– Тогда он справедлив, – сказала Зиппора.
Анхесенамон считала, что она не заслужила того, что ей приходилось терпеть. Очнувшись в лагере, она полностью пришла в себя и обрела не только сознание, но и здравый ум. Царица Египта слишком долго была погружена в сон, и пробуждение оказалось горьким и жестоким.
Сначала это заставило ее молчать, а потом говорить. Нофрет никогда не предполагала, что ее госпожа может быть столь многоречива, как теперь, когда плотина была прорвана. Поток горьких, гневных слов лился, не встречая преград. Нофрет и не подозревала, что Анхесенамон известно столько слов, и не только египетских. До прибытия в лагерь она не знала других языков, а теперь говорила на языке апиру так же хорошо, как Нофрет, если не лучше.
Она вспоминала каждое мгновение своей жизни в Египте. Царевна и царица, дочь царя и Великая Царственная Жена его и его наследника и еще одного, кто пришел после. Она вспоминала их всех, иногда плакала, но чаще сидела, сжавшись в разъяренный клубок, выплевывая слова, перебирая воспоминания, словно бусины на нитке.
Скоро Нофрет перестала ее слушать. Она могла уйти по своим делам, даже заснуть, а речь все лилась, убаюкивая ее по вечерам, пробуждая по утрам. Спала ли Анхесенамон когда-нибудь, было непонятно.
Нофрет не отдавала себе отчета, насколько она устала, пока апиру не решили сниматься с места. Они были кочевниками: шли от пастбища к пастбищу, от реки к колодцу, подобно луне, совершающей свой оборот на небе. Нофрет не знала, кто и как принимал решение: может быть, старейшины, собиравшиеся на совет большей частью для того, чтобы попивать финиковое вино и сплетничать, словно женщины на берегу речки. Однако иногда они решали и такие дела.
Анхесенамон не хотела уходить. Нофрет пришлось собрать шатер, погрузить на осла, привезшего их из Египта, сложить и остальные вещи. Анхесенамон сидела недвижимо, словно каменная.
– Я останусь здесь, – сказала она царственным голосом, от которого можно было прийти в отчаяние.
– Нет, госпожа, – возразил Иоханан, появившийся неизвестно откуда. – Ты не останешься. – Прежде, чем женщины успели что-нибудь сообразить, он сгреб Анхесенамон, посадил на осла и хлестнул его по крупу так, что тот сразу пустился рысью. Анхесенамон оставалось только уцепиться за его шею, чтобы не упасть.
Осел замедлил бег, догнав толпу своих собратьев. Нофрет с руганью бросилась было вдогонку, но Иоханан схватил ее за руку и удержал.
– Оставь ее. Ничего с ней не случится. Все племя присмотрит за ней.
– Но она моя…
Иоханан прервал ее:
– Уже нет. Пойдем со мной. Я не видел тебя целую вечность.
– Ты видел меня вчера вечером, – нетерпеливо сказала Нофрет. – И ел хлеб, который я сама испекла.
– Хороший был хлеб. Вечером испечешь еще?
– Если будет где – обязательно.
Он сплел ее пальцы со своими, замедлил шаг, идя вместе с ней в последних рядах. Нофрет взволнованным взглядом искала Анхесенамон и нашла среди людей, едущих на ослах. Ошибиться было невозможно – так прямо она сидела, переполняемая злостью.
– Она все делает со злости, – заметил Иоханан. – И все ее мысли отравлены злостью. Совершенно испорченное дитя. Будь я ее отцом, я надавал бы ей по заду.
– Нельзя надавать по заду царице Египта, – внушительно сказала Нофрет, но сердце предательски соглашалось с Иохананом. – Ее пожалеть нужно. Все, чем она была, все, что у нее отняли…
– …было помешательством с горя и верной смертью. – Иоханан хмуро посмотрел на фигуру, садящую на осле. – В ту ночь, когда мы ее забрали, она собиралась не куда-нибудь, а в реку. Мы дали ей жизнь. И свободу гневаться.
– Может быть, ей нужно было позволить умереть.
Иоханан остановился. Нофрет, шедшая с ним за руку, тоже остановилась.
– Возможно, – сказал он, – но я так не думаю. Бог рассчитывает, что она сделает кое-что еще, кроме как сидеть в шатре, дуться на всех и оплакивать утраченный трон. Чем раньше она это поймет, тем лучше будет нам всем.
– Я хотела бы… – начала Нофрет, но замолчала. Она все еще была служанкой своей госпожи и о некоторых вещах не могла сказать даже Иоханану.
Но он все сказал за нее:
– Мы все хотели бы, чтобы она поняла. Жалость здесь бесполезна; сочувствие не нужно женщине, пренебрегающей им. Может быть, все-таки, по заду?..
– Нет! – Нофрет попыталась вырваться, но он был слишком силен. – Не говори так. Что бы ты о ней ни думал, она все еще царица и богиня и не может быть никем другим.
– Не хочет, – поправил ее он. – Но ей все же придется. Даже если это убьет ее.
– Думаешь, убьет?
– Может быть, и нет, хотя иногда я надеюсь, что да. Она никогда не была особенно приятным человеком.
– И никогда не умела им быть. – Нофрет обнаружила, что он послушно замедлил шаг, идя вровень с ней. Позади них был теперь только отряд молодых людей с луками и копьями для защиты от хищников, четвероногих и двуногих. У Иоханана за плечами тоже висел лук и колчан со стрелами.
Нофрет чувствовала себя в безопасности, но была очень расстроена. Тоска и печаль овладели ею.
– Царевен не любят. Им поклоняются. Откуда ей знать, как себя вести, чтобы понравиться людям?
– Некоторые люди знают это от природы. – Иоханан шел теперь вровень с нею и чуть позади. Так они уже прошли через пустыню, подстраиваясь под шаг друг друга, чувствуя покой от присутствия другого – даже сейчас, когда были почти на грани ссоры.
– Я устала, – призналась Нофрет, пройдя несколько десятков шагов. – И была бы рада избавиться от обязанности служить моей царственной госпоже.
– А ты обязана?
– Я дала слово.
– Когда? Когда тебя принесли ей в дар? Она теперь не царица. Ты больше не ее рабыня.
– Только в сердце. Я не могу оставить ее.
– Придется. Если ей суждено перерасти саму себя, ее нужно предоставить самой себе. Ты не должна ее нянчить. Если она хочет есть, пусть заработает свой хлеб и сама испечет его. Если она хочет спать в шатре, пусть поставит его. Если она хочет, чтобы ее одежда была чистой, пускай выстирает. Она может делать все, что делает любая женщина из любого народа.
– Мужчины этого не делают, – заметила Нофрет.
Он ухмыльнулся.
– Что ж, если она не хочет быть женщиной, пусть станет мужчиной: пасет стада, отгоняет диких зверей и защищает племя.
– А по вечерам сидит в шатре, попивает финиковое вино и рассказывает занимательные истории. – Нофрет покачала головой. – Такое ей подошло бы больше, но не думаю, что она захочет все дни проводить на солнце. Это погубит цвет ее лица.
– Ну, вот видишь. Ей придется научиться быть просто женщиной, а не царицей.
– Она не станет учиться.
– Если ей понадобится, станет.
Нофрет замолчала. Иоханан не прерывал молчания. В этом было одно из его величайших достоинств: он знал, когда нужно помолчать. Так они и шли по дороге, по которой ходили апиру еще в те времена, когда мир был юным, перегоняя стада с пастбища на пастбище.
52
Анхесенамон училась тому, чему вынуждена была учиться. Та первая ночь, когда Нофрет не пришла ставить ее шатер, была горькой для них обеих. Она была слишком горда, чтобы прислать кого-нибудь за своей служанкой. Нофрет часто оглядывалась на ту сторону лагеря, где сидела одинокая прямая фигурка, ожидая, когда ей придут прислуживать, но каждый раз Иоханан перехватывал ее взгляд или Леа звала ее к костру обсудить что-то незначительное, но срочное.
В ту ночь Анхесенамон спала на земле, в холоде и без ужина. Никто не дал ей одеял. Никто не принес ей поесть. Кто-то – не Нофрет, которую все время чем-то отвлекали, – оставил рядом с ней лишь бурдюк с водой, чтобы она могла утолить жажду.
Утром снова двинулись в путь. Нофрет сказали, что до зеленых пастбищ три дня пути. Она боялась не увидеть среди людей свою госпожу, но, оглянувшись, заметила маленькую прямую фигурку на осле, как и накануне.
В этот вечер Анхесенамон поставила шатер, долго провозившись с ним, хотя шатер был маленьким и легким. Но она никогда не трудилась выяснить, как с ним обращаться. Нофрет с трудом удерживалась, чтобы не броситься на помощь, даже когда стало ясно, что Анхесенамон удастся поесть, только если она потрудится подойти к одному из костров и попросить хлеба. У нее была вода и немного фиников, которые собрала Нофрет, когда они уходили с горы. Если Анхесенамон съела их, то в шатре, где никто не видел.
Никто к ней не обращался. Об этом специально не сговаривались, просто все так решили. Она должна разговаривать с людьми, если хочет, чтобы говорили с ней. Она должна заслужить свое место среди людей или не иметь никакого.
Не в характере Анхесенамон было плакать, даже от жестокой обиды. Она не прятала от племени холодное гордое лицо. Попросив, наконец, хлеба, она сделала это с ледяной вежливостью. Ей дали хлеба с теплотой, которая сама по себе выглядела укором, и пригласили провести вечер у костра Коры и Элишебы. Агарона с ними не было: он сидел с Леа, Иохананом и Нофрет, ужиная окороком газели, которую днем подстрелил Иоханан.
Другой окорок жарили его жены. Они предложили Анхесенамон самые лакомые кусочки, но та отказалась, отступила и удалилась в свой холодный шатер, в свое надменное одиночество.
Глядя на это, Агарон покачал головой и вздохнул.
– Трудно стать человеком, когда так долго был богом.
– Придется научиться, – сказала Леа, – или умереть. – Она смотрела, что происходит возле другого костра. Там сидел Моше с маленьким сыном на коленях, а вокруг толпились старшие. Он что-то говорил, как обычно, и заикание, бывшее его проклятием с юных лет, вовсе не мешало ему. Старшие дети слушали и кивали. Иногда они спорили, но быстро приходили к согласию.
«Он снова говорит о боге», – подумала Нофрет. Они обсуждали новый закон, который пожелал дать людям его бог. Апиру были готовы спорить даже с самим богом и его пророком. И только когда разговор шел непосредственно о боге, замолкали и слушали, веря, что бог говорит со всеми, но яснее всего – с пророком Моше.
Нофрет, покинув свою госпожу, нашла приют в шатре Леа. У Иоханана был свой шатер, но ей туда входить не разрешалось. Они были помолвлены, как это называли апиру, но до свадьбы им не полагалось жить вместе.
Ничто, однако, не могло помешать Леа засидеться у костра с другими женщинами, а Иоханан в это время проскальзывал с задней стороны шатра прямо под одеяло к Нофрет. В первый раз она от неожиданности чуть не вытолкнула его наружу. Он был готов к этому: вытянул свои длинные руки и удерживал ее, пока она не перестала сопротивляться. Когда Нофрет уже хотела было закричать, он закрыл ей рот поцелуем и не скоро позволил заговорить. Нофрет потом еще долго смеялась:
– Ах, ты бессовестный! Разве это прилично?
– Ну, не совсем, – жизнерадостно отвечал он, – но вполне естественно.
– Так когда же мы сделаем это приличным?
– Тут есть одна сложность. Понимаешь, когда дело идет обычным путем, мой отец должен прийти к твоему и предложить разумную цену выкупа. Твой, конечно, должен не соглашаться и предложить то, что считает разумным он. Мой возмутится огромными размерами, и так и будет продолжаться, пока они не сойдутся на том, что знали оба с самого начала. Тогда они составят брачное соглашение.
– Насколько я помню, в Хатти примерно то же самое. Но здесь у меня нет ни отца, ни братьев… – Она задохнулась. – Иоханан! Только не говори мне, что мы не сможем пожениться.
Он крепко поцеловал ее.
– Да нет. Выбрось это из головы. Конечно, мы поженимся. С твоей стороны будет выступать бабушка. Она заключит замечательное соглашение. Просто она ждет нужного времени.
– Которое может никогда не наступить, – уныло сказала она. – Но, допустим, время пришло – что тогда?
– Тогда на соглашении поставят печать, отец заплатит выкуп за невесту: обычно это овцы с хорошим руном, шатер, где жить, и все необходимое. И мы сыграем свадьбу.
– О, боги! О чем мы думаем? О свадьбе. Неужели все скоро станет явным?
Иоханан смеялся так, что выкатился из груды ковров и шкур и голый валялся по полу. Нофрет свалилась вслед за ним с кучей одеял, набросила их на него, сама упала и закрыла ему рот ладонью.
– Прекрати! Тебя слышно по всему лагерю.
Он еще долго не мог успокоиться, но, наконец, умолк и, отдышавшись, заговорил:
– Лучше привыкай заранее. Я не собираюсь быть одним из тех мужей, которые проводят больше времени с овцами, чем с собственной женой.
– Надеюсь, – ехидно сказала она. – Надеюсь также, что ты способен сохранять хотя бы видимость приличия.
– А что, надо?
– Ты и сам знаешь, что надо.
Иоханан тяжело вздохнул.
– Ты ставишь трудные задачи. Если ты так жестока сейчас, что же будет, когда ты станешь моей женой?
– Будет хуже, – ответила Нофрет, – гораздо хуже.
Место зеленых пастбищ вполне соответствовало своему названию – глубокая долина между голыми холмами. Там росли сады и виноградники и располагалось селение апиру, которые не кочевали, а постоянно жили на одном месте.
Место было замечательным. С гребня холмов над долиной можно было увидеть гору бога. Из сердца долины, от реки, не пересыхавшей даже летом, виден был лишь зеленый мир.
Долина, казавшаяся такой мирной, была надежно защищена, окружающие склоны были почти отвесными, спуск – крутым и узким. Колесница здесь не проехала бы. Могли пройти только путники друг за другом, их стада, привычные к горам или одинокий осел.
На вершинах холмов стояли стрелки с натянутыми луками, они приветствовали сородичей, но постов не покидали. Нофрет подумала, что, наверное, многих других, спрятавшихся среди камней, она не видит. Мир в этой стране так хрупок, а зеленая трава и вода – дороже золота.
Главным среди старейшин долины был отец Зиппоры жрец Риуэль, встретивший путников с искренней радостью Они разбили лагерь ниже по течению, образовав собственное селение, удвоив и утроив число обитателей долины.
Нофрет поняла, что здесь сердце, дом племени. Кочевники делали все, чтобы сберечь растительность в долине и следовать путями своего бога. Чтобы поклоняться ему в священном месте, апиру ушли к горе, которую называли Хореб. Они вернулись до конца сезона и снова уйдут через год, и это так же постоянно, как луна, и так же диктуется необходимостью.
Кочевниками становились разные люди. Иногда бывшие кочевники оставались в селении, а другие уходили: обычно оседали самые старые, слишком молодые, беременные женщины. Жрецы тоже уходили, когда их призывал бог, или оставались в этом благословенном месте.
Апиру верили, что сильны потому, что были и оседлыми людьми, и шли туда, куда их вели ветер и бог. Если они построят город, будут жить, привязанные к нему, и посадят на трон царя, их силе придет конец. Им одинаково необходимы и свобода пустыни, и мир укромного места. Если они сделают выбор в пользу чего-то одного, то, в конце концов, лишатся и того, и другого. Так объявил им бог на заре мира.
Утром того дня, когда Нофрет выходила замуж за Иоханана бен Агарона, Анхесенамон обрела свое имя среди апиру. Она сидела перед своим шатром одна, как всегда. Дети кочевников уже привыкли не таращить на нее глаза, встав в кружок, но для детей из долины она была еще в диковинку. Анхесенамон считала ниже своего достоинства разгонять их и не обращала на них внимания, не отвечая на поток вопросов.
Один из детей постарше был посмелее.
– Мама говорит, – сказал он, – что тебя грызет тоска, как черви – дерево. Почему ты тоскуешь? Места лучше, чем это – нет.
– Я знаю, кто она такая, – вмешался другой. – Она тоскует, ей горько. Она горькая – Мириам. Это твое имя, госпожа-чужестранка? Ты Мириам?
– Я… – Анхесенамон умолкла, а потом продолжила холодным слабым голосом: – Я никто и ничто. Можете звать меня, как вам нравится.
Стало быть, Мириам. К вечеру уже все называли ее так. Это имя было проще произносить, чем ее египетское имя, и лучше подходило женщине, которой она стала: Мириам, горькая, бунтовщица, не желающая смириться с изгнанием, в котором оказалась.
Она пришла на свадьбу. Нофрет была слишком изумлена, чтобы обрадоваться. Никто не ожидал, что Анхесенамон, ставшая Мириам, примет участие в каком-либо празднике, особенно в свадьбе своей служанки, которую она обвиняла во всех своих несчастьях.
Но она была здесь, одетая, как обычно, в темное. У нее не было другого платья, не было украшений, не было ничего яркого или нарядного. Нофрет не сомневалась, что, если бы ей предложили что-нибудь подобное, она отказалась бы.
Прикосновение заставило Нофрет подскочить. Леа, сидевшая сзади, вернула ее в мир реальности. Нофрет была невестой во всей красе, перед лицом всего народа. А под навесом стоял жених, красавец в новой одежде, ожидающий, когда она придет и соединится с ним. Жрецом был седобородый Риуэль, а вместе с ним Моше и Агарон, пророк и князь-жрец. Они все ждали, весь народ, сменивший свое черное платье на яркое, словно цветущий луг.
Нофрет, знавшая суровых строителей гробниц и пустынных бродяг, одетых в черное, увидела теперь, каковы они, когда пребывают в довольстве и мире. Апиру глядели на нее с живым любопытством, хотя она была чужеземкой и ее можно было считать похитительницей, забравшей сына Агарона у женщин его народа.
По крайней мере, сегодня они гордились ею и радовались за нее. Люди пели, плясали, хлопали в ладоши. Девушки танцевали перед нею, бросая цветы к ее ногам. Нофрет медленно шла среди толпы, довольная собой, как никогда. Даже когда она была старшей над всеми слугами царицы Египта, никто не смотрел на нее саму, отдельно от ее госпожи и хозяйки, и это было ужасно.
Нофрет не сводила глаз с Иоханана. Его вид придавал ей уверенности. Ее жених чувствовал себя непринужденно, но так и должно быть: он находился на своем месте, среди своего народа. Подойдя к нему в конце этой бесконечной церемонии, она тоже будет принадлежать ему. И станет апиру: приемной, принятой, одной из них.
Сердце сжалось у нее в груди. Она заморгала. Если она не выдержит и разрыдается посреди свадебной церемонии, это будет наихудшим предзнаменованием. Нофрет проглотила слезы, душившие ее, подняла подбородок и твердым шагом направилась прямо туда, где ее ждал муж.
– Ты тоже могла бы сменить имя, – сказал Иоханан. Они были в своем шатре, в блаженном уединении, а снаружи продолжалась свадьба. Там царила подвыпившая лень, наиболее стойкие еще продолжали пировать, но многие заснули, где упали, а другие разбрелись по своим шатрам, по собственным постелям, вернулись к женам и мужьям.
Они были здесь пленниками. Им не разрешалось выходить до самого вечера. Дело должно быть полностью и безукоризненно доведено до конца, как сказали Нофрет женщины, на благо племени и к удовольствию Бога.
Начали они очень хорошо. Теперь Иоханан отдыхал, опираясь на локоть и лениво улыбаясь ей. Нофрет потянулась потрепать его бороду.
– Разве недостаточно того имени, что у меня есть? – спросила она.
– Но отец дал тебе другое имя.
– Я не то дитя, которое он называл.
– А разве ты все еще та женщина, которой дали первое попавшееся египетское имя из длинного списка, словно отвесили порцию ячменя?
– Я его оставлю.
– Даже теперь?
– А что? – Нофрет поднялась на локте, оказавшись с ним лицом к лицу. – Тебе так неприятно называть меня этим именем?
Ее резкость смутила его.
– Я просто думал…
– Потому, что оно египетское, не так ли? Как же ты ненавидишь Египет! И меня тоже возненавидишь потому, что тебе придется каждый раз пользоваться египетским словом, чтобы назвать меня?
– Нет. Я просто думал, что ты взяла это имя, чтобы Египет не узнал твоего настоящего – твоей настоящей души.
– Моя настоящая душа давно уже срослась с этим именем. Египет давно одержал надо мной победу. Я никогда не думала; что так случится, и все же это именно так.
– Теперь ты могла бы сменить его. Египет далеко. Ты стала апиру и принадлежишь нашему народу.
Она покачала головой.
– Я так не думаю. Пока я все еще хеттская женщина, рабыня египетской царицы.
– И жена Иоханана бен Агарона.
– И это, – согласилась она, – все вместе.
Нофрет знала, за что она его любит: он никогда не настаивал. Много позже, когда он уже и думать забыл об этом, она спросила:
– Как бы ты меня назвал? Если бы я захотела сменить имя?
Он помолчал, напрягая ум и тело, потом ответил:
– Не знаю. Я тебя спрашивал.
От изумления она присвистнула.
– Так ты даже не собирался дать мне имя?
– Я думал, тебе уже должно быть тошно от этого: сначала твой отец, потом первый попавшийся писец или слуга, который заносил тебя в списки царской прислуги. Я решил, что на сей раз ты захочешь сама выбрать себе имя.
– С именами так не получается. Они приходят, когда их посылают боги.
– И бог тебе никакого не послал?
– Бог оставил меня тем, кто я есть: Нофрет. Хеттская женщина, египетская рабыня.
– И моя любимая.
– И твоя любимая.
– Моя прекрасная. Моя невеста. – Голос его зазвучал нежно, словно начиная песню. – Я взойду на гору мирра и на холм ладана.
Они все поэты, эти апиру. Поэты, мечтатели и безумцы. И красивые, все красивые. Вино, выпитое во время пира, давно уже улетучилось, но голова кружилась, как и всегда, когда она бывала с ним.
– Если бы я не любила тебя до умопомрачения, – сказала она, то запросто могла бы тебя возненавидеть.
– За то, что я такой настырный?
– Нет. За то, что перед тобой невозможно устоять.
– Тогда я должен разделить эту ненависть с тобой.
– Жена, – произнесла она торжественно, – должна все делить с мужем.
– Безусловно, – согласился Иоханан. – И во всем повиноваться ему.
– Ох, нет. Делить – это одно, а повиноваться – совсем другое.
– Это не…
– Таков мой обет тебе.
– Ты снова выходишь за меня замуж? И теперь говоришь иные слова?
– Каждый день, – отвечала она, – каждую ночь обеты будут все теми же. И убеждения – тоже.
Иоханан был так откровенно нетерпелив, когда она повторяла за жрецами апиру слова клятвы, слова, очень похожие на эти. Но, в той клятве гораздо больше говорилось о повиновении воле мужа. Конечно, она будет следовать им. Но клянясь перед народом, она поклялась и в своем сердце, перед богом, что и Иоханан будет для нее тем же, чем и она для него.
Теперь Нофрет затаила дыхание. Если он не произнес таких клятв в своем сердце, если не хотел произнести их, она не знает, сможет ли остаться его женой. Поздно уже думать об этом, слишком поздно, сказали бы апиру, но она ничего не могла с собой поделать. Ей необходимо думать об этом.
Прежде чем ответить, Иоханан долго молчал, так долго, что глаза ее затуманились и она чуть не задохнулась. Наконец он произнес:
– Повиновение за повиновение. Любовь за любовь.
– Боги тому свидетели, – сказала Нофрет.
– Один бог, – поправил ее Иоханан, – один за всех.
Она хотела было указать разницу, но передумала. Что же тогда есть повиновение? Нофрет решила, что справедливость соблюдена, ведь Иоханан обменялся с ней клятвами.
