Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Фрэн подошла ко мне, она собиралась что-то сказать. Но ничего не сказала, поняв, что все, чего бы она сейчас ни произнесла, будет неправильно. Просто поцеловала меня. И ушла.

В следующий раз, когда мне приведется поцеловать Фрэнсис, она уже будет звездой. В следующий – и последний раз.

Часть III

В журнале «Лайф» была опубликована фотография симпатичной маленькой девочки с симпатичными кудряшками, прыгающей со скакалкой на тротуаре где-то на тихой окраине некоего среднего американского городка. Это был лучший образ лучшей поры детства: когда дети еще слишком малы, чтобы знать про такие страшные вещи, как Великая депрессия или Вторая мировая война. Слишком малы, чтобы знать про пыльные бури и лагеря смерти. Для детишек 1950-х существовали только Дэйви Крокетт [25]25
  Дэйви Крокетт (полн. имя – Дэвид Крокетт; 1786–1836) – политический деятель, оратор, литератор. В приписываемых ему произведениях велик комический элемент, а авторский герой – шутник и хвастун.


[Закрыть] и Всемогущее Телевидение, обручи Хулахуп. В жизни были сплошные забавы да радости. Как и положено. Детишки должны развлекаться, играть, смеяться и все такое. Дети должны быть детьми. Они не должны быть мучениками и героями, не должны быть солдатами переднего края в гражданской войне.

А девятеро ими стали.

Девятеро детишек, которые всего лишь захотели пойти в школу и получить образование. Единственная загвоздка: они захотели поступить в Центральную среднюю школу в Литл-Роке, штат Арканзас. Правительство говорило, что они имеют на это право. Закон говорил то же самое. А вот добрые белые люди из Литл-Рока говорили иначе.

Говорили?

Как бы не так!.. Они горланили! Презрительно называли этих детей черномазыми. Проклятыми ниггерами. Паршивыми чернозадыми ниггерами. Взбешенные, с красными лицами, перекошенными от слепой ненависти, с пеной у орущих ртов, они называли этих детей животными.

Они называли этих детей животными?

Дети, вооруженные лишь книгами и чувством собственного достоинства, стремились учиться.

Их прогнала толпа белых.

Однако дети снова попытались пройти.

Их прогнала Национальная гвардия.

Но дети сказали, что снова будут пытаться пройти.

Губернатор заявил: что ж, давайте. Пытайтесь. Пытайтесь сколько влезет. Он их все равно будет прогонять. Или натравит на них толпу.

Айку не понравилось, что войска губернаторов-деревенщин так нагло плюют на законы, которые он, Айк, по идее, обязан поддерживать. И он отрядил крепких ребят – тысячу солдат из 101-й Воздушно-десантной дивизии.

Толпа угомонилась.

Национальная гвардия посторонилась.

Губернатор поджал хвост.

Дети поступили в Центральную среднюю школу.

Девять детишек. Девять детишек, которые всего лишь хотели учиться. Они не собирались ничего такого начинать.

Но, сами того не подозревая, они способствовали возникновению движения в защиту гражданских прав.

Август 1957 – февраль 1958

Мы с Сидом сидели и разговаривали. Тема: будущее Джеки Манна. Будущее, к которому, как я чувствовал, я уже не лечу, а скорее ползу – все медленнее и медленнее. Телевизионщики отказались и прослушивать меня, и даже встречаться со мной, а с моей лучшей подругой после прослушивания заключили выгодный договор: этот удар сильно меня подкосил.

Сид, как мог, ободрял меня и ни разу не пытался меня обманывать, переоценивая мои возможности или суля невозможное. Он всегда говорил только о том, что может мне предложить, почему ему кажется, что мне следует согласиться на это, и как мне это поможет в дальнейшем. Коротко, просто и буднично. Иногда слишком просто, слишком буднично, а я ловил себя на том, что мне хочется чего-то большего. Как часто мне хотелось чего-то большего! Большего или лучшего: не тот клуб, а этот. Не клуб, а театр. А еще лучше – не то и не другое, а радио. Но больше всего мне хотелось Салливана.

А когда я давал себе волю и высказывал все свои желания, Сид принимался за свою обычную осторожную канитель. Не обгоняй самого себя! Не несись сломя голову! Когда взбираешься по общественной лестнице, не перешагивай ни через одну из ступенек: на каждой из них у тебя есть шанс произвести впечатление на искателей и покровителей талантов. Если поскользнешься – лететь будешь только вниз. Поэтому никогда ничего не делай, лишь бы просто сделать, а только, когда будешь к этому готов.

Я слушал Сида.

Старался слушать.

Но его советам не под силу было ни придушить ту крысу застоя, которая ела меня поедом, ни унять чувство, что неудача уже подбирается ко мне и вот-вот нападет сзади. Эта парочка стала постоянной величиной моей жизни, которая терзала и мучила меня. Двойное стрекало, насылавшее на меня страх перед будущим: в лучшем случае я получу пожизненный приговор приклеиться к кафе и клубам Виллиджа. В худшем – в самом худшем – буду снова днем таскать на себе мебель, а ночью таскать для отца домой бухло или наркоту.

– Надо отправить тебя на гастроли, – говорил Сид. – Протолкнуть тебя в клубы в видных местах. Ты набираешь силу. Думаю, тебе это удастся – выступать перед кое-какими знаменитостями. И я говорю не об одноразовых выступлениях. Если там выступаешь, то выступаешь в течение какого-то времени. У меня есть связи в Чикаго, в Филадельфии. Черт – да у нас же даже в Джерси еще не было выступлений. Могу легко устроить тебя в «Пятьсот». Это все престижные заведения, платят не скупясь. Триста долларов в неделю начинающим. Большинство еще и кормит за свой счет.

Триста в неделю. Триста плюс еда. Пожалуй, столько я еще пока не получал. Однако Выгода уже начинала тосковать без своей сестренки Славы.

Сид, глядя на меня, догадывался, что разговоры о гастрольной работе нисколько не ободряют меня. Он начал на все лады расхваливать заключительный этап турне – остановку в «Фонтенбло» в Майами-Бич. Это престижно, там много платят, это модное заведение, это такое-разэтакое…

Сид всё говорил. Я куда-то улетал мыслями, смотрел в окно. Туман. Угрюмая картина. Дождь. Внизу – перекресток. Вокруг засорившегося коллектора вода собралась в большую лужу. Какой-то мужчина – в сером костюме, безликий, – попытался перепрыгнуть через нее. Неудачно. Он приземлился ровно посередине лужи, которая оказалась гораздо глубже, чем можно было подумать, и забрызгался с ног до головы. Он остановился там и стоял – обескураженный, мокрый, и становился еще мокрее. Мимо него, как ни в чем не бывало, сновали люди. Им было абсолютно безразлично, что он запачкался, что, может быть, он спешил на важную встречу или, как знать, на первое свидание, которое было для него уже испорчено: выглядел он не лучше половика. Людям было ясно только одно: на пути у них стоял насквозь промокший человек в сером костюме.

Это были ньюйоркцы.

Они торопились по своим делам.

Вдруг я очнулся – и затаил дыхание. Что-то из того, что говорил Сид, меня зацепило, вывело из оцепенения. Взбудоражило. Почти. Ожоги, что я недавно получил, преждевременно предавшись энтузиазму, были еще свежи, и я уже остерегался так скоро ловиться на ту же приманку.

Я переспросил:

– Что-что?

– Я ничего не обещаю. Но если все пойдет хорошо…

– Ты о чем, Сид?

– У ребят из «Фонтенбло» есть связи. Если ты у них хорошо выступишь, они могут поговорить с Жюлем – так они мне сказали.

Жюль. Это все, что ему требовалось сказать, и я понял его с полуслова. Жюль. Жюль Поделл. Жюль заведовал самым модным ночным заведением в городе. И одним только упоминанием его имени Сид дал мне понять, что если я отправлюсь в Майами и если успешно там выступлю, то у меня будет шанс попасть в «Копакабану».

* * *

Называется ли как-нибудь по-другому бабье лето? Было ли у него какое-нибудь особое название, или оно зовется просто ранней осенью? Листья еще держатся, до настоящих холодов еще много недель, даже октябрь еще не наступил, а воздух уже заметно посвежел. Прохладный ветерок, яркое солнце – все это создавало совершенно неповторимую погоду, которая, казалось, пропитывает тебя мятными ароматами, созданными самой Матерью Природой. Делая глубокий вдох, ты набирал полную грудь бодрящей жизненной энергии. В такие дни город словно упрашивал, чтобы по нему прохаживались неторопливым шагом, наслаждаясь прогулкой: давай выходи, мальчик, иначе жизнь пройдет мимо. В такие дни Нью-Йорк казался почти безупречным городом.

И все же, при всей красоте такого дня, уже ощущался холодок.

– Все, что тебя волнует, – это деньги.

Мы спорили. Между нами снова разгорелся все тот же спор: что важнее – искусство или коммерция. Представление само по себе или бизнес. Что лучше – быть хорошим или успешным исполнителем.

На случай, если я все еще чего-то не понимал, Томми высказалась в лоб:

– Ты думаешь, что деньги – это все. Ты думаешь, они – все, но это не так.

Последнее время мы спорили почти регулярно. За едой, перед тем как заняться любовью, после просмотра чужих выступлений. Томми желала знать, считаю ли я увиденных исполнителей талантливыми или всего лишь популярными. Однажды после собственного выступления, когда публика проводила ее со сцены необычайно бурными аплодисментами и восторженным свистом, она бросилась ко мне с притворными жалобами – она тревожилась, что, раз люди в таком восхищении, значит, она утратила прежнюю глубину: «Не знаю, Джеки. Не знаю. Мне кажется, я продаюсь».

Замечания всегда были острыми – никаких деликатностей. Слова Томми не кололи как иголки – они впивались в тебя как лезвие бритвы. Но даже если так, нельзя было сказать, что Томми просто пытается умничать. Для нее это было – в отношении меня – нечто вроде терапии, особенно в те месяцы, которые последовали за инцидентом с парнями с Си-би-эс, отшатнувшимися от меня, как от одноглазого альбиноса. День ото дня мне все больше хотелось подняться на такую высоту, достичь такого положения, чтобы эти прыщи в костюмах уже не могли даже пикнуть в мою сторону. Пусть ненавидят, пусть презирают меня за глаза, – но мне хотелось прославиться настолько, что в глаза мне они уже не отважились бы выражать ничего, кроме любви. Такие мечтания были не слишком по душе Томми.

– Да что ты заладил: «Если б я был звездой, все было бы отлично. Если б я был богат, жизнь была бы прекрасна»?

Я совсем не хотел провести в спорах последние дни со своей девушкой перед отправлением в турне. Мы возвращались после утреннего представления в «Зигфилде» и шли по Шестой авеню, прижавшись друг к другу и согреваясь словами жаркого спора. И, как будто у Томми уже и без того не было поводов на меня сердиться, я – как и любой другой парень в Америке – навлек на свою голову позор и немилость, настоятельно предложив сходить на фильм с Лилией Дэви, европейской секс-звездой, в главной роли.

– Ты хочешь мне внушить, – говорил я Томми, – что пересчитывать деньги – хуже, чем пробивать себе дорогу, выбиваясь из сил? Гребешь положенное, гребешь левое – и все вокруг тебя уважают.

– А зачем тебе нужно их уважение? Зачем тебе нужно ужом вертеться только для того, чтобы кучка белых, которые терпеть тебя не могут, притворялась, что без ума от тебя?

Ну да, может, Томми в каком-то смысле была и права. Может быть. Но это была правота девчонки, которая выросла в миленьком и по-немецки чистеньком районе Филадельфии. Та правота, которую доказывал я, родилась в гуще гарлемских улиц. Я был готов высказать истину, от которой раньше увиливал ради сохранения наших отношений.

– Ты ничего не понимаешь, – заявил я. – Ты родилась в семье богачей.

– Мои родители упорно трудились и старались дать нам с сестрой все, что могли.

– Да я это и хотел сказать – они дали тебе благополучную жизнь. Вот и я хочу того же самого. Завести дом где-нибудь в приличном тихом месте, чтобы деревья кругом росли. Мы бы здорово там устроились: поставили бы изгородь, сделали бы воро…

Если бы Томми выстрелила в меня в упор, то не могла бы ранить смертельнее. Если бы я дал ей пощечину, она не могла бы выглядеть более ошеломленной – так расширились ее милые глазки.

Она переспросила:

– Мы?

– Что?

– Ты сказал «мы». «Мы здорово бы там устроились».

Сотни раз я представлял себе тысячи разных комбинаций нашего с Томазиной Монтгомери будущего. Поселимся вместе, поженимся. Поженимся и будем жить в городе, а может, в северной части штата. В некоторых фантазиях мелькали детишки. Но одна деталь была неизменна: это мы. Мы двое – вместе. И то, что ее так поразило, – мое упоминание «мы», означало лишь, что я проговорился о том, о чем думал уже множество раз и что считал решенным.

И все-таки – проболтаться своей любимой о том, что ты мечтаешь о таком одомашнивании, было непростительной ошибкой.

Я дал задний ход:

– …Ну, я просто предположил. Я ничего не имел в виду. – Но, чтобы не перегнуть палку, добавил: – Нет, не то чтобы я совсем ничего не имел в виду, я просто…

Тут я замолк. Продолжать не имело смысла. Томми больше не обращала на меня внимания. Оно было целиком приковано к чему-то другому. Там, дальше, был магазин электроприборов. Толпа людей – и черных, и белых вперемешку – прильнула к витрине, будто загипнотизированная множеством картинок, которые мелькали на экранах телевизоров.

Мы с Томми зашагали в сторону этой толпы и, вставая на цыпочки, попробовали разглядеть то, на что все глазели. Без толку.

Я спросил одного черного собрата:

– Что происходит?

– Новости. Литл-Рок.

Все сразу стало понятно. То, что мне удалось высмотреть из-за стены чужих плеч, напоминало черно-белый фильм ужасов. Чернокожие дети пытались пройти к школе. Дорогу им преграждали гвардейцы Национальной гвардии, размахивавшие штыками: они защищали свою белую, как лилия, школу от вторжения юных чужаков. Рядом бесновалась толпа белых, готовых к суду Линча. Крики. Вопли. Кто-то швырялся камнями. И через все это, через хор воплей, град оскорблений и запах насилия, мимо гвардейцев, которые скорее спустили бы эту толпу на «черномазых», чем замарали бы собственную форму, попытавшись остановить их, дети спокойно поднялись по ступеням и вошли в школу, чтобы получать знания.

Я сказал – самому себе, но вслух:

– Зачем, черт побери, люди допускают, чтобы их дети проходили через такое?

Собрату, к которому я раньше обращался с вопросом, не понравилось мое замечание, и он дал мне это понять, скривив губы – мол, «негр, пожалуйста, не забывайся»:

– Надеюсь, твоим детям не придется этого делать.

Разделавшись со мной, он отошел в сторону.

Томми – ее взгляд вилял зигзагами, пробиваясь между чужими телами к экрану, – сказала:

– Это чудовищно.

– Да.

По телевизору: несколько озверевших белых погнались за чернокожим, который случайно проходил мимо. Избили его до крови. Насколько я мог видеть, они били его до тех пор, пока не забили насмерть.

– Чудовищно.

Томми не двигалась с места, вертела головой туда-сюда, пытаясь хоть на одном экране что-то разглядеть. Наверно, таким образом она выражала свою солидарность.

Я не мешал ей. Некоторое время.

Но вскоре я дернул Томми за рукав и зашагал прочь, и она последовала за мной. Поскольку я никак не мог повлиять на решение расового вопроса в Америке, просто стоя перед магазином электротоваров, я подумал, что, пожалуй, лучше ломать голову над теми проблемами, которые я способен решить. Например, подумать над новыми номерами для своей программы.

* * *

Мой отец был почти трезв – насколько он вообще бывал теперь трезвым. Он сидел на кухне, за столом. И ел. Можно так сказать. А можно сказать, что он швырял пищу в направлении отверстия на своем лице.

При моем появлении он проявил чрезвычайную общительность, предельное гостеприимство, на какое был способен по отношению к собственному сыну, – он спросил:

– Хочешь?

Я подошел к столу. Положил себе на тарелку немного того, что ел отец (кажется, рис с красным перцем), присел. Стали ужинать вдвоем. Не глядя друг другу в глаза. Не говоря ни слова. Единственным нашим диалогом был спор его ложки с моей вилкой, стучавших о тарелки. Так или иначе, это был наш вариант совместной трапезы.

Потом я сказал:

– Я уеду на некоторое время.

– Когда вернешься, принеси мне…

– Я не вернусь. Некоторое время меня не будет.

Он на секунду задумался:

– Что это значит – некоторое время?

– Может, пару месяцев. Может, дольше.

– Ты никуда не едешь. – Он произнес это так, как обычно изрекают простые истины: небо голубое, вода мокрая. Я никуда не еду. Сказал – и сунул в рот новую порцию еды.

Я тоже съел несколько ложек, а потом поправил отца:

– Я уезжаю. Меня не будет несколько месяцев. Может, дольше.

– Куда? Куда это ты уезжаешь?

– На гастроли по разным клубам.

– Ночным клубам?..

– В Филадельфии, Милуоки, Чикаго. Еще в нескольких городах. Закончу в Майами.

Отец не слушал моих объяснений. Он раскричался:

– Несколько раз выступил в городе – и уже невесть что о себе возомнил! Решил, что ты чего-то стоишь. Да ты – ничтожество, Джеки! – Он почти рычал. – Джеки… Знаешь, почему я назвал тебя Джеки? Потому что это девчоночье имя, а ты и есть девчонка. – Тут он почти расхохотался. – Ты жалкая капризная дев…

– Я – хороший комик.

– Да никто не будет платить за то, чтобы посмотреть на твою черномазую задницу! – От злости отец из черного сделался темно-красным. Он часто и горячо дышал.

Я сохранял спокойствие, и это спокойствие вдвойне бесило отца.

Еще несколько ложек еды. Потом я встал из-за стола, отнес тарелку в раковину и поместил ее рядом с другой посудой, которую отец оставил мне для мытья.

Я сказал ему ровным тоном:

– Люди будут платить, чтобы увидеть меня. Заплатят раз и еще больше заплатят в другой. И я на их деньги куплю себе много хороших вещей, хорошую квартиру. А когда у меня будет хорошая квартира, я уйду и оставлю тебя здесь.

– Никуда ты…

– Я перееду так далеко отсюда, что ты станешь просто каким-то чернокожим, которого я даже и вспомню-то не сразу.

– Никуда ты не поедешь! Никуда я тебя не отпущу! – Отец схватился за ложку, собираясь применить ее явно не для зачерпывания еды.

– Да я уже еду. Сид устроил мне…

– Этот еврей? Значит, этот еврей все подстроил?

– Не говори про него так.

– Этот еврей отравил тебе мозги и настроил против меня.

– Не смей так говорить про него! – Впервые с той минуты, как я переступил порог, сколько я ни держал себя в руках, отцу все-таки удалось меня взвинтить. Мне было наплевать на все, что он нес про меня. Ему уже нечего было прибавить к тому разбухшему фолианту, который он написал за всю жизнь. Но наговаривать на Сида я позволить ему не мог. – Он – человек, в отличие от тебя. Он – человек, порядочный человек, и тебе до него еще черт знает сколько…

– Получай, черномазая задница! – Отец кинулся ко мне; ложка, завершив превращение из столового прибора в оружие, была зажата у него в руке. При всей своей злости, выпад отец сделал слабый: это было неловкое и несуразное нападение беспросветного пьяницы и наркомана, и замедленные движения казались преувеличенными. Мне не составило никакого труда увернуться и ухватить его за плечо. Еще меньше усилий понадобилось на то, чтобы оттолкнуть его. Настолько мало, что та минимальная энергия, которую я вложил в свою защиту, отправила отца на пол.

Не то чтобы я внезапно сделался силачом, эдаким Геркулесом, и решил дать отпор распоясавшемуся хулигану. Просто я перестал быть ребенком. И точно так же, как я больше не верил, что у меня под кроватью живут сказочные чудовища, я знал, что мой отец – никакой не демон, а всего лишь безрадостный старик, который больше не имеет надо мной никакой власти.

Он посмотрел на меня с пола прибитым взглядом, в котором сквозила не просто физическая боль – она-то была невелика. Его отпрыск – его детеныш-слабак – швырнул его на пол. Если у отца и оставалось еще хоть какое-то мужество, то оно только что было растоптано.

Я сказал ему, четко произнося слова, как разговаривают обычно с животным, которое неспособно понимать твой язык:

– Сид нашел мне работу в клубах. Я уезжаю с ним на гастроли. Буду присылать тебе деньги на квартиру, на еду. Можешь тратить их на выпивку. На что угодно. Мне безразлично. Уже безразлично. Но я уезжаю, пап. Уезжаю от тебя.

В последний раз, когда я сообщил ему, что уезжаю по своим делам, я провел ночь лежа на полу – отлупленный ремнем, весь в крови – и выскользнул тайком, пока отец был в отключке. На этот раз я спокойно упакую вещи и выйду за порог здоровым, отдохнувшим и морально готовым.

* * *

Идея нарядно одеться и отправиться в клуб, чтобы поужинать и посмотреть шоу, похоронена на том же кладбище, что и решение не покупать машину, потому что у нее недостаточно большой киль.

Но были времена…

Но были времена, когда мужчина надевал блестящий костюм, его дама сооружала себе начес на голове, нацепляла жемчуга, и они вдвоем отправлялись провести вечер за взрослыми развлечениями. Это означало, что они ели бифштексы, выпивали несколько бокалов вина и курили, а потом смотрели выступление какой-нибудь знаменитости с такого близкого расстояния, что им приходилось уворачиваться от капель пота, слетавших с трудолюбивого тела эстрадной звезды, которая выкладывалась, выкладывалась и выкладывалась на сцене до такой степени, что потом просто ничего больше не оставалось, кроме как вскочить с места и захлопать.

И вдруг я стал частью этого мира. Сид подергал за свои веревочки, и я вошел в эту Красивую Жизнь, начав выступать перед программами знаменитостей, которых раньше видел не ближе, чем на экране телевизора.

Первая неделя: Клуб «500» в Атлантик-Сити, выступаю перед Бадди Греко. Хороший парень. Классный парень. Парень, просто не умевший устраивать шоу меньше, чем на сто процентов. Сид решил, что Джерси – подходящее место для начала турне: далеко от Нью-Йорка, от Виллиджа с его виллиджской кликой и кафешным антуражем, но вместе с тем достаточно близко от него, чтобы здесь все еще имелась «моя» публика, те люди, для которых я острил с той самой поры, как впервые вышел на сцену, с небольшой примесью пляжных туристов, по реакции которых я мог судить, что годится, а от чего лучше отказаться.

Сид поехал со мной – он собирался сопровождать меня во время всего турне. Он сказал мне, что хочет отдохнуть от своей конторы, что время от времени надо самому за руку здороваться с владельцами приглашающих клубов. Подспудная истина: он поехал не здороваться за руку с кем бы то ни было, а держать за руку – меня. Он отправился в эту поездку, чтоб быть уверенным, что со мной все в порядке.

Но мне не нужен был опекун. Я был профессионалом. Три бумажки в неделю, которые я зарабатывал, ясно говорили об этом. Конечно, было чему еще учиться. Я научился тому, что, выступая на разогреве, ты должен завоевывать публику, причем очень быстро, и больше не отпускать. Ведь эти люди в пиджаках платили не за то, чтобы увидеть тебя, – скорее всего, о тебе они даже не слышали, знать про тебя ничего не хотели (ВАС БУДЕТ СМЕШИТЬ ЗАЕЗЖИЙ КОМИК – так было напечатано про меня в одной из афишек). Ты разогревал публику, а значит, просто позволял ей начать переваривать омара с подливкой и тертым сыром, прежде чем грянет настоящее представление. Все это работало против тебя, и нельзя было расслабляться и по привычке тянуть с лучшими номерами. Все номера должны были быть отменными, причем начиная с твоего первого слова, – иначе следующие двадцать минут тебе предстояло распинаться перед двумя сотнями людей, которые будут лишь изредка бросать на тебя небрежные взгляды между попытками привлечь внимание официантки, чтобы заказать новую порцию спиртного.

Я открывал выступление «местными» остротами – такими, которые комик обычно выдает за местные, как будто у него в самом деле нашлось время на то, чтобы выяснить что-то «уникальное» о том городе, где он в данный момент выступает: «Ну, вы тут, ребята, у себя в Ничевойске, все так водите, как будто ограничение скорости – всего лишь рекомендация. Не могу сказать, что тут много чего возведено, но флаг штата не забыт, – наверное, это один из тех оранжевых метеофлажков, предупреждающих о приближении непогоды?» Вдогонку к этому – торопливую пошлость, подтверждающую мнение, которое никто не может оспорить: «Это только мне так кажется или Хрущев на самом деле спятил?»

А потом ждешь, когда стихнут аплодисменты и свист.

Затем шутишь об очевидном – просто чтобы мистер и миссис Белая Америка не слишком нервничали: «Думаю, поглядев на меня, вы поймете… что я ньюйоркец». Дальше приступаю к шуткам про родственников – никто не способен устоять перед шутками про родственников, пускай даже у меня они были выдуманными. Иногда выдуманными. Иногда заимствованными. Сид настаивал на том, чтобы я больше писал собственных материалов. Чтобы вырабатывал собственный голос. Я обещал ему, что постараюсь. Дело времени.

Подмешай к этому немного очарования, личное обаяние, литературное произношение, талант, добавь маслинку, и ты – хороший комик.

Каждую ночь этот коктейль удавался мне на славу, а Бадди затаскивал меня обратно на сцену и выдаивал из публики еще немного аплодисментов для меня. С каждым выступлением я делался все увереннее, а уверенность в себе была тем известковым раствором, который сплачивал воедино мою программу.

Шесть ночей – и гастроли в этом месте завершились. В последнюю ночь я попрощался с Бадди, сказал ему, что почитаю его талант и что мне приятно было бы снова с ним поработать.

Бадди – обращаясь к Сиду и указывая на меня:

– Запомни эти слова, приятель: мне понадобится свидетель через пару лет, когда я захочу выступать у него на разогреве.

Хороший парень. Классный парень.

Следующая неделя: двухнедельная остановка в «Латинском Казино» в Филадельфии, разогрев для Джанис Пейдж. Она очень отличалась от Бадди. Пела медленнее, гуще. Сентиментальнее. После недели в Атлантик-Сити мое представление было похоже на струну арфы. В первую ночь я так настроил публику на этот лад, что потом Джанис пришлось стараться изо всех сил, чтобы соответствовать, и это ей не всегда удавалось. На следующий день ко мне зашел Сид и рассказал, что к нему заходил парень Джанис и попросил передать мне, чтобы я немного попридержал лошадей. Потом Сид добавил: парень Джанис поручил ему передать мне, что Джанис просила меня об этом таким тоном, что если я не соглашусь, то она попросит убрать меня из клуба.

Так я узнал еще кое-что: исполнитель, выступающий на разогреве, должен выступать хорошо – но ни в коем случае не лучше, чем артист, чье имя значится на афише главным.

На следующий вечер я по возможности сдерживал себя – острил поскромнее, то же было и в четыре других вечера: дважды в пятницу и субботу, и на следующей неделе.

Разделавшись с Филадельфией, мы отправились в Кливленд, где на неделю обосновались в «Эмпайре». Потом уехали на поезде в Милуоки, чтобы дать восемь представлений в «Риверсайде».

Пять недель.

Тридцать пять дней.

Я начал кое-что замечать. Ночами, после представлений, иногда я замечал, что чувствую… уныние – пожалуй, я бы это назвал так. Когда битком набитый клуб смеется над твоими прибаутками, хлопает тебе, – это такой кайф, от которого трудно отойти. Но от этого ничуть не легче проводить сумеречные часы в одиночестве, пялясь на скверную живопись на стенах гостиничного номера. После таких бурных выражений любви пустая комната действовала на меня удручающе: я ощущал себя еще более одиноким. Конечно, можно было проводить время с Сидом, но Сид, пусть и друг мне, все-таки не мог бы поднять мне настроение. Оставалось спиртное, но привыкать к нему у меня не было никакого желания. Еще была Томми. Стоило мне только подумать о ней после представления, лежа на кровати и глядя в потолок, и я начинал думать о ней все больше. Чем больше я о ней думал, тем больше мне хотелось услышать ее голос. Я звонил, слышал ее голос… и мне делалось еще более одиноко. Иногда, когда на меня нападала такая тоска, я позволял себе выпить полпорции чего-нибудь, потом засыпал. Если везло, мне снилась Томми.

После Милуоки был Чикаго, где я выступал на разогреве у Вика Деймона, Синатры-младшего, в «Сент-Клэре». Его жена, эта итальянская красотка-актриса, приходила в клуб каждый вечер. И каждый вечер, слушая, как поет муж, плакала чуть ли не навзрыд. Видно, совсем от него без ума была.

Я трудился над этими чикагскими представлениями. Трудился изо всех сил. Я оттачивал и шлифовал свою программу. Уплотнил ее, потом сделал еще плотнее. Я чувствовал себя бойцом, который готовится к сражению. Эта неделя в Чикаго была моей последней неделей перед отъездом в Майами, перед тем, как через «Фонтенбло» проложить путь к «Копе».

А еще это была последняя неделя моей жизни, в которой мне едва не довелось подвергнуться линчеванию.

Майами был жемчужиной, раем для отдыхающих, состоявшим из гостиниц в стиле «ар деко» и пляжных курортов. Родной дом для богачей, пристанище для звезд, игровая площадка для всех, у кого достаточно денег, чтобы ими швыряться. Майами был восточным Голливудом, Лас-Вегасом с океанским побережьем. Шик, блеск, прибой и солнце.

И вот там-то жило самое отъявленное белое отребье, гопники, самые оголтелые негроненавистники во всей Америке. А почему бы нет? Флорида расположена на юге Америки. Виргиния, Северная и Южная Каролина, а затем уж Флорида – еще южнее. Миссисипи, Алабама, – и вам нужно еще немного проехать к югу, чтобы попасть во Флориду. Флорида – это еще ниже.

Совершенная преисподняя.

Это сходство пришло мне на ум значительно позже.

Как только мы с Сидом вышли из вагона поезда, нам сразу же бросились в глаза знаки и таблички расистского характера. Они были буквально повсюду. ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ. ЦВЕТНЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Одна очень мило гласила: СОБАКИ И НИГГЕРЫ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ.

Уж скорее они пустят собак, чем чернокожих.

Были и другие знаки – менее бросавшиеся в глаза, но очевидные: то, как чернокожие проходили через вокзальную толпу, опустив голову и пряча глаза, чтобы случайно не встретиться взглядом с кем-нибудь из белых: невинное, казалось бы, действие, но его слишком часто принимали за вызов, за дерзость и кидались на наглеца с кулаками. Те немногие черные, кто все-таки заговаривал с белыми, начинали и заканчивали каждое предложение со слова «сэр».

Каким-то непостижимым образом этим людям, и белым, и черным, такой безумный образ жизни – со всеми этими табличками, указывавшими, из какого фонтанчика тебе пить воду, какой уборной пользоваться, с этой сложной хореографией – куда глядеть, как говорить, – казался абсолютно нормальным.

Я не был простачком. Ни один чернокожий в Америке не был простачком настолько, чтобы не знать о жизни на Юге, а побывав в лагере лесорубов, я узнал, что есть люди, которые так ненавидят черных, что не смогли бы ненавидеть еще больше, изнасилуйте их мать или пристрели их собаку. Но то, что происходило во Флориде, было расовым фанатизмом в качестве образа жизни. Это был укорененный расизм. Не тот расизм, что прячется в холодных взглядах, в неохотном обслуживании в присутственных местах – настолько медленном, что ты уходил раньше, чем подступала твоя очередь. Этот расизм открыто и гордо заявлял о себе на каждом шагу.