Текст книги "Воины"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

Соавторы: Джеймс Роллинс,Робин Хобб,Диана Гэблдон,Дэвид Марк Вебер,Роберт Сильверберг,Тэд Уильямс,Питер Сойер Бигл,Дэвид Моррелл,Кэрри Вон,Лоуренс Блок
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

– Они все ушли, – говорит он голосом, напоминающим звон треснувшего колокола.

– Кто они? – интересуется Интендант. – Скорпионы? Я видел троих не далее как вчера.

Интендант, как обычно, хорошо принял на грудь. Он раскраснелся, лицо с отвисшим подбородком расплылось в улыбке до ушей, как будто он отпустил остроумнейшую на свете шутку.

– Враги, – отвечает Охотник. – Тот, которого мы убили, – он был последний. Не осталось никого. Знаете, какую пустоту я ощущаю, когда поднимаюсь на башни, чтобы слушать, и не слышу ничего? Как будто я сам сделался пустым изнутри. Можете вы понять, что это за чувство? Можете? Да конечно, нет. Что вы об этом вообще можете знать? – Он с мукой смотрит на нас. – Тишина-тишина...

Похоже, никто из нас не знает, что на это можно ответить, и потому мы предпочитаем промолчать. А Охотник наливает себе еще бренди, не скупясь. Это внушает тревогу. Видеть, как Охотник столько пьет – это все равно что видеть здесь проливной дождь. Сапер – вероятно, самый спокойный и благоразумный из нас – говорит:

– Слушай, приятель, не мог бы ты немного потерпеть? Я понимаю, что ты хочешь заниматься своим делом. Но они еще придут. Рано или поздно, но придут другие, а после них еще. Две недели, три, шесть – кто знает? Но они придут. Тебе уже случалось ждать по столько.

– Нет. Это другое, – угрюмо отзывается Охотник. Но тебе-то откуда знать?

– Успокойся, – произносит Сапер, положив сильную руку на хрупкое запястье Охотника. – Успокойся, приятель. В каком смысле это другое?

Охотник осторожно, явно прилагая значительные усилия, чтобы держать себя в руках, отвечает:

– Все прочие разы, когда между вторжениями проходило по несколько недель, я всегда ощущал негромкое внутреннее гудение, своего рода помехи на границе подсознания, едва ощутимое ментальное давление, которое говорило мне, что по крайней мере несколько врагов где-то есть – в сотне миль отсюда, в пяти сотнях, в тысяче. Это было просто тихое гудение. Оно не давало мне направленности. Но оно было, и рано или поздно сигнал становился сильнее, и потом я осознавал, что пара врагов подбирается поближе к нам, а потом появлялась направленность и я мог привести нас к ним, и мы выходили и убивали их. Так оно было много лет, с тех самых пор, как прекратились настоящие битвы. Но теперь я не слышу ничего. Вообще ничего. У меня в голове абсолютно тихо. А это означает, что либо я полностью утратил свои способности, либо на тысячу миль вокруг, если не больше, не осталось ни одного врага.

– И как по-твоему, что же случилось на самом деле?

Охотник обводит нас измученным взглядом.

– Врагов больше нет. Это значит, что нам не имеет смысла здесь оставаться. Нам следовало бы собрать вещи, отправиться домой, устроить какую-то новую жизнь в империи. Но при этом нам надо остаться, на тот случай, если они придут. Я должен остаться, потому что это – единственная работа, которую я умею делать. Какую новую жизнь я мог бы начать, вернувшись? У меня никогда не было жизни. Моя жизнь здесь. Потому мне надо выбирать, то ли оставаться здесь без всякой цели, выполнять обязанности, которые больше не имеет смысла выполнять, то ли вернуться домой, которого не существует. Понимаете, в какой переплет я попал?

Охотника трясет. Он тянется за бренди, наливает себе еще дрожащей рукой, поспешно осушает свой стакан, поперхивается, кашляет, дрожит и роняет голову на стол. Слышно, как он плачет.

Тот вечер стал началом споров. Нервный срыв Охотника вывел на поверхность то, что подспудно бродило у меня в сознании вот уже несколько недель, и над чем размышляли также Бронник, Оружейник, Интендант и даже тупоумный Сержант, каждый по-своему. С фактами не поспоришь: действительно, в последние два года враги стали появляться гораздо реже, а когда они все-таки появлялись, с промежутком в пять, шесть, десять недель, они приходили уже не группами человек в десять-двенадцать, а по двое-трое. Этот последний, которого Сержант убил между трех холмов, пришел один. Бронник в открытую заявлял, что как наша собственная численность с течением лет сошла почти на нет, так и враги, противостоявшие нам в пустыне, тоже страдали от истощения сил и тоже, как мы, не получали подкреплений из дома, так что их осталась горстка – или, быть может, как был теперь уверен Охотник, не осталось вообще никого. Если это правда, говорит Бронник, человек ироничный и практичный, почему бы нам не прикрыть лавочку и не поискать для себя какое-нибудь новое занятие в более благополучных областях империи? Сержант, который любит возбуждение битвы и для которого бой – не неприятная необходимость, а акт ревностного служения, разделяет мысль Бронника о том, что мы должны уйти. Даже не то чтобы бездеятельность делала его беспокойным – беспокойность не то слово, которое реально применимо к такому чурбану, как Сержант, – но он, как и Охотник, живет лишь ради того, чтобы исполнять свою воинскую функцию. Функция Охотника – искать, а функция Сержанта – убивать, и Охотнику теперь кажется, что он будет искать вечно, но никогда не найдет, а Сержант смутно осознает, что если он задержится здесь, это будет пустой тратой его способностей. Он тоже хочет уйти. Как и Оружейник, у которого не осталось оружия, кроме ножей и копий, с тех пор как боеприпасы иссякли, превратив его дни в отупляющий круговорот монотонной тяжелой работы. И Квартирмейстер, который некогда руководил удовлетворением материальных нужд десяти с лишним тысяч человек, а теперь, сделавшись пожилым и раздражительным, имеет дело с ежедневной насмешкой – заботиться о нуждах каких-то жалких одиннадцати. Таким образом, у нас имеется четыре человека – Бронник, Сержант, Оружейник, Квартирмейстер, – которые твердо намерены покончить с пребыванием в этом форпосте, и еще один, Охотник, который одновременно хочет и уйти, и остаться. Я более-менее разделяю позицию Охотника; я осознаю, что мы ведем в форте пустую и бесполезную жизнь, но при этом груз ответственности, связанный с моей профессией, заставляет меня считать, что, если мы покинем форт, это будет позорное деяние. Потому я колеблюсь. Когда говорит Бронник, я склонен присоединиться к его фракции. А когда кто-то из сторонников идеи остаться здесь – дрейфую в другую сторону. Постепенно во время наших еженощных повторяющихся дискуссий выясняется, что еще четверо из нас твердо намерены остаться. Саперу нравится здешняя жизнь: для него постоянно находится какая-нибудь интересная техническая задача – спроектировать канал, отремонтировать парапет, починить какой-нибудь инвентарь. Кроме того, им движет сильное чувство долга и вера в то, для благоденствия империи необходимо, чтобы мы оставались здесь. Конюший, которого долг заботит меньше, привязан к своим лошадям и тоже не имеет желания уходить. А Сигнальщик по-прежнему уверен, несмотря на страдания Охотника, что в пустыне за нашей стеной полно терпеливых врагов, которые ринутся в брешь и маршем двинутся на столицу, подобно хищным зверям, как только мы оставим форт. Сапер, который явно самый рациональный из нас всех, выдвигает еще один веский довод в пользу того, чтобы остаться. Мы практически не имеем понятия, как добраться до дома. Двадцать лет назад нас привезли сюда большой автоколонной, и кто из нас дал себе труд запомнить маршрут, которым мы ехали? Даже те, кто, быть может, и обратил внимание на него, позабыли почти все подробности путешествия. Но мы имели общее, смутное представление о стоящей перед нами задаче. Между нами и столицей лежит, во-первых, протянувшаяся на значительное расстояние и не имеющая дорог сухая пустошь, а за ней – леса, населенные никому не подчиняющимися дикими племенами. За ними расположены неисследованные и, вероятно, почти непроходимые тропические джунгли, а за ними, несомненно, мы встретимся с неисчислимым множеством иных опасностей. У нас нет карт для этого похода. У нас нет работающих приборов связи.

– Если мы уйдем отсюда, мы можем до скончания жизни скитаться, безнадежно заблудившись в глуши, – говорит Сапер. – Здесь у нас, по крайней мере, есть дом, женщины, есть что поесть и где поспать.

Я выдвигаю другое возражение:

– Вы все так говорите, будто мы можем просто поставить этот вопрос на голосование. «Поднимите руки, кто за то, чтобы оставить форт».

– Если мы устроим голосование, – говорит Бронник, – у нас имеется большинство, чтобы уйти отсюда. Ты, я, Сержант, Квартирмейстер, Оружейник, Охотник – это уже шесть из одиннадцати, даже если Капитан проголосует иначе.

– Нет. Я не уверен, что я с вами. Да и Охотник тоже. Никто из нас на самом деле еще не принял решения.

Мы все посмотрели на Охотника, но Охотник спал, уронив голову на стол, погрузившись в пьяное оцепенение.

– Так что в лучшем случае сейчас голоса разделятся поровну: четыре за то, чтобы уйти, четыре за то, чтобы остаться, и два еще не решили. Но в любом случае у нас тут не демократия, и как бы мы ни проголосовали – это значения не имеет. Оставим ли мы форт – это решать Капитану, и только Капитану. А мы понятия не имеем, что он думает по этому поводу.

– Мы можем его спросить, – предлагает Бронник.

– Спроси у моего локтя, – загоготав, предлагает Интендант. – Кто захочет лезть с вопросами к Капитану? Тот, кто это сделает, схлопочет кнутовищем по морде.

Все согласно кивают. Все уже испытали на себе непредсказуемую свирепость Капитана.

Интендант произносит:

– Если большинство из нас за то, чтобы вернуться домой, мы можем все вместе пойти к нему и сообщить ему наше мнение. Не станет же он пытаться отстегать нас всех. Насколько мы знаем, он может даже сказать, что согласен с нами.

– Но у вас нету большинства, – возражает Сапер.

Интендант переводит взгляд на меня.

– Присоединяйся к нам, Топограф. Ведь ты, несомненно, видишь, что наша точка зрения имеет больше достоинств, чем их. Тогда за уход будут пять против четырех.

– А Охотник? – спрашивает Сапер. – Что, если он, протрезвев, проголосует иначе? Тогда голоса опять распределятся поровну.

– Мы можем попросить Капитана рассечь этот узел и принять решение, – говорит Бронник. Все дружно смеются. Капитан очень нервно относится к малейшему намеку на нарушение субординации. Даже самые тупые из нас понимают, что он не обрадуется, услышав, что мы пытаемся решить серьезный вопрос, касающийся дальнейшего хода жизни, путем голосования.

Той ночью я долго лежу, не в силах заснуть, и мысленно прокручиваю заново нашу дискуссию. У обоих сторон имеются веские доводы. Идея оставить форт и вернуться домой весьма привлекательна. Все мы стареем. У каждого из нас остается в лучшем случае десять-пятнадцать лет. Хочу ли я провести эти годы, занимаясь исключительно охотой на водяных свиней, работой до седьмого пота на наших скудных нивах и перечитыванием одной и той же горстки книг? Я верю утверждению Охотника о том, что человек, которого мы убили несколько недель назад, был последним врагом па нашей территории. С другой стороны, это вопрос долга. Что мы скажем, добравшись до столицы? Просто заявим, что по собственному произволу покинули аванпост, которому посвятили жизнь, исключительно потому, что решили, что нам более нет нужды оставаться там? Солдаты не имеют право на собственное мнение. Солдаты – это те, кого отправляют защищать аванпост на границе и не дают им никаких прав, кроме права защищать этот самый аванпост до тех самых пор, пока им не отдадут другой приказ. Но этому аргументу я могу противопоставить другой. Долг – штука обоюдоострая. Может, мы и бросаем наш форт, что для солдата предосудительно, но ведь империя сама давным-давно бросила нас. Мы уже невесть сколько времени не получали никаких вестей из дома. Империя не присылала нам не только подкреплений или свежих припасов – нам не присылали даже запросов. Они забыли о нашем существовании. А вдруг война закончилась много лет назад, а никто в столице не удосужился сообщить нам об этом? И в конце концов, есть еще довод Сапера о том, что для нас возвращение домой невозможно в принципе, поскольку у нас нет ни карт, ни автомобилей, ни четких представлений о маршруте, которым мы сюда прибыли, и мы знаем, что находимся на почти невообразимом расстоянии от всех цивилизованных районов империи. Это путешествие будет стоить нам чудовищных усилий, и мы вполне может погибнуть по пути. Для меня посреди ночи это, возможно, самый сильный довод. Я понимаю вдруг, что, пока я лежал и обдумывал это все, Вендрит рядом со мной тоже не спала, и замечаю, что она плачет.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Почему ты плачешь?

Она медлит с ответом. Я чувствую, как ее мысли мечутся в смятении. Но в конце концов она произносит сквозь всхлипы:

– Ты собираешься бросить меня. Я слышала разговоры. Я знаю. Ты уйдешь, и я останусь одна.

– Нет, – отвечаю я, не успев даже задуматься. – Нет, это неправда. Я не уйду. А если и уйду, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе, Вендрит.

Я обнимаю ее и держу в объятиях, пока она не перестает всхлипывать.

Я проснулся и понял, что принял решение и что решение это – возвращаться домой. Наряду с Бронником, Сержантом, Оружейником и Конюшим я полагаю теперь, что нам следует собрать всю провизию, какую только сможем, запрячь в повозки самых сильных из наших животных и, прихватив с собою наших женщин, отправиться в неизвестность. Если боги будут благоволить нашей затее, мы со временем доберемся до империи, попросим отпустить нас в отставку и попытаемся устроить себе какую-то новую жизнь в стране, которая, несомненно, сильно отличается от той, которую мы покинули двадцать с лишним лет назад. Тем вечером, когда мы снова собираемся за стаканчиком бренди, я объявляю о своем изменившемся решении фракции Бронника. Но Охотник признается, что его этой ночью тоже постигло прозрение, только с обратным знаком: он стар и слаб, и путешествия домой страшится больше, чем перспективы впустую доживать жизнь здесь, в форте. Так что мы вновь оказываемся в патовом положении – пять на пять, – и подходить к Капитану снова становится бессмысленно, даже если предположить, что Капитану будет хоть какое-то дело до наших желаний. А потом происходит событие, которое изменяет все. Происходит оно в день нашей еженедельной охоты на водяных свиней, когда четыре-пять человек надевают высокие сапоги и лезут с копьями в реку, чтобы восполнить наш запас свежего мяса. Водяные свиньи, обитающие в реке, – это животные размером с корову, большущие лоснящиеся фиолетовые твари со здоровенными желтыми клыками, очень опасные, если их разозлить, но при этом очень глупые. Они склонны собираться выше по течению от нас, в излучине реки, где она образует широкое озеро, густо заросшее водяными растениями, – свиньи любят там пастись. Наша охотничья стратегия заключается в том, что мы отрезаем одно животное от стада, тыкая в него копьями, и гоним вниз по течению, подальше от остальных, чтобы убить его в укромном месте, без перспективы оказаться втянутыми в беспорядочный бой с семью-восемью разъяренными свиньями, налетающими на нас со всех сторон одновременно. Мяса одной свиньи хватает последним одиннадцати членам гарнизона на целую неделю, а иногда и больше. Сегодня охотничий отряд состоял из Интенданта, Сигнальщика, Оружейника, Бронника и меня. Все мы – искусные и сработавшиеся охотники. Как только воздух прогревается после ночного холода, мы отправляемся к реке и движемся вдоль берега к заводи с водяными свиньями, выбираем среди них добычу и располагаемся на берегу с таким расчетом, чтобы образовать полукруг, когда войдем в воду. Мы должны проскользнуть между одиноким кабаном и его сородичами и погнать его прочь от стада, а когда сочтем, что нападать уже безопасно, двинуться на добычу. Сперва все идет гладко. Река в этом месте глубиной по середину бедра. Мы выстраиваемся дугой, окружаем кабана и принимаемся слегка подталкивать его остриями копий. Кабан с яростью смотрит на нас – глазки у него маленькие, с красной каймой, – и мы слышим его раздраженное ворчание, но наполовину скрытое водой животное отступает от уколов, не делая попыток отбиваться, и мы гоним его на двадцать, тридцать, сорок футов вниз по течению, к месту убийства. Как обычно, несколько Рыболовов собрались на берегу посмотреть на охоту, хотя они и взирают на нее с парадоксальным безразличием. А потом происходит катастрофа.

– Берегись! – кричит Бронник, и в тот же миг я осознаю, что вода у меня за спиной вспенилась, и вижу две широкие фиолетовые спины, рассекающие водную гладь, и понимаю, что на этот раз другие свиньи – как минимум пара, а может, и больше, кто их знает, – последовали вниз по течению за выбранным нами кабаном и вознамерились защищать свое пастбище от наших посягательств. Этого – единственной серьезной опасности этой охоты – мы всегда боялись, хотя ничего такого никогда не случалось. Поверхность воды бурлит. Свиньи принимаются исступленно выпрыгивать по сторонам от нашей группы. Река здесь, мягко выражаясь, мутная, и теперь, когда обозленные свиньи фыркают и сопят вокруг, мы толком даже не понимаем, что происходит – только то, что мы утратили контроль над ситуацией и что нам грозит серьезная опасность.

– Все на сушу! – кричит Оружейник, но мы и так уже карабкаемся на берег. Я взбираюсь на него и опираюсь на копье, переводя дыхание. Оружейник и Бронник стоят рядом со мной. Интендант выбрался на противоположный берег. Но Сигнальщика не видать. А затем река вдруг окрашивается кровью и из воды высовывается множество здоровенных рыл с желтыми клыками. А затем всплывает и Сигнальщик – вспоротый от паха до горла. Мы относим его обратно на плечах, словно павшего героя. Это наша первая смерть за несколько лет. За эти годы у нас отчего-то возникло ощущение, что мы, одиннадцать человек, там и останемся вместе навеки, но теперь мы осознаем, что это не так. Оружейник относит весть Капитану, а потом сообщает нам, что этот холодный, неумолимый человек выказал признаки истинного горя, услышав о смерти Сигнальщика. Мы с Сапером и Интендантом копаем могилу, а Капитан проводит заупокойную службу, и несколько дней в форте царит похоронное настроение. Потом, когда вызванное этой смертью потрясение начинает понемногу ослабевать, Бронник поднимает вопрос, который никто из нас не упоминал в открытую с момента происшествия на реке: а именно – что с кончиной Сигнальщика равновесие оказалось нарушено. Теперь за возвращение домой выступает пятеро, за то, чтобы остаться в форте па неопределенный срок – четверо. И Бронник желает ускорить решение вопроса от имени большинства – отправиться к Капитану и спросить, санкционирует ли он немедленный отход с границы. Несколько часов длится горячая дискуссия, временами полнящаяся горечью и гневом. Все понимают, что выбрать надо либо то, либо то – разделиться мы не можем: группка из четырех-пяти человек не сумеет ни обеспечить себя всем необходимым для жизни в форте, равно как и группка того же размера не имеет ни малейшей надежды пересечь лежащие перед ней неведомые земли. Мы должны и дальше держаться вместе, либо нам конец – в этом можно не сомневаться. Но это означает, что четверо, которые хотели бы остаться, должны уступить пятерым, которые желают уйти, не считаясь с собственными сокровенными желаниями. И эти четверо, которых вынуждают присоединиться к путешествию вопреки своему желанию, пылко обижаются на пятерых, настаивающих на уходе. В конце концов обсуждение делается поспокойнее и мы договариваемся на том, что предоставим решение Капитану – все равно оно зависит от него. Для похода к нему мы выбираем делегацию из четырех человек: Сапер и Конюший представляют желающих остаться, а мы с Бронником – противоположную сторону. Капитан большую часть времени проводит в той части форта, куда остальные заходят. Там он, сидя за резным столом в кабинете, где хватило бы места на десятерых, изучает кипы документов, оставленных его предшественниками, старшими офицерами форта, как будто надеется узнать из писаний этих умерших полковников, как лучше исполнять обязанности, возложенные на его плечи превратностями времени. Капитан – мускулистый, угрюмый человек, тонкогубый, с безрадостными глазами и густыми черными бровями, протянувшимися через весь лоб угрожающей полосой; даже после стольких лет он остается для нас незнакомцем. Капитан слушает нас в обычном своем холодном молчании, пока мы излагаем разнообразные доводы: уверенность Охотника в том, что здесь не осталось больше врагов, с которыми надо разбираться, Бронника – в том, что мы ничем больше не обязаны империи, столь долго пренебрегавшей нами, Сапера – что путешествие домой будет рискованным до безрассудства, и Сигнальщика, высказывающегося в поддержку Конюшего – что враги просто ждут, пока мы уйдем, а потом развернут давно ожидаемую кампанию по завоеванию имперских территорий. В конце концов мы принимаемся повторяться и осознаем, что добавить больше нечего, хотя Капитан не нарушил своего молчания ни единым междометием. Последнее слово произносит Бронник, сообщающий Капитану, что пятеро из нас хотят уйти, а четверо – остаться, но не перечисляет, кто какого мнения придерживается. Мне кажется, что говорить ему это было ошибкой. Само это перечисление заставляет предположить – и правильно предположить, – что в нашей среде идет демократический процесс, и я ожидаю, что Капитана разгневает само предположение, что хоть какое-то важное решение, касающееся будущего, может быть принято путем голосования взвода или хотя бы под влиянием этого голосования. Но буря не разражается. Капитан почти невыносимо долго сидит молча, ничего не говоря. А потом произносит, на удивление сдержанно:

– Охотник не в состоянии уловить никаких признаков присутствия врагов?

Он адресует вопрос Саперу, которого, по-видимому, справедливо считает одним из лидеров фракции, выступающей за то, чтобы и дальше жить в форте.

– Совершенно верно, – отзывается Сапер. Капитан снова погружается в молчание. Но в конце концов он, ко всеобщему изумлению, произносит:

– Я разделяю мнение тех, кто выступает за уход с границы. Я уже некоторое время назад пришел к выводу, что наша служба здесь более не требуется империи и что если мы хотим быть полезны стране, мы должны перебазироваться куда-либо в другое место.

Думаю, это последнее, что любой из нас ожидал услышать. Бронник лучится довольством. Сапер и Конюший падают духом. Я, даже теперь испытывавший двойственные чувства, просто смотрю на Капитана с удивлением. Капитан же продолжает:

– Сапер, Конюший – составьте план нашего отъезда как можно скорее. Но я ставлю одно условие: мы идем одной группой, никто здесь не остается, и мы должны оставаться вместе, единой группой, на протяжении всего пути, который будет долгим и трудным – я это знаю. Всякий, кто попытается покинуть группу, будет считаться дезертиром, и обойдутся с ним соответственно. Я предлагаю, чтобы все вы поклялись в этом.

Поскольку мы и так ровно об этом договорились между собою, трудностей это требование не вызывает. И четыре наши бунтаря не возражают против приказа о выступлении, хотя Охотника опасности и тяготы предстоящего пути явно приводят в ужас. Мы тут же принялись планировать отъезд.

Оказалось, что у нас все-таки есть карты территории, которую требовалось преодолеть. Капитан извлекает их из своего собрания документов вкупе с двумя томами хроник нашего пути из столицы на границу, составленные некогда первым Полковником. Капитан вызывает меня и вручает эти материалы, приказывая изучить их и разработать маршрут путешествия. Но я вскоре обнаруживаю, что все они бесполезны. Карты истерлись и потрескались по сгибам, и информация о центре континента, которую они прежде могли предоставить, ныне канула в неизвестность. Мне удается разглядеть отчетливую метку в форме звездочки – обозначение столицы – в правом нижнем углу и расплывчатую нечеткую линию, обозначающую границу, далеко слева, а посередине пустое место. И хроники прежнего Полковника тоже ничем не помогают. Первый том посвящен организации экспедиционных сил и материально-техническим проблемам, связанным с их доставкой из столицы в тыл. Второй имеющийся у нас том на самом деле является третьим и описывает строительство форта и первые стычки с врагом. Средний том пропал, а о путешествии от столицы до границы повествовал именно он, я полагаю.

Я не решаюсь сказать Капитану об этом, поскольку он не из тех людей, что воспринимают плохие новости, не теряя самообладания. Вместо этого я решаю приложить все усилия, чтобы составить для нас импровизированный маршрут, используя свои сведения о том, с чем мы повстречаемся по пути на юго-восток.

И так мы принимаемся готовиться, выбирая лучшие из наших крытых повозок и самых сильных лошадей и загружая повозки инструментами, оружием и всем, что можно увезти из продовольствия: сушеными фруктами и бобами, мукой, бочонками с водой, коробками с консервированной рыбой, сушеным мясом, которое Интендант готовил каждую зиму, выкладывая нарезанную полосами свинину на солнце. По пути нам надо будет стараться добывать свежее мясо и зелень.

Женщины спокойно воспринимают распоряжение сопровождать нас в глушь. Они в любом случае уже перешли от образа жизни Рыболовов к нашему. Их у нас всего девять, потому что Охотник так никого себе и не выбрал, а Капитан лишь изредка проявлял к ним интерес. Но даже так у нас одна лишняя – Саркариэт, подруга Сигнальщика. Она осталась в форте после его смерти и сказала, что не желает возвращаться в свою деревню, так что мы прихватываем ее с собой.

День отъезда выдается ясным и погожим: солнце пригревает, но не жжет, ветерок ласковый. Возможно, это хорошее знамение. Мы покидаем форт, не оглядываясь назад, выходим через восточные ворота и спускаемся к реке. С дюжину Рыболовов наблюдает за нами с обычным своим непроницаемым видом, пока мы переходим реку по небольшому деревянному мосту, чуть выше их деревни по течению. Как только мы переправляемся, Капитан останавливает колонну и приказывает уничтожить мост. Сапер потрясенно крякает: мост был одним из его первых проектов, осуществленных в давние времена. Но Капитан не видит никаких причин оставлять врагу путь на восток, в том случае, если враги все еще таятся где-то в глубинных землях. Так что мы половину утра машем топорами, пока мост не обрушивается в реку.

Последние двадцать лет у нас не было никаких причин заходить в районы сильно восточнее или южнее форта, но мы не удивляемся, обнаружив, что они мало чем отличаются от районов севернее и западнее, которые мы так долго патрулировали. То есть мы находимся в сухой местности с желтоватой почвой, полной мелких камней с разбросанными вокруг невысокими холмами, узловатыми, кривыми кустами и пучками травы с зазубренными краями. Время от времени какое-нибудь костлявое животное быстро перебегает нам дорогу, или мы слышим шипение змеи из кустарника, да иногда какая-нибудь одинокая грустная птица проплывает высоко над головой, хрипло каркая, но в целом эти земли пустынны. Весь первый день мы не видим никаких признаков наличия воды, как и первую половину второго дня, но после обеда Охотник докладывает, что обнаружил присутствие Рыболовов где-то неподалеку, и вскоре после этого мы добираемся до одинокого ручья – вероятно, рукава той самой реки, чьи прочие притоки текут неподалеку от форта. На другом берегу мы видим становище Рыболовов, куда меньше деревни, стоящей на нашей речке. Вендрит с прочими женщинами при виде этого становища охватывает волнение. Я интересуюсь, в чем дело, и Вендрит мне говорит, что этот народ – старинные враги ее народа, и что всякий раз, как их племена встречаются, происходит битва. Так значит, даже покорные, незлобливые Рыболовы воюют между собой! Кто бы мог подумать? Я сообщаю об этом Капитану, но того, похоже, известие не волнует.

– К нам они не приблизятся, – говорит Капитан, и так оно и оказывается. Речушка эта достаточно мелкая, чтобы перейти ее вброд, и эти незнакомые Рыболовы собираются у своих шатров и стоят в молчании, пока мы проезжаем мимо. Мы пополняем на своем берегу запасы воды. Затем погода начинает портиться. Мы вступаем в каменистую пересеченную местность, край утесов из песчаника, ярко-красных, превращенных ветрами в зубчатые, причудливые пики и гребни: здесь с юга через брешь в холмах прямо нам в лицо дует сильный ровный ветер, неся с собой массу мерзких розоватых крупиц песка. Солнце делается красным, как новая медная монета, на этом розоватом небе, как будто закат тянется весь день. Чтобы избежать песчаной бури, которая, как я предполагаю, надвигается на нас, я велю каравану сворачивать к востоку: там наш путь будет пролегать у подножия утесов и, возможно, они нас защитят от буйства ветра. В этом я ошибаюсь, поскольку внезапно поднимается холодный, безжалостный встречный ветер, несущий с севера ту самую песчаную бурю, которой я надеялся избежать, и нас на полтора дня пришпиливает к красным утесам; мы сбиваемся в кучу и заматываем лица шарфами. Ветер воет всю ночь. Сплю я ужасно. Наконец ветер стихает и мы спешим пройти в брешь между холмами и вновь двинуться на юго-восток. За холмами открывается широкое ровное пространство – скорее всего, ложе высохшего озера, – с редкой коркой соли, что сверкает под безжалостным солнцем подобно свежевыпавшему снегу. Здесь не растет ничего, кроме неукротимой осоки; несомненно, озеро пересохло добрую тысячу лет назад, и здесь не осталось даже намека на какую-либо растительность, кустарники или даже деревья, что могли окаймлять его берега в те дни, когда здесь была вода. Мы идем через это мертвое озеро три дня. Наши запасы пресной воды делаются тревожно малы, и у нас заканчивается все имевшееся свежее мясо – остается лишь сушеное, усиливающее жажду. Дичи, на которую можно было бы охотиться, здесь, конечно же, тоже нет. Неужто именно с этим нам придется иметь дело неделю за неделей, пока мы наконец не доберемся до каких-нибудь более дружелюбных земель? Самые старшие члены отряда, Охотник и Квартирмейстер, заметно устали, а женщины, никогда не удалявшиеся от своей реки даже и на расстояние дня пути, сделались раздражительными и замкнутыми. Неприкрыто встревоженные и даже испуганные, они постоянно перешептываются на языке Рыболовов, который никто из нас не удосужился выучить, но при нашем приближении тут же умолкают. Даже наши упряжные животные принимаются сопротивляться. С тех пор, как мы отравились в путь, им недостает еды и воды, и результаты налицо. Кони постоянно норовят ухватить пучок серой травы с острыми краями и скорбно посматривают на нас, с таким видом, словно мы их предали. Путешествие наше только началось, а я уже начал жалеть, что отправился в него. Однажды вечером, когда мы разбиваем лагерь в жалком местечке неподалеку от дальнего конца озера, я сознаюсь в своих сомнениях Капитану. Поскольку он – наш старший офицер, а я – офицер, ведущий наш караван по маршруту, я предполагаю, что это неким образом уравнивает наш ранг и дозволяет вести доверительную беседу. Но я ошибаюсь. Когда я говорю капитану, что начинаю думать, что это предприятие может оказаться нам не под силу, он тут же отрезает, что терпеть не может трусов и отворачивается от меня. Больше мы с ним не разговариваем.