Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Вы имеете в виду Дика Шарпа, – сказала она. – Видите ли, ему придется для этого вступить в контакт с мистером Робертсоном и фрейлейн. Но посреди зимы их из Марокко сюда не вытащишь. Она просто не приедет. А мистеру Робертсону не очень понравится, если кто-нибудь станет совать нос в его дела. Часовня, по всей вероятности, записана за ним, но это вовсе не значит, что он хочет, чтобы все знали об этом. У него есть жена и дети, он не позволит себе неосторожных поступков.

«Это уже говорит портье из отеля, – подумал Роджер. – Ничто не ускользает от ее глаз. Такая молодая и такая рассудочная».

Он направился к двери в ризницу, отворил ее и заглянул внутрь. Ризница была переоборудована в крошечную кухоньку с мойкой, кухонными шкафами и аккуратной четырехконфорочной плитой.

– Боже мой! Да я, видно, брежу!

– Они провели сюда электричество, – послышался сзади него голос Райаннон. – Оно включается с помощью рубильника. Я думаю, вы без труда его найдете.

С неожиданной, почти маниакальной энергией Роджер, точно терьер, ринулся на поиски рубильника: он заглянул в шкафчик под мойкой, стал на четвереньки, обследуя самые темные уголки. Не прошло и минуты, как он обнаружил то, что искал: две аккуратные пробки и рубильник. Рывок вниз – и счетчик заработал с неизбежностью рока. Теперь точка поставлена. Они стали преступниками.

Он повернулся к Райаннон.

– Вам ясно, что мы наделали? Мы же с вами сообщники в преступлении. Я выбил окно, а теперь мы к тому же заняли чужое помещение и крадем электроэнергию.

Она спокойно и бесстрастно смотрела на него – с поистине каменным лицом. Он слишком далеко зашел? Ему ведь только хотелось оказаться запятнанным вместе с нею, втянуть ее в эту историю независимо от того, какие это принесет результаты. Ее безмятежное и в то же время настороженное лицо показало ему, что она все понимает.

– Вам ведь надо же где-то жить, – спокойно произнесла она, – и не ваша вина, что вы вынуждены съехать от миссис Пайлон-Джонс. Эти люди – кто бы они там ни были – уж постараются, чтобы ни одна хозяйка не взяла вас к себе на квартиру, но вам же все-таки надо где-то жить.

– Спасибо, что вы так логично все обосновали. Теперь мне остается только переехать сюда и ждать, пока они явятся темной ночью и перережут мне горло. Никто не услышит моих криков внизу, в поселке.

Она отрицательно покачала головой.

– Они этого не сделают. Запугивать женщин они могут, но не больше. Дик Шарп – если он стоит за всем этим – может найти молодых парней, готовых бить стекла и обливать краской двери. Но это одно дело, а пойти в тюрьму на двадцать лет – другое.

– Весьма утешительно.

Они вернулись в основное помещение часовни. Здесь под потолком горела люстра в три лампочки. По-видимому, фрейлейн Инге, уезжая, не погасила света, а просто выключила рубильник в кухне. Роджер, остановившись на пороге, в первый раз внимательно огляделся. Это было очень просторное помещение, если воспринимать его как жилое, и совсем небольшое, если считать, что это часовня. И отсюда возникало ощущение чего-то половинчатого – не то жилая комната, не то храм. Вероятно, даже в те времена, когда здесь совершались службы, налет домашности оставался. И когда какой-нибудь бровастый проповедник взбирался на кафедру (кафедры сейчас не было, ее, без сомнения, изрубили на дрова, но, вероятно, она стояла в самом дальнем от двери углу), даже тогда кафедра, надо полагать, не больше доминировала здесь, чем кресло какого-нибудь патриарха в любом просторном фермерском доме. Большинство рабочих с каменоломен и их семьи посещали, конечно, часовню в поселке. Погруженный в свои думы Роджер отчетливо видел перед собой темные воскресные одежды, котлетообразные бакенбарды, видел суроволиких женщин в чепцах, слышал пение гимнов, разносящееся по горам, долетающее до по-субботнему притихших каменоломен… Но два-три семейства посещали только эту маленькую часовенку. Из месяца в месяц, из года в год – все те же два-три семейства на протяжении всей жизни. Быть может, они привыкли рассматривать ее, как наиболее священную часть своего домашнего очага, вынесенную куда-то за пределы дома для спокойной молитвы? Почему, по какой причине стекались они сюда? Только ли потому, что не так-то легко спускаться вниз, в поселок, в плохую погоду? Роджеру это казалось маловероятным. Кое для кого из фермеров с самых высоких плато, может быть, оно и так. Но, конечно, были и другие, более важные причины – тот холодный яростный огонь протестантизма, который вел таких же вот людей за Гусом и за Виклифом. И они построили эту часовню, старательно своими руками сложили ее из голых камней и скудной глины, чтобы молиться богу на свой собственный лад; в них горело то гордое упрямство европейцев, которое посылало одних людей на костер, других – в темные пучины Атлантики.

А теперь он, современный наследник европейской культуры, стоит здесь рядом с темноглазой, нежноголосой девой этих гор, которую лишь одно поколение отделяет от тех, кто своими мозолистыми руками воздвигал эти стены. И привела она его сюда, в эту часовню, руководимая простой, самой обыкновенной добротой, – пожалела его, потому что ему негде приклонить голову в непогоду; а он пошел за ней прежде всего потому, что ему хотелось сорвать с нее одежду и жестоко, по-звериному ею овладеть. Вот к чему, к какому концу мы пришли. Великая книга европейской истории захлопнулась со стуком. Его и Райаннон, столь несхожих во многом, роднило одно: они были варварами и, глядя на эти стены, не могли проникнуться духом идеи, их воздвигшей.

Роджер ухмыльнулся высокопарности своих мыслей. А в восемнадцатом веке Райаннон обрюхатил бы, соскочив с седла, какой-нибудь лихой сквайр, повстречайся она ему на пустынной дороге. Религиозный фанатизм викторианцев был всего лишь местным отклонением от общей схемы. Если бы он и Райаннон были древними бриттами и разгуливали по этим горным склонам в одеждах из шкур и стеблей трав, его намерения по отношению к ней были бы совершенно такими же и она так же ясно понимала бы, что им движет.

И тем не менее что-то все же сохранилось: сохранилась часовня, которая была частицей повседневной жизни посещавших ее, а теперь перешла к тем, кто не умел мыслить иначе, как материальными категориями (ибо Роджер был совершенно уверен, что понятие бога так же мало доступно фрейлейн Инге и мистеру Робертсону, как любому животному), – и вот она, часовня эта, чьи стены впитали в себя моленья тысяч людей, стала обыкновенным жилым помещением. Ее балки, взиравшие сверху на детские малевания фрейлейн Инге, видели когда-то ряды склоненных голов и отвечали гулким эхом на жаркие мольбы кающихся грешников. Значит, что-то все же сохранилось… но что?

– А теперь я пойду.

Голос Райаннон вернул Роджера к действительности и ко всему грузу его тяжких нужд. Внезапно он понял, что не в силах перенести одиночества, – нет, только не сейчас; ему нужно ощутить хоть немного человеческого тепла, нужно хоть немного прийти в себя. А здесь, в этой часовне, примостившейся на скалистом уступе горы, куда доносятся лишь вздохи ветра из населенной друидами рощи внизу в лощине, здесь ему будет невыразимо одиноко.

– О, прошу вас, не уходите! – взмолился он. – Понимаете… я так благодарен вам за то, что вы помогли мне, показали эту часовню, и это, мне кажется, разрешит все мои проблемы, поскольку мне ведь нужно ненадолго… но если вы сейчас уйдете, все будет испорчено. Я хочу сказать…

– Что вы хотите сказать?

– Нет, ничего, просто… Мне сейчас очень нужно, чтобы кто-то был возле, чтобы я мог с кем-то поговорить, обсудить что-то. Клянусь богом, я не стану покушаться на вас: я далек от таких мыслей. – Он говорил вполне искренно. – Если я обоснуюсь здесь, мне надо протопить печку, просушить помещение, прибрать, подмести и приготовить себе еду, и все это необходимо сделать сегодня же. Завтра у меня уже не будет на это времени, да и не только завтра, но всю неделю. А я, правду сказать, так устал, так пал духом и, ну, в общем, как-то так выбит из колеи, что одному мне тут нипочем не управиться. Если вы уйдете и мне не с кем будет перемолвиться словом, я просто лягу – и пропади все пропадом!

Он, не таясь, взывал к ее состраданию. И ему стало легче, когда он это высказал. Теперь всякому притворству пришел конец: достоинство, самоуверенность – все личины были сброшены: он был бродяга и питался милостыней.

– Мне надо в церковь, – сказала Райаннон.

– Вы знаете, что это совсем не обязательно. Вы всегда можете сказать, что вас все еще мучила мигрень и вместо церкви вы пошли прогуляться в горы.

– Меня ждут дома к часу. Мама готовит праздничный обед.

– Ну, до часу еще времени много.

Райаннон глубже засунула руки в карманы своего элегантного пальто, пожала плечами, резко повернулась, взглянула Роджеру в глаза и рассмеялась.

– Ваша взяла. Я помогу вам тут обосноваться. Сделаю одно доброе дело на сегодняшний день.

– Не доброе дело, а серьезное нарушение закона, хотите вы сказать.

– О, это меня не пугает. Если нас арестуют, я просто скажу: вы пригласили меня сюда, а я была в полной уверенности, что вы арендуете эту часовню. И надеюсь, вы меня поддержите.

– Поддержу, – сказал он. Горячий прилив благодарности заставил его добавить: – Я поддержу вас всегда и во всем, что бы вы ни сделали. Вы мой самый лучший ДРУГ.

Уверившись, что она его не покинет, Роджер сразу ощутил прилив сил. Энергично и бесшумно он принялся за работу. Печурку надо было очистить от золы. Где тут ведро? Да вот оно и – какое чудесное открытие! – в бункере остатки антрацита: вполне достаточный запас, чтобы огонь в печурке продержался дня два-три. Ни лучины, ни старых газет для растопки не нашлось, но все это он притащит от миссис Пайлон-Джонс. Пора, сказал он, пойти туда и забрать свои пожитки.

– А как вы там управитесь? – спросила Райаннон. Она от нечего делать разглядывала холсты фрейлейн Инге, с коротким недоумевающим возгласом ставя их обратно один за другим к стене.

– Просто соберу все в охапку и потащу на своих, на двоих, – сказал он. – Придется пропутешествовать раз пять-шесть, но ведь не обязательно перетаскивать все сегодня. Половину вещей я могу запаковать и оставить там, а потом как-нибудь на неделе прихвачу по дороге. Сейчас мне понадобится только кое-что из продуктов, которыми я запасся на ближайшие дни. И кое-какие теплые вещи. Ну и, конечно, умывальные принадлежности, бритва. – Он загибал пальцы, перечисляя. – Еще хорошо бы грелку, а то здесь все здорово отсырело, но ее у меня нет.

– Я принесу вам грелку после обеда – мне ведь придется пойти домой поесть.

– Отлично, – сказал он, чувствуя себя необыкновенно спокойно и уверенно оттого, что она проявляет такое расположение и заботу. – Да, еще пару башмаков. И книжку – почитать на ночь. И молоко, если разносчик не забыл оставить. Вот, кажется, и все. А теперь я пошел. Вы меня дождетесь?

– Да, пожалуй, – сказала она. – Я пока немножко подмету здесь.

Она будет подметать? Райаннон? Что это с ней, что поднимается со дна ее души?

Подавив желание немного подразнить ее, Роджер поспешно вышел и прикрыл за собой тяжелую дверь.

На дворе разведрило, туман рассеялся; лишь кое-где еще висели последние клочья, да внизу долина была затянута холодной полупрозрачной дымкой. Быстро, на глазах очищаясь от туч, голубело небо, и уже сияло солнце. Волшебный день, неслыханно прекрасный! Быть может, он станет поворотным днем в его жизни? Бездомный изгой, раскинувший свой бивуак в заброшенной часовне, нарушитель закона, не вступает ли он в новую полосу жизни, где его ждет твердое благополучие, мирное существование, счастье, о котором он даже не смел мечтать? Роджер быстро зашагал по тропинке в сторону Лланкрвиса, потом приостановился на минуту и поглядел на горы, уходившие к горизонту, в глубь страны. Там на пиках лежал снег. Это белоснежное сверкание в вышине и зеленовато-коричневые тени внизу создавали впечатление призрачности, невесомости: сияющие массивы скал и снега плавали в промытом воздухе, словно эмблема рая.

Внезапно слух Роджера уловил тонкое жужжание крошечного керосинового двигателя. Он скользнул глазами вверх по склону горы. Ну, конечно, это Дилвин. Его худое напряженное лицо было закинуто к небу, в руках он держал прибор дистанционного управления с длинными усиками антенны, а над головой у него – его радость, его бесценная игрушка, его кумир, предмет такого же обожания, как Райаннон, его семидесятипятисантиметровая модель «Пайпер команче» четко выписывала круги в безоблачном полуденном небе.

Роджер с интересом следил за полетом модели. Ему импонировала возвышенная творческая одержимость Дилвина. Маленький аэроплан, деловито целеустремленный на фоне безбрежной синевы, казался ему восхитительно абсурдным. Роджер весело помахал юноше рукой. Но Дилвин не подал виду, что заметил его. Он, прищурившись, глядел вверх и, казалось, не видел ничего вокруг. Или – эта мысль внезапно поразила Роджера – быть может, это просто проявление враждебности открытое нежелание отвечать на его приветствие? Знал ли Дилвин, что Райаннон была с ним в часовне? Что она ждет его там, в той самой часовне, порога которой она не хотела переступить в дни, когда они с Дилвином детьми играли возле?

Что ж, тут уж ничего не поделаешь. Такой девушке, как Райаннон, суждено оставить след в жизни многих мужчин за эти несколько быстротечных лет, пока ее красота не увяла. И каждый урвет от этой красоты, что сможет.

Под морозным бодрящим солнцем Роджер зашагал в сторону дома миссис Пайлон-Джонс. В тот же миг тонкое жужжание мотора стихло, и, оглянувшись, он увидел, что игрушечная машина начала кругами спускаться к земле, повинуясь колдовской силе маленькой коробочки, которая притягивала ее к себе.

В доме миссис Пайлон-Джонс Роджер упаковал свои пожитки в полной тишине, которая казалась ему густой и вязкой, как каша. Может быть, миссис Пайлон-Джонс ушла на целый день из дома, чтобы избежать встречи с ним? Или, одетая, в пальто и в шляпе, лежит на постели? В любом случае их отношения было так же невозможно восстановить, как это разбитое стекло в окне, из которого сейчас тянуло свежим ветерком. И это напомнило Роджеру: надо захватить с собой газет, чтобы заткнуть другое разбитое стекло, там, в часовне. Или какую-нибудь тряпку – так, пожалуй, будет даже лучше. Пыльную тряпку. Он разыскал ее под раковиной, тщательно завернул и уложил в рюкзак. Потом не менее тщательно и осторожно упаковал почти полную бутылку джина, положив ее, чтобы не разбилась, между рубашками.

Наконец все было готово: самые необходимые предметы – в чемоданчике, еще кое-что – в рюкзаке, который он повесил через плечо. Все остальное, тоже аккуратно упакованное, – в большом чемодане; он заберет его потом, когда будет проезжать в автобусе мимо. Ну, с этим покончено. Миссис Пайлон-Джонс может спокойно ждать лета и появления новых курортников.

Бесшумно затворив за собой зеленую входную дверь (однако оставив пока что ключ от нее у себя в кармане), Роджер обошел дом и постучал в коричневую входную дверь. На стук никто не отозвался, и он постучал снова, подождал немного, взял свой чемодан и уже собрался было удалиться, когда услышал, как кто-то торопливо и тихо, словно мышь, крадется к двери.

Так, значит, она все-таки была дома и прислушивалась за стеной, пока он собирал свои пожитки. То-то, верно, была рада!

Миссис Пайлон-Джонс чуть-чуть приотворила дверь. Ее разыгравшаяся фантазия уже превратила Роджера в потенциального убийцу.

– Итак, миссис Джонс, я отбываю. И вас никто больше не потревожит.

– Надеюсь, – сказала она, но глаза ее пугливо бегали по сторонам, и Роджеру подумалось вдруг, что в годы войны какая-нибудь французская фермерша, позволив потерпевшему аварию английскому летчику переночевать у нее в амбаре, наверное, так же вот нетерпеливо ждала, чтобы он поскорее убрался из ее дома, пока кто-нибудь не донес гестапо.

– Да чего вы так боитесь! – невольно вырвалось у него.

– Вставить новое стекло будет стоить десять шиллингов, – сказала она. – Можете оставить деньги сейчас.

Роджер уже хотел было вручить ей деньги, но тут вспомнил про свой второй чемодан. Нет, ему нужно иметь здесь какую-то зацепку. Иначе она еще вздумает запереться от него в доме, как в крепости.

– Мне приходится тащить вещи на себе, – сказал он, – и унести все сразу я не в состоянии. Так что, с вашего разрешения, я оставлю пока у вас один чемодан и заберу его на следующей неделе. И тогда отдам вам эти десять шиллингов.

– Я бы предпочла получить их сейчас, чтобы покончить с этим, – сказала миссис Пайлон-Джонс.

– Очень может быть, – твердо сказал Роджер, – но, к несчастью, сегодня воскресенье, и банки закрыты. А то, что у меня есть в наличии, понадобится мне самому. И если на то пошло, это ведь не моя вина, что меня выставили за дверь в воскресенье.

Он поднял чемодан и повернулся к миссис Пайлон-Джонс спиной.

– В понедельник, – бросил он через плечо, – я приду за чемоданом. До полудня. Надеюсь, за это время он вас не слишком обременит.

В ответ он услышал лишь, как захлопнулась коричневая дверь. Неспешно и, уж конечно, без грохота, но окончательно и бесповоротно.

По дороге Роджер ломал себе голову, пытаясь понять, почему миссис Пайлон-Джонс так восстановлена против него. Неприятные ассоциации – в этом его вина? Ему вспомнилось, как осуждающе звучал ее голос: «Эти ваши дружки!» Да, должно быть, в этом все дело. В ее глазах он запакостил деревню. Следом за ним в Лланкрвис пожаловала вся эта шайка. Ничего подобного у них не было, пока тут не обосновался англичанин. Он принес с собой обычаи больших городов. А еще эта особа с голубым автомобильчиком и черными волосами – он стряпал для нее еду и хотел положить ее к себе в постель в доме порядочной женщины, спавшей тут же, за стеной! Счастье ее, что она не позволила, бесстыжая потаскушка! Роджеру казалось, что он слышит, как в поселке упоенно чешут языками.

Погруженный в эти думы, он прошел мимо часовни – не своей часовни, не той, которую мистер Робертсон и фрейлейн оккупировали для своих любовных утех, а мимо большой, главной, все еще действующей часовни. В нее вливался жидкий поток молящихся – обычная смесь юных прихожан (которых привели сюда настояния стариков) и стариков (которых привел сюда шелест крыльев ангела смерти). И все же молиться они будут от души, он это понимал. Они искоса поглядывали на него, когда он со своими пожитками проходил мимо, и он уже приготовился отвечать на вопросы, тем более что многие лица были ему знакомы – он видел их в автобусе, – однако никто не заговорил с ним. В будние дни в автобусе они частенько и словоохотливо разговаривали с ним, но сегодня держались обособленной кучкой: они шли по своему воскресному делу, и он был для них случайный прохожий, незнакомец с чемоданом в руке, приезжий, застрявший здесь после окончания сезона.

Ладно, а вот и его часовня – его новое таинственное убежище. Солнце поблескивало на старой масляной краске стен, играло на гладком шифере кровли, и над ней стояло марево, словно на жарком юге. Жизнь была полна непредвиденного – он освободился наконец от кокона повседневности. Войдя в часовню, Роджер обнаружил, что там все чисто прибрано, но пусто. На видном месте лежал листок из блокнота, на котором Райаннон написала: ВЕРНУСЬ К ВЕЧЕРУ, ДОЛЖНА ПООБЕДАТЬ ДОМА. Доброго ей аппетита! А он пока все приготовит, чтобы достойно ее принять. Свалив в угол свои пожитки, Роджер с бешеной энергией принялся за дело. Операция номер один: растопить печурку. Он принес с собой в газете кое-что на растопку и немножко мелкого угля. Когда огонь занялся, он подсыпал в печурку антрацита из бункера. Печурка раскалилась волшебно быстро – и не только печурка, но и ее длинная черная труба. Тепло! Жизнь! Роджер почувствовал, что он имеет право промочить глотку. Джина у него было предостаточно, но разбавить нечем. Не беда! Роясь по полкам буфета в квартире миссис Пайлон-Джонс, перед тем как ее покинуть, он нашел среди своего скудного запаса провизии немного сахару. Ну что ж, две ложки сахару, холодная вода, джин – это уже годится, а глоток алкоголя – единственное, чего ему сейчас не доставало.

Алкоголя и Райаннон. Он едва успел разместить свои пожитки (провизию – в шкаф, чайник и чашки – на столик возле раковины, кофейник – на электрическую плитку, одежду – за дверь ризницы), когда раздался стук, и снова появилась Райаннон.

– Милости просим. Приятно, что у вас не засиживаются за обедом.

– Я отсутствовала ровно час. – Она с одобрением поглядела по сторонам. – А вы тут уже навели уют.

– Это все благодаря печурке. Слава тебе господи, она топится отлично.

– Вижу. Между прочим, – сказала Райаннон, вынимая из сумочки ключ и протягивая ему, – вот, что я нашла. Он висел на гвозде в шкафу.

– Что это? Запасной ключ?

– Должно быть. Во всяком случае, он подходит к наружной двери.

– Какая трогательная заботливость со стороны фрейлейн – ключ и запас топлива! Да к тому же еще ее творения – на случай, если нам захочется на них полюбоваться.

Райаннон опустилась на стул, продолжая приглядываться к нему и к окружающей обстановке.

– Я принесла грелку. Вам надо проветрить эти одеяла, прежде чем укрываться ими. Но у вас же нет постельного белья!

Роджер был тронут. Грелка казалась ему ярким символом ее расположения к нему.

– Завтра я раздобуду пару нейлоновых простыней. А сегодня переночую и без белья – не помру.

– Ну вот что, – сказала она, – я-то поела, а вы нет.

– Но зато я выпил, а вы нет, – сказал Роджер, ставя на стол бутылку с джином.

– Не надо выпивать без закуски. Еще напьетесь, а я не хочу оставаться одна в пустой часовне с пьяным мужчиной.

Он отрезал толстый кусок черного хлеба, намазал его маслом, водрузил сверху несколько основательных кусков сыра и уничтожил все это у нее на глазах.

– Так-то лучше. – Она улыбнулась.

– А теперь, – сказал он, – я заслужил еще глоток спиртного.

Он плеснул джина в стакан, добавил воды, сахара.

– Ну, а вы? Выпьете со мной?

Она фыркнула:

– Джин после обеда?

– Это же лучше, чем ничего. А я держу пари, что у вас был обед трезвенников.

– Вот и ошиблись, всезнайка. Все выпили по рюмочке бузинной настойки. По случаю воскресенья.

– Ну что ж, – сказал он, протягивая ей стакан с джином, разведенным сахарной водой, – а это по случаю воскресного вечера. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье! – сказала она и покорно глотнула чудовищной смеси. Она сидела на краю низенькой кушетки фрейлейн, протянув одну руку к теплу, струившемуся из открытой дверцы печки.

Уют! Кто бы мог подумать? Он присел на кушетку рядом с нею.

– Райаннон, – сказал он. И не узнал своего голоса: он звучал так глухо от волнения. – Мне хочется понять вас.

– Зачем?

– Да ни зачем. Просто хочется. – Безотчетным жестом он взъерошил себе волосы. – Я давно перестал понимать людей. А попав сюда, и вообще не встретил ни одного человека, которого бы мог понять хотя бы отчасти. Единственный человек, давший себе труд объяснить, что им движет, был Дик Шарп. Но и его объяснения были крайне поверхностны – он главным образом пытался оправдать свои подлые поступки.

– Значит, вам хочется понять меня просто потому, что надо с кого-то начать?

– Нет, не потому. А потому, что вы это вы. Я никогда не забуду вас, даже если никогда больше не увижу. До конца моей жизни я буду вас вспоминать. Не удивительно, что я хочу понять то, о чем постоянно думаю.

– Иной раз лучше не понимать.

– Но не в том случае, когда речь идет о вас. В вас есть что-то… – Роджер беспомощно развел руками. Внезапно он почувствовал, что пьян: хлеба и сыра оказалось недостаточно. Или он опьянел от близости этой строптивой красотки? – Мне не хочется говорить, – сказал он. – Я хочу слушать. Расскажите мне о себе. Я хочу знать ваши взгляды на жизнь. Как она протекает, ваша жизнь? Она не может быть ограничена стенами этого славного одноэтажного домика, на склоне горы, с мамой, папой и с собакой под телевизором.

– О господи, конечно, нет, – сказала она беспечно. – Настоящая моя жизнь, разумеется, не в этом.

– Хорошо, а в чем? Чем наполнена ваша жизнь? О чем ваши мысли? Расскажите мне, Райаннон. У меня нет никаких притязаний на вас, ни малейшего права расспрашивать вас о чем бы то ни было, но все-таки расскажите.

– Налейте мне еще джину, – неожиданно сказала она.

Роджер даже не заметил, что ее стакан уже пуст. Он приготовил ей еще одну основательную порцию.

– А теперь рассказывайте. Здесь тепло и уютно, угли жарко пылают и у вас благодарная аудитория в лице одного слушателя. Разве все это не пробуждает в вас желания поговорить о вашей жизни?

– Я не иду на поводу у своих желаний, – сказала она. – Иначе я бы уже давно попала в беду.

Что это нашло на нее? Роджер никак не ожидал услышать из ее уст такое полупризнание внутреннего конфликта.

Удобных кресел тут не было. Им приходилось довольствоваться кушеткой фрейлейн. Но сидеть, выпрямившись, когда не к чему прислониться, довольно трудно. Повинуясь внезапному порыву, Роджер вдруг закинул ноги на кушетку и растянулся на спине. Возле него оставалось еще достаточно места.

– Идите сюда, – сказал он.

– Нет, благодарю вас.

– Когда рассказывают о себе, это всегда делают лежа. Психоаналитики…

– Не задуривайте мне голову. Вы же не…

– Да, я не психоаналитик, но вы никогда не получите удовольствия от хорошей исповеди, если будете сидеть в напряженной позе. Поверьте мне. Расслабление позвоночника творит чудеса.

– В таком случае я лучше не буду его расслаблять.

– Не расслабляйте, ладно, – успокаивающе произнес Роджер, – но приведите его в горизонтальное положение.

Он даже не успел удивиться собственной дерзости, когда его рука обхватила ее за плечи и мягко притянула на кушетку рядом с ним. На секунду тело ее напряглось, противясь, и тут же стало податливым, и пружины кушетки упруго приняли на себя его тяжесть. Подчинившись, она покорно лежала рядом с Роджером. Кости у нее были тонкие, хрупкие, прямо как у кошки, – у Роджера кровь застучала в висках.

– Если я позволила себе лечь, это еще ровно ничего не означает, – пробормотала она.

– Конечно, нет. Просто так удобнее разговаривать.

– И даже разговора не будет, если я не захочу, – притворно чопорно проговорила она.

С минуту они лежали молча. Рука Роджера легко, непринужденно покоилась на талии Райаннон. Окна часовни запотели, печурка раскалилась до волшебного малинового цвета. Горы за стенами принимали вести от всей вселенной.

Она тихо лежала рядом с ним. Казалось, она решила целиком довериться ему, чтобы чувствовать себя в его присутствии так же свободно, как если бы была одна. А ведь она ни секунды не сомневалась в похотливости его намерений, в том, что в основе его отношения к ней лежит потребность коснуться ее, прижаться к ней, приникнуть, впиться в нее зубами, слиться с ней. Она приняла его – не как любовника на началах взаимных требований и обязательств, а просто как живое существо, перед которым ей не нужно носить маску. И, понимая это, он лежал молча и слушал: Райаннон заговорила так тихо, что голос ее, казалось, даже не нарушил глубокого торжественного молчания часовни.

– Моя мать беспрестанно толкует мне о замужестве. Ей кажется, что только после замужества, и никак не раньше, начинается для женщины настоящая жизнь. И очень многие знакомые мне девушки думают так же. Все, что было до замужества, кажется им чем-то не настоящим – даром потраченным временем. Моя работа в отеле пришлась матери по сердцу: она считает, что я нахожусь там в окружении преуспевающих мужчин, которые могут предложить мне надежный домашний очаг. Послушала бы она, что они мне предлагают!

– Вы, значит, не рассказываете ей?

– Я не могу. Она не понимает, и никакая сила не заставит ее понять. Она живет в другом мире. А что касается отца… – Она пожала плечами, вернее, чуть-чуть шевельнула ими. – Ни с отцом, ни с матерью я не могу говорить ни о чем, что действительно имеет для меня значение. Мать может научить меня печь яблочный пирог, и я предоставляю ей возможность говорить, сколько хватит охоты, на такого рода темы. Но во всем остальном я действую на свой страх и риск.

– Вам, верно, очень одиноко?

– Я привыкла доверять своему чутью. Я продумываю все с разных сторон и решаю, как надо поступить. Ведь мужчины вечно охотятся за тобой, стараются улестить, добиться своего.

Роджер молчал. Ему очень хотелось знать, удалось ли кому-нибудь из них чего-то добиться, но он слишком хорошо понимал, что спрашивать нельзя. Признание должно вырваться само.

– Порою мне кажется, что, может быть, мама права и настоящая жизнь начнется после того, как у меня будет дом, который нужно вести, и муж, о котором надо заботиться. И дети. Но я еще как-то не могу отчетливо представить себе все это. А порой мне кажется совсем другое – кажется, что лучшее время моей жизни сейчас. Ведь все зависит от того, за кого я выйду замуж. Сейчас же у меня есть то, чего добиваются мужчины и за что они готовы платить. И какие деньги они тратят! Вначале меня это просто пугало. Но я быстро освоилась.

Роджеру показалось, что она хочет поставить на этом точку, и он негромко пробормотал:

– Вы давно работаете в отеле?

– Сначала я работала в банке. После школы я училась на специальных курсах банковских служащих. Но в банке я проработала всего несколько месяцев – подвернулась работа в отеле, и мне показалось, что это куда занятнее.

Она снова примолкла, и он спросил:

– Ну и как?

– Да, занятнее, – сказала она. Он не видел ее лица, но отчетливо представил себе, как она скривила губы в усмешке. – Конечно, занятнее. Что и говорить: по сравнению с банком тут жизнь кипит вовсю. Все деловые люди останавливаются у нас. И молодые и старые. Трудно сказать, кто из них хуже, но одно я знаю твердо: ни один не оставит тебя в покое.

– А вы только этого и хотите – чтобы вас оставили в покое?

– Нет, и этого я тоже не хочу. И меня, в сущности, не так уж трогает, что все они добиваются одного и того же. А почему бы им не добиваться? Они так созданы. Но это надоедает. Ни один из них не желает мириться с отказом, и в конце концов приходишь к выводу, что надо выбрать кого-нибудь одного, кто будет играть первую скрипку и ограждать тебя от притязаний остальных.

За окнами солнце уже завершило свой полукруг и, спустившись к горизонту, светило теперь с западной стороны. Близился вечер, непохожий ни на один вечер с сотворения мира. Роджер лежал тихо, слушал голос Райаннон и чувствовал, как ее хрупкое бедро мягко упирается ему в живот.

– Вот почему я сошлась с мистером Филдингом. Это не значит, что я просто вытащила из шляпы билетик с его именем. Он мне понравился. Он не был груб, умел ухаживать, мог быть мил. Даже очень мил. Он просто и честно сказал мне, что я скрасила его жизнь, принесла ему счастье и ему хотелось бы доказать на деле, как высоко он это счастье ценит. А поскольку единственное, чем он свободно располагает, – это деньги, то он хотел бы иметь возможность тратить их на меня и тем выразить свою признательность. Он был добр и постепенно так ко мне привязался, что не мог примириться с мыслью о том, чтобы меня потерять. В конце концов он даже решил развестись с женой и предложил мне выйти за него замуж, но я сказала «нет». Мы пререкались с субботы до понедельника.