Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Теперь уже у всех были в руках кружки с пивом, и Айво снова входил в свою привычную роль средневекового фигляра, сейчас он даст им спектакль: возмущение, гнев, омерзение – все будет опосредствовано, доведено до апогея, преображено силой искусства. Роджер смотрел, слушал, и ему открывалось то, чего он раньше не понимал: он увидел истоки темного, упорного предубеждения против искусства, проявляющегося почти в каждом поколении, – этот холодный страх перед его могуществом, которое, что ни говори, а все-таки, может быть, и от дьявола. Разве не дано ему возводить сотканные из сочувствия дворцы восторгов на зыбучем песке страдания – страдания кого-то неведомого или позабытого, кому сочувствие уже бессильно помочь и кого следовало бы помянуть благоговейным молчанием или молитвой?

Роджер пил пиво и поглядывал на Дженни, понуро сидевшую у стойки; глаза ее под темной челкой были полны участия. Любовь, избавление, столкновение, страдание, преображение искусством, наслаждение, забвение… Слишком многое произошло и слишком стремительно.

– Вначале, – говорил Айво, – несчастный этот бедолага был так испуган, что твердил только одно: „Вы упрячете меня за решетку?“ – Айво безошибочно имитировал бирмингемский акцент хорька и его испуганные возгласы. – Страх перед тюремной камерой заслонил для него все. Он едва не лишился чувств, пока они вели его по ступенькам в участок. Ему не верилось, что он когда-нибудь выйдет оттуда обратно: – „Вы упрячете меня за решетку?“ Полицейский пытался втолковать ему, что его привели туда только для того, чтобы он дал объяснения, после чего его отпустят на все четыре стороны, а дело будет разбираться потом. Но он был вне себя от страха и не понимал, что ему говорят. Пот лил с него ручьями. – Рассказывая, Айво весь съежился, худое лицо его, казалось, еще больше заострилось. Он сгибался в три погибели, сжимался в комочек, словно стараясь стать невидимым. – „Мой хозяин…“ – сказал он голосом хорька, – надо сообщить об этом моему хозяину. У меня есть номер его телефона». – Айво судорожно повертел в руках воображаемый клочок бумажки. – «У меня есть… его номер…» – «Если ты ищешь телефон мистера Джонса…» – Айво распрямил плечи, он говорил теперь бесстрастно, голосом песочного сержанта. – «Мы можем связаться с ним по телефону, если хочешь». – Айво менялся на глазах, попеременно изображая всех в лицах: он был хорьком, потел и хныкал; он был сержантом-олимпийцем; он был молодым констеблем и записывал показания, отработанным жестом, то и дело окуная перо в чернильницу и всякий раз, прежде чем окунуть, щеголевато оправляя манжету и быстрым рывком вытягивая из нее руку на всю длину; он был самим собой; он был Гито; он был весь полицейский участок, все, кто в нем присутствовал; он был снегом за его стенами; он был грузовиком с помятым крылом и бурым автобусом, брошенным на горной дороге. Его жилистая, подтянутая фигура и подвижное лицо воссоздавали картину всего происшествия. Он бессознательно входил в роль, он становился одержимым. И тем не менее Роджер, сидя в кругу слушателей чуть с краю, увидел все с неприглядной, щемящей душу оголенностью.

В общем-то, история была как история; ничего из ряда вон выходящего, непредвиденного не произошло. Из полицейского участка позвонили Дику Шарпу как владельцу автобуса и спросили, не желает ли он самолично присутствовать при показаниях той и другой стороны. Он любезно дал согласие и прибыл – учтивый, настороженный (можно было, конечно, не сомневаться, что ему тем или иным путем сразу же все стало известно, а если даже нет, то он всегда заранее был готов к тому, что в любую минуту нечто подобное может произойти). Для него исход дела был уже предрешен; выражение его лица было в меру решительным и вежливо непреклонным. Картина, нарисованная Айво, не оставляла сомнений в том, что с той секунды, как Дик Шарп переступил порог полицейского участка, хорек был обречен стать козлом отпущения. Айво мгновенно преобразился в Дика Шарпа, входящего в участок. Он прошелся походкой Дика Шарпа, он держался, как Дик Шарп, говорил с его интонацией: «Он действовал вопреки моим инструкциям. Я был крайне изумлен, узнав о случившемся. Шофер автобуса заболел, и я строго-настрого приказал не выпускать автобус на линию». И Айво тут же снова стал хорьком. Он не верил своим ушам; недоумение, негодование и, наконец, ярость и злоба, словно острия ножей, начали прорывать затуманившую его сознание пелену страха: «Да все же знают, что это вы приказали мне вывести машину из гаража!» – «Кто это знает?» – «Как кто? Все. Все знают!»

«Вы отрицаете, что вами было дано распоряжение вывести автобус на линию?» – спросил Айво-сержант хрустящим, песочным голосом.

«Разумеется, я это отрицаю», – отвечал Айво-Дик Шарп, изумленным выражением лица и тоном давая понять, насколько подобный вопрос неуместен.

«Он велел мне!.. Он сказал, что я буду водить машину, пока не вернется Берт, и его жалованье будет идти мне. Жалованье Берта», – бессвязно восклицал Айво-хорек.

«Какую линию обслуживал этот автобус?» – спросил Айво-сержант.

«Его выпускали на линию в экстренных случаях, – отвечал Айво-Дик Шарп. – Он обслуживал те участки, где регулярный транспорт выходил из строя».

«Скажите лучше – где вывели из строя Гэрета Джонса, когда кто-то напал на него и перешиб ему руку свинчаткой!» – тонким голосом Гито внезапно выкрикнул Айво.

«Потрудитесь молчать, пока вас не спрашивают», – оборвал Айво-Гито Айво-сержант, в то время как подлинный Гито, страшно довольный лицезрением самого себя в этой роли, не удержался и шепнул Роджеру на ухо:

– Так-то складно у меня, конечно, не получилось. Это я бы тогда так сказал, будь у меня такая голова на плечах, как у Айво.

– Попрошу соблюдать тишину в зале, – сказал Айво. – Еще всем по кружке. – Его кружка, вновь наполненная, уже появилась перед ним.

Айво-хорек теперь снова начал сжиматься, уходить в себя. Его землистое, потное от страха лицо блестело. С юности приучившийся ненавидеть и бояться «фараонов», он теперь почувствовал себя в цепких лапах полиции, а единственный человек, который мог бы вызволить его отсюда, вместо помощи подставил ему подножку, отчего он окончательно слетел с катушек. Он судорожно дергался, глазки-бусинки перебегали с лица на лицо, потом его взгляд метнулся к двери (словно в отчаянной надежде одним рывком вырваться на свободу).

Дверь за спиной Айво почти ежесекундно отворялась и затворялась, бар постепенно заполнялся посетителями. Но представление шло своим чередом: Дик Шарп уверенно-спокойно устранялся; хорек с каждой минутой становился все более косноязычным и жалким; Айво и Гито совсем утратили всякие очертания; сержант и взбрыкивающий рукой констебль продолжали играть свои безучастные роли. Наконец сержант сказал: «Ну, пока все, приятель. Мы тебя известим». Поначалу Айво-хорек не поверил своим ушам: ему казалось невероятным, что его могут отпустить отсюда подобру-поздорову, но когда Айво-сержант сказал: «Значит, мы дадим тебе знать, как только ты нам понадобишься, в конце квартала, надо думать» – и кивнул, давая понять, что разговор окончен, Айво-хорек, бросив на Айво-Дика Шарпа горящий ненавистью взгляд, суетливо ринулся к двери.

Смех, аплодисменты. И у всех отлегло от сердца. Низость и жестокость сцены в полицейском участке, отвратительное, бесстыдное предательство жалкого беззащитного человечка, предательство, совершенное весьма могущественным по сравнению с ним лицом, – все то, что так потрясло Айво и Гито, заложив угрюмые складки на их лицах, превратив их на какое-то время в плакальщиков над своей судьбой и судьбой всех обездоленных, засверкало иными красками в лучах веселого яркого таланта Айво. Марио хохотал и возбужденно говорил что-то, Дженни улыбалась во весь рот, и даже лицо Гэрета утратило свою напряженность. Снова пошли в ход кружки, снова посыпались шутки, как на веселой вечеринке.

Незаметно пролетел час, другой. Роджеру казалось, что он никогда еще не был в такой веселой компании. Трудности оставались, но перестали представляться неразрешимыми: всесильному Дику Шарпу был нанесен сокрушительный удар. И об этом говорили не таясь. Имя Дика Шарпа было у всех на устах, многократно повторялось во всех уголках бара.

Наконец, устав от шумных проявлений радости, Роджер взял два куста мясного пирога и отыскал для себя и Дженни укромный уголок. У них еще ни крошки не было во рту с той немыслимо далекой незапамятной зари, когда за ними приехал грузовики из мрака донесся голос Айво. Роджер удобно усадил Дженни с кружкой свежего пива и пирожком, и они принялись за еду. И почти тут же он почувствовал – что-то неладно; на лицо Дженни набежало облачко. Она откусила кусочек пирога, нахмурилась, отодвинула тарелку и погрузилась в угрюмое молчание. Он тоже молча наблюдал за ней: она достала из сумочки очки, надела их и снова сняла. Потом отхлебнула из кружки, но как-то машинально.

– Ты плохо себя чувствуешь? – прошептал он, наклонившись к ее уху.

– Мм?

– Я спрашиваю: как ты себя чувствуешь?

Ничего не ответив, она встала, легонько отпихнув от себя стол.

– Мне нужно… Я скоро вернусь.

Решив, что она хочет пройти в туалет, Роджер отодвинулся, пропуская ее. Она чем-то расстроена? Проводить ее? Нет, пусть сама во всем разберется. Если он начнет суетиться вокруг нее и привлекать к ней внимание, это будет ее только смущать. Ну, упало настроение. А может быть, у нее резинка в трико лопнула.

Он ждал, болтая с Гито, но минуты ползли медленно. Вопреки напряженности ожидания и уже снедавшей его тревоге он все-таки заставил себя проглотить несколько кусочков пирога. Если и в самом деле произошло что-то неладное, неразумно пытаться с этим совладать на пустой желудок. Он медленно доел пирог, а Дженни все не возвращалась. Наконец он встал, чтобы отправиться на розыски, и в это мгновение она появилась в дверях.

Он сразу увидел: если ее и раньше что-то тревожило, то теперь эта тревога усилилась. Может быть, она нездорова? У нее что-то болит? Лицо ее было замкнуто; тонкая полоска крепко сжатых губ совсем побелела.

Пробормотав извинение, Роджер протолкался мимо Гэрета и Гито и подошел к ней.

– Что случилось, дорогая? – спросил он.

– Я хочу домой, – сказала она.

Домой? В часовню в горах, на кушетку, к пузатой печурке? Или она имела в виду что-то темное, холодное – ее дом-тюрьму, где только нет решеток на окнах, ее безлюбовное супружеское стойло?

Чувствуя, как все холодеет у него внутри, Роджер вдруг с испугом осознал непрочность их отношений. Он горячо любил Дженни. Но их любовь еще не материализовалась в житейских обиходных вещах – она была как соломинка, внезапно вспыхнувшая ярким пламенем на жарких углях очага.

– Поехали, – сказал он. – Я отвезу тебя. – Он решил, пока она не запротестует, делать вид, что слово «домой» означает часовню.

Айво, увидев, что они выходят за дверь, в изумлении оборвал разговор на полуслове и крикнул:

– Уходите?

– Да, – сказал Роджер. Он старался улыбаться как можно непринужденнее. – Не хотелось бы портить вам удовольствие, но у нас кое-какие неотложные дела.

– Не пропадайте, Роджер, – сказал Гэрет. – Я вам сообщу, что и как у нас. Может, мы выведем автобус в рейс раньше, чем думали.

– Идет, – сказал Роджер. Он снова попытался приятельски улыбнуться, но почувствовал, что вместо улыбки получилась какая-то невеселая гримаса. Что ему автобус, когда такая туча надвинулась внезапно невесть откуда! Он поглядел на Дженни: она стояла потупившись, лицо – маска боли. Что могло так потрясти ее?

Когда они вышли на улицу, он не удержался и спросил напрямик:

– Ну, что у тебя стряслось?

Но она продолжала идти, как будто не слышала вопроса. А может быть, и вправду не слышала.

Они забрались в малолитражку, и Роджер молча повел машину к часовне. И с каждым оборотом колес его дурные предчувствия росли, и он все больше падал духом. Дженни сидела рядом, словно незнакомая пассажирка в поезде. Всякий раз, взглянув на нее, он встречал все тот же мертвый, остановившийся взгляд.

Когда они уже подъезжали к часовне, она тихо опустила голову на руки и заплакала – негромко, надсадно, словно через силу выдавливая из горла рыдания. Остановив малолитражку, Роджер обхватил ее за плечи и попытался притянуть к себе, но, все так же безмолвно плача, все так же закрывая лицо руками, она толкнула дверцу и медленно выбралась из машины. Роджер пошел за ней; подойдя к двери часовни, она остановилась и терпеливо, немо ждала, когда он отопрет замок.

Войдя в часовню, она опустилась в кресло. Она больше не плакала и смотрела прямо перед собой тяжелым, напряженным взглядом, не вытирая блестевших на щеках слез.

Неожиданно Роджер почувствовал голод. Это показалось ему чудовищным, каким-то извращением: в минуту такого горя – ее горя и его – пустой желудок решил напомнить о себе. И тем не менее это было так. Таинственная парадоксальность человеческой натуры распорядилась по-своему, и вот это произошло. Он видел перед собой картину глубокого горя Дженни, понимал, что она сейчас ушла от него далеко, погрузившись в пучину своих страданий, куда не долетает его голос, и в то же время перед глазами его возникло видение аппетитного, жирно намазанного маслом, хрустящего ломтя хлеба с изрядным куском пахучего острого сыра. Рот его начал источать слюну.

– Может, ты поешь чего-нибудь? – робко предложил он.

Она едва заметно, нетерпеливо качнула головой, – вряд ли даже его слова дошли до ее сознания.

– Дженни, скажи мне, что случилось? Ты в самый разгар нашего веселья ушла, как я понял, в туалет и возвратилась… – Он беспомощно развел руками. – …вот в таком состоянии. Могу я узнать, что произошло за эти несколько минут?

Она повернула голову и остановила на нем безжизненный, затуманенный болью взгляд.

– Да, конечно. Ты имеешь на это право. – Она говорила медленно, с мучительным трудом. Наступило довольно продолжительное молчание, потом Роджер снова услышал ее голос – мертвый, резкий, монотонный: – Я ходила не только в туалет. Я звонила по телефону.

– О!

– И говорила с мамой.

– Понимаю.

– Нет, ты не понимаешь, – сказала она вдруг почти свирепо. – У тебя нет детей, Роджер.

– Да, детей у меня нет. И это обстоятельство делает меня чем-то вроде Макбета, так что ли?

– Ты просто не можешь знать, какая это мука. – Лицо ее сморщилось, затем снова окаменело. – Джеральд не терял времени даром.

– Что же он сделал?

– Он отправился туда вечером и сказал моей матери в присутствии Мэри и Робина, что я ушла из дому и он понятия не имеет куда. Он в пух и прах разнес мое старательное вранье, что мы якобы были вместе на конференции. И это сработало. Он достиг, чего хотел, Мэри и Роби расплакались и никак не могли успокоиться, дошли просто до истерики. И при этом они все время упоминали тебя: мистер Фэрнивалл то и мистер Фэрнивалл се, и они были с мамой у мистера Фэрнивалла, и он отвозил их в Нантвич, и он очень добрый, все заботился о маме, и почему папа не приехал к мистеру Фэрниваллу тоже… А Джеральд, по-видимому, не особенно старался их успокоить – ни их, на моих родителей, кстати. Он просто добился того, что ему было нужно, после чего совершенно хладнокровно сделал официальное заявление детям. Поставил их перед собой на коврике у камина и сказал, что их мать убежала из дому и если она не вернется, он наймет экономку и няньку, которые будут за ними присматривать до тех пор, пока он не подыщет им другой матери. Дети подняли дикий рев и затряслись, как два шамана, а он уехал, так и оставив их в этом состоянии!

– О господи! – Роджер скрипнул зубами. – Неужели он не мог хотя бы побыть там, чтобы успокоить их?

– Мама говорит, что он был «подавлен», – сказала Дженни. Она очень старательно взяла это слово в невидимые кавычки. – Насколько я понимаю, он был в состоянии холодной ярости. А больше я ничего не знаю. Я годами уходила от него все дальше и дальше, так что теперь совсем не понимаю его. Возможно, он вне себя просто потому, что нанесен ужасный удар его самолюбию. Я ранила его чувство собственного достоинства и смешала ему все карты. Вероятно, у него сейчас такое ощущение, как если бы вдруг какой-нибудь стол или стул вышел из повиновения и бросил ему вызов. А может быть, я не права. Может быть, у него и вправду еще сохранилась любовь ко мне, запрятанная куда-то глубоко-глубоко, может быть, он все еще любит меня на свой лад.

– Такая любовь, если она даже есть, не больше как довесок себялюбия, – холодно сказал Роджер.

– Ах, откуда нам знать? Я вижу одно: дети еще не могут без него, они к нему привязаны. Я знаю: им сейчас плохо, и меня одолевает дикая, звериная тоска. Вынести это я не в состоянии. Я положила телефонную трубку и сразу почувствовала: больше мне ни секунды не будет покоя, я не смогу думать ни о чем, пока не утешу их, пока не налажу снова их жизнь.

– Твоя мать их утешит.

– Нет, она не сможет. Она совершенно выбита из колеи. Все это произошло слишком внезапно, а она уже старенькая и теряется перед неожиданным. А отец и подавно – полгода будет раздумывать, положить ему в стакан чая два куста сахару или один. Они будут только расстраиваться, и от этого детям станет еще хуже! О господи! – Она снова расплакалась, горестно, безнадежно. – Крошки мои! Несчастные мои бедняжки! – Рыдания заглушили ее слова.

– Ну что ж, если ты чувствуешь, что тебе надо быть с ними, поезжай и забери их, – сказал Роджер, отчаянно стараясь предотвратить полную катастрофу.

– Забрать их? – Сколько презрения прозвучало в этих брошенных ему в лицо словах! – Куда, сюда?

– По-моему, – сказал он неуверенно, упавшим голосом, – временно они могли бы, пока мы…

– Нет, – сказала Дженни, – они не могут. – Слезы ее внезапно высохли, словно выжженные жаром презрения. Она заговорила быстро, яростно: – Я была идиоткой, безответственной идиоткой, как я могла свалить их на родителей, а сама явиться сюда!

– Нет, ты не была идиоткой. Ты уходила от…

– Я уходила от исполнения своего долга… Да нет, не то – от потребности своей души: создать для детей дом. Добротный, надежный дом. Выбирая мужчину, выбираешь и его окружение. Для бездетной девчонки это в общем-то все равно. Она может спать с мужчиной, который ей нужен, на соломе в амбаре. Или в такой дыре, как эта, на кушетке, принадлежащей какой-то другой неизвестной женщине. Создавать домашний очаг она будет потом. Но привести сюда Мэри и Робина – да как это возможно? Где они будут спать? Что я буду делать с ними здесь? Ты просто об этом не подумал.

– Нет, я подумал. Я…

– Я тебя не виню, – сказала она и поглядела на него с глубоким укором, – но ты не понимаешь, каково мне. Кто не имел детей, тот никогда этого не поймет.

– Джеральд имеет детей, однако, он не очень-то понимает…

– А может быть, Джеральд сошел с ума от муки, вот как я сейчас схожу с ума? – сказала она. – Не приплетай сюда Джеральда, ты же совершенно не можешь понять, что он, должно быть, чувствует.

– Ты только одно и твердишь все время, что я чего-то не могу понять. Откуда у тебя такая уверенность? Откуда ты знаешь, что я не схожу с ума от желания иметь свой семейный очаг, иметь детей, что я не страдал оттого, что у меня нет детей, не менее сильно, чем ты страдаешь от разлуки с детьми, которые у тебя есть… Откуда ты знаешь, что я понимаю и чего не понимаю? – Роджер уже кричал, он был вне себя от бешенства и тревоги. – Какое ты имеешь право отводить мне роль какой-то марионетки, которая ничего не понимает!

– Не надо так злиться. Я не хотела тебя обидеть. Я просто констатировала факт. Ты не понимаешь.

Роджер беспомощно молчал, стоя возле ее стула. Потом сказал:

– Хорошо, Дженни. Что я могу для тебя сделать?

– Не знаю, – сказала она. – Вероятно, никто из нас – ни ты, ни я – ничего не можем сделать. Сегодня вечером, во всяком случае. А как только рассветет, я поеду в Нантвич, заберу детей и отвезу их обратно домой.

– Домой к Джеральду?

Она подняла на него мертвый, пустой, потухший взгляд.

– А куда же еще?

– Но ты же не можешь… – Он не договорил. Она явно, явно могла.

– Дети растеряны, Роджер. Им плохо, а ни отца, ни матери с ними нет. Их прежде всего нужно отвезти туда, где я могла бы быть возле них и успокоить их своим присутствием. Мне грустно покидать тебя, нам так хорошо было вместе, но это слишком мучительно – быть в такую минуту далеко от детей. Я просто не могу этого вынести, вот и все. А отвезти их куда-нибудь еще – на это у меня нет денег. Значит, надо возвращаться к себе домой, хотя этот дом мне и ненавистен.

– Ты, значит, не отрицаешь того, что жизнь там тебе ненавистна?

– Конечно. А теперь станет еще хуже: ведь я вернусь к Джеральду побитая, униженная – беглая жена, которая не убежала дальше первого перекрестка и вернулась обратно, потому что не сумела устроить свою судьбу.

Роджер из последних сил старался что-нибудь придумать.

– У меня есть маленькая квартирка в Лондоне. Уезжая сюда, я ее запер, но оставил немного денег уборщице, чтобы она приходила раз в месяц вытирать пыль. Мне кажется, квартирка вполне пригодна для жилья. Отвези детей туда.

Дженни покачала головой.

– Беглая жена с двумя несчастными перепуганными детьми в лондонской квартире своего холостого приятеля? А на что мы будем жить?

– Ну, несколько фунтов я могу наскрести…

– Нет, Роджер, из этого ничего не получится.

С минуту он молчал.

– Значит, все рухнуло? – сказал он. – Когда счастье нам улыбнулось, когда начала осуществляться мечта…

– О, твоя мечта еще осуществится, – сказала она упавшим голосом. – Ты встретишь другую. Ты хочешь счастья, значит, ты его найдешь. Только в следующий раз выбирай бездетную.

– Но ведь я могу очень привязаться к твоим детям, Дженни. Я уже привязался к ним.

Она прилегла на кушетку фрейлейн и закрыла лицо руками.

– Роджер, уходи. Возьми машину, поезжай в Карвенай, выпей, тебе станет легче.

– Если я уеду, – сказал он, – обещай, что я найду тебя здесь, когда вернусь.

– Ты же берешь машину, – бесцветным голосом произнесла она.

Роджер вышел и окунулся в холодный вечерний полумрак. Уже сильно таяло, и по обочинам дороги среди жидкого месива текли ручейки грязной воды. Угрюмый, тусклый голос Дженни звучал в его ушах: «Тебе станет легче».

– Никогда, ни от чего не станет мне теперь легче, – громко произнес он в темноту, в холод, в талый снег на горах. – Никогда. – Потом залез в голубую малолитражку и включил мотор.

Дорогу развезло, и, стоило порезче дать газу, маленький автомобильчик тотчас начинало заносить, но все же Роджеру удалось вырваться на береговое шоссе, а там пошло легче, потому что колеса машин почти расчистили дорогу от снега и осталась только неприглядность и грязь. Через несколько минут Роджер уже въезжал в город. На площади горели фонари и двигались закутанные в пальто фигуры. Пока Роджер раздумывал, куда пойти выпить, чтобы обрести мужество для борьбы с новыми трудностями и бедами, настроение его еще больше упало. В пивную Марио – его привычное пристанище? Нет, невозможно. Всего несколько часов назад он веселился там напропалую, праздновал вместе со всеми победу, и это так ужасно оборвалось… Нет, он не сможет отвести там душу… сегодня – нет, а быть может, и никогда.

Куда же в таком случае? Он бесцельно ехал по улице. Обстановка пивной и вообще-то легко нагоняет тоску, а уж если ты несчастен и одинок, то и подавно. Взять хотя бы этот чудовищный прокуренный закуток – излюбленное место Гэрета… Роджер поежился. Такие пристрастия имеют своей подоплекой мазохизм. Да, вот что это такое. Он потратил все эти месяцы на кучку мазохистов.

Он продолжал двигаться по улице, все еще не имея ни малейшего представления о том, куда он держит путь, как вдруг впереди выросло здание отеля «Палас» – арена его первого поражения в этом сезоне поражений, дворец унылой похоти, где царствует Райаннон и воздух заражен дыханием Дика Шарпа. А почему бы и нет? Там он сможет хотя бы поиронизировать над самим собой, держа стакан в безвольной руке и окидывая взглядом зал, где он впервые увидел Дженни; где он подцепил Беверли или, как сказала бы она на своем убогом жаргоне, где он ее «закадрил»; где он рыскал по вестибюлю, словно акула, в пустой надежде отхватить себе хоть кусочек Райаннон.

Ах, Райаннон, престол плоти! Быть может, все кончится тем, что она снова завладеет его чувствами и он проведет остаток своей жизни, выглядывая украдкой из-за угла, чтобы увидеть, как она проходит мимо, или взбираясь по водосточной трубе, чтобы поглядеть, как она принимает ванну. Ах, Райаннон, видение райского блаженства, Райаннон, современная Цирцея, недосягаемая в колдовском круге, прочерченном в воздухе моделью аэроплана!

Роджер развернул свою малолитражку на автомобильной стоянке перед отелем «Палас» и, слегка забуксовав на талом снегу, затормозил. Чему-то улыбаясь омертвевшими губами, он хотел было вылезти из машины, но при виде того, что предстало его глазам, втянул ногу обратно и застыл на своем сиденье, неподвижно глядя в проем автомобильной дверцы.

Всего в нескольких ярдах от него стоял длинный черный дорогой автомобиль. Его вызывающе-обтекаемые линии громко вопили о том, что это «ролс-ройс» или, быть может, «бэнтли». В ту самую минуту, когда Роджер подъехал на своей малолитражке, шофер в форме сбежал по ступенькам отеля, распахнул заднюю дверцу машины и над задним сиденьем вспыхнул свет. Следом за шофером, закутанный в толстую шубу, тяжело переваливаясь, шел человек в очках и черной фетровой шляпе. Мэдог в дождевом плаще и без шляпы следовал за человеком в шубе, склонив голову в учтивом поклоне.

Они подошли к автомобилю с другой стороны, и за огромным туловищем «ролс-ройса» затихли их голоса. Но несколько слов все же долетело до Роджера. «Желаю вам всяческого успеха в этом начинании», – произнес человек в шляпе, а Мэдог сказал: «Двадцать лет я буду пожинать его плоды, вот увидите».

Они обменялись еще двумя-тремя фразами, пожали друг другу руки, шофер захлопнул дверцу и, обойдя автомобиль, сел за баранку. Роджер, не таясь, наблюдал за этой сценой, и ему понравилось, как мягко тронул шофер с места длинный автомобиль и бесшумно – только шины глухо зашуршали в жидком месиве – влился в уличный поток. Мэдог, не замечая Роджера, стоял и глядел вслед длинной черной машине так, словно ему было видение; затем, сцепив пухлые пальцы, он потряс руками над головой и начал раскланиваться налево и направо, как бы отвечая на громовые аплодисменты невидимых зрителей. По-прежнему не замечая устремленного на него взгляда Роджера, он поклонился на все стороны невидимой толпе, затем, опустив руки, отколол несколько колен народного танца и замер, запыхавшись и глядя прямо на Роджера. Осознав наконец чей на него устремлен взгляд, он подошел к малолитражке и оперся локтем о крышу.

– Привет, Гайавата, – сказал он.

– У вас что, день рождения? – небрежно спросил Роджер.

– В некотором смысле да, – сказал Мэдог. Все еще тяжело дыша, он обошел малолитражку, отворил дверцу и сел рядом с Роджером. – Спасибо, что хотите меня подвезти, – сказал он.

– Не стоит благодарности.

– Поехали к Марио. Я ставлю выпивку. Грандиозную. Такую, что вам и не снилось.

– Идет – сказал Роджер. – Загадочное, ликующее поведение Мэдога внезапно высекло в его душе ответную искру. – Это стоит спрыснуть, – сказал он.

– Что именно? – лукаво спросил Мэдог.

– Ваш орден почета, – сказал Роджер.

Мэдог что-то уклончиво промычал. Роджер отвел машину от стоянки, и по заснеженным улицам они поехали к Марио.

В пивной Мэдог без задержки направился прямо к столику и сказал Марио по-валлийски:

«Ну-ка, наливай, приятель».

«Он приезжал?» – спросил Марио, весь загоревшись от любопытства.

«Он приезжал», – ответил Мэдог.

«И обо всем договорились?»

«И обо всем договорились, – неожиданно громко, звонко сказал Мэдог, четко выговаривая каждую букву. – А теперь тащи сюда бутылку».

«У меня все готово, – восторженно сказал Марио, – и остужено в самый раз. Проверял каждые четыре часа».

Он торопливо сбежал по ступенькам в погреб и почти тут же вернулся обратно с бутылкой шампанского.

«Сколько бокалов?» – спросил он.

«Один для тебя, – очень серьезно произнес Мэдог, – потому что ты – живое воплощение наших чаяний. Средиземноморский genius loci[54]54
  Дух местности (лат.).


[Закрыть], явившийся, чтобы возглавить нашу борьбу за валлийское становление».

«Полпинты крепкого с полпинтой слабого», – возмущенно закричал мужчина в бумажной кепке и застучал кружкой по стойке.

«Обождите, – величественно произнес Мэдог. – Бокал для меня, потому что я – бард и продолжаю искусство бардов».

Марио поставил два широких, плоских бокала на стойку.

«И бокал для Роджера Фэрнивалла, – сказал Мэдог, полуобернувшись к Роджеру с любезной улыбкой, – потому что он – ученый и желает добра любой цивилизации».

«Благодарствуйте», – сказал Роджер.

«Черт побери, налей мне полпинты крепкого с полпинтой слабого или я пойду в соседний бар, – закричал мужчина в бумажной кепке. – Я скажу, чтобы у тебя отобрали патент».

«Это за счет фирмы», – сказал Марио. Он нацедил пива и царственным жестом поставил кружку перед человеком в кепке.

– Кого еще надо обслужить? – громко спросил он по-английски.

«Скажи по-валлийски!» – заорал человек в кепке.

Его утихомирили и отвели куда-то в угол. Никаких требований больше не возникало, все с интересом наблюдали церемонию распития шампанского.

Марио обернул бутылку салфеткой, снял с пробки проволочную сеточку, ловко пустил пробку в потолок, и она выстрелила по всем правилам. Из глубины бара донеслись приветственные возгласы. Марио быстро разлил шампанское по бокалам и поднес свой бокал к губам.

«За Мэдога! – закричал он, вызывающе поглядывая по сторонам. – За короля Мэдога!»

«Ну, это уж чересчур, – улыбнулся Мэдог. Он взял бокал, а другой протянул Роджеру. – Однако спасибо на добром слове».

Роджер отхлебнул шампанского. Оно было сухое, чуть остуженное, превосходного качества.

«По-видимому, только я один не имею ни малейшего представления о том, что здесь происходит», – сказал он.

«Совсем напротив, – сказал Мэдог. – Никому, кроме нас с Марио, это неизвестно».

Марио достал стеклянную палочку, поболтал пузырящуюся жидкость в бокале.

«Такое вино пьют только в самых торжественных случаях», – сказал он.

Но радужное настроение было хрупким, как мыльный пузырь, живущий десять-пятнадцать секунд. Отворилась дверь, и вошли трое мужчин в мокрых дождевых плащах; один из них вел на поводке маленькую собачку. «Идем, идем, Мэйк», – ворчливо приговаривал он. Трудно было понять, обращается ли он к одному из своих приятелей или к собаке.

Появление этого трио и струя сырого воздуха, ворвавшаяся вместе с ними в дверь, подействовали, как вторжение отрезвляющей повседневности, под напором которой лопнул тонкий пузырек праздничного оживления, и настроение упало до своего обычного уровня. Роджер и Мэдог, снова наполнив бокалы и поболтав в них палочкой, отошли в укромный уголок, чтобы, не торопясь, допить там шампанское без помех.