Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Пассажиров стало прибавляться. Обсуждать случившееся было не время. Когда на часах пробило десять и Гэрет отъехал от стоянки, все места в автобусе были заняты. Бурый автобус скрывался, вероятно, в темноте где-нибудь впереди, заглатывая пассажиров с промежуточных остановок, но в десять часов вечера больше всего пассажиров садилось на конечной остановке. Роджер двинулся по проходу, прикрыв рассеченную губу платком; он собирал плату за проезд и бросал деньги в сумку, орудуя одной рукой. При каждом толчке он с трудом удерживался на ногах, так как не мог ни за что ухватиться. Но сумка тяжелела от собранных монет, и Роджер чувствовал, что это победа; хотя и маленькая, а все же победа.

Однако на следующее утро первый рейс в город не принес им ни одного пассажира. Бурый автобус снова возник откуда-то и, словно метлой, прошелся по всем остановкам. Роджер залепил рассеченную губу пластырем. Губа сильно отекла и мешала говорить. Впрочем, говорить-то особенно было не о чем. Дела возвратились в свое прежнее состояние, то есть обстояли как нельзя хуже. Бурый автобус одерживал победу, они оставались за бортом. Вот так.

Они подъехали к памятнику как раз в ту минуту, когда их враг неспеша отъезжал от тротуара на противоположной стороне площади.

– Нет, так дальше не пойдет, – сказал Гэрет, выключая мотор.

– Да, конечно, – согласился Роджер.

С минуту Гэрет сидел совершенно неподвижно. Потом повернулся к Роджеру и спросил:

– Вчера в пивной вы никого не заметили, кто бы мог напасть на вас?

– Нет, – сказал Роджер. – Я разговаривал с Мэдогом и с его приятелем, а потом сидел, думал о своем и ни на кого не обращал внимания. Но мне интересно, что вы об этом думаете. Вы считаете, что это произошло не случайно?

– Могло быть и случайно, – с расстановкой произнес Гэрет. – Только мне вот что не нравится: даже если это был пьяный, все же значит, он был не так уж пьян, раз успел смотаться, чтобы вы его не увидели.

– Но, может, он сам испугался того, что натворил.

– Все может быть, – сказал Гэрет. – А, может, еще больше испугался того, что сделают с ним те, кто его послал, если его личность будет установлена.

– Вы думаете, что все обстоит так погано?

– Дела оборачиваются против нас, – сказал Гэрет, – и поэтому я склонен видеть все в черном цвете.

Они молча вылезли из автобуса и пошли через площадь выпить свою утреннюю чашку чая.

Весь этот день походил на кошмар. Роджер измучился, пал духом, чувствуя свою никчемность. Губу у него саднило, колено ныло. Он страдал за идею, но за какую? Кому все это нужно? Кто просил его принимать во всем этом участие, кому вообще он нужен? Даже Гэрет скорее всего не обратит внимания, если в одно прекрасное утро в восемь пятнадцать его кондуктора не окажется на месте. Если он сляжет с пневмонией или сердечным приступом в своей одинокой берлоге, придет ли кто-нибудь его проведать? Околеет он, как зверь на пустом берегу.

Однако в тот же вечер кое-что все-таки произошло. Проделав последний десятичасовой рейс из города, они поставили автобус в гараж и постояли с минуту, глядя друг на друга при свете месяца. Воздух был тих и свеж. Начинало крепко подмораживать; молодой месяц заметно увеличился со вчерашней ночи. Когда Гэрет, выйдя из гаража, остановился и поглядел на Роджера, тот сразу почувствовал, что сейчас должно произойти что-то очень важное для них обоих. Может быть, Гэрет решил сложить оружие? Может быть, он собирается сказать ему, что это был последний день их совместной работы, что пришел конец затянувшейся войне с Диком Шарпом?

Некоторое время Гэрет стоял молча, потом сказал:

– Вот, значит, какие дела.

– Да, – сказал Роджер. Он чувствовал, как пластырь стягивает его раздувшуюся губу, когда он говорит.

– Вы небось домой сейчас?

– Домой? – Роджер решил было, что Гэрет имеет в виду Лондон, хочет сказать – обратно к цивилизованному образу жизни, прочь от этих голых холмов и трудной безнадежной борьбы.

– Ну, к себе, в часовню.

– А! Да, вероятно, да.

– А может, – сказал Гэрет, – если у вас нет никаких особых дел, зайдете перекусить немножко?

– Перекусить?.. Куда?

– Наверх. Ко мне домой, – сказал Гэрет. Он повернулся и зашагал по дороге, но тут же приостановился, чтобы Роджер мог поравняться с ним.

Они бок о бок взбирались на гору, и Роджер уже не чувствовал прежней усталости и упадка духа: только теперь он понял, до какой степени угнетала его стена, стоявшая, казалось, между ним и Гэретом. Но вот наконец в этой стене распахнулась дверь, или, во всяком случае, хотя бы приоткрылась. До этой минуты Роджер даже не знал толком, где Гэрет живет. А теперь он войдет в его жилище, познакомится с матерью, будет принят в доме как гость, и ну, конечно же… как друг… Значит, он для них уже не просто придурковатый паразит, которого терпят, потому что и от него может быть какая-то польза.

Так думал Роджер, пока они молча шагали по дороге. И каждую минуту он ждал, что Гэрет свернет к каким-нибудь воротам или отворит какую-нибудь дверь, но они все шли и шли, не останавливаясь, а дорога становилась все круче, и вот последний подъем, и поселку конец. Где же все-таки живет Гэрет? Они уже миновали самые отдаленные, расположенные высоко на горных уступах выселки. Конечно, дома в Лланкрвисе разбросаны весьма прихотливо. Во время своих одиноких прогулок Роджер уже успел заметить, что всякий раз, когда ему казалось, что все обитаемые места остались позади и он вступил в царство пустынных гор, тут же где-нибудь возникал домишко, прилепившийся между двух скал, а за ним еще один, а потом еще. Некоторые из этих домишек уже совсем развалились, в других хуторяне, которых было немало в окрестностях поселка, держали скот или хранили инвентарь, но в большинстве своем наиболее отдаленные домики, как заметил Роджер, были обитаемы.

И все же, по мере того как они взбирались все выше, Роджер все больше недоумевал. Редкие огоньки поселка были уже далеко внизу, а впереди в бесстрастном лунном свете высилась темная немая громада горы. Где-то влево и еще выше было то памятное место… Там он когда-то, в совсем иной жизни, совершил нелепую и жалкую попытку удовлетворить свой мужской голод кусочком пикантного калифорнийского сыра… Как, кстати, ее звали? Не важно. Все это отошло в область предания – поток жизни унес ее. Прямо впереди была голая вершина горы, а за ней с каждым шагом все отчетливее становились видны черные пики, в тайну которых никогда не проникнет человек, ибо, сколько бы ни штурмовал он их каждое лето, каждую зиму они вновь утверждали свое торжествующее одиночество. Вправо, там, куда, по-видимому, направлялся Гэрет, не видно было ничего, кроме сланцевых отвалов, нагроможденных здесь сотню лет назад старой каменоломней, вызвавшей к жизни Лланкрвис.

– Каменоломня заброшена? – спросил Роджер, чтобы нарушить молчание.

– Нет, – сказал Гэрет. – Они и сейчас каждую неделю понемножку выдают на-гора.

– И много там рабочих?

– Человек сорок, – сказал Гэрет. – А когда-то, помнится, там было по меньшей мере сто.

Роджер снова примолк. Сорок человек каждое утро поднимаются сюда, к этой каменоломне, а он-то воображал, что уже знает здесь все, как свои пять пальцев, он-то похвалялся перед самим собой, что так ограничил себя и принес такие жертвы ради этого знания, а сам, оказывается, даже и не подозревал о существовании этих людей! В то время как они с Гэретом вели автобус в город, эти люди молча покидали свои жилища и под дождем, под ветром, в туман взбирались наверх, на гору, мимо овечьих пастбищ и разрушающихся домишек. Быть может, они брели по заросшим травой путям, где когда-то бегали вагончики узкоколейки и где по сей день сохранилась насыпь, покоившаяся на прочном каменном, ничуть не тронутом временем фундаменте, хотя рельсы сняли с нее лет тридцать назад, и там, где пыхтел паровозик и постукивали колеса вагонеток, теперь царила тишина.

Но где же все-таки дом Гэрета? По сторонам кое-где еще нет-нет, да и мерцал огонек, но впереди, куда они направлялись, была непроглядная тьма. Все, что мог разглядеть там Роджер, – это жесткие очертания отвалов, четыре колоссальные груды битого камня и сланца, который неустанно, час за часом, еще с сороковых годов девятнадцатого столетия извлекали из недр горы, нагромождая руками человека эти огромные утесы. Отвалы стояли черные на фоне залитого лунным светом неба и глядели на залитое лунным светом море; они были уныло-однообразные, словно мраморные надгробия.

Каждый отвал походил на длинный темный, указующий в небо перст, воздетый над холмом; они росли по мере приближения к ним, и вершины их были плоскими, как бильярдный стол. У подножья каждого из них были разбросаны маленькие участки, обнесенные каменной оградой, с неизменным маленьким домишком где-нибудь в углу и двумя-тремя коровами или овцами. Да, все это он уже видел раньше. Но куда ведет его Гэрет? Уж не придется ли им взбираться по темному склону одного из этих воздвигнутых человеком утесов?

Дорога, сужаясь, превратилась в каменистую тропу. Гэрет упорно шел вперед. Куда? Может, он живет где-нибудь в расселине скалы? Поглядывая сбоку на мощное уродливое тело Гэрета, на эту большую голову на плечах гнома, Роджер почувствовал вдруг холодок мистического страха, словно перед лицом какого-то злобно-торжествующего духа гор. Он потряс головой, отгоняя от себя дурацкие бредни. И тут Гэрет заговорил.

– Этот клочок земли обрабатывал еще мой отец. У него было девять акров.

Разглядеть что-нибудь в такой тьме было невозможно, но Роджер, и не видя, отчетливо представлял себе, как все это должно выглядеть: тощий пласт земли на скалистом грунте, репейник, чертополох, неумолчное завывание ветра в расщелинах скал. Нищета, голод, нескончаемый труд, и взамен ничего, кроме величия гор, благородных очертаний залива да веселого изящества горных цветов, каким-то чудом расцветающих на этой бесплодной земле каждое лето. Что ж, и колокольчики могли как-то вознаградить человека за год каторжного труда, если взор его был пытлив и умел видеть красоту.

– Девять акров, – повторил Роджер; он знал, что все, о чем он думает, вылилось в этих двух словах, и знал, что Гэрет его поймет.

– Это была жизнь, – сказал Гэрет. – Он не ездил на работу в город, как другие, которые обрабатывали землю только урывками. Он все свое время отдавал этому клочку земли и трудился не покладая рук. Я стал помогать ему, как только подрос, как только смог держать в руках охапку сена.

Они шли все дальше и дальше.

– Когда он умер, я мог бы и один вести хозяйство. Но меня больше тянуло к моторам. И мы продали овец, двух наших коров, кое-какой инвентарь, и я обзавелся автобусом.

– А-а.

– Это было пятнадцать лет назад, – сказал Гэрет.

Он говорил, повернувшись к Роджеру, но голос его звучал задумчиво, словно, углубившись в свои мысли, он разговаривал сам с собой. Он умолк, и конец фразы растаял, затерялся во мраке, как эта заброшенная узкоколейка среди зарослей кустарника и ржавого лома. И казалось, одна и та же мысль, не высказанная словами, родилась одновременно у обоих: «Пятнадцать лет назад… а теперь по милости Дика Шарпа, с которым они вместе бегали в лланкрвисскую школу, прикрыть дело? Справедливо ли это?»

Внезапно Гэрет остановился и отворил железную калитку.

– Вот сюда, – сказал он.

Роджер последовал за ним, поглядывая по сторонам, ища какого-нибудь признака человеческого жилья. Однако на небольшой поляне, на которой они очутились, царила такая же непроглядная тьма, как в горах, как на гигантских, застывших в неподвижности отвалах впереди. И снова Роджер сделал над собой усилие, подавляя страх перед чем-то неведомым. Ему хотелось спросить Гэрета, куда он его ведет. Но он удержался, храня исполненное достоинства молчание. Роджер знал: нарушь он его, и Гэрет навсегда проникнется к нему презрением, и тогда это будет уже непоправимо.

Они пересекли поляну. Месяц, снова выглянув из-за облаков, осветил темные отвесные склоны отвала впереди, и Роджер увидел, что они направляются к маленькому одноэтажному домику, притулившемуся, словно аккуратно высеченная в скале ступенька, у подножья отвала. Свет месяца играл на стеклах неосвещенных окон. Ни признака дыма ни над одной из двух труб. Дом, казалось, был пуст.

– Вашей матушки, должно быть, нет дома, – сказал Роджер.

– Она дома, будьте спокойны, – немногословно ответил Гэрет.

– Дома? Так что же – уже спит? Или в ty bach, читает газету при свече?

Перед дверью домика была небольшая, вымощенная камнем площадка с остатками заброшенной цветочной клумбы. Ничто не отгораживало дом от темной голой стены отвала. Гэрет шагнул к двери и, распахнув ее, крикнул:

– Это я, мать. Принимай гостя.

Роджер вошел за ним следом. Дверь вела прямо в жилое помещение, и здесь было так же темно, как и во всем доме, – темнее, чем снаружи, на поляне, где светил месяц. Почему же Гэрет звал мать так, словно был уверен, что она его слышит?

Потому что его мать сидела там, в темноте. И ей не нужен был свет. Вернее, он был бы ей нужен, если бы она могла им воспользоваться.

Она сидела в качалке напротив двери. Комната по всем признакам служила гостиной. За спиной у матери была еще одна дверь, по-видимому в кухню. Все это Роджер увидел, когда Гэрет включил свет. Он стоял на пороге, не двигаясь с места, не находя слов для приветствия. Он до того растерялся, что не мог решить – говорить ли ему по-английски или по-валлийски. Казалось, его мозг не в состоянии был родить ни одной мысли, кроме: «Как это похоже на Гэрета – не сказать мне, что у него мать слепая».

Но почему же он все-таки не сказал? Какой бы от этого был вред? Да просто Гэрет – это Гэрет. Он не выносит лишних слов.

Гэрет что-то говорил матери по-валлийски, и голос его звучал менее резко, он стал мягче, глубже, и тон был успокаивающий. Мать отвечала ему по-английски, видимо для Роджера.

– Рада познакомиться. Я говорю Гэрету: пусть приходит, ужинает с нами.

Роджер постарался овладеть собой. Она смотрела прямо на него, словно знала, что он остановился в дверях. Но в каменно-неподвижных глазах не было жизни.

– A oes arnoch eisieu siarad Cymraeg, миссис Джонс, – сказал Роджер, – rwyf yn ei deall tipyn bach[43]43
  Можно говорить по-валлийски… я немножко понимаю (валл.).


[Закрыть].

Но мать не захотела говорить с ним по-валлийски. Качнувшись раза два в своем кресле-качалке, она повторила снова:

– Рада познакомиться.

– Я ей все про вас рассказывал, – бросил через плечо Гэрет.

– Я говорю Гэрету: пусть приходит, ужинает с нами, – твердо повторила мать.

Роджер шагнул вперед и захлопнул за собой дверь, отгораживаясь от ночного мрака. В комнате было чисто и тепло. Понятно, слепому человеку необходимо быть чистоплотным. В очаге лежала приготовленная заранее кучка угля, но комната уже была обогрета электрической печкой. Гэрет прошел на кухню. Роджер слышал, как он снял крышку с кастрюли и произнес:

– Похоже, почти доспело.

Мать ответила ему по-валлийски, и, пока они переговаривались через отворенную дверь, Роджер отыскал стул, сел и принялся наблюдать за старухой. Первое, что бросилось ему в глаза, после того как он оправился от неожиданности, был рост этой худой, высохшей от старости женщины; она обладала мощным костяком, очень длинными руками и ногами и была никак не меньше шести футов ростом. Интересно, подумал Роджер, был ли отец Гэрета таким же гигантом? Почему-то это казалось ему маловероятным: такой отпрыск, обладающий чудовищной силой, но изуродованный горбом, скорее мог родиться от союза великанши и карлика. Отец Гэрета, решил Роджер, был, верно, кривобокий гном – порождение этих окутанных туманом скал; на сильных, коротких ногах он шагал по своим девяти акрам, бросая колючие взгляды поверх неровной каменистой ограды.

Мать с сыном продолжали разговаривать. Роджер заметил, что он довольно свободно понимает их быструю валлийскую речь.

«Шан приходила сегодня?»

«Нет, она прислала брата»

«Какого брата? Артура?»

«Нет, Малдвина».

Гэрет досадливо фыркнул.

«Он же дурачок. Они и за него думают получить шиллинг?»

«Он хорошо справился. Ни разу не дал мне споткнуться и забрести в высокую траву. Я почти не промочила ног. И свинину он поставил в печь».

Гэрет сказал, обращаясь к Роджеру:

– Мать много хлопочет по хозяйству. Просто удивительно, сколько она успевает. Три раза в неделю ходит в лавку в Лланкрвис – пешком туда и обратно. А поводырем у нее один мальчишка. Он забегает после школы. Провожает ее вниз до самой лавки, помогает положить все в корзинку, потом провожает обратно, она усаживается в качалку и говорит ему, что нужно сделать, и он готовит еду. Вот, как это, к примеру. – Гэрет постучал по эмалированной кастрюле. – Хороший кусок свинины и потушен в самый раз.

Мать внимательно прислушивалась к его словам и, повернувшись в сторону Роджера, вдруг сказала:

– Я не чищу картофель, не могу. Если Гэрет не почистит, мы едим хлеб.

Роджеру хотелось, чтобы она говорила по-валлийски, но, видимо, и мать, и сын твердо вбили себе в голову, что валлийский – это только для них, а с гостем надо говорить по-английски. Старуха говорила так, как и следовало ожидать от человека, за всю жизнь не сказавшего, вероятно, по-английски и двух слов. Должно быть, она научилась английскому в школе, примерно где-то в девяностых годах прошлого столетия, и с тех пор крайне редко прибегала к нему. Когда к ней обращались, она, несомненно, понимала, что ей говорят, но сама разговаривала неуверенно, точно пугалась трудностей языка. В употреблении же глаголов твердо придерживалась настоящего времени.

Роджеру очень хотелось знать, так же ли невысоко расценит она его валлийскую речь. Но выяснить это ему явно не представлялось возможным.

– Да, когда у нее в помощниках только Артур или Малдвин, приходится обходиться без овощей, – сказал Гэрет. – Они ставят кастрюлю на плиту и уходят. Электричество не включают. Это мать делает сама. Время она узнает по радио и с плитой хорошо управляется: один поворот направо – небольшой жар, два поворота – умеренный, три поворота – на полную катушку.

– Я полный не даю, – вмешалась мать, внимательно, прислушивавшаяся к каждому слову сына.

– Она сидит с отворенной дверью, – продолжал Гэрет, – и если что перельется через край и запахнет горелым, идет и сразу выключает.

– Понимаю, – сказал Роджер. – Ну, а если что-нибудь испортится? Если в плите какая-нибудь неполадка и начнется пожар?

Гэрет улыбнулся.

– Гляньте что там, возле ее стула, – сказал он.

Роджер увидел небольшой огнетушитель, поставленный так, чтобы мать, протянув свою длинную руку, легко могла его достать.

– Если от электрической плиты возникнет пожар, – сказал Гэрет, – а это такая штука, от которой, учтите, пожар возникает не чаще, чем раз в миллион лет, – ну что ж, мать сразу его и унюхает и услышит, возьмет свой огнетушитель и все погасит.

– Я этого еще никогда не делала, – сказала старая женщина, – но я всегда начеку.

– На нее можно положиться, как на самого себя, – с гордостью произнес Гэрет. – Чего только она не умеет делать, вы просто удивитесь.

И, словно решив, что хватит уж восхищаться и разводить сантименты, он резко наклонился, чиркнул спичкой и разжег огонь в камине.

– Ну вот, когда разгорится, – сказал он, выпрямляясь, – нам тут будет славно.

Роджер готов был с ним согласиться. Пока Гэрет, отклонив его услуги, ходил из кухни в гостиную и обратно, накрывал на стол, заваривал чай, нарезал ломтями большой каравай свежего хлеба – словом готовил добротный ужин на троих, Роджер, откинувшись на спинку стула, смаковал контраст между теплом и светом этого жилища и ночной горной стужей за его стенами. Перед глазами у него все еще стояла темная отвесная стена отвала, и ему хотелось задать матери несколько вопросов. Был ли отвал всегда, все те годы, что они живут в своем доме, таким высоким? Или незаметно, месяц на месяцем, вагонетка за вагонеткой, вознесся он на эту чудовищную высоту? Когда мать была еще невестой и какой-то далекой, теперь уже непредставимой весной, будущий отец Гэрета привез ее сюда, отшатнулась ли она в изумлении и страхе при виде этой громады, нависшей над домом, в котором ей предстояло прожить жизнь?

Он отогнал от себя эти пустые фантазии. Без сомнения, мать из местных девушек, этот отвал знаком ей с младенческих лет, и если даже он немного вырос за ее жизнь, она едва ли обратила на это внимание. Отвал производит такое странное впечатление только на него, потому что он чужой в этом крае.

О чем же ему с ней поговорить? Он мысленно перебрал различные темы, но подходящей не находилось, и пришлось удовольствоваться молчанием. Усталость потянула его снова откинутся на спинку стула, к тому же заныла рассеченная губа. Он потрогал ее языком. Да, отек как будто уменьшился, а боль все не проходила.

– Ужин готов, – сказал Гэрет. – Придвигайтесь к столу.

Он быстро и ловко начал разрезать дымящийся кусок свинины; хлеб он еще раньше нарезал большими ломтями, намазал маслом и положил горкой возле каждой тарелки. Но прежде чем приняться за еду, он пододвинул качалку матери к столу и проверил, чтобы все было у нее под рукой. Наконец он налил всем троим по кружке чая, крепкого и черного, как колдовской отвар, и это как бы послужило сигналом приступать к ужину.

Роджер отправлял в рот горячие куски тушеной свинины и свежий, намазанный маслом хлеб, большими глотками отхлебывал живительный чай и чувствовал себя наверху блаженства. Гэрет признал его наконец своим. Преграды рухнули. Ему было так тепло и отрадно, что он от души простил Гэрету свой долгий искус. Привести чужого сюда домой, к матери – было непростым и нелегким делом. Будь его мать заурядной домашней хозяйкой, живи она в заурядном коттедже на две семьи с телевизором в гостиной и фотографией покойного супруга (канализационного инспектора с ученой степенью) на холодных изразцах каминной полки, в этом не было бы ничего необычного – привел домой, познакомил. Но привести чужака сюда, в эту уединенную берлогу среди черных скал, в эту барсучью нору у подножия огромного молчаливого отвала, и представить ему старую слепую великаншу – это было нечто совсем, совсем иное. За едой Роджер продолжал приглядываться к матери Гэрета. Она ела, как едят все слепцы, – медленно, осторожно, низко наклоняясь над тарелкой. Временами кусочек мяса или хлеба падал обратно на тарелку, но ни разу ни единой крошки не упало на ее одежду. Нет, она не из тех, кто распускается и, погрязнув в нечистоплотности, получает еду из чужих рук. На ней было черное платье, а поверх него, для тепла, – толстая коричневая вязаная кофта. Темные, с сильной проседью волосы стянуты узлом на затылке; на пальце широкое, старомодное золотое кольцо, которое вместе с ней будет опущено в могилу, так как распухший сустав уже не позволит его снять. Что-то в ее лице напоминало индианку – быть может, широкие скулы и кожа, загрубевшая от горного солнца и ветра. («Черокезка», – внезапно подумал Роджер, и ему вспомнился Мэдог в синем костюме.) Выражение лица у нее было спокойное – слепота часто дарует такое спокойствие тем, кто навсегда лишен возможности быстро двигаться, поспешно действовать.

Ярко пылал огонь. Роджер ощущал его жар на своих щеках. Гэрет положил всем еще по куску мяса на тарелки. Как видно, это была их основная трапеза – раз в день они позволяли себе хорошо, плотно поесть. Роджера клонило ко сну, он испытывал чувство глубокого довольства. Как хорошо здесь! Чуть затуманенным от переполнявшей его благодарности взором он одобрительно поглядывал по сторонам. Дом мог быть построен пятьдесят, или сто, или триста лет тому назад. Постройки такого типа – низкие, плоские, – утвердившиеся когда-то на этих продуваемых ветрами горных склонах, остались неизменными по сей день. Небольшое окно выходило на заросший сорняками двор, на каменную ограду и дальше за ней – на бесконечные гряды холмов, убегавших все дальше и дальше вниз, к самому берегу, к неустанному рокоту морских волн и неумолчному шороху гальки. Все было, как столетия назад… и тем не менее не совсем, ибо тот образ жизни, какой вела эта старая женщина, был бы невозможен без современной техники, без электрических проводов, протянувшихся сюда, на склон горы, чтобы слепая, узнав время по радио и поставив возле своего кресла-качалки изрыгающий пену огнетушитель, могла готовить сыну пищу не на пламени очага. Старое и новое находилось здесь в сложном хитросплетении, но и в некоем единстве, ибо все было логически взаимосвязано. И борьба Гэрета за независимость, его решимость удержать в руках свое дело приобретали особый смысл в свете того, что открылось здесь глазам Роджера. Автобус для Гэрета был тем же, чем были девять акров для его отца, – содержанием его жизни.

Подбирая последние кусочки с тарелки и откидываясь на спинку стула, Роджер уразумел наконец внутреннюю логику того, чем он занимался последние три месяца. Не без чувства гордости он потрогал свою вздувшуюся губу. Она помогла его прозрению. Он уже не сомневался, что именно эта боевая отметина, эта почетная рана, полученная им в борьбе за общее дело, а, конечно же, именно так следовало ее расценить, даже если нападение останется недоказанным, – именно она побудила Гэрета привести его сюда.

Трапеза была закончена, и Гэрет, вторично отклонив предложенную Роджером помощь, отнес посуду на кухню и перемыл ее, после чего все трое – мать снова в своей качалке – уселись у ярко пылавшего камина. Настало время для задушевной беседы? Пришла минута, когда открываются сердца? Нет, по-видимому, нет. Гэрет немного поговорил о динамо и роторе-распределителе. Нарастающая угроза со стороны Дика Шарпа, бурый автобус, разевающий свою акулью пасть, чтобы их проглотить, были обойдены молчанием. И Роджер понял: этого требует этикет первого визита. Роджеру и так была оказана высокая честь: он сидел у домашнего очага.

Немного погодя Гэрет удалился в уборную во дворе за домом. Оставшись наедине с матерью, Роджер хотел поддержать вежливую беседу, не выходя за рамки безопасных обыденных тем, и, быть может, сделать еще одну-две попытки заставить старую женщину перейти на валлийский язык. Но его собеседница была настроена на совсем иной лад, и он очень быстро в этом убедился. Как только дверь за Гэретом захлопнулась, она слегка наклонилась в ту сторону, где, по ее расчетам, находился Роджер, тело ее напряглось, широкоскулое лицо приняло сосредоточенное выражение. Он видел, что она хочет сказать ему что-то очень для нее важное.

– Гэрет? – произнесла она.

Роджер сообразил: она проверяет, кто ушел, хочет удостовериться, действительно ли это Гэрет, а не Роджер.

– Он вышел.

Она еще ближе наклонилась к нему, тело ее еще больше напряглось.

– Мистер Фэрнивалл! – Его фамилия прозвучала в ее произношении, как имя какого-нибудь косматого предводителя клана из глухого горного селения: Фэр Ни Валл.

– Да, миссис Джонс?

Она протянула сильную морщинистую руку на звук его голоса и неожиданно стиснула его колено.

– Скажите мне!

– Сказать? Что?

Она с такой силой продолжала стискивать его колено, что он чуть не вскрикнул. А она пыталась найти нужные слова.

– Бога ради, говорите по-валлийски, – взмолился он.

Медленно, с усилием она заговорила, при каждом слове покачивая головой:

– В лавке говорят. С автобусами плохо, говорят. Другой автобус возит. Говорят: это все Дик Шарп. Говорят: что-то будет теперь с Гэретом? Одни говорят, ему крышка. Он скоро продает автобус и закрывает дело. Скажите мне, мистер Фэрнивалл. Скажите мне: так плохо? Гэрет – она яростно затрясла головой, – Гэрет ничего не говорит. Совсем ни слова не говорит, что у него с автобусом.

– Он не хочет вас тревожить.

– А я тревожусь. Все время. Иду вниз в лавку, и они всегда говорят мне плохое.

Роджер торопливо собирался с мыслями. Гэрет мог вернуться каждую минуту. А если он услышит, что Роджер просвещает его мать по поводу испытываемых им трудностей, Роджер навсегда станет врагом в его глазах.

– Миссис Джонс, – сказал он, понизив голос. – Не тревожьтесь. Дик Шарп хотел бы купить автобус. Он хочет заставить нас прикрыть дело. Он вытворяет разные штуки, думает, что может таким путем заставить нас отступиться. Пока что ему удалось немного понизить вашу выручку, но мы победим. Мы победим, – с силой повторил он. – Fe newn ni ennill[44]44
  Ему нас не одолеть (валл.).


[Закрыть].

Щелкнула задвижка – Гэрет возвращался. Мать снова откинулась в качалке. Роджеру вдруг показалось, что он на миг задремал и этот короткий, напряженный разговор пригрезился ему во сне. Но колено еще ныло: оно помнило стиснувшие его с мольбою пальцы.

Положенный по этикету разговор возобновился, но не надолго. Утром надо было подниматься рано, и Роджер, пробормотав слова благодарности, стал через несколько минут прощаться.

– Мы надеемся, вы навестите нас еще разок, – сказала мать, снова полностью войдя в роль радушного матриарха.

– В любое время, как только вы пожелаете, – сказал Роджер. Дело за Гэретом – пригласить его снова. Кажется, он вел себя вполне благопристойно?

Гэрет проводил его до калитки. Он был настроен благодушно.

– Найдете дорогу? Сделайте что-нибудь с губой. Придете домой, промойте ее.

– Да она уже подживает.

– Ну, до завтра.

– До завтра. Спокойной ночи. Спасибо.

Роджер повернулся и начал спускаться по твердой, каменистой тропинке. Ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о том, что угнетало обоих. Ну что ж, будем пока продолжать игру, думал Роджер. А через неделю, через месяц, если Гэрета вынудят сдаться, я уложу чемодан, запру пустую часовню, вернусь в Лондон и, не теряя времени, обращусь с предложением своих услуг в Упсалу. Он старался представить себе, как это будет сформулировано. «Мне посчастливилось расширить свои познания в области кельтской культуры, овладев разговорной и письменной валлийской речью, и я готов приступить к исследовательской и педагогической работе в этой области». Слова отчетливо звучали в его голове, но казалось, что они доносятся откуда-то из страшной дали, из глуби этого темного неба с двурогим настороженным месяцем.

Дойдя до вымощенной щебенкой дороги, Роджер приостановился на минуту и, обернувшись, поглядел на дом Гэрета. В окнах еще горел свет и тут же погас. Безмолвная черная громада отвала все так же нависала над домом, как нависала сотню лет назад.

Чугунная печурка была лучшим другом Роджера. От нее исходило не только тепло, но и чувство локтя. Возвращаясь домой по вечерам или днем – отдохнуть между рейсами, он приближался к этому потрескивающему божеству с молитвенным благоговением и с чувством благодарности. Несложный ритуал жертвоприношения был всегда одинаков: всунуть гладкий металлический совок в утробу божка и поворочать им там, чтобы порастрясти немного внутренности; затем вынести во двор маленький аккуратный ночной горшок и тут же подкормить тлеющий жар кишок хорошенькими овальными брикетиками спрессованной антрацитовой пыли. Эти брикетики носили название «печные орешки», но для Роджера, когда он задумчиво глядел на брикетики, держа их на черной от угольной пыли ладони, они были не орешками, а яйцами. В каждом был заключен эмбрион чудесного благодатного тепла. А маленькая победоносная печурка была инкубатором, в котором из яйца рождалась эта птица-феникс – живительное тепло.