Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Собрав свои пожитки, Роджер погрузил их в малолитражку. Места как раз хватило для всего. Потом он зашел напоследок в часовню и повесил запасной ключ на гвоздь, с которого когда-то одним воскресным утром сняла его Райаннон; оставалось только уйти. И, как бы отдавая печурке последнюю дань, он опустился на колени и подбросил в нее топлива, чтобы огонь не угасал еще восемь часов после его ухода. Подбросил несколько печных «орешков» и последние три планки дубового паркета. Дар Гито. Планок хватило на всю зиму.

Убедившись, что пламя хорошо занялось, Роджер прикрыл дверцу, поднялся, быстро вышел за дверь и захлопнул ее за собой. Потом обошел часовню, отворил чугунную калитку, вышел и плотно ее притворил. Прежде чем забраться в малолитражку, он окинул все последним прощальным взглядом, проверяя, не позабыл ли чего. Если не считать аккуратного белого квадрата картона, вставленного вместо разбитого стекла, и дыма, усердно поднимавшегося над трубой, все здесь выглядело совершенно так же, как в тот день, когда он впервые увидел эту часовню. И только горы за часовней, сверкавшие обновленным убранством, напоминали о новой жизни, которая была ему здесь дарована.

Роджер запустил мотор и поехал в Карвенай, в отель «Палас».

Слет поэтов тем временем мало-помалу принимал уже более упорядоченную форму. Можно было подумать, что Мэдог, превратив всех шотландцев в одного многоликого козла отпущения, тем самым оградил себя от всех возможных в дальнейшем неудач. Казалось, с момента их отъезда наступило торжество света и радости: поэты читали с подъемом, публика слушала внимательно, все торжественно и единодушно отдавали дань поклонения музам. Маленький магнитофон Андре работал безостановочно, представители ЮНЕСКО улыбались, прижимая к боку портфели, и если еще недавно в глазах Мэдога появлялось временами затравленное выражение, то теперь глаза его пылали пророческим жаром и огнем административного ража. И даже Дженни словно бы немного успокоилась, хотя ей и приходилось то мчаться со всех ног в муниципалитет (чтобы утихомирить поэтов), то бежать обратно в отель (чтобы воодушевить отряды добровольцев, готовивших гигантский ужин а-ля-фуршет).

Роджер сопровождал Гэрета в его четырехчасовом рейсе в поселок, в пятичасовом рейсе в город и в шестичасовом – снова в поселок. И во время каждой из поездок пассажиры жадно расспрашивали его о результатах утреннего аукциона. Верно ли, что все автобусы вернулись к прежним владельцам? Почти все, не кривя душой, сообщал Роджер. Всё снова становится на свои места. Машины не будут больше переходить из рук в руки.

– Значит, если раньше один Гэрет стоял на своем, не сдавался, так теперь и другие тоже?

– Правильно, – улыбаясь, отвечал Роджер. – Пасть кита разверзлась, и каждый проглоченный им Иона вышел обратно целый и невредимый.

Миссис Аркрайт, пунцовая и торжествующая, возвращалась домой с шестичасовым рейсом. По личной просьбе мэра полиция не наложила на нее никаких взысканий, и, сделав внушение, ее отпустили на все четыре стороны. Бак, правда, конфисковали, но миссис Аркрайт осталась к этому равнодушна.

– Вы увидите, что мусорщик теперь образумится, – прорицала она с заднего сиденья автобуса, обращаясь к своим спутникам. – Надо действовать, это всегда дает результат. Ничем другим людей не проймешь. Бросайте гранаты!

Когда они подъезжали к поселку, уже смеркалось. В фиолетовой тишине, окутавшей горы, последние пассажиры разбредались по домам. Роджер и Гэрет стояли возле автобуса.

«У вас сейчас, до следующего рейса, есть тут какие-нибудь дела?» – спросил Гэрет.

«Нет».

«В часовню не пойдете?»

«Нет. Я перебрался оттуда. Сегодня ночую в отеле».

«А утром что?»

«Утром думаю уехать».

Гэрет не шелохнулся. Темное, горбатое облако медленно таяло на фоне тускнеющего золота заката.

«Так, – промолвил наконец Гэрет. – Тогда зайдемте к нам, выпьем по чашке чаю».

Молча они шагали по каменистой тропинке к дому, но их молчание не было отягощено печалью. В окнах горел свет: две женщины из поселка пришли проведать мать, и все три под веселый звон чайной посуды и громыханье кочерги в камине усаживались за стол провести вечерок. Гэрет сразу же заявил, что после десятичасового рейса вернется домой и проводит их. А Роджер был рад присутствию этих женщин: они создавали вокруг матери атмосферу уюта и сплетен, и хотя она знала, что Роджер здесь и два-три раза даже обращалась к нему, но то, что это его последний визит, не дошло, по-видимому, до ее сознания, благодаря чему обошлось без торжественного прощания.

Когда они перед семичасовым рейсом в город шли к автобусу, Гэрет первым нарушил молчание.

«Никогда я не забуду, как в тот вечер пришел сюда под проливным дождем и увидел, что моя машина исчезла».

Роджер хмыкнул.

«Это прошлой осенью, что ли?»

«А то когда же?»

«Ну что ж, – сказал Роджер, – я пытался возместить убытки, чем мог».

«И неплохо возместили, – сказал Гэрет. – Если бы в тот вечер я мог заглянуть в будущее и увидеть, как все повернется, на седьмом бы небе был от радости».

«Да, все повернуло не так уж плохо для нас обоих, – сказал Роджер. – Нам обоим тогда очень нужно было, чтобы счастье переменилось, и так оно и вышло».

Они подошли к автобусу. Первые пассажиры уже занимали места. Гэрет включил свет, и автобус опять стал тем, чем он был для Роджера в тот первый дождливый вечер – приютом радости и света на темном склоне горы.

Поглощенные каждый своим делом, Роджер и Гэрет больше не разговаривали.

Часа три спустя Дженни и Роджер сидели бок о бок в зале карвенайского муниципалитета. Главные события этого дня близились к концу. Для Дженни это было радостным окончанием долгой изнурительной страды. Она подсела к Роджеру всего минут двадцать назад, а до этого он сторожил ее пустое кресло, отгоняя всех покушавшихся на него, в то время как Дженни хлопотала за кулисами, давая поручения, расстанавливая в нужном порядке выступающих. Чтение проходило гладко: бретонские, ирландские, валлийские поэты в установленном порядке появлялись перед публикой и читали свои творения; даже шотландец, лишенный привычной клаки, не вышел из рамок и прочел на своем, похожем на английский языке то, что было обусловлено. А теперь на авансцене стоял Мэдог и читал отрывки из поэмы «Гвилим чероки», а остальные поэты, уже выступавшие, слушали его из зала, и Мэдог был все тот же Мэдог и вместе с тем кто-то другой – это был ученый, влюбленный в свой язык, тот Мэдог, который запомнился Роджеру с их первой встречи, но это был и Мэдог-бард, одержимый менестрель, и язык его был жгуч, когда он пел о невзгодах своего народа, это был Мэдог-чероки, Мэдог – певец Гвинеда, Мэдог-клерк из заурядной конторы, сплетавший свои словесные узоры, руководствуясь инстинктом, как птица, и памятью, как слон, и любовью, радостью и тревогой, как человек; и Роджер, сидя рядом с Дженни и слушая Мэдога, чьи темные, вдохновенные видения стали ему теперь доступны благодаря знанию валлийского языка, – Роджер понял вдруг, что и поэма Мэдога, и желтый автобус Гэрета – это одно, единое, и что эти стихи, и этот автобус носили его, Роджера Фэрнивалла, здесь по горам и вынесли туда, где он обрел самого себя.

Мэдог читал минут двадцать и рос на глазах, каждым мгновением вознаграждая себя за все бесцветные годы, замкнутые в унылый треугольник: контора, пивная Марио и домашний насест в маленьком полуособнячке на безликой окраине Карвеная, города из городов, который он любил больше всего на свете и который был для него и отчим домом и центром вселенной. Голос поэта креп и рос – двадцать строк взмыли ввысь на хребте волны высокого эпического повествования, как на одном дыхании, и когда волна, упав, разбилась среди грома и брызг пены и на мгновение воцарилась тишина, Роджер продолжал сидеть оглушенный, а потом, очнувшись от шума рукоплесканий, с удивлением поглядел по сторонам: на стены зала – они были незыблемы, и на ряды деревянных кресел – они стояли такие же чопорно неподвижные, и над головой он увидел все те же балки потолка, а не унизанный звездами купол неба.

А затем все кончилось. Председательствующий, кариатидоподобный человек с квадратной челюстью, приглашенный из местного университетского колледжа, произнес несколько заключительных банальностей, и все потянулись к выходу. Роджер и Дженни, как было заранее условлено, направились к Марио, чтобы встретиться там с Мэдогом.

Выбор места был не случаен. Владельцы автобусов, возглавляемые Айво и Гито, сразу же после закрытия аукциона успели наскоро сварганить здесь небольшую пирушку, после чего Марио закрыл свое заведение на дневной перерыв и, надо сказать, весьма кстати, так как это дало новоявленным владельцам возможность в достаточно трезвом состоянии явиться в контору аукциониста, где им предстояло завершить сделки и после выполнения необходимых формальностей узаконить свои права. Вечером же, когда пивная открылась, они снова возвратились туда; это были все те же люди, но в них произошла перемена: распрямились плечи, быстрее бежала по жилам кровь. Великое несбыточное свершилось: они снова были сами себе хозяева.

Роджер и Дженни, войдя, задержались на минуту в дверях, окидывая взглядом зал – шумный, теплый, прокуренный, многоголосый, гудящий валлийской речью. Все больше поднятых в воздух пинтовых кружек, все шире улыбки на лицах. Марио едва поспевает разливать пиво, отпускать пироги; лицо его блестит от пота, руки мелькают все быстрее и быстрее, он кричит то по-валлийски, то по-итальянски.

– А, вы уже здесь! – воскликнул Мэдог, входя следом за ними в пивную. – Тут у меня одно маленькое дельце, после чего мы откроем наше празднество.

– Мне кажется, оно уже открыто, – сказал Роджер. – Мэдог, вы были поистине великолепны. Ваша поэма завоюет мировое признание.

– Моя поэма? – повторил Мэдог. – Это просто след дыхания на стекле окна. Сгусток моей жизни и жизни этих людей, что тут перед вами. Я за этим и пришел.

– Зачем именно?

– Созвать всех чероки на пир, – сказал Мэдог. – Обождите минутку. – Резко повернувшись, он протолкался к стойке и что-то шепнул Марио на ухо. Марио выслушал, кивнул. Мэдог вскочил на стул, со стула – на стойку.

«Джентльмены! – крикнул он. – Я хочу сказать вам несколько слов!»

Все лица обратились к нему, и стало ясно, что каждый из присутствующих понимает валлийскую речь.

«Сегодня вечер торжества и победы, – сказал Мэдог. – Для вас, для меня, для всех нас. Я присвоил себе высокую честь пригласить вас без лишних церемоний присоединиться ко мне и моим друзьям в отеле „Палас“, где нас ждет бесплатное угощение, и притом в неисчерпаемом количестве».

«Когда?» – крикнуло несколько голосов.

«Немедленно!» – Мэдог улыбнулся и соскочил со стойки под взрыв аплодисментов.

«Теперь слушайте меня! – крикнул Марио. – Заведение закрывается. По закону за пять минут все должны очистить помещение. Ну, а я хочу, чтобы вы сделали это быстрее. Я вам и пяти минут не даю. Я хочу попасть на пир. Допивайте, и пошли со мной».

«Каждый имеет право спокойно допить свое пиво!» – крикнул какой-то бесцветный старикашка из угла.

«Я лишаю вас этого права! – крикнул Марио. – Допивайте на тротуаре. И пошли туда, где пьют бесплатно!»

Он исчез за дверью своей цитадели позади стойки и через минуту появился снова в клетчатом пальто очень яркой расцветки и тирольской шляпе, за ленту которой была засунута кисточка для бритья. Без долгих разговоров он выключил все лампы, оставив лишь одну немощную лампочку над стойкой, чтобы в этом тусклом свете каждый мог добраться до наружной двери.

– Пошли, ребятки, мы ведь умеем с полуслова понять деликатный намек, – словно сигнал военной трубы прозвучал голос Айво, перешедшего на свой пародийно-английский язык. – Время нам всем податься в отель. Мы с вами неплохо проведем там вечерок. Черная икра и коньяк бесплатно. И выбросьте из головы все ваши заботы.

Разве может истинный кельт допустить, чтобы какой-то итальянец сумел отозваться живее, чем он, на широкий жест гостеприимства? Все сразу высыпали на тротуар и, взявшись за руки, зашагали под предводительством Марио и Мэдога к отелю. Говорливая, смеющаяся, колыхающаяся, распевающая песни ватага понесла уцепившихся друг за друга Дженни и Роджера. До отеля «Палас» добрались без происшествий; когда поток людей, взмыв по ступеням, хлынул через вращающуюся дверь в вестибюль, перед Роджером мелькнуло испуганное лицо главного администратора, но под уничтожающим взглядом Мэдога он мигом стушевался.

– В каком зале собираются, приятель? – спросил Мэдог, выдержав внушительную паузу.

– Собираются? – заикаясь переспросил администратор.

– Где будет прием? – вежливо пояснил Марио, который наряду со всем прочим целых полтора месяца помогал его организовать.

Администратор в отчаянье только мотал головой. Язык отказался ему повиноваться.

– Это наверху! – крикнула Дженни из толпы. – В главном банкетном зале.

– Отлично, – сказал Мэдог и, повернувшись к гостям (Роджер не сомневался, что в эту минуту все они представлялись Мэдогу в образе краснокожих в великолепных праздничных уборах из перьев), крикнул звонко, – джентльмены, милости просим подняться наверх в главный банкетный зал! – И простер руку в сторону лестницы.

Главный администратор, схватившись за голову, прислонился к колонне. Роджер слышал, как он простонал!

– В главный банкетный зал! И ни на одном из них нет галстука!

Не проявив ни малейшего сочувствия к страданиям бедняги, шумная ватага со смехом и шутками начала подниматься по широкой лестнице. Когда они ввалились в банкетный зал, Роджер сразу понял, какие муки выпали на долю главного администратора. Двадцать лет он блюл достоинство отеля, ограждая его от посягательств тех, кто мог своими джинсами или отсутствием галстука запятнать его безупречную буржуазную репутацию; бдительно следил он за тем, чтобы в тщательно пропылесосенные коридоры и мягко освещенные номера допускались лишь мужчины в хорошо сшитых пиджачных парах (это уж на худой конец), а дамы в добротных комплектах из джерси (юбка, джемпер, жакет) и с жемчугом на шее (по моде этого года) или в чем-то соответствующем джерси и жемчугу (если мода изменилась), и вот сегодня эти правила уже рухнули однажды под натиском слета кельтских поэтов, участники которого – валлийцы, бретонцы, ирландцы и один очень шумный шотландец – каких-нибудь десять минут назад явились сюда прямо из муниципалитета под предводительством своего зловеще улыбающегося паяца-председателя. Администратор не был уполномочен преградить доступ этой орде, чьи представления о приличном мужском гардеробе втаптывали в грязь все те священные принципы, которые он отстаивал грудью всю жизнь, и теперь это новое вторжение лишь опрокинуло на обе лопатки человека, уже поставленного на колени. Он еще мог бы оправиться от удара, получи он сейчас поддержку со стороны управляющего, но управляющий, зная о надвигающейся беде, предпочел на полсуток впасть в нервное расстройство и, запершись в своем кабинете, сидел перед экраном телевизора, ожидая, когда снотворные пилюли погрузят его в спасительное забытье.

А в главном банкетном зале шум, смех, дружелюбное многонациональное веселье шли своим чередом. На длинных столах, накрытых белоснежными скатертями, напитки и закуски гостеприимно манили к себе. И никто не мог пожаловаться на отсутствие аппетита или желания пропустить стаканчик: не будь смех и говор столь оглушительными, они бы, несомненно, утонули в шуме жующих челюстей, чавкающих ртов, жадно глотающих глоток.

Не успели Роджер и Дженни войти в зал, как один из корнуэльских поэтов принялся объяснять им свой план создания торгового объединения кельтских племен, экономически независимого от всего остального мира. Пока не будут построены транспортные суда, объяснял поэт, можно использовать рыбачьи шхуны Бретани; топливом они могут заправляться в Тинтагеле и доставлять товары в Уэльс, а оттуда в Ирландию. Когда Роджер имел неосторожность указать на некоторые практические трудности осуществления этого плана, поэт просто сделал вывод, что не сумел изложить его достаточно ясно.

– Все дело в этой проклятой неопределенности английского языка, – сказал он, раздраженно пожав плечами. – Слушайте, я растолкую вам сейчас все по-корнуэльски. – И он, не переводя дыхания, переключился на этот древний язык.

Роджер подумал, что вслушиваться – и притом довольно продолжительное время – в корнуэльский, пытаясь понять его с помощью валлийского, – неплохая тренировка филологических навыков, однако позади остался долгий и трудный день, в помещении было жарко и шумно, и он с трудом преодолевал накатывающуюся на него волнами дремоту, пока корнуэлец разъяснял ему экономические преимущества оптового снабжения жителей города Корка устрицами из Локмариакера. Дженни под каким-то предлогом тихонько ускользнула. Рядом Мэдог раскрывал двум ирландцам основную идею своей поэмы, в то время как те в свою очередь пытались раскрыть идею своих творений Мэдогу и одновременно друг другу. Гэрет за спиной у Мэдога ел сандвичи и усмехался. Оглушительный рев, внезапно донесшийся с лестницы, возвестил возвращение шотландцев, которые больше половины пути от Бэддгелерта проделали пешком и по дороге возбудили в себе отличную жажду.

– Роджер, – сказала Дженни, неожиданно вырастая за его плечом, – ты знаешь, что Дик Шарп здесь?

– Дик Шарп? – Сонливость Роджера как рукой сняло, и он оглянулся по сторонам. Следом за шотландцами в зал входила еще группа людей; один из вновь прибывших нес в руках большую картонную коробку. А в центре этой группы и вправду находился Дик Шарп.

– Я думал, что никогда уже больше его не увижу, – заметил Роджер.

– Прошу прощения, как вы сказали? – спросил корнуэльский поэт по-английски. – Мне кажется, преимущества нашего проекта стали вам теперь более ясны?

– Это превосходнейший проект, – сказал Роджер, с жаром пожимая поэту руку, – и я надеюсь, что он получит солидную поддержку в политических кругах. А теперь прошу меня извинить… одно срочное дело…

Он подошел к Мэдогу, ловко оттеснив от него ирландцев, и спросил:

– Это ничего, что Дик Шарп здесь?

– А какое это может иметь значение? – сказал Мэдог. – Что вообще может иметь значение в такой вечер, как сегодня!

Роджер развел руками.

– Но у него… так много здесь врагов…

– Люди Гвинеда не помнят зла, – сказал Мэдог. – Если нужно, они будут драться, как барсы. Но выпивку всегда предпочтут драке. – И в наглядное подтверждение своих слов он одним махом осушил бокал вина. – Наши двери открыты сегодня даже для Дика Шарпа. Все старые обиды похоронены. Аукционный зал стал местом мирных переговоров. Там наши вожди сказали свое последнее слово. – Его уже снова обступали черокезские видения. – Украшенная кисточкой трубка мира переходила из рук в руки. Бледнолицый был изумлен…

Роджер понял: не следует мешать высоким грезам рапсода, Мэдога надо предоставить самому себе. Он повернулся и увидел, что Дик Шарп заметил его и, не спеша, но очень решительно прокладывая себе путь в толпе, направляется к нему. Мускулы его невольно напряглись. Уж не собирается ли этот тип пустить в ход кулаки? Но когда Дик Шарп подошел ближе, Роджер увидел, что в одной руке у него бутылка шампанского, а в другой бокал. Шампанское, каково? Не собирается ли он по освященной веками традиции швырнуть Роджеру в лицо бокал с шампанским?

Но Дик Шарп улыбался – чуть настороженно.

– Выпьем шампанского? – предложил он Роджеру. Прошу! Там на столе есть чистые бокалы.

Роджер взял бокал и протянул, чтобы ему налили.

– Я и не знал, что здесь угощали шампанским, – сказал он.

– Здесь не угощали, – сказал Дик Шарп. – Пока я не притащил дюжину бутылок. Это моя лепта.

Роджер пил, не спеша, большими глотками.

– Хорошее шампанское, – сказал он.

– «Боллингер», экстра-сухое, – сказал Дик Шарп. – Это не лучшее в мире, но лучшее из того, что можно раздобыть в этом городе.

Роджер допил свой бокал и поглядел на Дика Шарпа; взгляды их скрестились.

– Ну прекрасно, – сказал он. – А теперь скажите мне, что побудило вас прийти на это торжество и сделать свой вклад в виде дюжины бутылок «Боллингера»? Вы не можете не знать, по случаю чего здесь веселятся.

Дик Шарп повертел головой влево и вправо, повел глазами по залу. Кругом смеялись, шутили, пили вино. Эти быстрые, толчкообразные повороты головы делали его еще более похожим на петуха, но взгляд, обращенный теперь на Роджера, не был нагло-петушиным, вызывающим и пустым. Взгляд был серьезен, ироничен и даже выражал сочувствие.

– Сейчас объясню почему, – сказал Дик Шарп. – Мне глубоко жаль этих бедняг.

– Вам жаль их?

– Да, дружище! – вскричал Дик Шарп. – Это же такие жалкие идиоты, черт бы их побрал! Им нянька нужна носы вытирать. А ведь в конце-то концов они мои соотечественники. Я всю жизнь прожил здесь вместе с ними. И когда я вижу, какие они беспомощные и глупые, мне, черт побери, хочется плакать.

Бесстыдство этого заявления ошеломило Роджера, хотя он и мог ждать от Дика Шарпа любого бесстыдства. Он поспешил налить себе еще бокал «Боллингера» экстра-сухого.

– И вами овладело непреодолимое желание проявить заботу о них? – спросил он.

– Ну, это, может быть, слишком сильно сказано, – промолвил Дик Шарп. – Но меня печалит, когда я вижу, насколько они не способны позаботиться о себе сами.

– Вот, значит, какую позицию решили вы занять: вы, дескать, хотели быть мудрым пастырем, сделали для этого все возможное, но непослушное стадо упрямо брело не туда.

– Козел затесался среди овец, – сказал Дик Шарп, скорбно глядя на Роджера.

– Ну что ж, – угрюмо сказал Роджер, – надо отдать вам должное, вы сделали все, что только можно, чтобы освободиться от этого козла.

– Но, увы, безуспешно, – грустно сказал Дик Шарп. – Если бы эти мальчики тогда в горах дали вам настоящий урок, какого вы заслуживаете…

– Или если бы я свернул себе шею, когда со взятого напрокат автомобиля слетело колесо… – вставил Роджер. Он старался говорить небрежно, но в голосе его прозвучала горечь.

– Если бы одна из этих предупредительных мер достигла цели, положение всех присутствующих здесь было бы куда лучше, чем теперь. И всего этого, – Дик Шарп повел рукой в сторону веселящейся, жующей толпы, – было бы не нужно.

– А почему, черт побери, им не повеселиться немного?

– Да потому, что их радость иллюзорна, вот почему. И для них было бы полезнее взглянуть в лицо фактам. Послушайте, господин англичанин, вы знаете, почему я продал сегодня эти автобусы? Я выручил за них одиннадцать тысяч фунтов чистой прибыли, если посчитать все; машины, запасные части, аренду гаражей. Эти одиннадцать тысяч возвращаются в дело и будут приносить мне доход, в то время как до сих пор они были заморожены благодаря тупости маленьких близоруких людишек, которые упрямо стояли на своем. И вот еще что. Я мог бы в два счета заставить их отступиться. Борьба только начинается. Вас и Гэрета Джонса я мог бы вышвырнуть отсюда, как двух сорок из гнезда. Но я получил кое-какую информацию, – Дик Шарп наклонился, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу Роджера, но глаза его продолжали бегать по сторонам. – Кое-какую информацию, которая сразу убедила меня, что заниматься сейчас автобусами – это пустая трата времени и денег.

– Стойте, не говорите мне больше ничего, я попробую догадаться: все это скоро перейдет в руки правительства. Управляющий автобусной компанией «Дженерал» выбросился из окна своей конторы на пятнадцатом этаже. Проездные билеты на автобусы будут продаваться только в почтовых отделениях, и всякая попытка использовать автобус в целях личной наживы будет караться каторжными работами на Гибридских островах.

– Очень остроумно, – сказал Дик Шарп, презрительно покачивая головой. – Очень остроумно, и, черт побери, почти правильно. Поглядите на этих молодцов: как они распетушились оттого, что получили обратно эти свои дурацкие автобусы! Ну так вот: меньше чем через год им снова придется их продать, хотят они того или нет. Все автобусы национализируют. Всё попадет в одни руки, и всякой конкуренции будет положен конец.

– А я полагал, что это каждому давно известно.

– Да, это носилось в воздухе уже давно, – сказал Дик Шарп. – Но сейчас правительство так часто вмешивается решительно во все – что-то поощряет, что-то запрещает, и тут же делает наоборот, – что никто уже ни во что не верит, пока сам не убедится. Так вот я убедился. Я осведомлен. У меня есть связи, и через них я слежу.

– Ну понятно, – сказал Роджер. – У вас есть связи. Как это я забыл…

– И когда вы узнаете, кого я имею в виду, вас это может очень удивить, – сказал Дик Шарп. – Я плачу им хорошие деньги за то, чтобы они держали меня в курсе дел. Я плачу неплохое жалованье этим моим консультантам, и у меня их не так мало. На карманные расходы, понимаете? Сто-двести фунтов в квартал. Но если проходит квартал, и я не получаю нужной информации, выплата прекращается.

Только тут Роджер заметил, что Дик Шарп слегка пьян. Он находился на той стадии опьянения, когда реальность и мечты начинают сплавляться воедино в парах алкоголя. Может быть, все эти россказни о платных консультантах – просто выдумка? Это лишь то, чего он мечтает достичь, когда станет по-настоящему крупным воротилой?

– Вы, кажется, не верите мне? – сказал Дик Шарп. Лицо его приняло обиженное выражение, как часто бывает у захмелевших людей. – Я понимаю, что вам очень хочется думать, будто вы одержали великую победу, будто вы сбили меня с ног. Так вот, имейте в виду: я не даю сбивать себя с ног. Я это вам докажу, не сходя с места. – Он внезапно вцепился двумя пальцами – большим и указательным – в рукав Роджера. – Пойдемте вон туда. Там есть один знакомый вам человек. Можете спросить его.

– Знакомый мне? – переспросил Роджер.

Он поглядел в сторону входной двери, где расположилась пришедшая вместе с Диком Шарпом кучка людей. Там появился небольшой столик, и на нем выстроилась дюжина бутылок шампанского. Молодой Седрик, которого Роджер уже видел однажды в обществе Дика Шарпа, стоял, склонившись над бутылками, изучая наклейки. Тяжеловесная красавица блондинка, жена Дика Шарпа, стояла к Роджеру в профиль и, запрокинув голову, пила шампанское. Позади них Роджер увидел потное лицо Дональда Фишера. Затиснув в угол канадца Андре, он, по-видимому, яростно его обрабатывал. Vive l’opportunisme[61]61
  Да здравствует приспособленчество (франц.).


[Закрыть]! Неподалеку от Дональда Фишера, лицом к нему и спиной к Роджеру, стоял еще один мужчина; посадка его головы, линия плеч, затылка показались Роджеру знакомыми. Ну конечно же, это был Джеральд Туайфорд!

Что ему тут надо? Пришел, чтобы снова мучить Дженни? Хочет испоганить им час их торжества? Роджер окинул взглядом зал. Дженни пока что была в безопасности – в самом дальнем углу, – и Марио что-то говорил ей, обрушивая на нее каскад убеждающих жестов. Она, казалось, не заметила Туайфорда; ее внимание было целиком поглощено Марио. Может быть, еще все обойдется. В общем-то, Роджеру было решительно наплевать на то, что Туайфорд притащился сюда. Он чувствовал себя большим, добрым – великодушным великаном, празднующим победу.

Дик Шарп настойчиво увлекал Роджера туда, где стоял Туайфорд. Они прошли мимо миссис Дик Шарп, которая не удостоила Роджера даже взглядом, и мимо Седрика, который поглядел на Роджера и торопливо отвел глаза.

– Мне кажется, вы знакомы с этим господином, мистер Туайфорд, – сказал Дик Шарп, подталкивая вперед Роджера.

Голос его звучал небрежно, лицо было бесстрастно, но Роджер сразу увидел, что сводил он их друг с другом не без злого умысла. Конечно, он не мог не слышать сплетен. Вполне возможно, что ему хотелось стравить их, разжечь скандал, чтобы испортить вечер.

Но Туайфорд поглядел на Роджера равнодушно, почти сонно. И произнес только:

– Да, я его знаю.

– Я хочу, чтобы вы подтвердили то, что я все время пытаюсь ему втолковать, – с пьяным упрямством продолжал Дик Шарн. – Мне он не верит. Он все еще думает, что у них и вправду есть причина для веселья.

– Для веселья? – повторил Туайфорд и пожал плечами. – Так ведь они же лягушки под плугом. Плуг на минуту приостановился перед тем, как изменить направление. Уж не потому ли они веселятся?

– Еще никогда в жизни не пичкали меня так зоологическими метафорами, – сказал Роджер. – Когда в этом самом отеле я впервые познакомился с Диком… с вашим приятелем… – Роджер только тут понял, что он даже не знает настоящего имени Дика Шарпа. Действительно ли его фамилия Шарп? Да нет, скорее всего это прозвище, псевдоним, а фамилия у него, как у всех здесь, конечно, Джонс. – Так вот, при нашей первой встрече он сказал мне, что Гэрет – это еж, раздавленный автомобилем. Теперь вы говорите мне, что все эти люди – лягушки под плугом. Вероятно, сравнения можно продолжить: они – птицы на живой изгороди под струей ядовитых химикалий, они – форель, умирающая в отравленной реке, они – чайки со слипшимися крыльями, попавшие в кильватер прохудившегося нефтеналивного судна.

– А вы бравый заготовитель консервов, который старается облегчить им последние минуты, – сказал Туайфорд, блестя очками и излучая сарказм.

– Скажите ему, – надоедливо бубнил Дик Шарп, – скажите ему то, что вы сказали мне насчет нового государственного проекта.

– Так все же очень просто: этому хаосу будет положен конец, – сказал Туайфорд. – Во всю эту путаницу и неразбериху необходимо внести крупицу здравого экономического смысла. Конечно, если руководящий центр будет находиться в Англии, националисты, как всегда, могут поднять шум, и, возможно, тут пойдут на уступки, и тогда управление поместят в Рэксхеме или еще где-либо. Но, так или иначе, через год всем им придется расстаться со своими автобусами, а сейчас следовало бы поджать хвост.

– Я с вами не согласен, – сказал Роджер, – но не думаю, чтобы вас это могло интересовать.

– Откровенно говоря, – сказал Туайфорд, – вы для меня просто не существуете. Вы не больше, как дыра, в которую случайно провалилась моя жена и мои дети. А я сейчас готовлю снасть, чтобы вытащить их оттуда.

– Валяйте, потешьте свое самолюбие. Воспользуйтесь своим, освященным законом правом добраться до детей, а тот вред, который вы им нанесете, я с помощью матери постараюсь, насколько возможно, свести на нет. А теперь давайте оставим этот разговор.

– Охотно.

К ним приближался Дональд Фишер. Глаза его горели любопытством и предвкушением скандала, и он явно был разочарован, увидев, что Роджер и Туайфорд не собираются вцепиться друг другу в глотку.

– Ну, признайтесь, Джеральд, – сказал он, – я нисколько не преувеличил, когда говорил, что сегодня здесь будут решительно все.