Текст книги "Воины"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

Соавторы: Джеймс Роллинс,Робин Хобб,Диана Гэблдон,Дэвид Марк Вебер,Роберт Сильверберг,Тэд Уильямс,Питер Сойер Бигл,Дэвид Моррелл,Кэрри Вон,Лоуренс Блок
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)

Некоторые говорили, что Линона следует прогнать, потому что если римляне гонятся за ним, он приведет их прямо к нам.

– Он не наш, – говорили они. – Пусть прячется где-нибудь еще!

Но Матон настоял на том, чтобы мы приняли его, говоря, что

юноша, которому удалось бежать от римлян, может знать что-нибудь полезное. Прошло время, и когда сделалось ясно, что Линон не навел на нас никаких римлян, даже те, кто стоял за его изгнание, приняли его. Но на расспросы о том времени, что он провел в плену, он отвечать отказывался. Он вообще мало разговаривал. Он жил среди нас, но как чужой, держась настороже и в стороне.

Я чувствовал на себе взгляд Линона. Он снова прошептал:

– Вот так же было и в прошлый раз. И предводитель у них тот же, Фабий. Сперва он убивает главного старейшину. А потом...

Его слова заглушил топот копыт: Фабий мчался галопом мимо строя пленных. В дальнем конце строя он развернулся и уже шагом поехал вдоль нас, вглядываясь в каждого из пленных но очереди.

– У этого слишком глубокая рана на ноге. Он не доживет до конца пути.

Двое римлян тотчас спешились, сняли с раненого окопы и увели его прочь.

– Жаль, жаль, – сказал Фабий, не спеша продвигаясь дальше Тело у него было крепкое, хороший вышел бы раб.

Он снова остановился.

– Этот слишком стар. Его никто не купит, не стоит возни и кормежки. А это что такое? Бессмысленный взгляд, слюнявые губы? Слабоумный, видно, среди этих кровосмесителей-карфагенян та кое часто бывает. Бесполезен!

Римляне вывели указанных людей из строя и заставили нас сомкнуть ряды, так что я вынужден был подвинуться в сторону, потянув за собой Линона.

Людей, которых вывели из строя, отвели за большой валун. Они умерли почти беззвучно – кто-то крякнул, кто-то ахнул, кто-то вздохнул.

Фабий же поехал дальше, пока тень от человека и коня не воздвиглась надо мной, заслоняя солнце. Я закусил губу, молясь, чтобы тень двинулась дальше. Наконец я поднял взгляд.

Лица я различить не мог, его затмевало ослепительное сияние солнца, просвечивавшего сквозь его лохматую белокурую гриву.

– А этот, – сказал он, мрачно усмехаясь, – этот убил в бою моего коня. Лучший воин среди вас, трусов, хотя совсем еще мальчишка!

Он вскинул копье и коснулся моих ребер, слегка оцарапав им кожу, но не пролив крови.

– Ну же, мальчик, прояви мужество! Или мы уже сломили тебя? Неужто ты даже плюнуть не решишься, как тот старик?

Я, не шевелясь, смотрел на него. Это не было отвагой, хотя со стороны могло показаться, что это отвага. Я просто застыл от ужаса.

Он достал серебряный кинжал, который я по рукоять вонзил в шею его скакуна. Кровь с него счистили. Клинок сверкал на солнце.

– Красивая работа! И какой великолепный Геркулес на рукояти!

– Это не Геркулес, – выдавил я. – Это Мелькарт!

Он расхохотался.

– Это не Мелькарт, мальчик! Мелькарта больше не существует. Ты что, еще не помял? Ваши боги мертвы, они никогда не вернутся. Это изображение бога, которого мы, римляне, зовем Геркулесом, и под этим именем мир будет знать его отныне и во веки веков. Наши боги оказались сильнее ваших. Вот почему я сижу на коне, а ты стоишь передо мной голый и в цепях!

Я весь задрожал, кровь бросилась мне в лицо. Я зажмурился, изо всех сил стараясь не заплакать. Фабий хохотнул и поехал дальше, но через несколько шагов резко натянул поводья. Он уставился па Линона. Линон не поднимал глаз. Фабий смотрел на него очень долго, куда дольше, чем на меня, а потом наконец двинулся дальше, не сказав ни слова.

– Он меня помнит! – прошептал Линон так тихо, словно говорил сам с собой. Его затрясло так сильно, что дрожь передавалась мне по тяжелой цепи, которой мы были скованы. – Он меня помнит! Теперь все начнется снова...

Фабий вывел из строя еще двоих пленников, потом завершил осмотр и легким галопом вернулся в центр.

– Ну, итак – и где же ваши женщины? – негромко спросил он. Никто не ответил. Он поднял копье, и с такой силой метнул его в утес у нас над головами, что оно разлетелось в щепки с громовым треском. Все невольно вскинули головы.

– Где они?! – прогремел он. – Одна-единственная женщина куда ценнее всех вас, никчемные трусы! Где вы их спрятали?!

Все молчали.

Я невольно устремил взгляд мимо Фабия, к расселине, ведущей в тайную пещеру, но поспешно отвернулся, боясь, что он увидит и прочтет мои мысли. Фабий подался вперед, скрестил руки на груди.

– Утром мы уйдем отсюда, но до тех пор один из вас мне это скажет!

II

В ту ночь мы спали, по-прежнему скованные все вместе, под открытым небом. Ночь была холодная, но римляне не дали нам ничего, чем мы могли бы прикрыться. Сами они укрывались одеялами и развели костер, чтобы греться. Пока одни спали, другие сторожили нас.

В течение ночи нас, одного за другим, снимали с цепи, уводили прочь, потом приводили обратно. Когда первый из нас вернулся и вслед за ним увели второго, кто-то шепнул: «Что они с тобой делали? Ты им сказал?» Но тут страж ткнул говорящего копьем, и мы все умолкли.

Ближе к полуночи пришли за Линоном. Моя очередь была еле дующей. Я приготовился к грядущей пытке, но Линона продержали там так долго, что мое мужество начало убывать, истощенное воображаемыми ужасами и крайним переутомлением. Когда за мной пришли, я был в полубессознательном состоянии. Я даже не заметил, что Линона по-прежнему нет.

Меня перевели через хребет и провели через лабиринт валунов на открытую площадку, где Фабий раскинул свой шатер. Зеленые стенки шатра светились мягким светом.

Внутри шатра был иной мир, мир, который римляне возили с собой, куда бы они ни отправлялись. Под ногами был толстый ковер. На изящных треножниках были подвешены светильники в виде грифоньих голов. Сам Фабий возлежал на низком ложе, сменив оружие и доспехи на красиво вышитую тунику. В руке он держал серебряный кубок, до краев наполненный вином. Он улыбнулся.

– A-а, это тот непокорный!

Он взмахнул рукой. Охранники толкнули меня вперед, заставив упасть на колени, и прижали меня горлом к нижней части колодок, закрепленных в ногах Фабиева ложа. Колодки сомкнулись у меня на шее, так что я не мог шевельнуть головой.

– Я могу предположить, что ты скажешь то же, что и все остальные: «Женщины? Дети? Среди нас не было женщин и детей, одни только мужчины! Вы убили нашего любимого престарелого вождя, отсеяли слабых, что вам еще надо?»

Он поднес чашу к губам, потом подался вперед и плюнул мне в лицо. Глаза отчаянно защипало от вина.

Он говорил жестко, холодно, язык у него слегка заплетался.

– Я не дурак, мальчик. Я урожденный римский патриций. Некогда я был гордым центурионом, до тех пор, пока... пока не возникли некоторые проблемы. Теперь вот охочусь за беглыми рабами. В этом не много чести, но зато мне это на редкость хорошо удается!

– Я не раб! – прошептал я.

Он расхохотался.

– Хорошо, положим, ты не родился рабом. Но ты родился карфагенянином, и я ваши карфагенские штучки знаю! Ваши мужчины – слабаки. Вы не можете расстаться со своими женщинами и детьми. Ваши беглецы тут, в пустыне, всегда бродят семьями, таская за собой старичье и младенцев. Что за никчемную жизнь ведете вы тут, в глуши? Вы должны быть благодарны, что мы наконец-то явились за вами! Даже рабская жизнь покажется Элизиумом после такого жалкого существования. Как твое имя, мальчик?

Я сглотнул. Это было нелегко – колодки впились мне в шею.

– Меня зовут Гансон. И я не мальчик!

– Гансон... – его верхняя губа приподнялась. – Довольно обычное карфагенское имя. Однако я помню, какое мужество ты проявил в бою нынче утром. Быть может, в твоих жилах течет кровь римлянина? Мой дед, помнится, хвалился, сколько карфагенских девок он изнасиловал, когда воевал с вашими колониями в Испании. Он гордился тем, что семя Фабиев слегка улучшило вашу трусливую породу!

Я хотел было плюнуть в него, но шея у меня была вывернута и колодки слишком сильно стискивали горло.

– Так ты не мальчик, говоришь? Что ж, сейчас проверим, мужчина ты или нет. Говори, где прячутся женщины?

Я не ответил. Он вскинул руку, давая сигнал кому-то, кто стоял позади меня. Раздался свист, и спину мне обожгло как огнем. Бич рассек мою кожу, потом удавом соскользнул с плеч.

Я прежде не испытывал подобной боли. Меня никогда не били в детстве, как, говорят, римляне бьют своих детей. Боль ошеломила меня.

Фабий, казалось, наслаждался этим наказанием, тихо хихикая и снова и снова повторяя свой вопрос с каждым ударом бича. Тело горело, как будто на спину высыпали раскаленные уголья. Я обещал себе, что не буду плакать или кричать, но вскоре мои губы сами собой растянулись, и я начал всхлипывать.

Фабий наклонился вперед, приподняв бровь. Его шрам сделался огромным – это было единственным, что я видел.

– А ты и впрямь силен, – сказал он, кивая. – Как я и думал. Так ты не скажешь мне, где прячутся женщины?

Я подумал о Матоне, обо всех его тщательно продуманных планах, о том, что я сам был виноват, что слишком поздно поднял тревогу... Я сделал глубокий вдох и выдавил единственное слово:

– Никогда!

Фабий отхлебнул еще вина. Несколько капель поползли по его губам. Он сказал:

– Что ж, как хочешь. Это, в сущности, неважно. Мы уже знаем, где они. Мои люди как раз сейчас выгоняют их наружу.

Я недоверчиво посмотрел на него, но по мрачной усмешке в его глазах понял, что он не лжет. Я спросил сквозь стиснутые зубы:

– Но как? Кто тебе сказал?

Фабий хлопнул в ладоши.

– Выходи, орленочек!

Из-за ширмы появился Линон. Руки у него не были связаны, и ошейник с него сняли. Он, как и Фабий, был одет в вышитую тунику, но на лице у него был ужас. Он весь дрожал. В глаза мне он не смотрел.

Бичевавший меня охранник достал меня из колодок и поставил на ноги. Не будь руки связаны у меня за спиной, я бы в тот же миг придушил Линона. Вместо этого я последовал примеру Матона. Я плюнул. Плевок повис у него на щеке. Он поднял было руку, чтобы стереть его, но тут же опустил, и я подумал: «Он знает, что заслужил это!»

– Сдержись, – сказал Фабий. – В конце концов, у вас двоих впереди вся ночь, которую вы проведете вместе, вы успеете разобраться между собой.

Линон вскинул голову. В глазах у него была паника.

– Нет! Ты же обещал!

Он визжал и отбивался, но с римлянами ему было не справиться. Они содрали с него тунику, заломили ему руки за спину и снова нацепили на шею ошейник. Они сковали нас обрывком цепи и вытолкали из шатра.

Позади слышался хохот Флавия.

– Спокойной ночи! – крикнул он нам вслед. – Завтра начнется temptatio!

Мы ковыляли прочь от шатра, а римляне в это время выгоняли из тайной пещеры своих новых пленников. Там царил хаос: неровный свет факелов, мечущиеся тени, детский визг, рыдания матерей, лязг копий и рявкающие приказы римлян. Последних из моего народа угоняли в рабство.

Костер почти догорел. Большинство римлян были заняты, сгоняя новых пленников. Те немногие римляне, которые стерегли нас, сделались небрежны и задремали, положившись на прочность наших цепей.

Я лег на бок, повернувшись спиной к Линону и глядя в пламя, мечтая, чтобы сон помог мне забыть о мучительных побоях. У меня за спиной Линон прошептал:

– Ты не понимаешь, Гансон... Ты не можешь понять...

Я гневно взглянул на него через плечо.

– Я все понимаю, Линон! Ты нас предал. Тебе-то что? Мы не твои соплеменники. Ты чужой среди нас. И всегда был чужим. Но мы приняли тебя, когда ты явился к нам нагим и умирающим с голода, и за это ты нам хоть чем-то да был обязан! Если только мне развяжут руки, клянусь, что я тут же убью тебя. Ради Матона!

Голос у меня сорвался. Я с трудом сдержал рвущиеся наружу рыдания.

Воцарилось долгое молчание. Наконец Линон заговорил снова:

– Гансон, у тебя спина в крови.

Я развернулся к нему, поморщившись от боли.

– А у тебя?! – прошипел я. – Покажи мне свои раны, Линон!

Он помолчал, потом показал мне спину. На ней вздулись кровавые рубцы. Его били даже хуже, чем меня. Он снова обернулся ко мне. Его лицо, озаренное затухающим костром, выглядело таким бледным и измученным, что мой гнев на миг улегся. Но потом я вспомнил о Матоне, о женщинах...

– Ну и что? Да, это чудовище избило и тебя тоже. Он избил нас всех. Любой из нас может показать такие же раны!

– И что, ты думаешь, я был единственным, кто выдал укрытие?

Его голос сделался пронзительным. Один из охранников что-то пробормотал во сне.

– Что ты имеешь в виду? – прошептал я.

– Ты молчал, Гансон. Я знаю, потому что был там. Каждый раз, как бич обрушивался на тебя, я сжимался, но когда ты устоял, я... я как будто снова ожил. Но что насчет остальных? Как ты думаешь, отчего они так молчаливы? Некоторые, быть может, спят, но остальные лежат без сна, молча, боясь заговорить. Потому что им стыдно. Быть может, ты – единственный среди нас, кто сохранил тайну Матона.

Я долго молчал. Лучше бы мне было этого не слышать! И, когда снова раздался его шепот, мне захотелось заткнуть уши.

– Они нарочно это делают, Гансон. Римляне нарочно стараются нас расколоть. Чтобы каждый замкнулся в своем горе, устыдился собственной слабости. Они сеют среди нас недоверие друг к другу. Фабий знает много игр, в которые можно играть с пленниками. И у каждой игры есть своя цель. До побережья путь неблизкий, ему нужно в любой момент иметь возможность управлять нами. Каждый день он будет находить какой-нибудь новый способ нас сломить, чтобы к тому времени, как мы прибудем на место, мы уже были хорошими рабами, которых не стыдно выставить на торги.

Я задумался. Матон был прав. Из всех нас только Линон знает повадки римских охотников за рабами. И, если мне суждено выжить, Линон может мне помочь. Быть может, я смогу чему-то у него научиться – не переставая ненавидеть его за то, что он сделал.

– Фабий говорил о чем-то, что он называл «temptatio», – прошептал я.

Линон вздохнул.

– Это латинское слово. Оно означает «испытание, искушение, пытка». Для нас temptatio означает путешествие через пустыню. Temptatio обращает свободных людей в рабов. Это начнется завтра. Мужчин они поведут нагими и в цепях. Женщинам и детям просто свяжут руки и погонят их, точно овец. К ночи мы дойдем до развилки. Там нас отделят от женщин и детей, и часть римлян поведет их к морю более короткой и легкой дорогой. Но мужчин будут гнать вдоль длинной долины, пока мы не выйдем к морю, где нас будут ждать галеры.

– Зачем же нас разделят?

– Думаю, это потому, что Фабий хочет, чтобы женщины не пострадали и не утратили своей нежности. Вот почему их погонят более легким путем. Мужчин же он хочет испытать и закалить. Вот почему Фабий погонит нас пешком через пустыню. Тех, кто не вынесет пути, бросят умирать. Те, у кого хватит сил пережить эту дорогу, сделаются сильнее – к тому времени, как мы дойдем до побережья, это будут самые крепкие рабы, стоящие целого состояния. Вот как работает temptatio.

Он говорил таким бесстрастным тоном, как будто объяснял, как работает огниво или лебедка. Но, когда отблеск пламени озарил его лицо, я увидел в его глазах боль воспоминаний. Мне стоило немалого труда держаться за свою ненависть к нему и говорить таким же ровным и холодным тоном, как он.

– Фабий назвал тебя орленочком. Что он имел в виду?

Линон резко вдохнул и спрятал лицо в тени.

– Он лгал, называя меня так. Он сказал это нарочно, чтобы помучить меня...

Голос у него сорвался, его передернуло.

– Хорошо, я расскажу тебе – расскажу о том, о чем я никогда никому не рассказывал, потому что, как дурак, надеялся, что все это в прошлом и мне больше никогда не придется с этим столкнуться! Когда начнется temptatio, Фабий выберет двоих пленников. Одного он будет мучить, другого привечать. «Кролик» и «орел». Оба будут служить примером остальным пленникам, затмевая их разум, позоря их страхом, искушая надеждами. «Орла» он возвысит над всеми прочими пленниками, он будет заботиться о том, чтобы его хорошо кормили и одевали, обращаться с ним почти так же, как с одним из своих людей, проверять, нельзя ли натравить его на остальных, соблазнять его обещаниями свободы...

Он умолк.

– А «кролик»?

Линон не отвечал.

– Ну же, Линон! Что с «кроликом»?

– Судьба «кролика» будет совсем иной.

Его голос сделался глухим и безжизненным. Меня пробрала дрожь. Я понял.

– В прошлый раз, – прошептал я, – когда Фабий захватил в плен твое племя, ты был его «кроликом»!

Он не ответил.

Я вздохнул.

– А сегодня, в шатре, Фабий пообещал тебе, что ты будешь «орлом». Потому ты и рассказал ему, где спрятаны женщины.

Линон кивнул. Он принялся всхлипывать.

– Но ведь ты бежал от него, Линон! Один раз ты уже сумел бежать. Значит, это возможно!

Он покачал головой. Голос у него был такой сдавленный, что я с трудом разбирал слова.

– Больше это не повторится. Как же ты не понимаешь, Гансон? Я победил его. Сбежав, я тем самым победил его в этой игре. Неужели ты думаешь, будто он допустит это снова? Да ни за что! Когда он объезжал пленных, когда он увидел нас, стоящих рядом, и узнал меня – он тотчас выбрал себе «кролика».

– Понятно. Но если ты будешь «кроликом», кто же тогда станет «орлом»?

Линон поднял голову. На его лицо вновь упал свет костра. По щекам у него текли слезы. Он уставился на меня со странной, печальной яростью, удивляясь, что я до сих пор не догадался.

III

Поутру римляне скормили каждому из нас половник овсяной похлебки и отвели нас туда, где были собраны женщины и дети. Стариков не было. Фабий не сказал, что он сделал с ними, но над открытым пространством за хребтом уже кружили стервятники.

Нас погнали через предгорья, по неровным, извилистым тропам. Шли медленно, чтобы дети не отставали, однако конные римляне то и дело щелкали бичами, рявкая на нас, чтобы мы не выходили из строя, подстегивая тех, кто спотыкался, покрикивая на детей, когда те принимались плакать.

На закате, все еще в предгорьях, мы вышли к развилке тропы. Женщин и детей погнали в другом направлении. Проститься нам не дали. Даже за взгляды, украдкой брошенные им вслед, нещадно били бичом. Эту ночь мы провели на открытом месте, разложенные в ряд, наши цепи привинтили к железным кольям, вбитым в землю. Для себя римляне поставили палатки. Вечером они пришли и забрали Линона. Вся ночь я слышал, как они распевают и хохочут. Фабий хохотал громче всех.

Перед рассветом Линон вернулся. Меня разбудил лязг его цепей. Его трясло. Он никак не мог унять дрожь. Я спросил его, что случилось. Он спрятал лицо и ничего не ответил.

На второй день мы спустились с предгорий в длинную долину. Горы по обе стороны отступали все дальше, пока наконец над нами не осталось ничего, кроме ядовито-голубого неба, раскинувшегося от горизонта до горизонта. Растительность становилась все более скудной, иссохшая земля у нас под ногами превратилась в россыпь белых камней, припорошенных песком, такую плоскую и безжизненную, как будто ее выравнивали гигантским молотом.

Как ни странно, посреди этой пустоши обнаружилась речка, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть, и довольно глубокая. Она змеилась на север посреди ложбины с крутыми каменными склонами.

Солнце палило мои голые плечи. Река была всего в нескольких шагах – мы слышали плеск воды о камни, – но римляне давали нам воду только на рассвете и на закате. Мы изнывали от жажды, и вид и шум воды, которая была так близко, мог свести с ума любого.

В тот день Фабий подъехал ко мне и предложил мне напиться, наклонившись с коня и поднеся к моим губам мех с водой. Я поднял голову и увидел, что он улыбается. Я чувствовал, как взгляд Линона жжет мне спину. Но горловина меха очутилась у меня во рту, и я не стал отказываться. Мой рот наполнился прохладной водой. Я не успел ее проглотить, и часть воды пролилась мне на подбородок.

Вечером мне дали лишнюю порцию похлебки. Другие обратили на это внимание, но, когда они принялись перешептываться, римляне ударами бича заставили их замолчать.

После того как все остальные заснули, Линона опять забрали в шатер Фабия. Его не было несколько часов.

На третий день temptatio унесло свою первую жертву: Гебала, брата моей матери. Дядю Гебала, который подарил мне мой первый лук и стрелы, когда я был ростом по колено взрослому муж чине, и научил меня охотиться на оленей в холмах под Карфагеном; Гебала, который рассказывал мне истории о царице Дидоне и ее брате, царе Пигмалионе Тирском; Гебала, который учил меня чтить в молитвах великого Ганнибала, несмотря на то что Ганнибал не сумел разрушить Рим и умер сломленным, в изгнании... В полдень он принялся кричать, а потом бросился к реке, волоча за собой всех, кто был скован вместе с ним. Римляне тут же набросились на него, тесня его назад копьями, но он отбивался и кричал, раня себя острыми наконечниками.

Сам Фабий спешился, вывел Гебала из строя, оторвал его от земли и швырнул с крутого берега в воду. Отягощенный железным ошейником, Гебал, должно быть, камнем пошел ко дну. Раздался всплеск, а затем воцарилась тишина, настолько полная, что я слышал негромкие стенания унылого северного ветра среди камней. Пленники не издали ни звука. Мы были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Глаза наши были слишком сухи, чтобы плакать.

– Вот что будет с теми, кто хочет пить! – сказал Фабий.

В тот же день Фабий по-настоящему выделил меня и возвысил над всеми прочими. До тех пор его благоволение выражалось только в лишних порциях воды и похлебки. Однако в тот день, когда солнце достигло зенита и даже самые крепкие из пае начали пошатываться от неумолимой жары, Фабий вывел меня из строя.

– Ты когда-нибудь ездил верхом? – спросил он.

– Нет, – ответил я. Мы, карфагеняне, путешествовали либо пешими, либо в повозках, запряженных лошадьми, либо, иногда, в носилках, которые несли рабы.

– Ничего, я тебя научу, – сказал он.

С ошейника у меня на шее отстегнули цепи. Мне развязали руки и связали их снова, впереди. На плечи мне набросили легкую накидку. Римляне подняли меня и усадили на спину вороного жеребца. К узде животного были пристегнуты двое поводьев: одни были привязаны к седлу Фабия, другие вручили мне. На шею мне повесили мех с водой, чтобы я мог пить, сколько хочу. Я понимал, что остальные смотрят на меня с завистью и растерянностью, но колени у меня подгибались, в горле пересохло, плечи обгорели на солнце... Я не стал отказываться от его благодеяний.

Мы поехали рядом с Фабием. Он сжато описал мне назначение разных частей седла и сбруи и объяснил искусство верховой езды. Поначалу, когда меня посадили верхом, я испытывал опасения, боясь, что животное сбросит меня на землю. Но мы ехали медленно, и я вскоре освоился. Кроме того, я испытывал странную гордость оттого, что вознесся так высоко и двигался вперед без малейших усилий, что мне послушно повинуется могучая сила, зажатая между ногами.

В ту ночь меня приковали отдельно от остальных, дали тюфяк и вволю еды и воды. Засыпая, я слышал, как остальные перешептываются. Быть может, они думали, что это я предал женщин, а это моя награда? Но меня слишком разморило от жары и сытной еды, и мне было все равно. Я спал так крепко, что даже не заметил, как увели Линона.

Долгие дни сливались в один бесконечный день. Для меня они были утомительны, но не сказать, чтобы невыносимы. Самое худшее, что со мной случилось – я натер себе бедра и ягодицы, непривычные к седлу.

Для других все было совсем иначе. День за днем я видел, как они все сильнее впадают в отчаяние. Для Линона пытка была наиболее мучительной. Его перевели в голову колонны, и он вынужден был задавать темп. Римляне кружили вокруг него, точно шершни, жалили его бичами, гнали все вперед и вперед. Когда позади него кто-то спотыкался, цепь дергала его за ошейник, так что шея у него была сбита и растерта. Я изо всех сил старался не замечать его страданий.

– Ты не такой, как другие, Гансон, – сказал однажды Фабий, ехавший рядом со мной. – Ты только взгляни на них! Temptatio не меняет человека, оно лишь выявляет его истинную природу. Посмотри, как они жалки, как они спотыкаются и слепо тащатся вперед! Их разум так же бесплоден, как эта пустыня. И, невзирая на все чувствительные клятвы верности, которые они некогда приносили друг другу, среди них нет подлинного братства, они не ведают чести. Взгляни, как они толкаются и огрызаются, браня друг друга за каждый неверный шаг!

И это была правда. Скованные вместе пленники постоянно тол кали и дергали друг друга. А любая заминка незамедлительно каралась ударами бича. Люди постоянно пребывали в гневе, страхе и отчаянии; не в силах дать сдачи римлянам, они обращались друг против друга. Теперь римляне тратили не меньше времени, разнимая драки между пленниками, чем гоня их вперед. Я взирал на них со спины своего скакуна и больше не видел в них людей. Они походили па диких зверей. Их волосы спутались и сбились в колтуны, кожа почернела от солнца, лица превратились в звериные хари, то злобные, то трусливые и заискивающие...

– Ты не такой, как они, Гансон! – нашептывал мне Фабий, подавшись ближе. – Они – кролики, прячущиеся в норах, нервно принюхивающиеся в поисках опасности, живущие только затем, чтобы плодиться и попадать в силки. А ты, Гансон, – ты орел, могучий и гордый, ты рожден затем, чтобы парить выше всех. Я понял это сразу, как только увидел тебя, когда ты бросился на меня с кинжалом. Ты единственный отважный человек среди них. У тебя ведь нет ничего общего с этой швалью, верно?

Я посмотрел на цепочку изможденных пленников – и ничего не ответил.

По мере того как тянулось temptatio, я чувствовал себя все более и более чуждым страданиям остальных. По ночам я по прежнему спал в цепях, однако ужинал я в шатре Фабия, вместе с римлянами. Я пил их вино, слушал рассказы о битвах и далеких краях. Все они пролили немало крови и гордились этим, гордились оттого, что город, за который они сражались, был величайший город на свете.

Рим! Как загорались глаза солдат, когда они говорили об этом городе! В его великих храмах поклонялись богам с чуждыми, незнакомыми именами: Юпитеру, Минерве, Венере и в первую очередь – Марсу, богу войны, который любил римлян и всегда вел их к победе. На просторных рыночных площадях продавались предметы роскоши и диковинки со всех концов земли. В Большом цирке римляне собирались десятками тысяч, чтобы приветствовать самые быстрые колесницы в мире. На арене сражались насмерть рабы и пленные со всего света. В роскошных общественных банях римляне отдыхали, разминали свои утомленные битвами мышцы и любовались борьбой нагих атлетов. В буйных тавернах и публичных домах Субуры (района столь знаменитого, что даже я о нем слышал) они резвились с покладистыми рабынями, обученными удовлетворять любую прихоть.

Я начал понимать, какой убогой и жалкой была наша жизнь, жизнь беженцев в пустыне, прозябающих в страхе и безнадежности, преследуемых воспоминаниями о городе, которого больше не будет. От Карфагена теперь остались одни воспоминания. Рим же был величайшим из всех городов и стремился стать еще могущественнее: его легионы вот-вот должны были направиться на восток, навстречу новым завоеваниям. Рабам в Риме приходилось тяжко, но для свободных граждан там открывались бесчисленные возможности богатства и благоденствия.

И каждый вечер, когда меня уводили из шатра, хотя мне так не хотелось покидать его уютную прохладу, навстречу мне вели Линона. Я лишь мельком видел ужас в его глазах, потому что каждый раз отворачивался. Что с ним делали в шатре после того, как я уходил, я не знал и знать не хотел.

IV

На четырнадцатый день temptatio Линон сбежал.

Ровная безжизненная пустыня наконец сменилась невысокими холмами, поросшими низкорослой травой и одинокими деревцами. С обеих сторон снова надвинулись горы. Вдали, на севере, они сошлись почти вплотную, открывая узкий проход, ведущий к морю. Река бежала в проход и растворялась в мутно-зеленой дали, обрамленной крутыми стенами ущелья, за которым далеко-далеко виднелось море – слабый отблеск серебра под лучами утреннего солнца.

Я впервые узнал о побеге Линона из перешептываний рабов. Когда рассвело, а он так и не появился из шатра, вдоль строя пробежал взбудораженный ропот. Их хриплые голоса звучали куда оживленнее, чем за все время с начала temptatio. В них слышалась сдержанная надежда, как будто мысль о том, что Линон бежал, отчасти вернула им человеческий облик.

– Он говорил, что сбежит! – шептал один из них. ― И сбежал-таки!

– Но как?

– Но как-то же ему это удалось в прошлый раз...

– А может, он все еще в шатре? Может быть, они наконец доконали его своими зверскими забавами?

Римляне пришли за мной. Когда меня вели вдоль ряда пленников, я слышал, как они бормочут «Предатель!» и сплевывают в траву.

В шатре я огляделся – но увидел только знакомые лица римлян, занятых утренними сборами. Так значит, то, о чем шептались пленники, – правда! Во время этой долгой ночи, наполненной пьяным хохотом, Линону каким-то образом удалось сбежать...

Один из римлян стянул с меня тонкую накидку и развязал мне руки. Я внезапно испытал жуткое предчувствие, что теперь я займу место Линона!

Но вместо этого передо мной бросили пару сапог для верховой езды, солдатскую тунику и бронзовый панцирь – ту же форму, которую носили они все. Мне вручили седельную сумку и показали, что в ней находится: веревка, бич, мех с водой, приличный запас еды и серебряный кинжал – тот самый кинжал, который дал мне Матон, с образом Мелькарта на рукояти. Поверх всего этого положили копье.

Я обернулся к Фабию, который возлежал за утренней трапезой. Он смотрел на меня с улыбкой: моя растерянность его забавляла. Он указал на предметы, разложенные передо мной:

– Это для твоего поручения!

Я тупо смотрел на него.

– Кролик сбежал, мальчик. Разве ты не слышал? Пора тебе отплатить добром за мою щедрость!

– Не понимаю...

Фабий хмыкнул.

– Temptatio почти окончено. До моря остался всего день пути. Там нас уже ждет корабль, чтобы загрузить на него пленников и отвезти их туда, где нынче дают лучшую цену. В Антиохию, Александрию, Массилию – кто знает? Но один из моих пленников сбежал. Далеко уйти он не мог, он же в цепях. На востоке река, на юге пустыня, я думаю, что он отправился на запад, надеясь спрятаться в предгорьях. Мои люди, скорее всего, сумеют разыскать его за несколько часов, но у меня есть мысль получше. Его разыщешь ты!

– Я?!

– Ты уже неплохо научился ездить верхом, поймать его будет нетрудно – у него же руки связаны за спиной. Если с ним будет слишком много возни, убей его – ты можешь, я знаю, я видел тебя в бою, – но тогда принеси его голову в качестве доказательства.

Я подумал о страданиях Линона, о том, что другие называют меня предателем... Но тут я сообразил, что могу сбежать сам. Однако Фабий увидел, как мое лицо озарилось надеждой, и покачал головой.