Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Роджер снова и снова тщательно обдумывал, какую должен он внести лепту и какие сделать подарки. Не обидит ли это Гэрета, если он приковыляет к двери их домика, таща огромный, не в обхват, пакет с роскошными яствами? Ему захотелось, отчаянно захотелось снять со счета остаток своих жалких сбережений и потратить его целиком на такое пиршество для Гэрета и его матери, какое им и не снилось: чтоб было все – оранжерейные фрукты, настоящее, хорошее вино, и притом в изобилии, индюшка, финики, орехи, добрый старый портвейн и французский коньяк, сигары… Какой толк от этих несчастных денег, которые лежат на его счету в банке? Их хватит ему, чтобы продержаться на нищенском бюджете до тех пор, пока Дик Шарп не заклюет насмерть Гэрета, но так ли уж приятно это наблюдать? Не лучше ли разом истратить все до последнего пенни за один ослепительный день беспечного кутежа, а на следующее утро, в холодном сумраке занимающейся зари закрыть часовню и уползти отсюда прочь, оставив Гэрета потихоньку идти ко дну, не тревожимого ничьими посторонними взорами, кроме сострадающих незрячих глаз той, что вскормила его своим молоком?

Роджера очень подмывало сделать этот широкий бесшабашный жест; временами он даже всерьез начинал его обдумывать. Сидя у своей печурки, он решал, что наутро, как только откроют банк, нужно отправиться туда. Но наступало утро, и у него не хватало духу привести в исполнение свой план. И не из опасения быть неправильно понятым – он уже не боялся, что проявленный им размах пропадет впустую. Он все-таки достаточно хорошо знал Гэрета и был уверен, что горбун примет как надо любое, идущее от сердца доброе намерение. Нет, его удерживало другое. Гэрет был слишком прозорлив, слишком умен – он мыслил ясно и четко, не растратив своего мозга на несущественное. Он сразу поймет: если Роджер забрал все деньги из банка и бросил их на ветер, на совместную пирушку, значит, он сложил оружие. Деньги эти – боевой фонд Роджера, и потратить их впустую равносильно объявлению капитуляции. Этого Роджер допустить не мог. Ему не хотелось быть свидетелем того, как Гэрета положат на обе лопатки, но пока в его заряднике еще оставалось два-три патрона, он не мог бросить Гэрета одного, окруженного врагами.

В конце концов он решил купить бутылку хорошего сухого вина и бутылку виски. Он положит их в глубокие боковые карманы своего пальто. Придет туда, повесит пальто, поглядит что и как и не будет поминать про бутылки, пока не настанет подходящий момент. А тогда вытащит из кармана бутылку вина, чтобы выпить за столом, виски же оставит напоследок. И наконец, где-то по ходу дела, когда они все освоятся друг с другом, он предложит и эту свою последнюю лепту.

Лежа в темноте и прислушиваясь, как гуляет ветер в горах, как тяжко вздыхает он в верхушках деревьев в лесу, где живут друиды, Роджер думал о том, что такт, который он старался проявить, вся эта осторожная стратегия, боязнь обидеть совсем не свойственны его натуре. Долгие годы жизни с Джеффри привили ему это.

За неделю до рождества Роджеру приснился сон. Сон был так страшен, что даже после пробуждения его продолжали мучить кошмары. Ему снилось, что он взбирается по отвалу за домом Гэрета. Сначала почва под ногами у него была твердая и подъем в гору приятно бодрил; он прыжками взлетал вверх по вьющейся между грудами сланца тропе, словно подошвы его башмаков были на пружинах. Но, достигнув вершины, он поглядел на море и увидел, что высокие белые вспененные волны с чудовищной силой обрушиваются на берег, стремясь завладеть сушей и поглотить все живое. Он стоял недвижим, глядя на мчащиеся волны, набегавшие все дальше и дальше на берег и уже всползавшие на отвал и приближавшиеся к нему, и слишком поздно понял, что опасность не в волнах, что они всего лишь дьявольская хитрость, – понял, уже почувствовав, как вершина отвала колеблется и оседает под его ступнями. Он старался удержаться на ногах, и это ему удалось, но он увидел, что спрессованные куски сланца и породы начинают скользить, осыпаться, падать, крутясь и подскакивая, и рушиться гремящим каскадом на дом Гэрета. Он хотел крикнуть, крикнуть что было сил, предостеречь Гэрета и мать, чтобы они бежали из-под обреченной кровли дома, бежали вниз с горы, пусть даже навстречу белогривым волнам, алчно лизавшим ее подножие, но ни звука не родилось из его сведенного судорогой горла, и в безмолвном ужасе он смотрел, как первая погребальная лавина с грохотом обрушивается на крышу дома, за ней вторая, третья… Он не мог пошевелиться, ибо каждое его движение влекло за собой новый обвал, и вскоре дома уже не стало видно, и он знал, что Гэрет и его мать погребены там навечно, глубже, чем когда-то погребла его и Джеффри та роковая бомба, глубже даже, чем она погребла его родителей, чьи расплющенные тела были поспешно преданы земле, куда за ними могла последовать лишь его неотвязная память и робкая любовь.

Он проснулся, помешал в печке, чтобы она пожарче разгорелась, оделся и вышел из часовни. Только что пробило шесть часов, а в это время года заря занималась здесь не раньше восьми, однако ночь была достаточно светлой, чтобы тот, кого страх или отчаяние выгнали из дома, мог совершить прогулку, и ноги вынесли Роджера на горную дорогу и оттуда понесли вверх и вбок по каменистой тропинке между черными стенами отвалов и дальше, пока в серой пустоте между ночью и днем он не остановился, глядя на море, спокойное, гладкое, простиравшееся перед ним то ли в последнем затухающем свете звезд, то ли в первых проблесках рассвета. Все застыло в неподвижности. Так же как сотни лет назад, лежали один на другом пласты сланца; лежало море, широкое и плоское, дарующее свой простор всем странникам, которые когда-либо жили и будут жить, и высилась черная, полная загадок гора – отвал. Роджер стоял, не двигаясь, глядя вниз, пока глаз не начал различать неясно обозначившиеся очертания крыши. Гэрет и мать целы и невредимы; они спят там, и ничто им не грозит. Страх улегся. Но Роджер еще не мог заставить себя уйти отсюда. Он прирос к месту и все стоял, а на небе медленно разгорался рассвет, и за его спиной над горами от проникшего откуда-то света заголубела полоска неба, и на склонах зазеленела трава, и беленые стены гэретовского дома смело выступили из мрака, и наконец желтый квадрат света вспыхнул в кухонном окне. Гэрет проснулся; он поставил на огонь чайник, затем приготовит себе и матери чай, наденет свою рабочую одежду для предстоящего нового дня… Дик Шарп еще не одержал решительной победы, и этот сон не имеет, в сущности, никакого отношения ни к Гэрету, ни к его матери – это просто крик из прошлого, еще один отпавший струп его старой, незаживающей раны.

Первый день рождества занялся в белом льдистом тумане. Роджер шагал по дороге в дому Гэрета; бутылки оттягивали ему карманы. Туман заволакивал все вплоть до самого неба, и низко над землей висел красный диск солнца. Даже вершины гор едва проступали в тумане.

Роджер отворил калитку, прошел поляну и постучал в дверь. Было одиннадцать часов. От тщательно обдумал время своего прихода – ему хотелось успеть помочь по хозяйству и вместе с тем явиться не слишком рано в праздничный день, когда приятно подольше поваляться в постели. По-видимому, он рассчитал правильно: Гэрет в рубашке, но уже чисто выбритый и причесанный, тотчас отворил дверь.

– С веселым рождеством, – торжественно произнес он.

– И вас также, – сказал Роджер.

Он вошел в дом. Мать сидела на своем обычном месте. На ней была все та же толстая коричневая кофта, но поверх нее она накинула на свои широкие костлявые плечи красивую шаль с бахромой и тонкой ручной вышивкой. Быть может, эти сотни стежков были положены когда-то, полсотни лет назад, ее собственной терпеливой рукой; быть может ее глаза, когда они еще не утратили остроты зрения, часами любовно разглядывали этот узор.

– Nadolig Llawen[48]48
  Веселого рождества (валл.).


[Закрыть], – сказала она.

Роджер почувствовал себя на седьмом небе. Ее валлийское приветствие и эта вышитая шаль еще больше подняли его настроение. Да, конечно, это будет памятный день.

С этой минуты все трое разговаривали только по-валлийски.

«Садитесь», – скомандовал Гэрет, пододвигая Роджеру стул.

Жарко, весело пылал очаг. Огонь разожгли здесь по меньшей мере часа два назад.

«Но я хочу помочь», – запротестовал Роджер.

«Составьте матери компанию – это и будет ваша помощь. Доступ в кухню закрыт для всех. Я готовлю сюрприз и, пока не подам на стол, вы не узнаете моего секрета».

Роджер повесил пальто, охотно предоставив Гэрету быть командиром на своем корабле, и хотел было сесть. Но сначала (почему бы нет?) достал бутылку вина – превосходного сухого вина, на котором он остановил свой выбор, тщательно обследовав запасы лучшего винного торговца в округе.

«Вот для начала – чтоб промочить горло. Его надо остудить, так я вынесу наружу».

Гэрет взял бутылку, подержал в своей лапище.

«Вино? Хм», – произнес он.

«Мне хотелось принести чего-нибудь», – сказал Роджер просто.

«Я-то больше насчет пива. Но отступить от своих привычек иной раз тоже неплохо. Я припас две-три бутылки пива и, сказать по правде, уже откупорил парочку, пока возился на кухне, готовил овощи. Если начну мешать, как бы вам не пришлось укладывать меня в постель».

Гулкие раскаты смеха выплеснулись из его широкой грудной клетки.

«Все повара пьют, – сказал Роджер. – Жар плиты выгоняет из них градусы потом».

Он отворил дверь и выставил бутылку наружу, в туманную прохладу. Одинокая ворона спорхнула с ветки, оглядела бутылку и улетела, разочарованная.

Роджер захлопнул дверь, подошел и сел возле матери. Гэрет уже скрылся на кухню, плотно притворив за собой дверь.

«Мистер Фэрнивалл?» – сказала старая женщина.

«Я здесь».

«Хочу попросить вас об одолжении».

Мгновенно, как бы в предчувствии чего-то Роджер ощутил легкий укол там, где в прошлое посещение крепкие старые пальцы матери впились в его колено, настойчиво требуя, чтобы он поведал ей о тревогах сына. Однако на этот раз в ее поведении не было ни беспокойства, ни настойчивости, а скорее какая-то торжественная величавость.

«В столе есть маленький ящик».

Роджер поискал, нашел ящик.

«Да», – сказал он.

«Пожалуйста, откройте его и скажите мне, что там лежит».

Он выдвинул ящик и достал два объемистых круглых шуршащих свертка. Что это – марлевые бинты? Нет, бумажные ленты, черт побери!

«Гэрет ничего не принес, чтобы украсить комнату, – сказала старая женщина, с улыбкой глядя в огонь. – Верно, решил, что это ни к чему, поскольку я все равно не увижу, а его такие вещи не интересуют. Но когда я в последний раз была в лавке с Малдвином аккурат в канун сочельника, там сказали, что у них остались две большие связки бумажных лент, которые теперь уже никто не купит, и не хочу ли я взять их в подарок. Я, понятно, сказала – хорошо, возьму. Я подумала, что это большая любезность с их стороны, они же могли убрать их на склад до следующего рождества».

Роджер повертел неуклюжие связки в руках.

«Повесить их?» – спросил он.

«Да, да, – оживленно сказала она. – Повесьте, пока Гэрет на кухне. В буфете у меня за спиной вы найдете молоток и гвозди».

Роджер достал молоток и гвозди, распаковал первую связку, стал на стул и принялся быстро и аккуратно развешивать ленты. Через несколько минут он уже прикрепил первую связку, протянув ленты вдоль всех четырех стен под потолком. Затем взял вторую связку и протянул ленты от центра к углам.

«Ну как получилось?» – спросила мать.

«По-моему, очень красиво, – сказал он, ставя стул обратно к стене. – Конечно, может быть, у женщины вышло бы еще лучше».

«Какого они цвета?»

«Одна красная с серебром, а другая зеленая с желтым».

Мать удовлетворенно вздохнула и сложила руки на коленях.

«Я все слышал! – крикнул Гэрет из кухни. – Чего это вы там стучите молотком? Что вы затеяли?»

«Ничего, просто колем орехи, – отозвался Роджер. – Занимайтесь своим делом».

Они сидели у камина точно два заговорщика, и слышали, как Гэрет негромко посмеивается на кухне.

Несколько минут царило молчание, и Роджер подумал, не собирается ли мать возобновить свои расспросы о положении дел сына. Однако, поглядев на ее спокойное лицо, он понял, что его предположение ошибочно. Ничто не заставит ее испортить этот торжественный день суетными повседневными заботами.

Подыскивая тему для беседы, которая была бы ей приятна, он заговорил об ее покойном муже, стал расспрашивать о том, как они жили в этом доме при его жизни. Она отвечала охотно.

Гэрет уже рассказывал Роджеру, когда они в первый раз шли к нему домой, что его отец скончался пятнадцать лет назад. Теперь мать присовокупила к этому один существенный штрих: Роджер узнал, что она потеряла зрение после смерти мужа. Он понял, что их совместная жизнь была счастливой, случались, правда, маленькие трудности, приходилось экономить, мясо ели только по воскресеньям и в праздники, но судьба была к ним милостива: ни больших разочарований, ни тяжелых трагедий не выпало на их долю, если, конечно, не считать того, думал Роджер, что их единственный сын родился калекой. Впрочем, было ли это таким уж ударом для них? Быть может, он был для них – для матери во всяком случае – просто ее дитя, просто Гэрет. Да и отец, если поначалу ему и больно было глядеть на искривленное тельце младенца в люльке, утешился с годами, когда увидел, что сын вырастает на диво сильным, словно корявый, но крепкий дубок, которого ничто не сломит.

«Есть у вас фотография вашего мужа?» – спросил он мать.

«У меня в комнате», – отвечала она.

Ему приятно было думать, что она держит фотографию своего Геранта возле кровати, чтобы, проснувшись, можно было коснуться ее рукой. Конечно, так, для чего бы иначе она ее там держала? И он воздержался от дальнейших расспросов. Был ли Герант крупным мужчиной, ей под стать, или чудовищно могучим гномом, каким первоначально всегда рисовался ему отец Гэрета, останется пока неразгаданной тайной. И это правильно: не все надо непременно вытаскивать на свет.

Торжествующий возглас Гэрета, донесшийся из кухни, оповестил Роджера, что пора накрывать на стол. Под руководством матери он достал грубую белую скатерть, столовые ножи и вилки и большую вилку и нож для разрезания мяса. Винных бокалов не было, но Роджер обнаружил на полке нечто вроде стеклянной пробирки и поставил ее у прибора матери, а для себя и Гэрета достал обычные полупинтовые кружки.

«Проголодались? – крикнул Гэрет из кухни. – Через две минуты приступим».

Роджер поспешил во двор. На морозном воздухе вино остыло как раз до нужной температуры. Торопливо расспросив мать и получив указание, он нашел штопор. Быстро откупорил бутылку и только-только успел разлить вино, как Гэрет широко распахнул дверь кухни.

«Дорогу! – крикнул он. – Дорогу шеф-повару замка его королевского величества».

Он торжественно шагал вперед, гордо подняв над головой большое блюдо, на котором лежало нечто коричневое и дымящееся. Восхитительный аромат жареного мяса сопровождал его приближение к столу.

«Заяц! – воскликнула слепая. – Я чую по запаху, Гэрет. Конечно, заяц!»

Герот любовно и горделиво поставил блюдо на стол.

«Нет, не просто заяц, – сказал он. – Горный заяц. Я сам поймал его в силок. Дней пять возился с этим. Правду сказать, я поймал трех зайцев, но первые два не годились для такого праздничного стола. Один был совсем маленький зайчонок, а другой – старая зайчиха, жутко костлявая. Но этот – ух!»

Роджер с благоговейным восторгом взирал на зайца.

«Сейчас принесу овощи, – сказал Гэрет, – а вы пока помогите матери сесть к столу и поглядите, чтобы у нее все было под рукой».

Он снова скрылся на кухню и возвратился с огромной сковородой жареного картофеля, блюдом отварной брюссельской капусты и тремя тарелками, нагретыми до такой температуры, что даже он не мог держать их в своих мозолистых ладонях без салфетки.

Роджер, усадив мать на стул поближе к очагу, уже хотел было сесть сам, но тут заметил, что мать сидит, выпрямившись на стуле, подняв вверх руку и как бы призывая к молчанию.

«Гэрет?»

«Да, мама?»

«Ты все приготовил, я могу прочесть молитву?»

Гэрет положил нож для разрезания мяса и замер возле своего стула.

«Читай, мама».

«Господи наш, – произнесла мать, – вот мы собрались здесь за рождественским столом по милости твоей и благости. Семьдесят второе рождество встречаю я сегодня, и всегда, с тех пор как прорезались у меня первые зубы, ты, господи, по милости твоей и благости, посылал мне добрую еду в этот день».

Аппетитный запах жареного мяса щекотал Роджеру ноздри. Он проглотил слюну – голод уже давал себя знать, – но тишина была так глубока и торжественна, что ему не хотелось, чтобы ее что-нибудь нарушило.

«Сегодня не обычное рождество, и ты это ведаешь, господи, – продолжала мать. – Жизнь наша стала труднее в этом году и, может быть, станет еще труднее, но ты, господи, послал нам нового друга, который пришел к нам, мы не знаем откуда, и протянул нам руку помощи, мы не знаем почему, но для нас большая радость, господи, что он сегодня здесь, чтобы разделить с нами нашу трапезу».

«Аминь», – произнес Гэрет.

«И вспомнить вместе с нами рожденного в Вифлееме», – заключила свою молитву мать.

Они стояли тихо, боясь нарушить чары молитвы, а потом мать сказала громко, деловито:

«Теперь, Гэрет, разрезай жаркое!»

И Гэрет принялся разрезать.

«Вот уж никогда бы не подумал, – сказал Роджер с набитым ртом, – что вы можете зажарить зайца».

«Научился помаленьку, – сказал Гэрет. – Сначала я пробовал тушить их и шпиговать свиным салом, но, по-моему, они лучше всего жареные, тоньше на вкус».

Он отхлебнул вина.

«Хорошо идет, неплохая штука».

«Выпейте еще», – сказал Роджер, подливая.

«Я правильно убил этого зайца, – сказал Гэрет. – Свернул ему шею – раз и готово, ни капли крови не пропало даром».

«Сколько он весил?» – спросила мать.

«Пока я не отрезал ему голову и не освежевал его, – сказал Гэрет, склонив голову набок и прикидывая, – думаю, верных шесть фунтов, не меньше».

Несколько минут они ели в полном молчании.

«Большое счастье, что Гэрет научился так славно стряпать, – сказала мать, по-видимому для Роджера. – Он в жизни не приготовил ни одного блюда, пока я не начала слепнуть».

«Ну, так ведь это не сразу случилось, – сказал Гэрет. – У тебя было время натаскать меня, пока ты не ослепла совсем».

Допивая вино, Роджер быстро окинул взглядом лица матери и сына. Какие они сильные, какие рассудительно-трезвые и безжалостные к себе. Слепота матери была фактом, и они его приняли, и как ни велика была их мука, они примирились со случившимся и тем победили. То, что мать слепа, стало просто одним из условий их существования, как то, что горы круты, камни тверды и ветер с моря всегда дует в лицо.

Когда они подобрали последние кусочки, что были на блюдах, и отодвинули от себя тарелки, Гэрет встал.

«Надеюсь, у вас еще отыщется местечко для рождественского пудинга».

«Великий боже, – сказал Роджер. – Вы гений!»

«Нет, это из лавки, – поспешно сказал Гэрет. – Тут я пасую. Но мне казалось, что рождество без пудинга – это негоже. Да и пудинг-то маленький».

Теперь самое время, решил Роджер, пойти достать бутылку виски из кармана пальто.

Он и Гэрет возвратились к столу одновременно.

«А это вот, чтобы полить на пудинг», – сказал он, откупоривая бутылку.

– Так это вы гений, – сказал Гэрет просто.

Роджер полил виски на крошечный пудинг, а Гэрет чиркнул спичкой. С минуту они торжественно смотрели на дрожащий голубой венчик пламени.

«По-настоящему, надо бы мне притащить коньяку», – сокрушенно сказал Роджер.

«Думается, это ничуть не хуже, старина!»

Разделавшись с пудингом и слегка захмелев, они собрали посуду и уселись у огня с приятным ощущением сытости, тепла и покоя.

«Тебе не сквозит, мать?»

«Нисколечко».

За окнами короткий зимний день шел на убыль. Скоро овцы, ища тепла, будут сбиваться в кучки в загонах, и туман, сгустившись, осядет льдистыми каплями на вереск. Год неотвратимо поворачивался вокруг своей невидимой оси, сотканной из мрака и холода.

Роджер и Гэрет потихоньку потягивали виски из кружек.

«Еще глоток?»

«Да, эта штука не даст простыть», – признался Гэрет.

«Не мели чепуху, Гэрет, – сказала мать. – Как это можно простыть у огня».

«Так ведь это все равно что хорошая смазка, – спокойно пояснил Гэрет, подливая себе еще в кружку. – Как в машине. Хорошая смазка не застывает, и двигатель работает исправно».

И, отдавая напитку должное, он выпил еще.

Минуты две-три они сидели молча. Роджер заметил, что свет в окне, выходившем на море, стал уже не желтоватый, как сырная корка, а мягкий, теплый, розовый. Он чуть было не сообщил всем о своем наблюдении, но мысль о слепоте матери заставила его прикусить язык. Хорошо ли это – любоваться вслух прекрасным закатом в присутствии слепца, для которого краски природы потухли навеки?

Закат разгорался. Нежно-розовые оттенки сгустились, и на беленой стене за спиной Гэрета, над его дремотно склонившейся к плечу массивной головой расцвел ярко-багряный квадрат окна. Поднимая свою кружку, Роджер увидел что на его руке играют те же багряные блики. И тут он заметил, что взгляд широко открытых глаз Гэрета неподвижно устремлен куда-то в окно.

«Мистер Идрис, мать», – неожиданно произнес Гэрет.

«Где? К нам идет?» – спросила мать.

«Нет, – сказал Гэрет. – Прошел мимо калитки. С собакой».

«Пошел прогуляться после рождественского обеда», – сказала мать.

«И не давать покоя родственникам своей жены», – присовокупил Гэрет.

«Будет тебе, Гэрет. Нечего смеяться над мистером Идрисом. Он твой друг. И может еще очень тебе пригодиться».

Роджер, отвернувшись, смотрел на немыслимый закат. На фоне пылающего небосвода неспешно двигался темный силуэт съежившегося от холода человека и по пятам за ним – силуэт собаки.

«Кто такой этот мистер Идрис?» – спросил Роджер.

«Подрывник, работает в каменоломне», – коротко сообщил Гэрет. Он налил себе еще виски и поставил бутылку на пол поближе к Роджеру.

«Это добрый друг Гэрета», – сказала мать. Она говорила спокойно, но с оттенком настойчивости.

Роджер почувствовал: речь идет о каких-то отношениях, подоплека которых ему неясна. Наступило молчание, и он подумал, что, вероятно, следует перевести разговор на другое. И тут Гэрет заговорил:

«Мать вот что хочет сказать. Я умею работать со взрывчаткой. Как-то раз я почти год с ней возился, работал там, наверху, – он мотнул головой в сторону каменоломни, – и здорово насобачился взрывать. Могу взорвать ровно такую площадь, какая требуется, ни на камушек больше или меньше. У меня на это природное чутье, понимаете. Ну, а мистер Идрис – он тогда только начинал – работал со мной. Так вот он на будущий год уходит на пенсию. И заглядывал к нам уже два-три раза узнать, не пойду ли я на его место».

«Понимаю», – сказал Роджер.

«Конечно, Гэрет не пойдет в каменоломню, если будет по-прежнему водить автобус, – сказала мать. Багряные отблески падали на ее незрячее лицо, натруженные работой руки тихо покоились на коленях. – Но когда такое положение, хорошо знать, что есть еще кое-что на примете».

Роджер не находил ответа, а сказать что-то было нужно. Он поглядел на огонь и сказал:

«Кое-что всегда найдется».

«Только не для меня; для меня – нет, – сказал Гэрет. – Мне трудно угодить».

Роджер увидел, что он улыбается – редкая неожиданность.

«Если я не смогу больше работать на автобусе, – продолжал Гэрет, – значит, надо будет устраиваться на работу. А это все в городе. Я же хочу остаться здесь».

«Разве это так важно?» – спросил Роджер.

Гэрет решительно кивнул.

«Здесь мой дом», – сказал он.

«А когда я умру, Гэрет, как же тогда? – озабоченно сказала слепая. – Ты же не можешь оставаться здесь совсем один. Тебе нужно иметь свой угол в городе».

«Я останусь здесь, – сказал Гэрет. – Мне хорошо только здесь».

Багряный квадрат окна медленно продвигался по стене за спиной Гэрета и ложился на его плечо, на край лица. Роджер наблюдал за Гэретом и уже не находил в нем сходства ни с ястребом, ни с орлом; сейчас Гэрет казался ему похожим на барсука. На мощного, серого барсука. Даже редкие рыжеватые волосы не мешали этому сходству. Да, на барсука. Гордого, скромного, укрывшегося здесь, в своей норе у подножия отвала – в своей норе, как в крепости.

И затравленного без пощады.

«Если я пойду на взрывные работы, – сказал Гэрет, – тогда можно остаться в горах. Буду ходить в каменоломню на работу, а жить здесь. В Карвенае меня больше не увидят».

«Тебе придется спускаться вниз, в лавку», – сказала мать.

«Это зачем? – сказал Гэрет. – Все, что нужно, я раздобуду в Лланкрвисе, а туда, вниз, на кой мне ляд – разве что поохотиться на кроликов на берегу в зарослях или поискать яиц в гнездах чаек. Я знаю местечки, откуда не уйдешь с пустыми руками, пока ты еще можешь карабкаться на скалы. А все остальное у меня здесь есть».

Яйца чаек и кролики, думал Роджер. Нет, конечно, охотничий инстинкт Гэрета, его внутренний мир – это все воистину барсучье. И совсем нетрудно было вообразить, как он, если у него все-таки отнимут автобус, затворится от мира в горах и найдет там не только пропитание, но и глухое, невысказанное словами удовлетворение, все больше и больше уходя в себя, взрывая скалы, образуя в них пещеры – глубокие норы, где можно жить укрыто и тайно. И мысленному взору Роджера вдруг предстало жуткое видение: Гэрет лет через двадцать с ввалившимися щеками – редкие седые пряди развеваются вокруг куполообразного лысого черепа – упорно бродит один-одинешенек, с динамитными шашками в кармане, меж влажных скал, а в мыслях у него – яйца чаек.

«Вы не должны думать об этом, – сказал он поспешно.

– Будет и на нашей улице праздник! Дик Шарп делает последнюю ставку. Если мы продержимся еще несколько недель, он сложит оружие».

Мать и сын молча, изумленно поглядели на него, и он понял, как поразило их, что он упомянул запретное имя у их очага, да еще в день рождества! Но Роджер не почувствовал раскаяния. Если Дик Шарп владеет их мыслями, а это несомненно так, иначе Гэрет не стал бы рисовать свое будущее в каменоломне, тогда пусть это имя будет и на их устах.

«Гэрет! Мамаша! – воскликнул Роджер. – Выпейте со мной за нашу победу!»

От волнения он даже вскочил на ноги.

«А у матери пустой стакан, – сказал Гэрет. – Давайте-ка его сюда».

Он взял стакан-пробирку и налил виски на донышко. Бутылка была уже почти пуста.

«Я крепкого не пью», – запротестовала мать.

«Не пьешь, знаю, – сказал Гэрет. – Но на этот раз выпей, мать. Роджер прав. Он предлагает тост за самое лучшее, что мы имеем: за нашу волю к борьбе».

«Рождество, – вздохнула мать, – а вы о борьбе».

«Мы пьем за то, чтобы уметь выжить, миссис Джонс», – сказал Роджер.

Они подняли свои кружки. Глотнув виски, мать закашлялась, но вид у нее был довольный – то ли от виски, то ли от каких-то тайных мыслей; мягкая задумчивая улыбка осветила ее лицо.

«Ах, Гэрет, – тихо произнесла она. – Как ты похож на своего отца».

«Надо думать».

«Он бы сказал в точности, как ты. Он бы тоже сказал, что самое лучшее, что у нас есть, – это воля к борьбе».

Гэрет улыбнулся матери, и Роджеру, наблюдавшему за ними, показалось, что он вдруг уловил сходство сына с матерью.

«Помнишь, как Принц лягнул меня?» – спросил Гэрет.

«Помню. Я здорово испугалась».

«Я никогда не говорил тебе, что было потом, – сказал Гэрет. – Все эти годы я молчал. А теперь расскажу».

«Потом?»

«Когда я встал с постели, – сказал Гэрет. Он повернулся к Роджеру. – У нас был жеребец по кличке Принц. Мы на нем работали, пока не обзавелись трактором. Это был добрый, старый трудяга, он знал каждый камень во дворе, каждую травинку в поле лучше, чем мой отец. Но как-то раз, когда я был совсем мальчонкой, лет шести-семи, случилась странная вещь: Принц лягнул меня. Верно, я дурачился возле его задних ног. Лягнул он меня основательно: костей не поломал, но руку в плече мне вывихнул. Ну, и, понятно, я был весь в синяках, и меня уложили в постель и продержали в ней дня три-четыре. Когда меня спустили с постели и разрешили бегать по двору, я старался держаться подальше от Принца, и, верно, отец заприметил это, потому что как-то раз утром подозвал меня к себе; он стоял у дверей конюшни, а возле него стоял Принц. „Гэрет“, – говорит он. „Да, папа?“ – говорю я. „Хочешь заработать шиллинг?“ – говорит он. Для меня шиллинг – это было целое состояние, а он вынул монету из кармана и повертел в пальцах, так что она заблестела на солнышке. „Держи, получишь, – говорит, – только подыми“. И бросает монету прямо между копытами лошади. Я гляжу на нее, вижу, как она там поблескивает, и вижу копыта Принца, и они кажутся мне жуть какими тяжелыми и острыми, и плечо у меня все еще ноет от его удара, но мне до смерти хочется забрать себе этот шиллинг, и еще чего-то хочется даже больше, чем шиллинга, понятно?»

Роджер кивнул.

«Ну, я пролез между ногами Принца и поднял этот шиллинг, – сказал Гэрет. Он повернулся и говорил, уже обращаясь к матери. – Земля была сырая, и сначала я немного поскользнулся и выронил шиллинг, но тут же схватил его снова, а Принц стоял тихо, как мышь, и я выбрался из-под него и закричал: „Я сделал это, папа! Сделал!“»

Гэрет удовлетворенно рассмеялся.

«А я ведь и не знала, – сказала мать. – Он что, не велел говорить?»

«Нет, он ничего не сказал. Но когда мы сели обедать, я заметил, что он тебе про это ни гу-гу, ну и я, хоть и был мал, а все-таки смекнул: раз он не говорит, значит, и мне лучше помалкивать».

Наступила пауза. Роджер отчетливо увидел перед собой маленького горбуна, еще в синяках, дрожащего от страха и все же ползущего на четвереньках по раскисшей земле за блестящей монеткой, которая станет символом его мужества и будет вечно светить ему в тайниках его души. Пронзительный, испуганный, но торжествующий крик звенел в его ушах:

Я сделал это, папа! Сделал!

«Да, ничего не скажешь, вы это сделали», – промолвил Роджер и поглядел на Гэрета.

«Принц был настоящее золото, – сказал Гэрет. – Я чуть не заболел с горя, когда он околел, хотя мне было тогда порядочно годков».

Багряный закат тускнел, и небо за окнами теряло свои колдовские чары.

«Давайте-ка зажжем свет, – предложил Гэрет, вскакивая со стула, – и выпьем по чашке крепкого, горячего чая».

Магия сумерек была нарушена. Прежняя веселая, хлопотливая обыденность вступила в свои права. Трезвый электрический свет поставил все на место, назвал вещи своими именами, и Гэрет был уже не барсук и не ястреб, а просто горбун, и Роджер – просто жалкий обносившийся чудак с интеллектуальным лицом, а мать – частица мирно угасающей жизни в кресле-качалке.

Они сели пить чай, и Гэрет преподнес им еще один сюрприз, притащив из таинственной кухни, куда никто, кроме него, не имел доступа, сдобный, украшенный марципанами рождественский пирог.