Текст книги "Зима в горах"

Автор книги: Джон Уэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Мэдог, опустившись на стул, выжидающе поглядел на Роджера, явно готовый отвечать на вопросы. Роджеру совсем не хотелось его разочаровывать, но слова как-то не шли с языка. Приподнятое настроение передалось ему от Мэдога ненадолго. Шампанское, вместо того чтобы развеселить его, подействовало угнетающе. Не Мэдог должен был бы сидеть с ним за столиком, а Дженни – улыбающаяся, с бокалом шампанского в руке. Он не должен был оставлять ее одну изнывать от горя там, высоко, на темном склоне холма. Он трус. И если овладевшее ею отчаяние безысходно, если она не сможет его побороть, если их совместная жизнь лишь пригрезилась им в ослепительном сне трех блаженных дней и трех ночей, – что ж, тогда и подавно в эти последние несколько часов перед разлукой он должен был бы оставаться возле нее, поддерживать и утешать.

Вот какие мысли проносились у Роджера в голове, когда он, поставив бокал, потерянно поглядел на Мэдога.

– Не обижайтесь, – пробормотал он. Такой мрак царил в его душе, что он даже не мог говорить по-валлийски. Он пытался сказать что-то в свое оправдание, объяснить, почему он не в состоянии разделить радость Мэдога, но снова, не найдя других слов, повторил: «Не обижайтесь…»

– Боже милостивый, – сказал Мэдог. Он тоже поставил бокал. – Простите, Роджер, я только сейчас заметил… Простите, я был слишком поглощен собой… Вы же совсем больны, что с вами?

– Нет, – сказал Роджер, – нет, я не болен. – Он отхлебнул шампанского, словно стараясь доказать, что желудок-то, уж во всяком случае, у него в порядке. – Это не телесный недуг, Мэдог. Занедужила моя удача.

– Может быть, вы расскажете мне, что у вас стряслось? – спросил Мэдог. – Если понадобится, я весь к вашим услугам.

– Жаль портить ваше торжество, хоть я и не знаю, по какому оно поводу.

– Ну, это не имеет значения, – сказал Мэдог. – Дела мои действительно в настоящее время идут очень успешно, но об этом мы можем поговорить потом. А можем и вообще не говорить… Но мне больно видеть вас таким убитым.

– Я люблю Дженни Грейфилд, – сказал Роджер. Он хотел было сказать «Дженни Туайфорд», но в последнюю секунду язык не послушался его. Мэдог, знавший Дженни лишь по фамилии мужа, с недоумением поглядел на Роджера. – Жену этого ничтожества, Джеральда Туайфорда, – пояснил Роджер.

– А он ничтожество?

– Мне так всегда казалось.

– Окружение у него действительно премерзкое, – сказал Мэдог. – Но жена его всегда казалась мне очень умной и славной.

– Так оно и есть.

– И вы любите ее… – осторожно проговорил Мэдог.

– Я люблю ее и до сегодняшнего вечера думал, что она любит меня. Может быть, и любит. Она решила уйти от мужа, который ей абсолютно чужд. Больше того, она даже ушла из дома и отвезла ребятишек к своей матери, чтобы на свободе все обдумать, и перебралась ко мне. А потом вдруг испугалась. И не просто испугалась, а панически испугалась, и этот страх парализовал ее. Теперь она думает только об одном – о детях, о том, что их надо возвратить к отцу, в нормальную семейную обстановку, и как можно скорее, а самой навсегда похоронить все эти бредовые фантазии о счастье и с ошейником на шее уползти обратно к себе на кухню, где ей и место.

– Почему у нее такие мысли? – спросил Мэдог, внимательно разглядывая ножку своего бокала.

– Я не знаю. Может быть, я оказался несостоятельным. Я не сумел вдохнуть в нее веру в себя и решимость пройти через весь этот ужас, связанный с разводом и необходимостью терпеливо изо дня в день объяснять детям, что у них теперь другой папа. У этого откормленного борова все козыри на руках, и он сумеет пустить их в ход. Не потому, что ему так уж нужно вернуть ее, а потому, что он не любит проигрывать.

– Значит, она вернется к нему?

– Она вернется к нему, если я не сумею вывести ее из этого состояния. А у меня нет никакой надежды на это. Вы понимаете, ведь все преимущества на его стороне. У этого Туайфорда удобный обжитой дом, готовый принять в свои объятия заблудшую жену и несчастных заброшенных ребятишек. У меня же нет ничего, кроме продуваемой сквозняком часовенки в горах, кое-как приспособленной под жилье. Куда как увлекательно! Будь Дженни семнадцатилетней девчонкой, взбунтовавшейся против респектабельного дома, жаждущей свободы и la vie de Bohéme[55]55
  Богемной жизни (франц.).


[Закрыть], вероятно, все преимущества были бы на моей стороне. Но она женщина с двумя детьми, Мэдог. Она свила себе гнездо и начала растить в нем своих цыплят. И я не могу увести ее из этого гнезда, не предложив ей другого взамен. Моя часовенка недостаточно для этого хороша, и пройдут недели и месяцы, прежде чем я смогу предложить Дженни что-то другое, даже если завтра же брошу все, чем я тут занимаюсь, предам Гэрета и каждую секунду своего времени посвящу этой задаче. Вот как ей все представляется, и это угнетает ее и подрывает ее веру в меня и в то, что я могу для нее сделать. Тут действует темная, глубинная сила, инстинкт самки млекопитающего, дрожащей за свой приплод, и я против этого бессилен… Да что с вами такое, черт побери?

Мэдог начал раскачиваться на стуле, лицо его сияло, казалось, он вот-вот снова пустится в пляс, как там, перед отелем.

– Да объясните же, в чем дело? – резко сказал Роддер.

Мэдог встал, подошел к стойке, схватил бутылку шампанского. Он плеснул немного в бокал Марио, вернулся к столику и наполнил бокал Роджера и свой. Бутылка опустела, и он благоговейно поставил ее на стол.

– Пейте, пейте, – сказал он. – Всем вашим бедам теперь конец.

– Что это вам вздумалось…

– Пейте! – прикрикнул на него Мэдог.

Какие-то нотки в голосе Мэдога заставили Роджера повиноваться. Слабая искорка надежды затеплилась в его сердце, и он осушил бокал. Они поставили пустые бокалы на столик и поглядели друг на друга.

– Ну, так что? – спросил Роджер.

– А очень просто, – сказал Мэдог, – у меня есть возможность разрешить все ваши затруднения.

И он щелчком сбил воображаемую пылинку с рукава своего синего помятого костюма.

– Вы помните, я говорил вам, – сказал он, – что этой весной у нас здесь состоится съезд кельтских поэтов, которые выступят с чтением своих стихов перед завороженной аудиторией. Я возглавляю это дело, я должен их принимать. Это будет нечто грандиозное, небывалое по размаху. Съедутся валлийские, бретонские, корнуэльские и ирландские поэты. Да, да, и даже несколько шотландцев, говорящих на гэльском языке, если мы сумеем раздобыть таких.

– Очень интересно, – сказал Роджер. – Но мои мысли почему-то все обращаются к Дженни.

– И мои тоже. Этот съезд будет крупным событием. Начнется он в пятницу днем и закончится только в субботу вечером. Съедутся поэты, критики, ученые и, конечно, целая свита посредников и журналистов, падких на всякую сенсацию. Так вот. Теперь я перехожу к Дженни. Я знаю ее достаточно хорошо, знаю, что она образованная, способная и энергичная молодая женщина и отлично разбирается в такого рода вещах. Я не думаю, чтобы она знала хоть один из кельтских языков, но смысл мероприятия будет ей понятен. Мне не придется каждые пять минут растолковывать ей по слогам, что мы делаем и для чего. Если она возьмется мне помогать.

– Помогать вам?

– Если она примет на себя обязанности секретаря съезда, – сказал Мэдог. – И называться эта должность будет… – На секунду он задумался: – Координатор.

– А может быть, все-таки вы объясните мне, каким образом, если она будет называться «координатор», это поможет ей выбраться из тупика, в который она попала?

– Охотно, – сказал Мэдог. – Прежде всего она получит солидное жалованье.

– Вот как? Теперь вы уже дело говорите.

– Разумеется, я дело говорю. Для начала мы получаем грандиозную субсидию от ЮНЕСКО и, кроме того, весьма основательную сумму от валлийского Совета искусства и от такой же организации в Дублине. Французы пока еще ничего не внесли, но делегация бретонских поэтов направляется сюда за государственный счет.

– Ого!

– Помнится, я уже как-то раз говорил вам, – величественно произнес Мэдог, – что прошло то время, когда такого рода мероприятия приходилось делать на гроши.

– Говорили. Вы тогда еще были с этим малым, как его…

– С Андре, – сказал Мэдог. – Вот тоже еще одно очко в нашу пользу. Он приедет сюда как корреспондент канадского радио, и это даст нам возможность содрать с них хороший куш. Вы видите, во всем мире начинает пробуждаться интерес к культурам малых народов, все начинают понимать их значение. Отчасти тут играет роль и чувство вины…

– Да, да, понимаю. Но что же Дженни?

– Как только Дженни согласится принять на себя обязанности координатора Съезда кельтских поэтов, – сказал Мэдог, – она тотчас же может переехать в отель «Палас» – в приготовленные для нее апартаменты. Там хватит места и для нее и для ее детей, а если они уже ходят в школу, она может отвозить их туда каждое утро, чтобы жизнь их текла в привычном русле. Только жить они будут не дома, а вместе со своей матерью в отеле. Конечно, не спорю, это перемена в их жизни, но не такая уж катастрофическая.

– А как долго будет все это продолжаться?

– Съезд откроется в день святого Давида, первого марта. Второго марта обязанности Дженни будут исчерпаны, и она получит свое последнее жалованье.

– Второго марта, вы говорите? – сказал Роджер. Все как будто вполне совпадало с его личными планами. – А ведь это может получиться. Да, это может получиться, – сказал он, стараясь подавить захлестывавшую его радость, желание обнять Мэдога, хлопнуть его по спине, пуститься в пляс по всему залу, перепрыгивая через столики. Что это? Действие шампанского или он опьянел от предложения Мэдога?

– Конечно, получится, – сказал Мэдог. – Почему бы вам не поехать к ней прямо сейчас с этим предложением?

– А я так и сделаю, – сказал Роджер, вскакивая со стула. – И считайте, что с этой минуты она у вас в штате. Теперь я уже вижу, что все образуется. Вы нашли выход. И знаете, Мэдог… спасибо вам.

– Поэзия спасает людям жизнь, – сказал Мэдог. – Она сильна своим высоким гуманизмом. Она спасла больше людей, чем было убито болезнями.

– Меня она действительно спасает.

– Да будет так, – сказал Мэдог. – Перетащите малютку завтра в отель «Палас», и пусть готовится послезавтра же приступить к работе.

Роджер пошел на стоянку, где он оставил малолитражку Дженни. Поднимаясь на машине в гору, он все время жал на газ, то и дело переходя со второй передачи на третью и обратно. Его слегка заносило на поворотах; он напевал валлийскую песенку, вглядываясь во мрак.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дженни по-прежнему лежала на диване одетая – казалось, она за все это время даже не шевельнулась. Роджер разбудил ее и, с трудом сдерживая радостное волнение, рассказал о предложении Мэдога. Но вывести ее из состояния тупого отчаяния было невозможно (пока, во всяком случае) – она слушала Роджера так, словно все, что он говорил, не имело к ней никакого отношения. По счастью, Роджер достаточно хорошо знал женщин, чтобы не пытаться сразу идти напролом: пусть его слова постепенно дойдут до ее сознания, а он тем временем всеми силами постарается утешить ее и успокоить. Он усадил ее возле печки, заставил немножко поесть, потом раздел и уложил в постель. Он ждал, что ее тут же сморит сон, но она сразу, молча, жадно приникла к нему, и эта безудержная вспышка чувственности озадачила его. То ли она прощалась с ним и хотела в последний раз испытать свою власть, то ли в ней наконец тоже пробудилась надежда, и она требовала подтверждения их неотъемлемости друг от друга.

Потом они долго не спали и разговаривали.

– Но это же глупая затея! Какое я имею ко всему этому отношение?

– Это дает возможность все понемногу наладить. Ты переберешься отсюда и возьмешь с собой ребятишек.

– В отель?

– Детям нравится жить в отелях, когда они знают, что это не навсегда.

– Но что я буду делать с ними целый день?

– Они будут ходить в школу.

– Нам всем там не разместиться. Невозможно сидеть друг у друга на голове.

– У тебя там будет не одна комната.

– Я не справлюсь с целой оравой кельтских поэтов.

– Мэдог с ними справится. У тебя будет чисто секретарская, работа, и ты будешь получать достаточно большое жалованье, чтобы не зависеть от Джеральда.

– И от тебя, – задумчиво присовокупила она.

– И от меня, если ты этого захочешь.

– Ах, Роджер, одному богу известно, чего я хочу.

– Ну вот, а бог начал с того, что послал тебе эту возможность. Я скажу Мэдогу, что ты готова немедленно приступить к работе.

– Не знаю, право. Вероятно, надо попробовать. Но сначала я должна забрать Мэри и Робина. Несчастные, бездомные крошки!

– Они не бездомные. Они могут жить в отеле «Палас».

Как только Дженни с Мэри и Робином водворилась в отеле «Палас», весь ритм жизни Роджера круто изменился. Владевшее им напряжение ослабело. Теперь уже все его душевные силы не были направлены на холодную упорную борьбу с Диком Шарпом, и часовенка в горах перестала быть его единственным, одиноким приютом. Он по-прежнему ездил с Гэретом на его автобусе – не пропустил почти ни одного рейса, но между ними уже возникла безмолвная договоренность о том, что их сотрудничество подходит к концу. С Диком Шарпом по части автобусов все было, по-видимому, кончено, но противники хотели добиться от него, чтобы он объявил об этом во всеуслышание, дал какое-то неоспоримое подтверждение того, что сложил оружие. Когда это произойдет, Роджер будет знать, что он может считать себя свободным. А так как Дженни предстояло проработать с Мэдогом до первого марта, проще всего было до того времени оставить все, как есть.

Но многое, конечно, изменилось. Роджер теперь уже куда меньше бывал в своей часовне. Он наведывался туда между рейсами, чтобы поддерживать огонь в печурке, а потом приходил ночевать. Один раз, очень осторожно он попробовал уговорить Дженни разрешить ему переехать в отель и открыто поселиться вместе с ней, но она решительно наложила на это запрет. Это взволнует детей и будет противоречить истории, которую она для них выдумала. Уложив детей спать, она нередко просила доброжелательную горничную приглядеть за ними в ее отсутствие, а сама уезжала на два-три часа в горы к Роджеру в его одинокую обитель. Кроме того, они урывками встречались несколько раз на дню, и этим он должен был довольствоваться. Они всегда обедали вместе в отеле, и после семичасового рейса он снова забегал в отель, чтобы поужинать с ней. К этому времени дети обычно были уже в постели, и в эти часы – от четверти восьмого до десяти – они дольше всего могли без помех побыть вдвоем. А потом, если Мэри и Робин крепко спали и Дженни не чувствовала себя слишком усталой после целого дня работы с Мэдогом, она садилась в свою малолитражку, ехала следом за желтым автобусом до Лланкрвиса и оставалась у Роджера до полуночи. Это была суматошная жизнь, но она давала им радость. Они знали, что это всего лишь прелюдия к другой, более прочной совместной жизни, и был в ней налет неожиданного, драгоценный для них обоих после долгих лет уныло однообразного существования.

И дни бежали, радостные, похожие на сон. Порой Роджер пробуждался среди ночи с чувством тревоги: отпечаток нереальности лежал на всем… Но по большей части он жил, не задумываясь, не заглядывая вперед, довольный тем, что приносил ему сегодняшний день. Да в конце-то концов ничего другого и не оставалось, как ждать. Ждать, когда Дик Шарп сделает какой-то ход, ждать, когда Джеральд Туайфорд начнет действовать сообразно с законом, ждать, когда настанет первое марта и увенчает старания Мэдога.

Мэдог заставлял Дженни работать не покладая рук, но и сам работал как бешеный. Писалось несметное множество писем, снимались номера в гостинице, принимались представители всевозможных организаций, устраивались обеды и ужины, журналистам давались интервью. День съезда кельтских поэтов приближался, и это мероприятие приобретало все более внушительный размах и все более четкие контуры. Был уже снят зал муниципалитета, в местных газетах появились статьи – одни приветствовали начинание, другие выступали против, и Мэдог теперь так мало уделял времени своей работе в конторе, словно нарочно добивался, чтобы его уволили. Он то и дело появлялся в отеле «Палас» и тут же исчезал, из всех карманов у него торчали телеграммы и письма. Все это мало-помалу начало производить впечатление на служащих отеля, весьма скептически настроенных поначалу. Тон задал управляющий отелем, воочию увидевший цвет денег ЮНЕСКО у Мэдога в руках и изо дня в день не без удовлетворения наблюдавший, какое количество первоклассных и дорогостоящих обедов и ужинов исчезает в глотках всевозможных letterati[56]56
  Литераторов (итал.).


[Закрыть] чиновников и посредников.

Даже Райаннон, хотя глаза ее и поблескивали насмешливо, всякий раз, когда их взгляд останавливался на Роджере, – даже она не осталась безучастной к охватившему всех волнению. Роджер был благодарен ей за это и за то, что она в отличие от английских девушек не рассматривала собрание поэтов, как нечто среднее между клубком змей и детским садом.

Так шли недели. Дружба Роджера с Гэретом была нерушима. Он даже провел несколько воскресных дней у Гэрета вместе с Дженни и детьми. Все было чудесно! Вот в том-то и беда. Слишком все было хорошо, не бывает так в жизни. Что-то должно было случиться.

Настал день, когда это предчувствие беды сделалось настолько неотвязным, что Роджер предупредил Гэрета: ему придется уехать на три дня.

– Дела? – спросил Гэрет, вытирая ветровое стекло замшей.

– Да. Я решил взять быка за рога, поехать в Лондон и поглядеть, стоит ли еще на месте моя квартира. Вы понимаете, мне ведь нужно будет где-то…

«Разместить Дженни и ребятишек», хотел он сказать, но умолк на полуслове. Обсуждать эту сторону своей жизни с Гэретом он почему-то не мог. Его дружба с Гэретом была крепкой и подлинной, но она существовала как бы внутри некоего магического круга, за пределами которого теряла свою реальность. Поэтому Роджер не договорил, а Гэрет ограничился молчаливым кивком.

Вечером Роджер все обсудил с Дженни. Его лондонская квартира не могла стать их постоянным домом, но, что ни говори, там имелись две просторные спальни, и она вполне могла послужить им пристанищем, пока Роджер найдет что-нибудь попросторнее. Работу он тоже подыщет себе получше. Они могут уехать: он устроится на два-три года где-нибудь за границей. Лондон совсем не казался им подходящим местом для подрастающих детей. И ведь в конце концов перед ними был весь мир: Европа, Америка, Африка.

– Но кончится тем, что мы все-таки вернемся сюда.

– Нет, Дженни, ничего этим не кончится. Обещаю тебе.

– Даже если Джеральд все еще будет здесь? – спросила она.

– Его здесь не будет. Его влекут к себе деньги и власть. Северный Уэльс его не удержит.

– Это верно. А мы, когда захотим осесть, вернемся сюда, верно?

– И это будет восхитительно. – Он поцеловал ее.

На следующий день поезд доставил Роджера в Лондон, а такси – до его квартиры. Комнаты предстали перед ним холодными, необжитыми, бездушными, но он понял, что устроиться тут можно. Впервые, осматривая все глазами семейного человека, он увидел недостатки этого жилья, но также и заложенные в нем возможности. Разместиться в этой квартире можно будет без особого труда.

После гор Лондон поразил его какой-то своей невсамделишностью. Некрасивые улицы, бесцветные толпы людей, спешащих куда-то, словно спугнутые призраки, безвкусная еда, всепоглощающий, торжествующий эрзац и подделка… Город был похож на собственное отражение в мутном стекле. И не раз, вдруг замерев среди торопливого потока улицы, Роджер вспоминал горы, величавое, сверкающее в лучах солнца море, дым, вьющийся над трубой дома Гэрета под отвесной стеной отвала. Там звучал язык людей, здесь – бормотание сумасшедших.

И тем не менее ему предстояло войти в сделку с этим городом-призраком и отслужить ему свой положенный срок, прежде чем освободиться от его пут. Он поехал в университет и подтвердил, что возвратится к началу весеннего семестра и приступит к исполнению своих обязанностей; про себя же решил, что начнет тотчас подыскивать себе другую работу. В Упсале? А почему бы и нет? Хотя блондинки теперь для него излишняя роскошь, подумал он, и его обдало теплом спокойной уверенности в себе.

На третий день Роджер решил, что все его дела завершены, и поехал на вокзал, чтобы вернуться в Уэльс. Уютно умостившись на сиденье, он открыл книгу. Диванчик был достаточно мягким, ногам достаточно просторно, и Роджер предвкушал несколько блаженных часов, когда он сможет предаться законному безделью и дать отдых своим костям. Но не успел он раскрыть книгу, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оторвался от книги. Поезд только что отошел от платформы, и по коридору, как всегда, двигалась вереница запоздавших пассажиров, которые заглядывали в каждое купе в поисках свободного места. Но один из пассажиров застрял в дверях не только потому, что искал место: на пороге купе стоял и в упор смотрел на Роджера Дональд Фишер.

Беззвучно застонав, Роджер снова опустил глаза и упрямо продолжал читать. В сущности, это Фишер должен был бы избегать встречи с ним. Он принадлежал к враждебному лагерю – он был из клики Туайфорда, а следовательно, и Дика Шарпа. У него не могло быть никаких точек соприкосновения с Роджером. И в то же время Роджер был не настолько наивен, чтобы не понимать: Дональд Фишер нипочем не упустит возможности перекинуться с ним словечком, завязать разговор в надежде выудить хоть какую-нибудь, хоть самую пустяковую информацию, которая может ему пригодиться. Этот человек жил и питался контактами. Не обладая никакими талантами, он компенсировал отсутствие их тем, что «знал всех». Он обладал даром появляться в нужное время в нужном месте, даже если его там не ждали и не желали видеть.

Роджер сосредоточенно-яростно продолжал читать, и, постояв немного, Дональд Фишер ушел. По счастью, в купе не оказалось ни одного свободного места. Роджер был спасен и находился в безопасности, однако жажда заставила его часа через два покинуть свое убежище и направиться в вагон-ресторан. Посетителей в ресторане было немного; Роджер взял кружку пива и уселся за свободный столик. Украдкой поглядев по сторонам, он нигде не обнаружил Фишера, но, по-видимому, тот прятался в одном из вагонов за раскрытой газетой, когда Роджер проходил мимо, потому что минуты через две уже оказался возле стойки, откуда, с кружкой в руке, направился прямо к Роджеру, улыбаясь с фальшивым bonhomie[57]57
  Добродушием (франц.).


[Закрыть]. Роджер огляделся по сторонам – нельзя ли сбежать, – но за другими столиками уже кто-то сидел, да и невозможно было незаметно, молчком переменить место. А, не все ли равно в конце-то концов, ехать осталось недолго. Они уже оставили позади тинистое устье Ди, и на горизонте показались горы.

Фишер мгновенно начал источать наигранную слащавую приветливость. Он явно хотел с места в карьер отмести всякую скрытую враждебность по отношению к нему, как к сикофанту человека, чья жена сбежала от него к Роджеру.

– Значит, обратно – в край первобытных сырых лесов, – сказал он, с отвращением поглядывая на бегущий за окнами сельский пейзаж. – Мне, слава тебе господи, удалось на три дня вырваться в город, так что на некоторое время мой рассудок спасен. Вчера вечером особенно хорошо повеселились. Американский атташе давал прием в честь Дитгофа Бэквокса (или что-то в этом роде). Вы, конечно, слышали про «Пейлфейс ревью»? Так вот, Бэквокс не только возглавляет этот журнал, но, кроме того, занимает крупный пост в издательстве Брэндингайронского университета. Вы, вероятно, знаете, что «Пейлфейс» – одно из субсидируемых Брэндингайронским университетом изданий?

– Нет, представьте, не знаю.

– Да ну! Словом, это так. Поразительно, какими они располагают средствами! Говорят, что Бэквокс получает баснословное жалованье! А ведь он у них там лет пять-шесть не больше, можете себе представить! До этого он работал в Мюнхене, ведал литературным отделом в журнале «Кунст».

Алчные искорки вспыхивали в глазах Дональда Фишера. Его блестящий голый череп – низменное подобие величественного куполообразного черепа Гито – нервически вертелся из стороны в сторону.

– Там были все, – сказал он. – В общем-то ни для кого не секрет, что Бэквоксу нужен был парад-алле. Мне кажется, он подыскивает себе людей.

Роджер начинал понимать. Фишер снова лизал кому-то зад. Ему хотелось добиться того, чего добился этот Бэквокс, – пробраться туда, где деньги и синекуры, и укрепить свое положение среди «лучших людей», подразумевая под этим не обедневшую аристократию, а богатых предпринимателей.

– Такая работа устраивает меня во всех отношениях, – продолжал Фишер. – Помогать изданию «Пейл-фейс» с расчетом пристроиться в Брэндингайронском издательстве. Выпускать книги куда интереснее, чем преподавать, а если к тому же издательство академическое, где вы гарантированы от потерь, так это же просто самое беспечальное житье.

– Значит, вы отправились на этот прием и попросились к нему на работу? – сказал Роджер.

Дональд Фишер усмехнулся.

– Ну, не так уж прямо в лоб. Я не спешу. Там было два-три человека, не буду называть имен, которые, как мне кажется, слишком наседали на Бэквокса, и это вызвало противоположную реакцию. Но я все же дал ему почувствовать мою заинтересованность.

«Зачем это мерзкое насекомое рассказывает мне про свои дела?» – с удивлением думал Роджер.

Наступила пауза. А затем Фишер сказал:

– Мне кажется, вы довольно хорошо знаете этого малого – Мэдога.

– Да, я его знаю.

Фишер с заговорщическим видом наклонился вперед и зашептал так тихо, что его слова были едва различимы в шуме поезда:

– Эта его затея – действительно стоящее дело?

– Вы имеете в виду съезд кельтских поэтов?

– Да, – сказал Фишер. Он язвительно улыбнулся. – Сдается мне, что просто кучка ловких националистов пытается нагреть себе руки.

– Мне это представляется в несколько ином свете.

– В каком же свете представляется это вам? – не унимался Фишер.

– Ну… – Роджер зевнул. – У меня сегодня было много хлопот, и я устал. Если вас это интересует, почему не спросить Мэдога? Он вам все растолкует.

– Спросить Мэдога? Хм, хм, – произнес Дональд Фишер. – В том-то и заковыка. Понимаете, мы с Мэдогом немного не сошлись характерами.

– Вы, верно, держались слишком покровительственно по отношению к нему?

– Просто я не очень верю в то, что он проповедует. Вы, вероятно, это имели в виду?

– Нет, я не это имел в виду. Я имел в виду, что для вас он смешной ничтожный валлиец в синем костюмчике, царапающий стишки на языке, которого не знает ни один человек в редакции «Нью стейтсмена», и поэтому Джеральд Туайфорд и иже с ним не считают его за человека. И вам этого вполне достаточно.

– Смотрите-ка, а вы, я вижу, очень яростный его сторонник, – сказал Дональд Фишер. Задетый за живое, он еще невыносимее растягивал слова, но при этом акцент юго-восточной части Лондона давал себя знать даже сильнее, чем обычно.

– А, бросьте, – сказал Роджер. – Начать с того, что вам совсем не улыбалось приезжать в Уэльс. Вы приехали только потому, что это единственное место, где вы могли раздобыть работу, и с первого же дня вас нисколько не интересовало, как и чем там люди дышат. Мне-то на это наплевать, но будьте, бога ради, последовательны. Если до сих пор вы совершенно не интересовались местными проблемами, так и продолжайте не интересоваться ими.

– Да, но дело-то в том, – сказал Дональд Фишер, и его глазки забегали по сторонам, временами на мгновение останавливаясь на Роджере. – …дело в том, что я сказал Бэквоксу…

– Ну, конечно! – перебил его Роджер. Он едва не расхохотался. – Вы представились Бэквоксу как знаток современной кельтской культуры, и теперь он хочет получить от вас статью или еще что-нибудь в этом роде, и вы пропали, если мозги Мэдога не придут вам на выручку.

– Нет, это не совсем так, – сказал Дональд Фишер. – Но действительно беседа с Мэдогом могла бы меня устроить. Мне ведь нужно установить только одно: насколько реальна его затея.

– А зачем вам это знать? Вы бы лучше не темнили.

– А мне нечего темнить, – с большим, как ему казалось, достоинством произнес Дональд Фишер. – Бэквокс публикует в «Пейлфейс ревью» серию статей своих корреспондентов с мест. Сообщения о том, что происходит в области литературы и искусства во всех частях страны. Кое-что в этом плане он обсуждал и на вышеупомянутом приеме. Вполне естественно, что я хотел бы написать о городе, который знаю как свои пять пальцев…

«Как пять задниц, которые ты тут лижешь», – подумал Роджер. И сказал:

– И когда этот ваш Бизвакс услышал, что вы живете в Северном Уэльсе, он предложил вам дать о нем заметку и вы тотчас сообразили, что это щель, через которую можно пролезть дальше, и дали согласие, а теперь вам вынь да положь нужно поговорить с Мэдогом.

– Я уже сказал вам, что беседа с ним могла бы быть мне полезна. В конце концов, если я напишу про него в «Пейлфейс», небольшая реклама, вероятно, ему не повредит.

– Не знаю. Если Мэдогу понадобится реклама, ему могут помочь в этом люди, куда более сведущие, чем вы. И еще одно: сейчас он действительно может протежировать людям, но зачем он будет делать это для тех, кто годами издевался над ним?

– Ну, кто старое помянет, тому глаз вон.

– Согласен. В том смысле, что он, конечно, воздержится и при встрече не заедет вам в ухо. Но я не вижу причин, почему бы он вдруг начал осыпать вас благодеяниями.

Фишер нахмурился.

– Ну что ж, если он хочет воевать, будем воевать. Я могу здорово ему навредить.

– Нет, не можете. Вы способны, конечно, написать несколько лживых вонючих заметок в одну из лондонских газет и попытаться высмеять его и кельтских поэтов. Но сейчас никто уже не попадется на эту удочку. Скорее, наоборот. Все сейчас исполнены слишком большой веры в это начинание. Годами поэты, подобные Мэдогу, пребывали в безвестности, и теперь все, кто дорожит культурными ценностями, стремятся вознаградить их за это. И Мэдог будет теперь получать крупные субсидии и вспомоществования от различных правительств и фондов. Стоит ему захотеть, и он будет вести дела с самыми видными персонами. Издательство Брэндингайронского университета, вероятно, уже ассигновало не один миллион долларов на издание полного собрания сочинений всех кельтских поэтов с факсимиле их черновиков и записных книжек, начиная с того момента, когда эти поэты впервые взялись за перо. Приготовьтесь к тому, что мэдогская корзинка для бумаг будет стоить дороже, чем все хитроумные статейки, которые вам еще удастся нацарапать до конца вашей жизни.

– Очень занятно, – сказал Дональд Фишер. – Это, конечно, весьма субъективная оценка ситуации. Но мне было интересно познакомиться с вашей точкой зрения. Она, безусловно, проливает свет на ваши действия.