Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

«Гэрет, это домашний пирог», – сказала мать, смакуя пирог со знанием дела.

«Творение миссис Аркрайт, – сказал Гэрет, кивком подтверждая ее догадку. Она от нечего делать печет пироги. Снабдила ими почитай что полдеревни».

И глазам Роджера мгновенно представилась миссис Аркрайт – одна как перст, в своем новеньком, чистеньком домике месит сладкое тесто в большой фарфоровой чашке, прикидывая, кто нуждается в рождественском пироге. При других обстоятельствах эта картина показалась бы ему исполненной глубокой меланхолии: одинокая женщина, единственным смыслом жизни которой является нескончаемая война с мусорщиками, пытается как-то убить время; но теперь он увидел это в совсем ином свете. Теперь это заставило его подумать о мужестве и стойкости людей, об их неиссякаемой изобретательности, об их готовности выдерживать беспощадный натиск лет.

«За миссис Аркрайт! – воскликнул он. – За ланкаширский дар Лланкрвису!»

«Да благословит ее бог, у нее доброе сердце», – сказала мать.

«Надеюсь, она угостила мусорщиков пирогом», – заметил Гэрет.

Роджеру вдруг стало весело и беспечно. Должно быть, он захмелел. Но если даже и так, то захмелел не столько от виски, сколько от необычности этого дня, от нежности заячьего мяса, от мрачного великолепия заката, от неповторимости этих лиц – Гэрета и матери, от мыслей о миссис Аркрайт, и о мусорщиках, и о поразительном богатстве жизни с ее многообразными хитросплетениями, которых никому не дано распутать до конца.

«Последний раз я ел такой пирог на свадьбе», – сказал он. Это была неправда, но он с интересом прислушался к своим словам и думал: ну, что я им еще преподнесу теперь? И что такое истина? Правда ума или правда сердца?

«Я был на этой свадьбе, как раз перед тем, как приехать сюда, – продолжал он. – Это было неописуемо счастливое событие. Мой брат Джеффри женился на изумительной девушке. Ее звали Марго. Мне кажется, они будут идеально счастливы».

Они внимали его словам, а он говорил:

«Марго – самая красивая девушка на свете. У нее золотисто-рыжие волосы и удивительно зеленые глаза. К ней сваталась целая уйма женихов, но она избрала лучшего. Это был Джеффри, и вы можете мне поверить, раз даже я, его брат, говорю это вам. Конечно, он всегда затмевал меня. Он и старше на несколько лет, и умнее, и обаятельнее. Но он необыкновенно добр ко мне. И я никогда не завидовал ему: все, что он делал, настолько выше моих возможностей, что мне даже и в голову не приходило состязаться с ним.

Мы с Джеффри жили вместе, – продолжал Роджер. – Конечно, я понимал, что рано или поздно лишусь его. Иначе не могло быть. Я хочу сказать, было бы слишком обидно, если бы Джеффри не женился, не имел потомства. Он будет замечательным отцом».

«А вы, – сказала мать, нарушая благостную тишину, – вы теперь тоже будете подыскивать себе невесту?»

«Да уж самое время, – с жаром сказал Роджер. – Я даже присмотрел тут одну, другую, да, похоже, они все заняты».

«Райаннон занята, это точно, – сказал Гэрет сухо. – Этот малый с авиамоделями нипочем не оставит ее в покое».

«Дилвин? Вы думаете, он в конце концов добьется своего?»

Гэрет кивнул.

«Когда Райаннон решит выйти замуж, – сказал он, – она вернется к Дилвину».

«Да, мне надо жениться, – сказал Роджер. Иначе я буду чувствовать себя очень неприкаянным теперь, когда Джеффри с Марго устраиваются своим домом. Они нашли изумительное местечко в пригороде. Дом стоит совсем особняком, среди полей. Построен в шестнадцатом веке; при доме фруктовый сад и выгон. А Джеффри и Марго так долго жили в Лондоне, что им теперь хочется пожить среди деревенской тиши и простора. И дом обширный, легко может разместиться большая семья».

Он встал, беспокойно прошелся по комнате и остановился, глядя в окно на темное Ирландское море и серебристую кромку пены.

«Да, – произнес он так тихо, что они едва расслышали его. – Мне теперь надо привыкнуть обходиться без Джеффри. Но ему будет хорошо с Марго. И приятно видеть, когда двое людей так счастливы вместе».

Он с улыбкой обернулся к Гэрету и матери.

«Ну, хватит обо мне», – сказал он.

Они допили виски, поели немного холодной ветчины и в блаженном отупении снова расположились у очага. Гэрет достал потрепанную колоду карт, и они с Роджером, без особого мастерства, но с неиссякаемым запасом дружелюбных шуток сыграли несколько партий в рамс. Была уже полночь, когда Роджер заметил, что мать задремала в своей качалке, и решил: пора и честь знать. Гэрет проводил его до калитки.

– Никакой работы завтра, – сказал он. – Поваляйтесь подольше в постели.

– Непременно, – сказал Роджер. – И еще раз большое спасибо.

Он повернулся и зашагал прочь с неясным, но тягостным ощущением чего-то странно неуместного. И только пройдя ярдов сто в свежей ночной прохладе, понял, что́ не дает ему покоя. Как только праздничный день пришел к концу и мысли возвратились к работе, и он и Гэрет – оба снова заговорили по-английски.

Двадцать седьмого декабря они приступили к работе, как обычно. Бурый автобус – тоже как обычно – взялся за дело, но, к их великой радости, им удалось испортить ему всю музыку во время самого важного восьмичасового утреннего рейса в город. На окраине Карвеная образовалась большая пробка, и бурый автобус с перехваченными у них пассажирами оказался зажатым между частными машинами и тяжелым грузовиком, который упрямо выперся на середину проезжей части. Гэрет, пригромыхав туда на своем полупустом автобусе, изловчился просунуться в образовавшийся на мгновение просвет во встречном потоке машин, с громким презрительным ревом промчался мимо бурого автобуса и значительно раньше него прикатил на площадь. Тестомордый шофер бурого пирата припарковал машину в свободном местечке на противоположной стороне площади, с неприличной торопливостью произвел посадку и поспешно отбыл в обратный рейс, а Гэрет и Роджер покатывались со смеху, улюлюкали, приплясывали и всячески издевались над ним под надежным кровом своего автобуса.

Радость одержанной победы бурлила в них целый день, хотя мало-помалу стало ясно, что бурому автобусу дан приказ вытеснять их с линии любыми способами. Он маячил впереди них на всех перегонах, и выручка их за этот день была ниже, чем всегда. Но и Роджер и Гэрет избегали касаться этой темы. Неколебимое терпеливое упорство заглушило все другие чувства: пока в сумке позвякивают хотя бы две-три монеты, они не сдадутся, и, как знать, – эта невысказанная словами мысль витала в воздухе – быть может, Дик Шарп выдохнется раньше.

Было без пяти минут десять, когда Роджер вышел из пивной Марио, застегивая на ходу кожаную куртку, спасаясь от пронизывающей стужи. Ночь была ясная, безветренная, подмораживало. В огнях Карвеная тускнело мерцание звезд, но, поглядев на черное небо, Роджер понял, что там, в горах, где ничто не мешает их блеску, он увидит, как они, неправдоподобно огромные, сияют и мерцают на темном небосклоне. Он быстро зашагал по направлению к площади. Желтый автобус стоял на своем обычном месте, уже наполовину заполненный пассажирами, но без огня: пассажиры довольствовались светом, проникавшим с площади. Значит, Гэрет еще не пришел. Это было необычно: – Гэрет всегда приходил к автобусу первым.

Роджер поднялся в автобус и включил освещение. Пассажиры явно были довольны, разговор оживился и кое-кто из стоявших на площади в ожидании, по-видимому, бурого автобуса, поднялся в желтый и уселся на свободные места. Роджер взял свою кожаную сумку: можно продавать билеты, сейчас появится Гэрет, и они поедут. В разных концах города начали бить часы – десять ударов. Звон часов так отчетливо разносился в морозном воздухе, что проник даже в автобус, вплетясь в шум голосов. Десять часов, а где же Гэрет? Роджер беспокойно прошелся по автобусу, поглядывая в окна. Площадь была почти безлюдна. Несколько автобусов компании «Дженерал» стояли с включенным светом готовые двинуться в путь, да кое-где мелькала закутанная в пальто фигура, спешащая к вожделенному теплу очага. Какая-то одинокая витрина отбрасывала на мостовую квадрат света. В одиннадцать часов и она погаснет.

Затем Роджер увидел приземистую фигуру, направлявшуюся через площадь к их автобусу. Конечно, это был не Гэрет, но кто-то такой же коренастый и столь же хорошо знакомый, и на какую-то секунду Роджеру померещилось, что это Гэрет, только шагает он как-то по-другому – крепче ступает, несет свое тело на более сильных ногах. И тут же Роджер понял, что это Гито.

Гито подошел прямо к автобусу и поднялся по ступенькам. Лицо его было угрюмо. Сделав уступку стуже, он надел старую фетровую шляпу с узкими полями, которая скрывала лысину и молодила его. Роджеру доводилось видеть Гито без Айво, но без его сверкающей лысины – ни разу. Гито поглядел на Роджера, наклонил свою большую голову, обвел глазами автобус, словно проверяя, к кому он будет обращаться, и проговорил негромко, сурово:

– Я пришел, чтобы повести автобус.

– А где же Гэрет? – спросил Роджер.

– В больнице, – сказал Гито. Он сел за баранку и пошарил в кармане. – Гэрет дал мне ключи, – сказал он. – У меня есть права, так в чем дело?

– Но… – проговорил Роджер и глотнул слюну. – Но что же с Гэретом? Откуда вы знаете, что он в больнице? Вы были там, видели его?

– Мы доставили его туда. Я и Айво.

– Да что с ним? – воскликнул Роджер. Почти все пассажиры, за исключением двух-трех на заднем сиденье, перестали разговаривать и глядели на него и на Гито. В автобусе воцарилась настороженная атмосфера; все понимали: что-то произошло.

– У него перелом запястья, – сказал Гито. – И ушибы. Там его обследуют. Мы его подобрали – я и Айво. И доставили прямо в больницу. Он дал мне ключи и сказал, что в десять часов надо отправить автобус.

– Запястье сломано? Ушибы? И он в боль…

– Драка была, – сказал Гито. – Похоже так, – добавил он, давая понять, что при ней не присутствовал. Он включил зажигание, стартер заработал, и свет в автобусе на мгновение потускнел. Но вот уже равномерно загудел двигатель, и свет снова стал ярче.

Гито был явно не расположен продолжать разговор, пока они не прибудут в Лланкрвис. А может быть, и вообще. Он развернул машину на площади и выехал на шоссе. Роджер, оглушенный известием, со щемящим чувством в груди начал обходить пассажиров, собирая плату за проезд. Почти каждый спрашивал его, где Гэрет. И у каждого он молча принимал деньги, давал, если требовалось, сдачу и после этого отвечал:

– Отдыхает.

Миссис Пайлон-Джонс тоже была в автобусе. Она оказалась в числе немногих, кто не спросил, где Гэрет. Она молча протянула Роджеру деньги, и он прочел в ее взгляде сострадание и непоколебимую уверенность в собственной правоте. Выражение ее лица говорило: сами вы по собственной глупости ввязались в очень скверную историю и чему же тут удивляться, если с Гэретом случилось несчастье.

Когда они проехали полпути, Роджер уже обошел всех, и ему не оставалось ничего другого, как плюхнуться на свободное место впереди и уставиться поверх шляпы Гито в ночное небо над горами. Он был так подавлен и такая его сжигала тревога, что он подумал: надо бы собирать плату за проезд еще медленнее. И в то же время, как ни удивительно, он остро завидовал Гито. Для Гэрета Гито был подлинным другом, на которого он мог положиться в беде. Если бы это Роджер подобрал Гэрета и отвез его в больницу, дал бы Гэрет ему ключи, доверил бы вести автобус? Правда, ведь у Гито есть права. Он может управлять автобусом на законных основаниях, и, конечно всякому дураку ясно, что, когда они со всех сторон окружены врагами, было бы крайне опасным и неверным шагом позволить Роджеру вести автобус, не имея профессиональных прав. Все это Роджер понимал. И тем не менее он завидовал Гито, который спокойно и умело вел автобус все вверх и вверх, по бесчисленным зигзагам дороги, то и дело останавливаясь, чтобы высадить пассажиров, потом плавно трогаясь с места даже на самых крутых подъемах и тем невольно заставляя вспомнить, что он и Айво сами когда-то водили здесь автобус. Да, пока их не выжил Дик Шарп. Они сдались, оставив Гэрета сражаться в одиночку с хищником. А вот он, Роджер, ввязался в их свару, словно это было его кровное дело, был верен Гэрету, бескорыстно помогал ему, полностью отдал себя в его распоряжение. И все равно он никогда не станет так близок Гэрету, как Гито, никогда между ними не установится такой непринужденной, естественной близости. Рождественский день был исключением, разнузданным всплеском чувств.

Мысли эти надоедливо звенели в его мозгу, словно кандалы каторжника. Наконец они добрались до Лланкрвиса, сделали две-три остановки на улице поселка и, поднявшись еще выше, стали возле гаража из рифленого железа. Машине пора было на отдых. Роджер молча вылез из автобуса, отворил двери гаража и остановился в ожидании. Гито, не торопясь, поставил машину в гараж, заглушил мотор, запер одну створку дверей изнутри, вышел, запер вторую створку и тоже остановился, глядя на Роджера в темноте, пронизанной светом звезд.

– Ну, так что? – сказал Роджер. – Кто напал на Гэрета?

– Я не видел, – сказал Гито. – Мы нашли его в проулке за пивной. Какой-то человек услышал шум, вышел, а он там лежит. Тогда этот человек позвал нас с Айво: все ведь знают, что Гэрет наш друг, правильно? Мы пошли прямо туда. Они его оглушили, но он уже поднимался на ноги, только очень медленно. Правое запястье у него было сломано. Он не мог двинуть рукой.

– Кто же это сделал?

– Не знаю, – сказал Гито. – А кто натравил – знаю, да и вы тоже.

– Да, – сказал Роджер.

Наступило молчание. Где-то далеко, в горном ущелье, залаяла собака или, быть может, лисица.

– Ну ладно, автобус в целости и сохранности, – деловито сказал Гито. – А вот, верно, и Айво, – добавил он. Слышно было, как, тяжело пыхтя, взбирается на гору грузовик. Он пообещал заехать за мной.

– Вы, значит, сейчас уедете? – сказал Роджер.

– Надо бы оповестить миссис Джонс, – раздумчиво проговорил Гито.

– Я оповещу.

– Пусть она не беспокоится, – сказал Гито. – Завтра или послезавтра он придет домой. А автобус в целости и сохранности. – Он говорил так, словно был уверен, что мать Гэрета прежде всего будет обеспокоена судьбой автобуса.

– Скажу, – пообещал Роджер.

Айво на грузовике подъехал к гаражу и остановился, не выключая двигателя. Он приветственно помахал Роджеру из кабины, но не опустил стекла, не высунулся, чтобы перемолвиться с ним словом. Гито подошел, забрался в кабину рядом с Айво, и грузовик стал разворачиваться.

Когда он скрылся из глаз, на горы легла такая тишина, что Роджер подумал: «Словно на вымершей планете». Никогда еще одиночество не тяготило его так. Но предаваться размышлениям на эту тему было бессмысленно. Там, в горах, у подножия черного отвала мать Гэрета сидит, ждет в оковах двойного мрака – своих мертвых глаз и темной комнаты. Вот, кому он все-таки нужен. Роджер решительно зашагал вверх по неширокой дороге и заметил, что на ней уже поблескивает иней.

Ночь была безлунная, но искрившаяся от инея дорога хорошо просматривалась в прозрачном тихом воздухе и в холодном слабом свете звезд. А чуть дальше, по обе стороны дороги был мрак – тяжелый, гнетущий, настороженный. И горы – черные массивы безмолвия.

Проходя окраиной поселка, Роджер почувствовал, что в голове у него проясняется: он начал более трезво оценивать положение. Однако эта трезвость утешения ему не принесла. Гэрет подвергся нападению, и притом настолько грубому, что потерял сознание и был доставлен в больницу. А нападавшие скрылись, неопознанные и, надо полагать, ликующие. Если у них хватило решимости напасть на Гэрета, им ничего не стоит взяться теперь и за него. Он слабее Гэрета физически, меньше может рассчитывать на доброжелательство и защиту со стороны местных жителей и, следовательно, во всех отношениях более уязвим. Роджер шел быстро. Поселок кончался, последний фонарь отбрасывал бледное пятно света на землю. Дальше – темная тропа, молчащие горы, черная громада отвала, нависшая над одиноким домом, стоящим на отшибе.

Роджер все шагал, уже и сам толком не зная, то ли он спешит к берлоге Гэрета, чтобы оказать поддержку старой женщине, то ли чтобы найти у этой женщины защиту и почерпнуть мужество. Но одно он знал твердо: сегодня ночью он не вернется в часовню. Быть может, он не вернется туда больше никогда.

Звякнула щеколда калитки. Роджер пересек поляну и подошел к дому. Низкие беленые стены слабо забрезжили во мраке у подножия темного, руками людей воздвигнутого утеса. Если бы хоть проблеск света в окне – гостеприимный желтый квадрат света, сулящий тепло, безопасность, домашний уют! Но старая женщина в вечной темноте своей слепоты сидит там одна в темной комнате, среди темных гор и смотрит на темное море. И он из одного мрака сейчас погрузится в другой.

Роджер призвал на помощь все мужество, какое еще оставалось в его груди. Но овладевший им страх был непреодолим – это был космический, почти благоговейный ужас. На середине поляны его ноги приросли к земле. Черный отвал встал перед ним, закрыв звезды; горные кручи отталкивали его от себя; холод, мрак, одиночество ширились; поглощая все, они опоясывали землю плотными концентрическими кольцами. Все напрасно, все его усилия тщетны, горы не хотят его, скалы отвергают, ни одна крыша не даст ему приюта, и повсюду на темных склонах его подстерегают убийцы.

Сделав над собой последнее судорожное усилие, он пересек тридцать ярдов, оставшиеся до двери, и постучал в нее несколько раз подряд. У него все-таки хватило выдержки не замолотить в дверь кулаком со всей мочи. Тем не менее стук его был громок и нетерпелив, и старая женщина, сидевшая там в своем добровольном затворничестве, не могла не понять, что случилось что-то дурное. Но голос ее был, как всегда, тверд, когда она откликнулась из своей качалки у очага:

– Dowch i mewn![49]49
  Войдите! (валл.)


[Закрыть]

Роджер нажал на ручку, и дверь сразу отворилась. Как эта женщина одинока, как беззащитна, как легко ее обидеть, когда она сидит тут, словно куропатка в своем гнезде!

«Миссис Джонс», – произнес он, тихонько притворяя за собой дверь.

«Гэрет с вами?» – спросила она.

«Нет, – сказал он. – Гэрет остался сегодня на ночь в Карвенае».

«Зажгите свет, – сказала она, – подойдите сюда и расскажите мне, что случилось».

Роджер повиновался. Она сидела, как всегда, возле электрического камина, а в очаге был приготовлен уголь, чтобы Гэрет, как только придет, мог его растопить. Роджер сел и протянул руки к камину. Тепло немного успокоило его; он уже не чувствовал себя как дикий зверь, затравленный в ночи.

«Прежде всего – Гэрет в порядке», – сказал он.

«Но его обидели. Его кто-то обидел», – тихо сказала мать.

«У него сломано запястье», – сказал Роджер.

«Он попал в аварию?»

«Нет, это не авария».

Она молча ждала, но видеть, как нервно стиснуты ее пальцы, было невыносимо.

«Я не хочу вас обманывать, – сказал Роджер. – На него напали».

«Где он?» – спросила она громче и как-то более звонко.

«Отдыхает, – сказал Роджер. – В больнице».

Она поднесла руку к горлу, но тут же тихо опустила ее на колени.

«Он в больнице?»

«Ему просто надо немножко отдохнуть, – сказал Роджер. – И руку ему там вправят».

«Кто это сделал?» – спросила она.

«Они удрали. Но, понятно, каждому известно, кто их натравил».

«Это Дик Шарп, – сказала она. – Он пришел сюда к нам как-то в субботу выпить чашку чаю. Они оба были тогда еще мальчишками и ходили в школу в Лланкрвисе. Он мне сразу не понравился. У нас неслась одна из куриц, и они с Гэретом, когда играли после чая, нашли яйца. Но Дик Шарп тут ничего не сказал, а уходя, украл яйца, спрятал их в шапку и потом продал в поселке».

Роджер хмыкнул что-то подходящее к случаю, но он видел, что мать его не слышит. Она напряженно вспоминала и всецело ушла в себя. Она сидела напротив него в ровном отблеске электрического камина, но мыслями была далеко. Перенесясь на сорок лет назад, она стояла в растворенных дверях и глядела, как ее Гэрет, ее горбатый сын, которого она так неистово любит, спускается с холма, направляясь в школу, где его целый день будут пихать и толкать бездумные, жестокие и нормальные дети.

Она тихонько покачивалась в своей качалке, Лицо ее было сведено болью.

«Гэрет bach, Гэрет bach,[50]50
  Сынок (валл.).


[Закрыть]» – прошептала она.

Роджер подождал, пока ее мысли вернутся к нему, и, когда ему показалось, что она очнулась от своих дум, сказал осторожно:

«Я переночую сегодня здесь».

«Переночуете здесь? – переспросила она. – Почему?»

«Чтобы не оставлять вас одну, – сказал он твердо. Так Гэрету хотелось бы.

„Он так сказал?“

„Я его не видел. Это Айво и Гито… нашли его. Потом Гито привел сюда автобус. Но я знаю, что Гэрет не хочет, чтобы вы были одна“.

„Я сама справлюсь, – сказала она. – У меня все под рукой“.

„Вам, может быть, неприятно, что я тут останусь?“

„Нет, – сказала она и немного помолчала. – Нет, я не потому“.

„Мне бы хотелось остаться у вас, спокойнее было бы на душе, – сказал он. – И я уверен, что Гэрет тоже этого хотел бы“.

„Ну что ж, – сказала она. – Вы можете расположиться на диване“.

У Роджера отлегло от сердца. Только тут он осознал, как велик был страх, который он старался подавить в себе. Кажется, ему легче было бы умереть, чем окунуться снова в эту черную ночь, навстречу тому неведомому, что подстерегало его там.

„Можно, я задерну занавески и разожгу огонь?“ – спросил он мать.

„Да, – сказала она. – И можете вскипятить чайник, выпьем с вами по чашечке чаю“.

Он разжег огонь и, когда убедился, что пламя хорошо занялось, прошел в кухню – кухню Гэрета, аккуратно прибранную и чистую, как корабельная палуба.

Чайник, чай, молоко и сахар – все оказалось наготове. Через несколько минут Роджер и мать уже держали в руках по дымящейся чашке чаю.

„А как насчет ужина?“ – спросил Роджер.

„Поужинайте, – сказала она. – Если не хотите возиться со стряпней, есть хлеб, свежий сыр“.

При упоминании о сыре Роджер внезапно почувствовал голод и вскочил, чтобы пойти на кухню.

„А вы бы что поели?“ – спросил он.

„Я есть не хочу“, – сказала мать.

„Может быть, кусочек хлеба с сыром?“

„Нет, не хочу“.

Она сказала это так решительно, что он почувствовал: даже мысль о еде ей противна. Кусок застрянет у нее в горле от волнения. Его восхитила ее выдержка – вот как надо держать себя в руках!

Он отрезал ломоть хлеба, намазал маслом, положил сверху кусок сыра и вернулся к очагу.

„Извините, что я буду есть один, без вас“, – сказал он.

„Вам же надо работать“, – сказала она просто.

Годы суровой, трудовой жизни породили эти слова – тот жизненный обиход, когда мужчина должен быть накормлен, что бы ни случилось, должен подкрепить силы для нескончаемой работы – источника их существования. Работы? О какой работе могла теперь идти для них речь?

„Гэрет пока еще не сможет водить автобус“, – сказал Роджер.

„Какое запястье у него сломано?“ – спросила мать.

„Я не знаю. Но автобусом нужно управлять двумя руками, одной нечего и думать“.

„Значит, конец? – тихо спросила она. – Дик Шарп победил?“

Роджер молча жевал свой хлеб с сыром.

„По правде говоря, не знаю, – сказал он. – Автобус пока что в полной целости и сохранности стоит в гараже. Но он не выйдет на линию, пока Гэрет не сможет снова сесть за баранку, а когда это будет, я понятия не имею“.

„А вы не умеете с ним управляться?“ – опросила она.

„Я бы мог, – сказал он, вспомнив один далекий вечер, потоки дождя, шорох шин на мокром асфальте. – Я бы мог, но у меня нет прав, а чтобы их получить, потребуется время“.

„Понимаю“, – сказала она, снова уйдя в свои мысли о прошлом.

Роджер молчал. Он не пытался обманывать себя: сейчас его главной целью было находиться там, где безопаснее. Нет, пожалуй, это слишком сильно сказано. Если бы безопасность была единственным, к чему он стремится, тогда ему следовало завтра же при первом проблеске зари отправиться в Карвенай на вокзал и сесть в поезд, который увезет его из этих мест, сделав недосягаемым для наемников Дика Шарпа. Но такая мысль ни на минуту не приходила ему в голову; не думал он об этом и сейчас. Пока он может хоть чем-то быть полезен делу „Гэрет versus[51]51
  Против (лат).


[Закрыть] Дик Шарп“, он не уйдет со сцены. Но, конечно, это еще не значит, что надо преподносить им себя на блюде, как цыпленка. Очень может быть, что те, кто напал на Гэрета (Роджер не сомневался, что там был не один человек), уже сейчас подкарауливают его возле часовни, заглядывают в окна, пробуют дверные запоры… При одной мысли об этом у него похолодело внутри. А когда поймут, что его там нет, как они поступят тогда? Явятся сюда?

Все может быть, а может быть, и нет. Оставалось только надеяться, что они не станут трогать его, пока он здесь, с матерью. Конечно, слепая женщина не свидетель! Но вместе с тем она, хоть и старуха, а все же может оказать сопротивление, и они вынуждены будут ее утихомирить, а тогда, если их поймают, закон за такие дела по головке не погладит. Роджеру очень хотелось бы внушить им (кто бы они не были) эти холодные, трезвые доводы рассудка.

Что греха таить, он был испуган, он был весь в поту от страха. Боялся даже выйти во двор, в bach, хотя мочевой пузырь у него был переполнен. Там, за дверью, был мрак, который его воображение населило чудовищными, костедробящими садистами.

Что же делать? Лежать здесь на кушетке, и мучиться, пока не рассветет?

Пожалуй, да. Лучше так, чем…

Но тут мать неторопливо, но решительно поднялась со своего кресла-качалки.

„Спать пора, – сказала она. – Вы оставайтесь здесь, мистер Фэрнивалл. Мне кажется, вам на кушетке будет удобно. И вы знаете, где у нас что“.

„Да, миссис Джонс. Спасибо“.

Она взяла легкую трость, прислоненную к ее креслу, и направилась в кухню, а он смотрел, как она нащупывает привычную дорогу, уверенно постукивая тростью. Замерев в неподвижности, он слышал, что она отворила заднюю дверь и вышла наружу. Может быть, пойти за нею? Постоять на страже? Нет, ни к чему: ведь если они подкарауливают там, в темноте, так его, а не мать.

Внезапно приняв решение, Роджер вскочил, быстро подошел к выходной двери и распахнул ее. Затем, стоя на пороге, под защитой жилого тепла и света, он расстегнул „молнию“ на брюках и начал мочиться туда, во мрак, и мрак ночи поглощал длинную параболическую струю, золотившуюся в луче электрического освещения. Он слышал, как она проливалась на траву. Ах, облегчение, облегчение!

Он застегнул „молнию“ и вернулся к своему месту у очага. Если когда-нибудь, в совсем иной, невообразимой сейчас обстановке, где-нибудь в Упсале, в квартире с центральным отоплением, с креслами, обитыми черной кожей, с абстрактной картиной на стене, с ящиком шотландского виски в кухне и блондинкой на диване, он вспомнит эту минуту, возможно ли будет поверить, что у него не хватило духу выйти из дома, чтобы помочиться? Неужели его, оседлого, уравновешенного горожанина могли запугать так, что он стал бояться молчаливого ночного мрака гор?

Да, это будет звучать вполне правдоподобно, решил он. Жизнь на земле устроена так, что насилие всякого рода становится обыденностью. Уже и сейчас в половине городов мира люди боятся выходить из дома по ночам. Ах, Фэрнивалл! Ах, человечество!

Мать, постукивая палкой, возвратилась в дом, просунула незрячую голову в дверь и сказала:

„Спокойной ночи“.

„Спокойной ночи, – ответил Роджер. – И спасибо, что вы позволили мне остаться“.

„Это вам спасибо, – сказала она. – Выспитесь хорошенько“.

Когда мать скрылась у себя в спальне, Роджер подошел к входной двери и запер ее. Потом, пройдя через весь дом, запер и заднюю дверь. В кухне горел свет, и он не стал его выключать. Так же, как и в гостиной. Мать с ее обостренным слухом слепой будет, возможно, удивлена, не услышав щелчка выключателя, когда он уляжется спать. Ну что ж, пусть удивляется. В таком состоянии он не может лежать в темноте.

Роджер подбросил угля в камин: теперь, даже если он уснет, огонь не потухнет еще часа три-четыре. Ему вспомнилась при этом его маленькая печурка в часовне, и он почувствовал легкий укор совести. Она, должно быть, затухает сейчас, умирает последнее тепло, гаснут последние тлеющие угольки, воцаряются холод, ночь, тьма… У него было такое чувство, словно он оставил верного ослика непоенным, некормленным в стойле. Ладно, он вернется туда днем и растопит печурку. А пока здесь, в доме Гэрета, он сделал все, что мог. Если они с матерью не проспят ночь спокойно, это уж будет не его вина. Роджер расшнуровал ботинки, чтобы ногам было посвободней, но разуваться не стал. Ему казалось, что он будет чувствовать себя слишком уязвимым в одних носках. После этого он прилег на кушетку, покрылся одеялом и сверху набросил свое пальто.

А теперь спать. Или, может, поискать какого-нибудь оружия? Возле камина стояла короткая, увесистая кочерга. Он положил ее на пол у изголовья. Ну вот, пускай теперь приходят, если посмеют.

В дом Гэрета. Пусть приходят, пусть нападают на спящего, если посмеют. Если им так приспичило. Если захотят. На спящего. Пока мать лежит там, слепая, без сна и плачет по своему Гэрету. Пусть приходят в логово Гэрета. Пусть посмеют. В его логово. Плачь, усни. Пусть приходят с гор, из мрака. Влажные скалы хмуры. Пусть Дик Шарп подсчитывает свои доходы: рождество позади. Спи, Дженни, спи. Зачем ты прячешь от меня свой язык. Дай мне его почувствовать. Ты все, все прячешь от меня. Нежная, нежная, спи, пока рождество не возвратится снова в горы, моя любимая, одинокая, спи.

Когда на следующее утро яркий солнечный свет залил землю, Роджер и мать держались друг с другом, как два дружелюбных незнакомца. Мать уговорила зажарить его яичницу, и, уступив его настояниям, съела за чаем кусочек хлеба с маслом. И все-таки между ними лежала пропасть. Мать все еще была погружена в события прошлой ночи, а он уже готов был воспринять новый день. Солнечный свет будоражил его кровь: надо было приниматься за дело, что-то начинать заново. Ночью он спал – сначала тревожно, потом сон стал глубок, а убийцы не пришли. Горы уже не таили в себе угроз, море сверкало.

Он пообещал матери, что будет время от времени ее навещать.

„Скоро я принесу вам весточку от Гэрета, – сказал он. – Когда, точно не скажу, потому что автобус пока не ходит, и кто знает, как быстро я смогу добраться туда и обратно“.

(Автобус не ходит? Но торжествующий бурый автобус свое дело знает, разве нет?)

„Я буду вам очень признательна, если вы сообщите мне, что там и как“, – сказала мать.

„Почту своим долгом, – пообещал он. – А пока что, вы тут управитесь?“

„Да, – сказала она. – Днем придет Малдвин, Он проводит меня вниз в лавку и приготовит чай“.

„Значит, все в порядке, – сказал Роджер, надевая пальто. – А теперь мне надо бежать. Надо быть на месте, хотя бы для того, чтобы объяснить людям, почему автобус временно не будет ходить“.