Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Июнь 1959 – январь 1960

Поезд-экспресс доставил меня на Запад. Я не был в Лос-Анджелесе уже годы – с тех самых пор, когда пересадка с поезда на поезд по пути в штат Вашингтон дала мне возможность пару минут поискать взглядом надпись «Голливуд». Тогда я не сумел рассмотреть ее.

Теперь, спустя не так уж много лет, сидя за рулем арендованной машины и направляясь от вокзала «Юнион-Стейшн» к своей гостинице, я ясно увидел эту надпись: огромные белые буквы – каждая, казалось, в целую милю высотой, – на холмах, которые отделяют Лос-Анджелес от соседствующих с ним городков побережья. Город остался таким, каким я его видел и тогда: солнечный свет, открытые пространства. В действительности это было скопление небольших населенных пунктов: Бойл-Хайтс, Силвер-Лейк, Эко-Парк, Лос-Фелис, Инглвуд, Брентвуд, Вествуд и – Голливуд. Все они, как жемчуг, снизаны вместе, связаны между собой бесконечными грунтовыми дорогами, городскими улицами и скоростными шоссе, которыми можно добраться куда пожелаешь – в город, на взморье, в горы или в изрядно пересеченную сельскую местность. Там было все сразу в одном месте. Там было сразу много всего. Много, очень много. Всё в Лос-Анджелесе кричало о росте, о новых возможностях. Здесь был аванпост Америки, самый дальний край нашей страны. Этот край напоминал остальную страну, но отказывался принимать ее культуру и обычаи, взамен выбирая беззаботное существование. То ли из-за жары от никогда не исчезающего солнца, то ли из-за слабого развития других ремесел, за исключением развлекательного бизнеса, здесь ощущалась какая-то особенная легкость и мечтательность, реявшие над непрерывной сумятицей той единственной индустрии, что процветала в этих местах: как сделаться знаменитым, как остаться знаменитым, как вновь завоевать утраченную славу. После толкотни и толчеи, после прохладного обращения, после неоднократных тумаков – не даешь сдачи, тогда утрись, – что постоянно сыпались на тебя в Нью-Йорке, тут, в этом пуэбло, непринужденный поток жизни походил на теплые и дружеские объятия, как бы говорившие: не торопись, отдыхай. Всё придет к тебе в свое время. В свое время. А покуда где-то, каким-то образом это «все» меня поджидало. То, что мог мне предложить Голливуд, – таилось поблизости, подобно припрятанному подарку, который оставалось лишь отыскать, чтобы вступить в обладание им.

Приехав в Лос-Анджелес на две недели, я остановился в «Сансет-Колониал». Эта гостиница была нулевой точкой отсчета для великого множества всяких актеров и актрис, только что спрыгнувших с автобуса. Она кишела накачанными парнишками и крашеными блондинками. Они приехали сюда, на Западное побережье, преисполнившись намерений стать звездами. Намерений-то у них было хоть отбавляй, но вот как достичь своей цели – об этом они явно не имели ни малейшего представления. Поскольку им ничего больше не оставалось, они сделали своим единственным занятием заботу о собственной внешности. Их прибежищем стал бассейн. Там они околачивались день-деньской, притворяясь, что заняты делом, и ожидая, что кто-нибудь их заметит.

Ожидание.

Они были готовы ждать сколько угодно или ждать до тех пор, пока это ожидание не ломало их волю, – и тогда они нехотя возвращались к той прежней жизни, какую вели до поездки в Лос-Анджелес.

Я добрался до «Колониал». Парень у стойки регистрировал меня с очень деловым видом. Этот деловой вид он сохранял до тех пор, пока я как бы случайно, а на самом деле нарочно, не обронил, что буду работать в «Максиз», что я уже работал в «Копе» и в «Сэндз», что я – театральная знаменитость. После этого парнишка, обращаясь ко мне, без конца именовал меня «мистером Манном».

В Лос-Анджелесе, в Голливуде, была такая странная штука: в отличие от остальной Америки, вконец запутавшейся в расовом вопросе (где-то цветных притесняли, где-то их превозносили, пытаясь загладить либеральное чувство вины), единственный цвет, который замечали в Голливуде, был зеленый: ты зарабатываешь для кого-то деньги, приносишь прибыль и получаешь дивиденд, значит, тебя любят все поголовно, и никому не важно, кто ты такой. Парень за гостиничной стойкой явно надеялся, что я его с кем-нибудь познакомлю, «введу» его в какое-нибудь местечко, где собираются всякие шишки, – и потому был со мной сама вежливость.

Тот же теплый прием оказывал мне и прочий персонал. Чистильщик Гектор; метрдотель Рик; горничная Дори Уайт, милая чернокожая девушка с постоянной улыбкой на лице – точно такой же, какие бросали в мою сторону звездульки-стажерки, прохаживавшиеся вокруг бассейна почти в чем мать родила. Впрочем, их улыбки были дешевой показухой. Уж я-то знал, что настоящий товар они приберегают для киномагнатов и режиссеров, для знаменитых актеров, которые могли бы что-то сделать для их карьеры. Все, на что мог надеяться тип вроде меня, – это белозубые улыбки на расстоянии. Я не обижался. В Голливуде, если ты не в состоянии предложить что-нибудь, то ты – ничто; а люди, ожидающие чего-то от других людей, – это просто бизнес. Другое дело, что один вид этих околобассейных девиц – женщин, которые в любом другом городе слонялись бы по перекресткам, подзывая свистом проезжающие мимо машины, – заставил меня возблагодарить небо за то, что у меня есть такая девушка, как Томми.

В отличие от других клубов, где я работал раньше на разогреве, готовя публику к выступлению главного номера – какой-нибудь знаменитости, – «Слапси-Максиз» представлял собой как бы демонстрационный зал: тут всю ночь напролет выступали разные исполнители, один за другим. Отличное место для агентов, искателей талантов, представителей студий: тут всех можно было увидеть на сцене живьем. Сделки заключались прямо в баре, за выпивкой: кого-то звали на ТВ, кого-то в кино, кого-то в студию звукозаписи. Твоя карьера, твоя жизнь; требовалось лишь одно блестящее выступление, чтобы изменить их раз и навсегда. Это читалось в глазах актеров, которые будто рентгеном просвечивали толпу студийных соглядатаев, отчаянно пытаясь разглядеть того единственного, который вознесет их на высоту, с которой уже и до бессмертия рукой подать.

Я три раза блестяще выступил. В первые три вечера в «Максиз» у меня был бешеный успех. Публика чуть не лопалась со смеху.

Никто мне ничего не предложил, никуда не позвал.

Ни телевидение, ни кино не были готовы к очередной чернокожей сенсации. Они явно не знали, что им делать с теми цветными, которые у них уже имелись. Я сидел в баре один-одинешенек. Сговорчивая девица поджидает охмурялу, но тот так и не появляется. Именно в такой роли я и оказался. Я бы легко дал себя уломать, сказал бы что угодно, сделал бы что угодно, чтобы потрафить какому-нибудь типу со связями. Но никто не желал уламывать меня.

В четвертый вечер, после четвертого удачного выступления, в четвертый раз понаблюдав, как менее значительные исполнители сидят за столиками и беседуют с вербовщиками со студий, я решил, что мне нужно что-то с собой делать. Но только не возвращаться обратно в «Колониал», не глазеть на свое отражение в десятке фальшивых улыбок.

Прочь отсюда! Я вскочил в свою арендованную машину, махнул на бульвар Сансет – дразнящую полосу сверкающих огнями ночных заведений, где можно пить, танцевать или просто выступать на сцене. Я оказался около ночного клуба «Сайрос». Это недалеко от гостиницы «Колониал», к тому же не найти «Сайрос» было просто невозможно. Нужно лишь отыскать взглядом длинную очередь. На Западном побережье всегда выстраивались очереди, когда лучшие исполнители должны были выступать в лучших ночных клубах. В ту ночь очередь растянулась на целый квартал. Эта толпа пришла посмотреть на Сэмми Дэвиса-младшего.

Официальная надпись на афише гласила: ТРИО УИЛЛА МАСТИНА ВО ГЛАВЕ С СЭММИ ДЭВИСОМ-МЛАДШИМ – два других участника были его отец и дядя. С таким же успехом афиша могла бы гласить: СЭММИ ДЭВИС-МЛАДШИЙ И ЕЩЕ ПАРОЧКА НЕГРОВ. Сэмми был артист-универсал. Он умел петь, танцевать, изображать, травить байки, играть на инструментах, показывать фокусы с пистолетом… Умел – и проделывал все это. Проделывал это, и снова проделывал, и еще немного проделывал, а потом на бис еще час развлекал вас на всю катушку. Шоу заканчивалось не потому, что Сэмми утомлялся, а потому, что ты так уставал на все это смотреть, что просто не мог больше развлекаться.

Мистер Развлечение – так его называли. Как и его бродвейское шоу, его называли Мистер Чудо. И это было правдой. Но вообще-то следовало бы называть Мистер Можешь-Встать-в-Очередь-Чтобы-Его-Увидеть-и-Прождать-Несколько-Часов-но-Это-Не-Означает-Что-Сможешь-Достать-Билет. Он собирал такие толпы, что даже публика, приходившая на Синатру, казалась не настолько многочисленной, чтобы не уместиться в одном хобокенском виски-баре. Если бы по соседству должен был выступать Сэмми, Иисусу не удалось бы провернуть свой фокус с водой и вином. Все, на что я мог надеяться, – это, может быть, может быть, проникнуть по ту сторону входной двери. Но мне так хотелось отведать хоть немного Голливуда. Хотелось попытать счастья. Еще около двухсот человек, тоже решивших попытать счастья, переминались с ноги на ногу на улице. Я направился к входу в клуб, прошел мимо нескольких узнаваемых лиц. Звезды. В основном телеперсонажи. Не то чтобы слишком крупная рыба, но по меньшей мере раза в три крупней меня. Раз уж они не могут пройти…

В дверях, за бархатной веревкой, стоял хмурого вида молодой парень в костюме, скрестив руки на груди. Все равно что кирпичная стена.

Я сказал:

– Я – Джеки Манн. Я пришел посмотреть шоу.

– Все остальные – тоже, – ответил парень, кивком показав на толпу людей у меня за спиной – на случай, если я их не заметил.

– Мне сказали, тут для меня будет оставлен билет.

– Ага. Билет. У нас тут пропасть билетов для таких вот шутников, которые являются в последнюю минуту. Один билет или сразу полсотни? – Парень неплохо язвил. Наверно, сказывалась ежедневная тренировка.

– А можно как-нибудь…

– Можно. Нужно только встать в очередь вместе со всеми остальными и подождать, не останется ли у нас свободных мест.

Я бросил взгляд на «всех остальных». Еще бы человек десять – и можно было бы подавать петицию о создании отдельного штата.

Я отошел от парня за бархатной веревкой. Мое место немедленно занял мужчина постарше в сопровождении полногрудой женщины с рыжими волосами. Вид у этого типа был такой, как будто он точно знал, что добьется милостей от своей подружки лишь в том случае, если сумеет переправить ее через этот бархатный рубеж.

Хорошо еще, что «Сайрос» не так далеко от «Сансет-Колониал». Сейчас быстро доберусь до гостиницы, поднимусь к себе в номер, может, почитаю. Может, телевизор посмотрю. Может, просто посижу и понаблюдаю за тем, как ночь превращается в день. Во времени я не стеснен.

– Мистер Манн!

Я обернулся. Это был караульщик бархатной веревки. Только он уже не стоял за бархатной веревкой. Он бежал в мою сторону, поблескивая каплями пота, которые вряд ли выступили у него из-за той пары ярдов, что ему пришлось преодолеть, чтобы меня настигнуть.

Затарахтел:

– Мистер Манн, извините меня. Я не… Я был в отпуске на прошлой неделе, и мне никто не сказал, что… У нас заказан для вас столик, сэр, и если вы согласитесь пройти со мной… Пожалуйста.

Вот что я вам скажу: это его «пожалуйста» звучало не как просьба – как мольба. Мальчишка готов был разрыдаться, он уже готов был оплакивать свое место, с которого его, без сомнения, прогонят, если ему не удастся вернуть меня в клуб. Я-то не хотел, я даже не знал, нужно ли мне было сразу ссылаться на Фрэнка. Но было совершенно очевидно, что страху на парня нагнал не я сам, а одна только тень Синатры.

Упираться я не стал.

– Конечно, малыш, – небрежно бросил я тоном человека из мира шоу-бизнеса. – Показывай дорогу.

И он повел меня, ступая быстрыми шагами и слегка трясясь всем телом, мимо очереди, бросавшей на нас возмущенные взгляды, и впустил внутрь. Он продолжал оправдываться:

– Простите меня. Я не… Я и понятия не имел…

– Не переживай так, старина. Все мы ошибаемся. Будешь порасторопнее – глядишь, еще и чаевые заработаешь.

Парнишка подвел меня к другому малому, постарше, в черном галстуке. Тот, похоже, нервничал ненамного меньше. Он представился:

– Герман Хоувер. Простите нас, Джеки, тут произошло недоразумение. Если бы вы сразу сказали Максу, что вы – гость мистера Синатры…

– Не люблю бросаться именами, – правдиво, но несколько горделиво ответил я.

Герман оказался приятным на вид парнем – с круглым, мясистым лицом. Между тонкими бровями и линией густых волос красовался лоб, похожий на рекламный щит. Фрак, отлично сшитый, сидел на нем не совсем так: казалось, ему куда удобнее было бы в шортах-бермудах и открытой рубахе поджаривать на лужайке за домом гамбургеры на гриле. Словом, он ничуть не был похож на человека, который владеет одним из самых модных заведений на бульваре Сансет.

Шагнув в сторону, Герман широким жестом пригласил меня в свой клуб.

И что за клуб!

Сказать, что он был роскошен, значило бы не сказать ничего. Сказать, что он был великолепен, значило бы сказать недостаточно. Шелковые скатерти, меню на французском, метрдотели в черных галстуках. Один только бар – атласные сиденья, спиртное высшего класса – был сущим раем для пьяницы. Все вместе производило такое впечатление, что по сравнению с этим «Копа» в Нью-Йорке казалась каким-то карточным столиком с парой раскладных стульев.

И последний штрих: девушки. Девушки клуба «Сайрос». Гардеробщицы с прическами Авы Гарднер, продавщицы сигарет в коротеньких юбках поверх ажурных чулок. Как и обещала надпись при входе, это были «самые красивые девушки в мире», и уже ради них одних стоило потратиться на входной билет.

Если ты покупал входной билет.

Но если ты был знаком с такими парнями, как Фрэнк Синатра, то тебя проводили сюда бесплатно и оказывали теплый прием.

Заведение имело приличные размеры. Основной зал вмещал около пятисот человек, а еще около ста пятидесяти могло расположиться в банкетном зале, откуда также открывался вид на сцену. В этот вечер, похоже, сюда натолкалось, втиснулось, набилось под завязку раз этак в шесть больше народу. Казалось, все они – сплошь звезды. Рок Хадсон, Анита Экберг, Боб Митчум, Кирк Дуглас со своей миссис, Джимми Стюарт со своей миссис, Лилия Дэви с целой оравой поклонников, набивающихся к ней в любовники. Они кружили вокруг нее, не в силах противиться той силе притяжения, какой обладала ее сексуальная привлекательность. В целом это зрелище смотрелось как собрание на горе Олимп. Все, как на подбор, – боги и богини. И все они просто сидели, болтали и пили, не обращая ни малейшего внимания на зевак по краям зала – рядовых зрителей, обычных лопухов с улицы, которым непостижимо повезло достать билеты на шоу и которые перешептывались теперь между собой и показывали пальцами на Голливуд во всей его красе.

Герман повел меня к столику. Я прикинул, что, раз тут такая давка, цветному вроде меня следует рассчитывать на место где-нибудь в тылах, вроде как мой номер в «Колониал». Вопреки моим предположениям, мы забирались в зал все глубже, глубже, пока не очутились в самом центре, впереди, и не подошли чуть ли не вплотную к сценической площадке. Там стоял столик, а на нем табличка: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО». Герман убрал табличку, а тот парнишка, Макс, выдвинул для меня стул.

Герман сказал:

– В будущем, мистер Манн, – вы только не подумайте, я не в порядке жалоб, – но, для общего удобства… Если бы вы только дали нам знать заранее, что придете… Мы держали этот столик для вас каждый вечер, хотя – опять-таки, не в порядке жалоб, – хотя, разумеется, могли бы использовать это место.

– В будущем? Да я никак не поверю, что все это в настоящем происходит.

Не знаю, понял меня Герман или нет, но он рассмеялся так, словно понял. Макс, чтобы не оставаться в стороне, последовал его примеру.

Герман, а за ним и Макс, осведомились, как положено, не нужно ли мне чего, а потом удалились, и им на смену мгновенно появилась целая орава официантов. Один принялся накрывать на стол, другой перевернул стакан для воды, еще один стал наполнять его, тогда как его товарищ застилал мне салфеткой колени. Вожак этой стаи – темноволосый, темнокожий человек, наверное мексиканец, – порекомендовал мне кое-какие ночные деликатесы, которыми приятно будет полакомиться во время шоу. Я согласился, и он ушел, уведя за собой свое лакейское племя.

Я остался один.

Посреди примерно восьмисот улыбающихся, манящих друг друга пальчиком – «привет, дорогуша» – звезд, я, никому не известный негр, восседал в центре зала за столиком, накрытым на одного. Я не мог бы бросаться в глаза больше, если бы на мне горели волосы. И мне тут же захотелось оказаться вместо этого в каком-нибудь клубе «с ограниченным доступом», прижатым к стенке. Не потому, что я заслуживал того, а потому что, сколько бы я ни притворялся, по сравнению со всеми присутствовавшими здесь, я был никем, я был чужаком.

Кто-то побарабанил по моему плечу. Я оглянулся. Мне стоило огромного труда не выпалить «Чак Хестон!» и вести себя так, будто в порядке вещей, совсем как солнце в полдень, то, что звезды барабанят меня по плечу, чтобы привлечь мое внимание.

Он сказал:

– Добрый вечер.

– …Добрый вечер.

– Как дела?

– Да вот, в городе. Выступаю в «Слапси-Максиз».

– Кроме шуток?

– Ну да.

– Обязательно приду как-нибудь посмотреть, лишь только появится между съемками свободное время.

– Я оставлю ваше имя на входе.

– Приятно было увидеться, – сказал он мне, а сам краем глаза уже заметил кого-то из знакомых и заулыбался им.

– Приятно… – ответил было я, но осекся: Хестон уже отошел в сторону. Я-то прекрасно понимал, что он понятия не имеет, кто я такой. Но он видел, как Герман Хоувер сам проводил меня к столику и усадил рядом со сценой, и это в вечер аншлагового выступления Сэмми Дэвиса-младшего. Да, меня он не знал, но я понравился ему из-за своих знакомств. Для Хестона этого было вполне достаточно.

Раз уж этого не произошло раньше, то в тот момент я горячо влюбился в Голливуд.

Очень скоро погасли огни. Никакого разогрева не полагалось. Публика, которая пришла на это шоу, была уже разогрета, разгорячена и полностью готова. Прозвучало вступительное слово:

– Дамы и господа! Ночной клуб «Сайрос» с гордостью приглашает на свою сцену…

И тут этот бестелесный голос потонул в шквале аплодисментов и приветственного свиста. На сцену выскочили Сэмми Дэвис-старший и Уилл Мастин, и выскочили прытко, с гиканьем, в своей старой молниеносной танцевальной манере, и принялись лихо отбивать степ. Они отплясывали так около минуты – а лишь минуту, не более, по правде говоря, толпа и желала их видеть, – потом засеменили назад.

Вновь заговорил конферансье:

– Во главе с Сэмми…

И тут его снова заглушили, на сей раз еще энергичнее, чем раньше. Звезды – крупнейшие голливудские звезды – повскакивали с мест и захлопали, завизжали, в точности как глупые девчонки-фанатки, когда на сцену неторопливо вышел Сэмми Дэвис-младший. Вышел так, будто у него имелось сколько угодно времени в этом вечнолюбящем мире. Вышел так, будто заявлял: «Мне все равно, кто вы, мне все равно, какими вы там себя считаете крутыми знаменитостями. Мое шоу – мои правила». И пусть эта публика сама сверкала блеском шоу-бизнеса, все они оказались в этот миг прихожанами в церкви Сэмми.

Первым его номером была «Черная магия». Он начал – и люди снова захлопали, а потом утихомирились, стали слушать и смотреть. Сэмми без остановок спел пару-тройку песен, станцевал. Все это время его папаша и Уилл Мастин просто неподвижно стояли на сцене. Ни дать ни взять парочка индейцев за стойкой сигарной лавки. Насколько же отчаянно нужно тянуться к миру шоу-бизнеса, чтобы соглашаться на роль декорации?

Сэмми исполнил несколько номеров, снял урожай аплодисментов, потом чуть сбавил скорость.

Он подошел к краю сцены и произнес:

– Спасибо. Я очень, очень вам благодарен. От имени моего отца и Уилла Мастина позвольте мне сказать, что нам несказанно приятно снова выступать, во-первых, здесь, в этом великолепном ночном клубе «Сайрос», и, во-вторых, перед такой замечательной публикой – перед вами.

Чистая, правильная речь. В Сэмми была эта изюминка. Он выходил, устраивал представление – тут и водевиль, и негритянские песни, – сверкал этакой черной молнией, а потом вдруг ошеломлял вас речью, которая звучала так, будто пару часов назад он беседовал с королевой Англии, посвятившей его в рыцари.

– Будьте добры, окажите мне снисхождение всего на минуту. Сегодня вечером в зале очень много моих дорогих, дорогих друзей, но есть среди них несколько, о чьем присутствии не упомянуть было бы очень жаль. Разрешите представить вам человека, который не просто талантливый актер, не просто друг. Это человек, которого я считаю своим братом, – мистер Джеф Чандлер.

Аплодисменты. Луч прожектора. За столиком – парень с лицом, будто высеченным из камня, с густой копной черных траченных сединой, волос. Он полупривстал со стула, с ленцой махнул рукой – жест, полный скромности: «Да ладно вам, ребята. Я такой же среднестатистический труженик Голливуда, такая же звезда, как и все вы». Махнул он и Сэмми. Потом сел.

– А если и есть настоящая голливудская пара, так это – вот эти двое. Мои дорогие-дорогие друзья…

Были ли у него не дорогие-дорогие друзья?

– Мистер Тони Кертис и вечно обаятельная, вечно талантливая Джанет Ли.

Тони вскочил на ноги, играя роль не для прочих своих собратьев по экрану, а для горсточки рядовых посетителей, которые сразу заулюлюкали, как бы отказываясь верить, что оказались в такой близости к легенде шоу-бизнеса. Джанет с грехом пополам приподнялась со стула, разыграла удивление – «Как, это мне хлопают?» – словно до сей поры и не подозревала о своем статусе знаменитости.

Сэмми дождался, когда аплодисменты стихнут и в зале наступит настоящая тишина.

– Как вам известно, один из моих самых дорогих друзей в этом безумном мире шоу-бизнеса, человек, не будь которого, я бы, безусловно, не стоял сегодня перед вами… Это мистер Фрэнсис Альберт Синатра…

Я огляделся. Все стали оглядываться. Общий шепот:

– Синатра? Здесь?

Прежде чем этот шепот вышел из-под контроля, Сэмми оборвал его:

– Так вот, вам известно, что всякий друг Фрэнка – это и мой друг.

Мое сердце стало биться чаще.

– Он здесь, в этом городе, и выступает в «Слапси-Максиз»…

Речь шла обо мне. Этого не могло быть. Но…

– И если вы еще не побывали на его представлении, я вам настоятельно рекомендую это сделать, пока вы не окажетесь последним человеком на планете, кто этого не сделал, потому что этот молодой человек – безусловная сенсация. Он далеко пойдет – говорю вам это кроме шуток. Дамы и господа…

Боже… Господи… Он же объявляет…

– Мистер Джеки Манн!

Тут же меня ослепил сноп света, оглушил грохот двенадцати сотен рук, хлопающих в мою честь. Хлопки. Свист. Все это – мне.

А я сижу и сижу себе сиднем. Это после всех-то представлений, которые я дал, после всех тех долгих минут, часов, что я провел на сцене, – выходит, лучшее, что я могу изобразить, – это сидеть, таращась на все это звездное скопление, ничем не отличаясь от какого-нибудь паренька, только что приехавшего из Айовы?

Ну нет. Конечно нет. Полжизни я на все лады мечтал, фантазировал о подобном миге. Пусть это никогда больше не повторится, но уж теперь-то я не упущу такого случая. И вот я изобразил Джефа Чандлера: чуть привстал, слегка махнул рукой – отчасти толпе, отчасти в сторону Сэмми, поглядев с понимающим видом и улыбкой и как бы шутливо-укоризненно покачав пальцем: мол, ты-то знаешь, Сэмми, не стоит из-за меня поднимать такую шумиху.

Я снова уселся и сквозь затихающие аплодисменты расслышал, как Чарлтон Хестон говорит кому-то:

– Да, в «Максиз». Этот парень чертовски классно выступает.

Чак. Несусветное трепло!

Сэмми вернулся к своей программе, снова принялся петь, танцевать, изображать и играть на инструментах, и так далее и тому подобное…

Все это прошло мимо меня: как зритель я перестал существовать – настолько меня ошеломил тот краткий миг, когда я, подобно ему, и благодаря его словам, стал звездой. Я мысленно повторял, заново проигрывал, пытался удержать, навсегда запечатлеть в памяти этот момент, уже скользящий в прошлое, и поэтому пропустил два оставшихся часа представления. И лишь финал «Рождения блюза» оказался у Сэмми настолько сногсшибательным, что заставил меня забыть фантазии на тему моей собственной персоны, вознесшейся в заоблачные выси.

Зрители аплодировали стоя, а Сэмми, истекая потом после безостановочного выступления, перед уходом помахал им на прощанье. Двое других из этого трио тоже ушли, умаявшись от усилий, которые потребовались от них, чтобы отстоять на сцене все то время, что Сэмми трудился без устали.

Зажегся свет, и все сразу зашумели, заговорили о Сэмми и о том, какое он чудо и что нет на свете большего чуда, чем Сэмми.

По пути к выходу Джеф Чандлер, махнув мне рукой, спросил:

– Увидимся в «Кингз»?

Сделав вид, будто в моем светском календаре множество иных важных пунктов, я задумчиво нахмурил лоб и неопределенно кивнул.

– Вероятно, увидимся, – сказал я, даже не зная, что это за место и где оно находится.

Я попытался подозвать официанта, заплатить по счету.

Подошел знакомый мексиканец, сказал:

– Обо всем уже позаботились, мистер Манн. – Он сказал это так взволнованно, будто моя попытка самому расплатиться за угощение грозила безнадежно испортить ему эту ночь.

Я спросил его про «Кингз».

– Да-да, сэр. Вы пойдете туда?

– …А что это такое?

– Ресторан «Кингз». Открыт до утра. – Он окинул взглядом толпу тянувшихся к выходу людей. – Ведь если ты – трудолюбивый кумир киноэкрана, то тебе нельзя ложиться спать, пока не взойдет солнце. – Это было произнесено с известной долей язвительности.

– Хорошее место?

– Конечно, амиго. Я сам там часто бываю. После того, как сыграем в гольф с Айком. Не могу сказать, что там очень любят моих собратьев. Не знаю, как там относятся к вашим.

То ли сказался предутренний час, то ли целая ночь хлопотливого снования от столика к столику, прислуживания всем этим городским знаменитостям, но официант явно был настроен на искренность.

Он прибавил:

– Вам нужно туда пойти.

– Но вы же только что говорили…

– Там будет мистер Дэвис. Раз он там, никто не посмеет вас потревожить. А для нас это будет полезно.

Я не понял этого «для нас».

Он пояснил:

– Да, черт возьми, они начнут пускать к себе мексиканцев только после того, как привыкнут к цветным. Если вы пойдете туда сегодня, то, надо думать, когда-нибудь мои внуки смогут поесть в этом ресторане, если он еще не закроется к тому времени.

Кресент-Хайтс и Санта-Моника. Ресторан «Кингз». Я поручил мою машину служащему и направился к двери. На меня глазели, но никто ничего не говорил. Как и «Сайрос», «Кингз» ослеплял звездным блеском. Здесь повсюду слонялись знаменитости, расточая улыбки, предаваясь болтовне. Ничего особенного они не делали – просто красовались друг перед другом своей славой.

Я заметил какую-то толчею в конце зала. Приглядевшись как следует, можно было различить, что в центре этого муравейника находился Сэмми Дэвис. Я тоже решил было подойти, попробовать поздороваться, но тотчас прикинул, что только на то, чтобы пробраться к нему, уйдет не меньше получаса, а едва пробравшись, тут же отлетишь в сторону, как какой-нибудь восторженный поклонник.

Там было несколько незанятых столиков, но мне не хотелось снова сидеть за столиком на одного. Кое-где сидели группки людей, рядом с которыми оставались свободные места, однако никто не проявлял желания пригласить меня. Никто даже особенно не смотрел в мою сторону. Все жужжали от одного столика к другому, опыляя друг друга поцелуями в щечку. Они не переставали улыбаться друг другу, щебетать, но одновременно их глаза постоянно блуждали по залу, выискивая очередную дичь – очередную звезду, или режиссера, или какую-нибудь иную личность покрупнее, чем та звезда, тот режиссер или тот человек, которому они еще продолжают улыбаться. А выискав новую жертву, они с жужжанием улетали дальше.

Никто не жужжал в мою сторону.

Все двигались здесь по лестнице вверх, никто не желал спускаться вниз. Не важно, что ко мне привлек внимание Сэмми, – я по-прежнему оставался комиком, выступающим в клубах. Чернокожим комиком, выступающим в клубах. Я стоял здесь, рядом со всеми этими людьми, с кем так хотел составлять одно целое, но мое присутствие оставалось незамеченным, ничем не отличалось, скажем, от стула или стола – предмета мебели, который нужно было обойти. От осознания собственного ничтожества в глазах этой толпы – причем почти сразу же после того, как та же толпа свистела и рукоплескала мне, а теперь даже не игнорировала, но попросту в упор меня не видела, – внутри у меня тупо заныло. Подступила острая тоска.

Я направился к выходу, решив поскорее убраться отсюда. Я больше ни минуты не мог оставаться в этом заведении.

Произнесли мое имя и фамилию. Им пришлось прозвучать дважды, прежде чем до меня дошло, что кто-то в этом ресторане мог обращаться – и действительно обращался – ко мне.

– Джеки Манн? – На меня двигался гладко выбритый мужчина в элегантном костюме, простирая руку вперед. Если он и был известен кому-то, то уж точно не мне. Да и держался он не как знаменитость. Ухватки у него были не звездные, что ни на есть земные. – Джеки Манн? Я – Чет Розен, агентство «Уильям Моррис». Видел ваше выступление в «Максиз».

Ну конечно, – подумал я. – Наверно, за одним столиком со стариной Чаком Хестоном сидел. Но тут он похвалил парочку моих номеров, кое-что процитировал.

Значит, в самом деле видел.

Он продолжал:

– У вас здорово получается. Сэмми правильно сказал: настоящая сенсация. На сцене видно, что у вас – свое лицо.

– …Спасибо. – Тоска потихоньку начала униматься.

– Вы с кем?

– Я пришел один.

Улыбка.

– Вы не так поняли. Кто ваш агент?

– Сид Киндлер.

Чет слегка кивнул головой.

– Из какого он агентства?

– Он сам по себе.

Чет вытащил из кармана металлический футляр, поблескивавший золотом, а из него – визитную карточку. На ней выпуклые буквы, обозначавшие его имя и название агентства «Уильям Моррис», отливали тем же золотым блеском, что и футляр, откуда была извлечена карточка.

Вручая мне карточку, он сказал:

– Когда надоест, позвоните мне. Приятно было познакомиться, Джеки.

Похлопав меня по плечу, он разделался со мной.

Странно.

Очень странно! «Когда надоест…»

Впрочем, эта встреча влила в меня некоторую энергию, и я решил повременить с уходом. Немного постоял возле бара. Через некоторое время подошла Джанет Ли, представилась, сказала, что пока не видела моего выступления, но надеется побывать на нем.