Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Поначалу Роджер принял печурку из-за ее европейской внешности за импортный продукт, собственность фрейлейн. Но мало-помалу, ближе узнавая фрейлейн по эманации ее души, заключенной в оставшихся предметах, он понял, что печурка относится к более древней эпохе – к последней стадии религиозной жизни часовни. Фрейлейн Инге – девушка современная, для нее тепло это нечто, получаемое путем безличного щелчка выключателем. Она должна была бы потребовать электрический камин. Почему же мистер Робертсон не снизошел до ее просьбы?

Что заставило фрейлейн пачкать свои нетерпеливые пальчики угольной пылью?

Вероятно, все дело в проводке, решил Роджер. Проверяя ее, он заметил, что только к небольшой электрической плитке не слишком высокого вольтажа была сделана соответствующая проводка. Вся же остальная проводка годилась только для освещения. Вероятно, мистер Робертсон, выяснив это обстоятельство, сообщил фрейлейн Инге, что проводка не выдержит электрических аппаратов высокого напряжения. Она, конечно, нахмурилась, поджала губы и пригрозила без проволочки отбыть в Марокко. Роджер отчетливо увидел, как эта парочка долго злилась и язвила друг друга, а потом повалилась на кушетку, и раздражение разрядилось сексуальным потом и ядом озлобленного соития.

Но печурка, свидетельница этих сцен, выстояла и продолжала жить дальше, превращая этот сырой заброшенный угол в домашний очаг. Сидя перед печуркой, иной раз широко распахнув ее маленькие радушные дверцы, иной раз бережливо их притворив, Роджер понимал, почему любая цивилизация чтила очаг как святыню, как престол ларов – хранителей домашнего благополучия, и почему современный человек, обогревающий себя тяжелым, затхлым воздухом от печей, пламени которых он никогда не видит, обуян тревогой и утратил дух созидания.

Все было прекрасно, но запас животворных печных орешков иссякал. Придется пойти на угольный склад и попросить хозяина прислать ему грузовик брикетов. Роджер понимал, что это необходимо, но решиться на такой шаг никак не мог. Сделать заказ у торговца углем – указать часовню, как место доставки, получить счет и уплатить по нему, – нет, нельзя действовать так открыто в его положении. Ведь он продолжал жить в часовне по одной-единственной причине: ни у кого пока что не доходили руки вытурить его отсюда. Он оккупировал часовню и жил в ней совершенно незаконно, как лисица в опустевшей норе барсука, все время ощущая неустойчивость своего положения – каждый день мог оказаться последним днем его проживания здесь; а с наступлением весны ему так или иначе придется выметаться отсюда, оставив по возможности как можно меньше следов своего пребывания, чтобы не слишком раздражать фрейлейн Инге. А тем временем Дик Шарп ждет, нацелившись на него своим блестящим острым клювом, приготовившись клевать, клевать, клевать. Известие о том, что Роджер незаконно разместился в часовне, весьма быстро должно долететь до его ушей, и тогда уж он позаботится о том, чтобы наделать Роджеру как можно больше неприятностей, не задев, однако, интересов мистера Робертсона, который тоже в своем роде Дик Шарп, только еще крупнее и опаснее.

Все эти соображения, словно испорченная пластинка, снова и снова вертелись в мозгу Роджера, а запас антрацитовых яиц тем временем иссякал, и однажды морозным утром он с трудом наскреб в бункере последний горшок. Он экономно растопил печурку. Этого топлива хватит на четыре, может быть, на пять часов, учитывая, что день был не ветреный. После чего сюда проникает стужа, и часовня перестанет быть домашним очагом, превратится в обиталище дрожащего от холода неандертальца. Поскольку ни один торговец углем не сможет доставить сюда топливо за четыре часа, значит, придется одну, а то и две-три ночи провести в промерзшем помещении. Негромко кляня себя за малодушие, Роджер нахлобучил кепку, надел пальто и двинулся вниз, чтобы присоединиться к Гэрету и в восемь пятнадцать выехать в рейс.

В это утро бурый автобус опережал их дважды, но Роджеру было не до него. Его внутренний мир сейчас сузился до интересов чугунного чрева, медленно переваривающего свою последнюю пищу. В обеденный перерыв он зашел к Марио в крайне подавленном состоянии. Марио только что поставил пинту пива перед молчаливым коренастым Гито, который по каким-то причинам был на этот раз один, без своего alter ego[45]45
  Второго «я» (лат.).


[Закрыть]. Взглянув на Роджера, хозяин пивной сделал выразительный жест.

– У вас что-то случилось? Вы недовольны жизнью…

– Да, – сказал Роджер, взбираясь на высокий табурет. – Настроение гнусное, черт побери. Налейте мне пинту самого дешевого и самого крепкого.

– Налью, – живо ответил Марио. – Но возьму с вас, как за лучшее. Тогда оно покажется вам вкуснее. – Он нацедил Роджеру пинту пива – того же, что всегда. – Пейте и поделитесь с нами своими заботами.

– Говорят, вы перебрались куда-то, – сказал Гито. Он придвинул свой квадратный торс поближе к Роджеру, чтобы можно было спокойнее потолковать. Его лицо, увенчанное бледным лысым куполом, было добродушно и приветливо.

– По-моему, это уже всем известно, – равнодушно промолвил Роджер. – Мне пришлось покинуть миссис Пайлон-Джонс, потому что некто, именуемый Дик Шарп и пожелавший остаться неизвестным, подкупил шайку хулиганов, чтобы они сделали мою жизнь там невозможной.

Марио быстрым настороженным взглядом окинул бар. Народу было еще немного, но при имени Дика Шарпа две-три головы повернулись в их сторону.

– Вам непременно хочется втравить меня в историю, – с укором сказал Марио.

– Дик Шарп здесь не хозяин, – с вызовом ответил Роджер.

– А похозяйничать здесь он все-таки может, – вставил Гито. Его негромкий хрипловатый голос странно приковывал к себе внимание, и это казалось тем более неожиданным, что все привыкли видеть его в совсем другой роли – в роли внимательного слушателя при словоохотливом Айво. – Вам самому пришлось убедиться в этом однажды вечером, – добавил он, пристально, хотя и мягко, глядя на Роджера.

Роджер потрогал пальцем губу. Отек уже почти прошел. Он молча кивнул.

– Ну так вот.

– Что – вот? – огрызнулся Роджер. – Мы все поджали хвосты. Позволяем ему распоряжаться здесь и даже пикнуть что-нибудь про него в общественном месте боимся, так или нет?

– Да, если это может навлечь неприятности на наших друзей.

Безнадежно пожав плечами, Роджер взял кружку и отхлебнул пива. Он чувствовал свою полную беспомощность. Ему вспомнилась его тихо, но неотвратимо догоравшая печурка.

– Ну, в таком случае нам тоже надо складывать оружие, – сказал он.

– Я этого не говорил, – сказал Гито. Марио ушел обслужить посетителя в другом зале, и они остались вдвоем; они сидели близко, голова к голове. – По-моему, вы можете многого добиться, если не сдрейфите.

– Чего, например? – угрюмо спросил Роджер.

– Принести много пользы. И наделать много вреда Дику Шарпу. Айво толковал на днях с одним парнем из транспортной компании. Тот говорит, что, если только Дик Шарп быстро – в месяц-полтора – не приберет к рукам гэретовский автобус, у него не хватит денег продолжать борьбу, и ему придется продать все свои автобусы.

Роджер задумался.

– А сколько их у него?

– Да штук пятнадцать-двадцать, или около того. Некоторые он откупил у владельцев, но оставил в их владении, так что они сами их водят и сами обслуживают. Какая разница, казалось бы? Верно? Да только эти автобусы теперь собственность Дика Шарпа, и он может в любую минуту их продать, а бывшему владельцу придется работать на другого хозяина или вообще остаться без работы.

– А вам он тоже предлагал такие условия?

– Да, старина, предлагал. Но мы на это не пошли. Мы его заставили крепко с нами повозиться, а когда наконец вышли из игры, так вышли вчистую. Мы с Айво все обсудили, и он сказал: «Нет, пускай-ка он помучится, поищет себе шофера и механика, который будет обслуживать нашу старушку», – Гито опустил глаза и уставился на свое пиво. Лицо его внезапно затуманилось. – В жизни не найти ему никого, кто умел бы с ней так управляться, как я. Ну, да что там. – Он глотнул пива. – Денег, что мы за нее выручили, нам хватило на покупку грузовика. Теперь работаем на нем, перевозим товары.

– Ну, а если бы представилась возможность, вы бы снова стали водить автобус?

– Ясное дело, старина. Лишь бы он нам продал.

Роджер начинал понимать: не за одного Гэрета он борется. Если им действительно удастся продержаться до тех пор, пока Дик Шарп не будет вынужден сложить оружие, тогда вся сеть мелких предприятий перейдет обратно в руки бывших владельцев, и натиск безымянных хищников будет остановлен, быть может на годы. Роджер расправил плечи. Его существование не было таким уж бесцельным; в конце-то концов, защита жизненных интересов этих людей придавала ему смысл. И – мелькнула у него мысль – давала право ждать и от них помощи.

– Гито, – приступил он к делу. – Ваш грузовик далеко?

– Внизу, на пристани, – сказал Гито, вгрызаясь зубами в бутерброд с сыром.

– Поможете мне перевезти кое-что?

– Помогу, – без малейшего раздумья ответил Гито и кивнул, продолжая жевать.

– Видите ли, у меня вышло все топливо. Нужно поехать на склад и взять несколько мешков угля.

– Чего проще. Только в три часа мне надо быть за перевалом – Айво будет ждать. Он там по делам.

Роджер улыбнулся.

– Поспеете, – сказал он. – Будьте добры, Марио, нам еще по пинте пива и кусок мясного пирога.

Через полчаса Гито повел Роджера вниз, где у пристани стоял его грузовик. Гавань казалась вымершей, как и автомобильная стоянка, – ни яхт, ни катамаранов: летний сезон был позади. Две-три мачты вздымались кое-где над водой, да рыбачья лодка готовилась отчалить с послеполуденным отливом. Под плоским серо-стальным небом Карвенай был погружен в заслуженную зимнюю спячку.

Машина Айво и Гито оказалась канадским «доджем». Она знавала лучшие времена лет двенадцать назад, но короткие, терпеливые пальцы Гито неустанно копались в ее внутренностях, что-то регулируя, что-то налаживая, и когда он сел за баранку и запустил мотор, тот заработал вполне исправно. И, что ни говори, тускло-зеленый грузовик, хотя и немало послуживший на своем веку, все же производил внушительное впечатление. Он двинулся из гавани по тихим улицам городка, словно большая грузовая баржа, снявшаяся с якоря.

– Лучший торговец углем – Уильямс, его склад там, на холме, – сказал Гито. – Нас быстро обслужат, и товар отпустят первосортный. Вам какой уголь нужен?

– Печной орех. Такие, похожие на яйца, брикетики.

– Понятно, – сказал Гито. – Я позабыл. Знаю я эту печурку. Не раз старался сесть к ней поближе и во время проповеди засыпал.

Роджер был удивлен и обрадован.

– Так вы знаете эту часовню? Посещали ее?

– Вся семья наша ее посещала, пока отец не перешел на другую работу и мы не переехали за шесть миль отсюда. Мне тогда десять лет было. Часовню я плохо помню – только печку. С ней-то я близко знаком. Можно сказать, друзьями были. Зимой утрами холодно, так сколько раз, бывало, проклинаешь проповедь и благославляешь печку. – Он негромко рассмеялся, но шум мотора сделал смех беззвучным.

На угольном складе Гито, перекинувшись несколькими словами с богом огня Уильямсом, бросил в кузов грузовика пять стокилограммовых мешков отборного брикета. Он только махнул рукой, отстраняя предложенную Роджером помощь, а когда тот подошел к торговцу, чтобы узнать, сколько он ему должен, поспешно сказал:

– Это за наш счет, Бен. Завтра мы притащим тебе заднюю ось.

– Мне нужна проволока для курятника, – сказал Бен Уильямс. – Ярдов пятнадцать-двадцать. Двадцать будет в самый раз.

– Достанем тебе двадцать, – пообещал Гито. – Ну, пошли, – сказал он, обращаясь к Роджеру.

– Но я хочу заплатить за…

– Это в кредит, – сказал Уильямс и показал на Гито.

– Ладно, не спорьте, – сказал Гито и мотнул головой в сторону грузовика. – Садитесь, поехали.

Они медленно ползли в гору на первой передаче, мотор рычал и фыркал. Наконец Роджер заговорил:

– Не понимаю, почему вы должны поставлять мне топливо бесплатно.

– Часовню надо отапливать.

– Тем не менее мне неясно…

– Мне тоже неясно, – сказал Гито. – Мне неясно, зачем кому-то понадобилось наскакивать на вас из-за спины и сшибать с ног, да так, что вы рассекли себе губу. Или отвинчивать гайки на ваших скатах. Очень многое мне неясно.

– Ну, этому есть объяснение, – угрюмо сказал Роджер, – Дик Шарп.

– Что ж, и этому есть объяснение: Гито и Айво.

Роджер улыбнулся, пожал плечами и умолк.

Они сгрузили брикеты, и Гито зашел вместе с Роджером в часовню; он стоял, глядя, как Роджер любовно растапливает печурку – выгребает золу и засыпает внутрь черные орешки, – а когда Роджер выпрямился, спросил:

– Что вы теперь собираетесь делать?

– Спущусь вниз, – сказал Роджер, – и доеду на автобусе «Дженерал» до Карвеная, чтобы в четыре пятнадцать встретиться с Гэретом.

Гито задумался.

– Значит, у вас сейчас еще есть свободное время?

– Да, часа полтора, а что?

– Вот я подумал… – сказал Гито. – Если вы свободны, может, поедете со мной, я могу показать вам кое-что интересное.

После этого ничего, по-видимому, не оставалось, как снова залезть в высокую, продуваемую ветром кабину грузовика. Гито вел грузовик вверх по крутой дороге, уводившей из Лланкрвиса и зигзагообразно взбегавшей на седловину горы, откуда они с выключенным мотором покатили вниз в долину. Мили через две снова начался подъем в гору. В этих местах Роджер еще никогда не бывал. Он терпеливо ждал, что будет дальше.

Наконец вдали показалась деревенька в одну длинную улицу, с беспорядочно разбросанными домиками и каменным мостом через бешеную, полную острых камней и белую от пены речку. Гито провел грузовик по мосту и затормозил у обочины. Здесь велись дорожные работы: ослепительно желтые экскаваторы стояли, увязнув в глине, ярко горел костер, и зимний воздух над ним дрожал, как от летнего зноя.

Гито выключил мотор, и в наступившей тишине Роджер спросил:

– Ну, так что же вы хотели мне показать?

Гито кивнул и указал глазами куда-то в сторону. Роджер увидел в глубине поля большой дом викторианской постройки. Шиферная крыша была разобрана, и стекла вынуты из закругленных сверху рам. Дом был угрюм и жалок, как брошенное судно.

– Этот дом сносят, – сказал Гито. – Дорогу расширяют. Внутри почти все разобрали. Мы с Айво тоже раздобыли там для себя кое-что. Чугунные плиты, трубы, каминные решетки, много кой-чего нужного. Слушайте, – он поглядел на ботинки Роджера, – вы не боитесь пройтись по грязи?

– Нет.

– Ладно, тогда идем.

Они прошли по развороченной земле и обогнули дом. На заднем дворе стояла когда-то оранжерея, но ее тоже разобрали, а на ее гладких каменных плитах была навалена груда каких-то обломков, и Гито горделиво указал на них пальцем.

– Паркет, – сказал он.

Сначала Роджеру показалось, что он смотрит на кучу кирпича. Но, приглядевшись, он понял, что это куски дерева. Твердые, отполированные паркетные планки.

– Его выкинули, – небрежно сказал Гито. – Брать за него деньги не положено. Это считается вроде как мусор, который надо куда-то вывезти. А дерево хорошее. Дуб. Теперь такого не достанешь.

Дуб! Роджер мгновенно увидел, как эти паркетины превратятся в тонкую золу, ощутил приятное, ровное тепло, которое они будут излучать. Он жадно смотрел на груду деревянных прямоугольников, отполированных ногами многих поколений; планки тускло поблескивали в бледном послеполуденном свете. Да, они нужны ему, он хочет ими завладеть, он должен их получить.

– Мы в самом деле можем?.. – он не договорил.

– Грузовик под рукой, – сказал Гито.

Они разом нагнулись и быстро набрали по полной охапке каждый. Жаль, нет мешков. Но ничего не поделаешь. Будь у них мешки, они перетащили бы на свой «додж» всю кучу за два-три раза. Таская охапками, им придется пропутешествовать туда и обратно раз десять, двенадцать. Ничего, главное, что паркет здесь и его можно взять. Роджер чувствовал себя богачом, наваливая в грузовик добротные красивые деревянные планки. А глядя, как Гито тащит охапку в своих мощных объятиях, он почувствовал себя вдвойне богачом: он приобрел друга.

Они скользили и спотыкались на мокрой глине; шли пустые, возвращались нагруженные. Рабочие и десятник, по-видимому, хорошо знали Гито и считали его вправе забирать все, что приглянется. Гито и Айво выложили, вероятно, кругленькую сумму за возможность порыться здесь, в мусоре. И вот теперь огонь в печке будет пылать, в часовне до конца зимы будет тепло и весело, и все это даром, подарок, чья-то доброта. Сердце Роджера было переполнено благодарностью. Он долго находился в крайне угнетенном состоянии из-за этого подлого нападения исподтишка в темном дворе за пивной, но сейчас, оглядываясь назад, видел, что был вознагражден за него сторицей. Его признали. Его рассеченная губа послужила ему рекомендацией. Те, кто ненавидит Дика Шарпа, полюбили Роджера Фэрнивалла. А ради того, чтобы заслужить любовь, стоит заслужить и ненависть.

Работа подходила к концу. Еще по одной, самое большее по две охапки, и можно будет отправляться в обратный путь. Роджер с огромной охапкой паркетных планок приближался к грузовику, задний борт которого был гостеприимно откинут, а пол завален драгоценной зимней отрадой. Он уже изловчился, чтобы подбросить в кузов очередное пополнение своего топливного запаса, но тут его внимание привлекла машина – быстро приближавшаяся по деревенской улице машина. Малолитражка. Ярко-голубая малолитражка. И сидящий за рулем смотрит прямо на него сквозь очки в толстой оправе и ветровое стекло. Ярко-голубая малолитражка, и за баранкой – Дженни.

Машина Дженни. Двое ее ребятишек. Взгляд Дженни устремлен прямо на него из-под темной густой челки. А мозг посылает сигнал. Она узнала его, он это понял. Она видит его лицо, возвышающееся над охапкой паркетных планок. Маленький голубой автомобиль замедляет свой бег, он вот-вот остановится. Она хочет остановить машину, хочет поговорить с ним, возобновить их разговор. Может быть, хочет сказать ему, о чем она думала после их встречи, лежа в темноте рядом с Джеральдом или в полутеплой постели рядом с холодной пустотой, там, где должен был бы лежать Джеральд, или бесцельно бродя по дому, купая в ванне детей, или стоя в очереди в лавке зеленщика или в аптеке. Рассказать, что она вызывала в памяти его образ, видела перед собой его лицо, слышала его голос и понимала, как она ему нужна и что он может ей дать.

Их глаза встретились. Роджер крепко прижал к груди охапку и приготовился к тому, что должно было сейчас произойти. Но ничего не произошло. Ее лицо, глаза за стеклами очков проплыли мимо, ее рука легла на рычаг переключения скоростей. Мэри и Робин на заднем сиденье равнодушно скользнули по нему взглядом. И машина проехала.

– Осталось ровно на один раз, – проговорил Гито за его спиной.

– Да, – сказал Роджер. И бросил свою охапку в грузовик.

Потом он обернулся и поглядел на длинную деревенскую улицу, но машина уже завернула за угол, и жизнь его снова была так же пуста, как прежде. Он тупо зашагал к разрушенному дому, чтобы взять последнюю охапку паркетных планок. Зима сразу надвинулась на него. Он чувствовал ее в своих костях.

На той же неделе, когда они совершали свой одиннадцатичасовой рейс в город, в автобусе оказалась миссис Пайлон-Джонс. Роджер подошел к ней, чтобы получить плату за проезд, и она глянула на него исподлобья, как злая гномиха.

– Вот, пришло для вас, – сказала она и протянула ему письмо.

– О, – произнес он, – спасибо. С вас десять пенсов.

– Я получила его два дня назад, – сказала она, – да не знала, куда его отослать, и решила – передам, как вас повстречаю.

– Вы можете переправлять все, что придет, на мой банк в Карвенае, – сказал они назвал банк. – Хотя я писем не жду.

Она сказала, становясь с каждой минутой все более похожей на гномиху:

– Вы могли бы дать мне свой новый адрес в Лланкрвисе.

Громыханье автобуса почти заглушило слова, но выражение ее лица точно передало их смысл: «Я знаю, что вы пробрались, куда не след, но вас еще притянут к ответу».

– Спасибо, лучше на банк, – сказал он жёстко и возвратился на свое привилегированное место сбоку от Гэрета. После этого короткого диалога он сразу почувствовал себя как зверь, за которым идут по следу. Дикий, бесправный зверь, окруженный исконными врагами – теми, кто представляет закон.

У письма был неприятно казенный вид, оно лежало в кармане и источало угрозу. Как только они прибыли в Карвенай, Роджер вскрыл конверт. Конечно, подтвердились худшие его опасения. Письмо было от фирмы по прокату автомобилей. Поскольку не было представлено ни одного свидетельства в пользу того, что авария произошла не по вине Роджера, страховая компания отказывалась платить по страховке и Роджеру предлагалось возместить убытки в размере семидесяти двух фунтов стерлингов.

Роджер, кипя злобой, несколько раз перечел это безумное послание. Почему семьдесят два фунта? Сумма явно была взята с потолка – почему они не назвали круглую цифру, скажем семьдесят, вместо того чтобы наносить ему добавочное оскорбление, принимая его за дурака, которого можно поймать на такую грубую уловку и заставить поверить, будто они добросовестно и досконально высчитали стоимость ремонта? Так вот, когда придет время платить, решил Роджер, он выпишет чек на семьдесят один фунт девятнадцать шиллингов одиннадцать пенсов и приложит письмо, в котором уведомит компанию, что стоимость работы и материалов, по его подсчетам, на одно пенни меньше указанной ими суммы, и им предоставляется возможность взыскать это пенни по суду.

Он искал козла отпущения, чтобы выместить на нем свои обиды, но такая детская месть не могла вызволить его из затруднения. Семьдесят два фунта пробьют жестокую брешь в его скромном капитале, на который он рассчитывал просуществовать. В ближайшее время университет должен перевести ему жалованье, но, поскольку там весьма неодобрительно отнеслись к его сумасбродному отъезду, ему пришлось согласиться на довольно нищенские условия оплаты отпуска. Все же на эти деньги он мог бы более или менее сносно дотянуть до пасхи, однако теперь – после вычета семидесяти двух фунтов – это становилось уже невозможным. Горькая усмешка кривила его губы. Итак, Дик Шарп явно одерживал победу. Он еще не выиграл всей кампании, но одно важное сражение закончилось, несомненно, в его пользу.

– Дурные вести? – спросил Гэрет. Повернувшись на сиденье, он наблюдал за Роджером и, казалось, прочел его мысли.

– Да, деньги, – сказал Роджер. – А точнее, отсутствие таковых. С меня взыскивают семьдесят два фунта за этот автомобиль, который помяло, когда я скатился под гору.

Сам он никогда не рассказывал об этом случае Гэрету. Но при тех более простых и более полноценных отношениях, которые теперь сложились между ними, было бы противоестественно делать вид, будто слух об этом происшествии мог не дойти до Гэрета и он ни о чем не подозревает.

Гэрет впился глазами в Роджера. От напряжения взгляд его на мгновение стал незрячим, как у матери.

– Но ведь это произошло не по вашей вине, – сказал он.

– Страховая компания считает, что по моей. Есть две женщины, которые могли бы подтвердить, что колесо отскочило без моего участия, но они отказались засвидетельствовать это.

Гэрет молчал.

– Так что, похоже, придется мне выложить семьдесят два фунта. И поделом: буду теперь знать, как брать автомобили напрокат.

Пальцы Гэрета забарабанили по баранке; взгляд беспокойно убежал в сторону, потом снова уперся в Роджера.

– Нелегко сводить концы с концами?

– Я проживаю около шести фунтов в неделю, – сказал Роджер, – и могу, пожалуй, уложиться и в меньшую сумму, поскольку жилье у меня теперь бесплатное, но, с другой стороны, меня всегда могут притянуть к ответу и обложить штрафом за то, что я вселился туда в отсутствие владельца. И это еще, если повезет, а то могут и за решетку посадить.

– Не думаю, чтобы до этого дошло. Вы же не нанесли никакого ущерба владельцу, и притом это будет ваша первая судимость.

– Вы так полагаете? Что ж, спасибо. Между прочим, вы не ошиблись. Но тем не менее… Выглядеть это будет довольно неприглядно, и меня могут попросить из университета. Но я такую мысль стараюсь насколько возможно отогнать от себя; не хочу об этом думать – и все. Пока что у меня хватит денег: на пять-шесть фунтов в неделю я протяну до февраля, а может, и до марта.

Гэрет перестал барабанить пальцами, снял руки с баранки и опустил на колени.

– Тогда все в порядке, – сказал он. – Потому что к тому времени мы уже, верно, прикроем дело.

– Что, так плохо?

– Я могу продержаться еще три месяца, – сказал Гэрет. – Даже несмотря на… – Он мотнул головой куда-то в сторону, где за ветровым стеклом притаился бурый автобус и весь враждебный ему мир. – Но тут небольшая загвоздка – лицензия. Страховка у меня уплачена за несколько месяцев вперед, но лицензия истекает первого января. Второго января я уже не буду иметь права вывести автобус в рейс. Вот тут-то и начнется. Денежки на кон – и все.

– А сколько надо денег?

– Восемнадцать фунтов десять шиллингов, – сказал Гэрет. – Это за такую – тридцатидвухместную. А будь она сорокаместной, как почти все остальные, еще на четыре фунта дороже бы стоило.

Голос его звучал мягко, ласково, словно он был благодарен машине за то, что она сделала все от нее зависящее, чтобы помочь ему и не разрастись до размеров сорокаместной.

– А у вас нет восемнадцати фунтов?

– Да есть, – сказал Гэрет. – Но они отложены для другого, понимаете? Если я выложу их за лицензию, мне не на что будет покупать бензин и запчасти, так что все равно дело придется сворачивать, деньги за лицензию только ухнут зря. Вы видите, – он разгорячился, – тормозные колодки на передних колесах почти совсем износились. Недели через две уже никакая инспекция при проверке не выпустит машину в рейс. Значит, надо наклепывать новые, а тут меньше, чем в восемь фунтов, не уложишься. Теперь червячная передача тоже. Я…

– Гэрет, – перебил его Роджер, – нам при всех обстоятельствах надо продержаться до февраля, а за лицензию я заплачу.

– Нет, вам и так уже это недешево обошлось.

– А я сказал «да» и больше не желаю ничего слушать. Деньги мои, и, если я хочу остаться здесь и поработать на автобусе еще несколько недель, это мое право.

В первую минуту Роджеру показалось, что Гэрет заупрямится. Он повел плечами под вытертой кожаной курткой, словно изготовляясь к бою. Но прежде чем он успел вступить в схватку, Роджер нанес решающий удар:

– Слушайте, вы обязаны это сделать хотя бы ради вашей машины, которая всегда верой и правдой служила вам. Постыдились бы ставить ее гнить на прикол или отдавать в чужие руки из-за какой-то чертовой лицензии, в то время как деньги сами плывут вам в руки.

Гэрет помолчал, раздумывая. Потом кивнул. Не промолвив ни слова, он вылез из-за баранки, подошел к двери, открыл ее и только тут обернулся к Роджеру.

– Я возьму деньги, – сказал он. – Но только взаймы. Если мы выдержим, я смогу возвратить их вам в мае или в июне. Ну, а если нет, – он опять помолчал, – тогда наймусь куда-нибудь на работу и выплачу из своего жалованья. Если вас здесь уже не будет, пришлете мне ваш адрес.

– Договорились.

– Ладно, – сказал Гэрет. Он постоял в нерешительности: быть может, ему хотелось поблагодарить Роджера, но в конце концов у него получилось только: – Значит, в двенадцать. До скорого.

Маленькая пузатая печурка никогда не тухла. Порой казалось, что в ее черном чреве совсем нет больше жизни, но стоило Роджеру пошуровать в поддувале, а потом распахнуть дверцу, и дивное сочетание неяркого света и палящего жара озаряло его жизнь. Он проделал это и на следующие сутки в три часа пополуночи. Он лежал, даже не пытаясь уснуть, на кушетке фрейлейн Инге и глядел в потолок, которого не мог видеть в темноте. Непроглядный мрак царил вокруг и в нем самом. Он ощущал свое тело как некую физическую субстанцию, занимающую определенное место в пространстве; когда он шевелился, пружины кушетки упруго подавались, приспосабливаясь к форме его плеч и бедер; под кушеткой был дощатый пол, под полом фундамент часовни, под фундаментом крепкие, древние скалы, уходившие вглубь, вглубь, – за гранитным слоем слой базальтовый, потом мантия железисто-магниевых силикатов, затем сернистый пласт и, наконец, ядро планеты в вечном движении. Как ощущал он весь жар и тяжесть его своим безлюбым сердцем! Нет, не безлюбым. Никем не любимым – эти жестокие слова правдивей. Он любил, но его не любили. И любовь, которой было полно его сердце, оставалась неосуществленной. Он был готов к любви, готов отдать ее по первому знаку, если бы Дженни позволила себе ее принять… «Дженни!» Он бессознательно произнес это имя, лежа один, в темноте, на вращающейся планете, в объятиях тропосферы, всеми костями ощущая округлость земли и зная, что только Дженни, одна Дженни может вырвать его из мрака и одиночества.

Внезапно мысль о Джении с такой силой пронзила все его существо, что он уже не мог больше оставаться в покое. Он вскочил, сбросив одеяло, и прежде всего подошел к печке, чтобы не дать ей затухнуть, а потом – к окну. Слабый свет тлеющих углей помог ему добраться до окна, ни обо что не споткнувшись, но окружавший его мрак был все так же почти непроницаем, и он различал лишь смутные очертания окна и совершенно черное небо за окном. И снова ему показалось, что глаза его незрячи, и только нервы, кости, кровеносные сосуды дают представление в том, где он и что его окружает. Он чувствовал, как горы теснятся вокруг него, вздымая к небу свои гигантские черные черепа. Кровью, мышцами, суставами ощущал он, как там, куда был направлен его незрячий взор, стремительно падают вниз отвесные склоны навстречу вершинам могучих узловатых дубов, среди которых когда-то с пеньем разгуливали друиды, чей дух царит там и поныне и будет царить из столетия в столетие, не исчезая, не слабея, пока не свалят последнего дерева.

Игра чувств. Игра воображения. Игра фантазии. Роджер подошел и включил свет, резко ощутив потребность изгнать мрак, одиночество, неподвижность дубов и хоровод друидов – не потому, что это было обманом, а потому, что эти образы стали слишком реальны.

Сон был невозможен. Надо говорить, надо нарушить тишину. Но речь, чтобы не стать бессмысленной, должна быть обращена к женщине, любовь к которой стремилась им завладеть. Он быстро схватил блокнот, карандаш, пододвинул стул поближе к свету и к печке. Пиши, пиши, скажи ей все. Пусть наденет очки и прочтет. Наденет свои очки, в толстой черной оправе, которые делают ее еще моложе, похожей на хрупкого котенка в больших очках.

«Дженни, – написал Роджер.—