Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Да! – О чем тут было думать? Согласиться работать с Сидом – или с другим из сотен агентов, которые никогда мне не встречались? – Да, сэр. Работать с вами было бы большой честью для меня.

– Ну, большая честь – это слишком. Значит, согласны?

Он достал из кармана визитную карточку и вручил мне.

Ничего особенного. Обычная карточка. Плоские черные буквы – имя и рабочий адрес Сида. Просто карточка. Я по сей день храню эту карточку – истрепанную, пожелтевшую от времени.

Сид сказал:

– Приходите ко мне завтра, и мы все обсудим. С десяти до пяти, только не с двенадцати до часу. Спасибо, Джеки.

Он меня еще благодарит?

Сид зашагал было к выходу.

Он повернулся, и вдруг у меня возникло странное чувство, разом смявшее всю мою радость: будто Сид – последняя спасательная шлюпка, отходящая от тонущего корабля, и он сейчас отплывет, а все невезучие пойдут ко дну. Это чувство придало мне смелости.

Смелости.

Я и сам не знал, что мне делать с этим ощущением, – только понимал: нельзя, чтобы Сид отошел хоть на шаг.

– Мистер Киндлер! – окликнул я его.

Он остановился и оглянулся.

– Вы можете подождать минутку, сэр?

– Подождать?

– Только одну минутку. Пожалуйста.

Со сцены как раз уходила стриптизерша с комом одежды в руках. Направляясь в раздевалку, она прошагала прямо мимо Сида. Он даже не посмотрел на нее.

– Хорошо.

Я пустился в долгий бег с препятствиями через все закулисье, проталкиваясь через борцов и полуголых женщин, и вертел головой во все стороны, разыскивая… разыскивая… разыскивая…

– Фрэн!

Она, совсем как я некоторое время назад, сидела в углу и тихонько напевала себе под нос.

– Пошли!

Она запаниковала, решив, что пропустила свою очередь:

– Мой выход?

– Я хочу тебя кое с кем познакомить.

– Что, свидание мне решил устроить? У меня нет на это времени. Мне нужно повторить свой номер.

Плевать. Я схватил Фрэн за запястье. Потащил ее туда, откуда бежал. Объясню ей все, когда буду объяснять все Сиду.

– Мистер Киндлер, – выпалил я еще на ходу. – Это – Фрэнсис Клигман. Фрэнсис, мистер Киндлер.

– Сид.

– …Приятно познакомиться, – бросила Фрэн небрежно: она все еще искренне полагала – или опасалась, – что я вознамерился найти ей жениха.

– Мистер Киндлер – агент.

– Сид.

– О-о-о. – Тут Фрэн наконец улыбнулась. Значит, это не Сид-потенциальный-жених. И Фрэн обнажила зубы перед Сидом-потенциальным-агентом.

– Фрэн – певица.

Сид кивнул:

– Видел. Слышал. Красивый голос.

– Она действительно талантлива.

– Она очень талантлива.

– А как вам кажется – вы могли бы стать и ее агентом?

– Я не ищу певиц. Я ищу комиков. Комика. Приятно было познакомиться, мисс Клигман.

Сид уже начал поворачиваться спиной. Я остановил его:

– Но я не могу бросить ее здесь.

– Бросить? – За очками глаза Сида принялись за настоящую акробатику – суживались, сходились в одну точку. Так он всячески пытался изобразить, что просто не понимает, о чем я говорю. – Это же Нью-Йорк – не Сибирь.

– Это развлекательное заведение, и вы сами говорили, что я могу застрять тут на всю жизнь. То же самое может случиться и с Фрэн.

– Ничего плохого с ней не случится. Она… – Тут он поглядел мимо меня на Фрэнсис. – Вы – очень талантливая девушка.

– Мне вы тоже говорили, что я талантлив. Говорили, что я талантлив, и говорили, что я могу всю жизнь проторчать здесь.

– Я лишь имел в виду… Я хотел сказать… – Сид перевел дух, помолчал и выложил: – Мне сейчас не нужна певица.

– Все в порядке, мистер Киндлер, – приветливо сказала Фрэн, хотя ей стоило труда сохранить на лице улыбку. – Я понимаю. В любом случае спасибо.

У меня вдруг зазвенело в голове: упало кровяное давление. Я заволновался. И заявил Сиду – человеку, бросившему мне спасательный трос:

– Я не смогу с вами работать, если вы не возьмете Фрэн вместе со мной.

За сценой находилось человек пятнадцать или двадцать, еще сорок человек в зале слушали, как на сцене разрывается губная гармошка. И весь этот шум заглушил стук моего сердца, грохотавшего как испорченная коробка передач.

Фрэн положила конец этому уродливому грохоту:

– Ты не должен так поступать из-за меня.

Должен? Я и не хотел. Но ведь Фрэн была моим другом, а чутье подсказывало мне, что друзья обязаны выручать друг друга. Слова, которые я произнес, сами собой слетели у меня с языка, выразив мой безотчетный порыв.

– Значит, если я не возьму ее, – подытожил Сид, как бы уточняя, правильно ли он меня понял, – вы не позволите мне взять вас?

– Я просто думал, вы… Я просто хотел сказать… – Моя соображалка работала с двойной скоростью, силясь придумать способ всех осчастливить, при этом я старался не глядеть в сторону Фрэн, чтобы не показалось, что я готов уступить. Но ничего путного не придумал. Недаром я острил со сцены, а не работал в ООН. Я уже подумал, моей карьере пришла крышка: мало кто из антрепренеров потерпит, чтобы комик из ночного клуба учил их вести дела. На мое счастье, Сид к таким людям не относился. Он воздел руки – в знак поражения, смешанного с досадой:

– Ну хорошо, я возьму и певицу.

– Фрэн? Вы возьмете Фрэн, правда?

– А что – у вас есть еще одна певица? Во имя всего святого, не говорите, что у вас есть еще одна певица.

– Нет-нет. Только Фрэн.

– Только Фрэн. Только Фрэн вполне достаточно. – Сид вытащил еще одну карточку и вручил ее Фрэн, в тех же словах назначив ей время встречи. Потом посетовал: – Удачная выдалась ночь: комик, который меня шантажирует, и певица, которая мне не нужна.

Удачная ночь выдалась у меня. Сид снял меня с острого крючка. Я в трудную минуту постоял за Фрэн. Ведь она – мой друг. А раз она мой друг, то я, не раздумывая, сделал бы все возможное, чтобы поделиться с Фрэн частицей удачи, которая решила повернуться ко мне лицом. Я уверял себя, что никак иначе и быть не могло.

Я лгал себе самому.

Истина же…

Истина заключалась в том, что я больше всего на свете хотел вырваться из Театра на Четырнадцатой улице. Истина заключалась в том, что я хотел этого так сильно, так страстно, так жадно, что, дойди дело до этого… дойди дело до этого, я бы бросил Фрэнсис там, где она была.

Фрэн лучезарно улыбалась. Она нисколько не сомневалась, что за какую-то пару минут мы оба проделали путь от эстрадных выступлений до – по меньшей мере – эстрадных выступлений с агентом. Сид попал в плен благодарных объятий, на него обрушился град поцелуев.

Сид высвободился и, опасаясь, что если он не покинет театр немедленно, то ему навяжут еще каких-нибудь ненужных исполнителей, исчез так же, как и появился здесь: тихо и незаметно.

Фрэн бросилась мне на шею. Возбужденно пересыпая слова благодарности торопливыми фразами о том, как теперь изменится к лучшему наша жизнь, раз все за нас станет улаживать агент, – она прижалась губами к моим губам.

Там же, за сценой, возле осветительной панели, стоял какой-то парень из персонала – короткая, под моряка, стрижка, некогда мощные, а теперь обросшие жирком мускулы. Его взгляд упал на нас с Фрэн. Я обнимал Фрэн. Фрэн целовала меня.

Он наклонился и сплюнул на пол.

* * *

Я зашел к Сиду в контору. С десяти до пяти, но не с двенадцати до часу. Находилась она на верхнем этаже здания совсем неподалеку от Мидтауна. Пожалуй, это все, что можно было сказать об этой конторе, если не вдаваться в подробности о скучной деревянной обшивке стен, дополнявшейся скучной деревянной мебелью. На стене висело несколько фотопортретов. Одно из лиц показалось мне знакомым. Здесь не было никакой мишуры и показухи, ничто не кричало об индустрии развлечений. Все, что тут было, – это имя Сида, выведенное трафаретными буквами на стеклянной двери, а под ним еще: АГЕНТ ПО ПОИСКУ ТАЛАНТОВ.

Сид усадил меня и угостил кока-колой. Мы стали разговаривать. Не о шоу-бизнесе, не о моих надеждах. Не с самого начала. Вначале мы поговорили о том о сем, о разных пустяках. Сид спросил, откуда я родом. Я рассказал. Рассказал о том, как рос в Гарлеме, рассказал, что матери у меня нет, а отца, считай, тоже почти нет. Упомянул о лагере лесорубов и работе грузчика, об истории с Четырнадцатой улицей. Вот, собственно, и все, что можно было рассказать о Джеки Манне.

Потом Сид рассказал мне о себе. Как и я, он родился в Нью-Йорке, в Уайт-Плейнс. Он был вдовцом, у него были брат и племянница, в которой он души не чаял. А еще – еще у него была работа. В шоу-бизнес он влюбился давно, много лет назад, когда увидел как-то раз водевильное представление своего дяди. Тогда Сид захотел стать артистом. Но обнаружил, что у него нет таланта. Он обнаружил также, что, хотя у него нет таланта, он в состоянии добывать себе работу. Тогда Сид подумал – раз он способен трудоустроить такую бездарность, как он сам, значит, можно озолотиться, трудоустраивая действительно талантливых артистов.

Озолотиться по-настоящему не вышло.

Сид заботился о своих клиентах, думал о них не только ради своих десяти процентов. Он волновался, ему нужно было знать, все ли у них в порядке, довольны они или нет в личной жизни, и если нет, то почему. Сиду не было наплевать на людей. А когда тебе не наплевать на людей, на их чувства, это мешает тебе быть хорошим агентом. Но, как бы то ни было, он зарабатывал достаточно.

Покончив с этой ерундой ознакомительного порядка, Сид спросил:

– Чего ты хочешь, Джеки?

Вопрос этот застал меня несколько врасплох. Меня очень редко спрашивали, чего я хочу. И все-таки я ответил не задумываясь:

– Салливана. Хочу выступить в шоу Эда Салливана. Хочу стать знаменитым.

– Интересно.

– Что именно?

– То, как ты это сформулировал. Не что хочешь быть смешным, что хочешь стать самым лучшим комиком. А что хочешь стать знаменитым.

– Да. – Ни тени смущения. Ни тени стыда. – Я хочу стать знаменитым.

Сид кивнул. Не стал высказывать своих суждений. Он просто спросил – чего я хочу, а я ответил. Видимо, его устраивал любой ответ – лишь бы честный.

Мы еще немного поговорили о деле. Сид снова сообщил, что у него на примете есть несколько заведений, куда он может меня устроить, и несколько клубов для гастролей, сказал, что, по его мнению, они здорово помогут мне в работе над моей программой – а он очень рассчитывал, что я буду работать над своей программой. Он не потерпит никакой лени, не потерпит, чтобы я как попугай повторял чужие шутки. Ему нужен был такой артист, который будет трудиться так же усердно, как он сам.

Я согласился с тем, что он говорил.

Потом он рассказал мне о нескольких исполнителях, чьими делами он занимался. Некоторые имена я слышал раньше – эти люди работали в клубах Виллиджа. Большинство имен я слышал впервые. Видимо, Сид таким образом давал мне понять, не говоря этого напрямую, что он – далеко не Король Развлечений.

Нет. Конечно нет. Зато он – единственный импресарио во всем Нью-Йорке, кто пожелал иметь со мной дело. Поэтому, когда он во второй раз стал спрашивать меня, точно ли я хочу с ним работать, я прервал его так же, как и в первый раз, ответив:

– Да.

Мы еще минутку посидели.

Я спросил:

– Ну что теперь делаем?

Сид протянул мне руку. Я пожал ее.

Он сказал:

– Беремся за работу.

* * *

Жизнь моя наладилась. Я еще не прославился. Конечно нет. Но когда я начал работать с Сидом, все пошло гораздо лучше, чем было раньше. Сид, как и обещал, устроил нас с Фрэн в несколько клубов. Очень скоро Театр на Четырнадцатой улице отошел для нас в прошлое. Он сделал нам полицейские удостоверения. Удостоверения для работы в кабаре. Нам полагалось их иметь еще тогда, когда мы работали в театре, но их у нас не было. В те времена по закону нельзя было работать в клубе, или кабаре, или еще в каком-нибудь заведении, где продается выпивка, не имея такой карточки. А получить ее можно было в нью-йоркском отделении полиции. Идея была в том, что копы, контролируя выдачу карточек, не допускали до работы в клубах подонков. Подонком, согласно указу, считался «всякий, осужденный за преступление или любое нарушение закона». Подонком оказывался и «всякий, кто является либо притворяется гомосексуалистом или лесбиянкой». Даже в Нью-Йорке, где чернокожие ущемлялись в правах, геи были совсем бесправны. Перед лицом закона они ничем не отличались от преступников, были ничем не лучше их. Мне было за что благодарить судьбу: ведь день-деньской, и день за днем, мне приходилось тревожиться лишь из-за того, что я – черномазый.

Мы с Фрэн получили карточки, получили заказы, получили работу. Одни клубы больше подходили Фрэн, другие – мне. Она выступала в «Сент-Реджис», в «Дрейк-Рум»… в помпезных местах. Я работал в центре города, в кафе и погребках Виллиджа. Это положило конец нашим с Фрэн дружеским шатаниям. Но что хорошо, я работал теперь в тех самых клубах, куда еще месяц назад мог попасть, лишь если бы встал в очередь и выложил за вход свои зеленые, как и любой другой лопух с улицы. Теперь лопухи с улицы платили за то, чтобы посмотреть на меня. Теперь я трудился на тех же сценах, что Сад и Китт, Николс и Мэй. Да, трудился-то я на тех же сценах, только по-прежнему в предрассветные часы. Для меня изменилось к лучшему место – но не время. А над своей программой я работал.

Сид, когда ему позволяло время, сам присутствовал на выступлениях, наблюдал, делал заметки. После представлений мы вместе съедали очень поздний ужин (или очень ранний завтрак) и Сид делился со мной соображениями: какая шутка хороша, какая не очень, не пустить ли ее ближе к началу или концу, а может, вообще выкинуть. Мне нравилось, что Сиду все это интересно, что я для него не просто статья дохода. Но больше всего мне нравилось то, что впервые кто-то еще, помимо обдолбанного чурбана, начал играть отцовскую роль в моей жизни.

Когда оставалось время, мы с Фрэн встречались и болтали о том о сем, как идут наши дела, кого из знаменитостей мы видели вблизи. Фрэн сразила меня молодой Барброй Стрейзанд.

Это была особенность клубного существования: когда проходил угар первых недель работы, когда оставались лишь поздние ночи и жалкие гроши заработка, когда до тебя наконец доходило, что ты – всего лишь очередной охотник за удачей в большом городе, где полчища людей стремятся песнями, танцами или анекдотами пробиться к лучшей жизни, – то и тогда все еще остается место для сюрпризов: кто мелькнет среди публики, какая прославившаяся знаменитость заглянет в зал на твой номер. В те годы в Нью-Йорке, где звезды рождались в самой городской гуще, всегда имелось место для сюрпризов.

– Привет, – сказала она.

Я подскочил на месте. Я сидел себе за сценой. Сидел, бездельничал. Убивал время в ожидании своего выхода. Я подскочил и треснулся головой о полку, висевшую прямо надо мной, опрокинул ее и оказался под настоящим ливнем из электрических проводов.

Раньше, когда мы сталкивались в клубах, я едва с ней здоровался. Но мысленно разговаривал с ней тысячу раз. И всякий раз я видел себя обаятельным, как кинозвезда, а ее представлял по уши влюбленной, с широко раскрытыми глазами. И вот она говорит мне одно-единственное словечко – «привет», – и я превращаюсь в полного растяпу прямо на глазах у Томазины Монтгомери.

– Все в порядке? – Она слегка усмехалась, но сквозь усмешку проглядывала забота.

Ее зубам чуть-чуть – совсем капельку – недоставало прямизны. Совсем капельку. В остальном девушка была эталоном красоты.

Я потер голову:

– Ерунда. – После того, как в меня летали бутылки с выпивкой, конечно ерунда.

– Ты смешной.

Отлично. Значит, я для нее – шут.

Томазина, догадавшись, что я не так истолковал ее слова, добавила:

– Я имела в виду – на сцене. Я видела твои выступления.

– Правда?

– Тебя это удивляет?

– Я и не наде… Я не думал, что ты знаешь, кто я такой, и даже смотрела мои выступления.

– Я тебя раньше видела, кто-то говорил мне, что ты смешно рассказываешь. К тому же я ведь молодая девушка в полном здравии. Мне нравится смотреть, как выступает красивый молодой человек.

Вот что я вам скажу: тут у меня язык словно онемел и замер во рту. Я напрочь оцепенел. Я стоял столбом, надеясь вопреки надежде, что Томазина не заметит, как она наркотически на меня действует.

– Я – Томазина. Томми.

– Джеки.

Пауза.

– Ну… – сказала она.

– Ну…

– Я так понимаю, ты меня куда-то приглашаешь.

Боже… Неужели это не сон? Неужели это все на самом деле происходит? Неужели, после всех моих мечтаний, бесплодных и пламенных, эта девушка в самом деле оказывает мне внимание? А раз уж все эти фантастические разговоры, которые я вел с Томазиной – с Томми, – наконец обернулись правдой, тогда, может, мне все-таки разыграть свою роль?

И я прикинулся обаятельно-самоуверенной звездой:

– Да, но раз мы оба знаем, что я собираюсь пригласить тебя, то я просто решил подождать, когда ты скажешь «да».

– Но раз мы оба знаем, что я скажу «да», то я просто решила подождать, когда ты выберешь место, – парировала она, не помедлив ни секунды. Можно было подумать, мы с ней всю жизнь обменивались такими молниеносными репликами.

Я предложил:

– «Файв-Спот»?

– Я уже там, – откликнулась она.

Не важно, что раньше я никогда не бывал в «Файв-Спот». Все знали: если хочешь показать, что ты следишь за всеми новыми веяниями, не вылезай из «Файв-Спот». Это был джазовый клуб на Бауэри, где музыканты экспериментировали с «новым» джазом и «прогрессивным» джазом с тем же непрошибаемо серьезным видом, с каким, наверное, ученые парни в Лос-Аламос экспериментировали с атомом. А мне такая музыка никогда особенно не нравилась. Сырая, бесформенная – как будто кто-то сбрасывает вниз по лестнице барабан вместе с палками, потом трубу, а им вдогонку – кошку. Но в те годы все тащились от этого шума. Под эту музыку битники читали вслух стихи, а белые отщепенцы шатались по трущобам. Джаз был звуковой дорожкой той эпохи, и звуки эти были тогда особенно яростными, дикими, не подвластными никаким правилам. Монк[16]16
  Монк, Телониус, по кличке «Шар» (1919–1982) – джазовый пианист, играл в ночных клубах Гарлема.


[Закрыть] называл это «бип-боп». Потом это назвали «бибоп». Такую музыку играли Диззи, Сонни, Мингус и «През»[17]17
  Сонни (букв. «Сынок») – Теодор Уолтер Роллинс (р. 1929), выдающийся джазовый тенор-саксофонист. Мингус, Чарлз (р. 1922) – джазовый музыкант (басист), композитор, аранжировщик, руководитель оркестра; также пианист. «През» – джазовый музыкант (тенор-саксофонист) Лестер Янг (1909–1959). Прозвище «Президент», позднее сократившееся до «През», дала ему певица Билли Холидей.


[Закрыть], и никто из нас ее не понимал, а раз мы в нее не врубались, значит, это было нечто этако-ое. Люди ходили в джаз-клубы точно так же, как прихожане ходят в церковь. Когда проповедь оканчивается, ты все еще не постигаешь Бога, зато чувствуешь, что немного приблизился к Нему.

Снаружи, на холоде, кучка людей дожидалась своей очереди, чтобы войти в «Спот». Двадцатка парню на входе – и мы с Томми спустя полчаса проникли внутрь. Мы заняли столик в дальней части зала, такого маленького, что дальняя часть была практически ближней. Мы сидели достаточно далеко от сцены, чтобы продолжать поддерживать беседу. Но недостаточно далеко от того джазового артиста (и не дай бог ошибиться и забыть назвать их артистами), игравшего на ксилофоне, который волком смотрел на нас из-за того, что мы не слушаем его, когда он старается нас просветить.

Черт с ним! Я ведь с Томми Монтгомери.

Мы немного выпили и покурили – какой же ты без этого любитель джаза, – и Томми в двух словах поведала мне краткую биографию мисс Монтгомери. Она была девчонкой из Филадельфии, даже моложе, чем я думал (в некоторых штатах я нарушил бы закон, если бы просто улыбнулся ей), но уже ветераншей. Первый раз она победила на конкурсе юных дарований в одиннадцать лет, с тринадцати выступала в клубах в Пенсильвании и Джерси, а в пятнадцать записала свои первые песни. Ей даже удалось вплотную поработать с крестным отцом «соула»[18]18
  Имеется в виду музыкант и композитор Рей Чарлз (полн. имя Рей Чарлз Родинсон; 1930–2005).


[Закрыть]. Это содружество просуществовало недолго, и то, что она сказала (или чего не сказала) об этом человеке, заставило меня подумать, что их связывала не только музыка.

Стоило мне представить, стоило мне только представить ее с ним – пускай он был звездой огромной величины, пускай в ту пору я не подозревал о ее существовании, – и я мгновенно возревновал. Тут я и понял, что если до сих пор еще не влюбился в Томми по уши, то вот-вот сделаю это.

Потом Томми принялась расспрашивать меня, и от некоторых вопросов мне пришлось увиливать. Зачем филадельфийской девчонке знать, что я рос в гарлемской грязи и нищете? К чему милой юной леди из хорошей семьи слышать о том, чем потчует себя мой отец, который ждет меня, валяясь на полу? Я не пытался лгать ей о том, кто я такой… что я такое. Я только кое-что пытался скрыть.

Томми сменила тему:

– Почему тебе хочется быть комиком?

Я пожал плечами:

– Наверно, потому же, почему тебе хочется быть певицей.

– Это не ответ.

– Я хочу, чтобы у меня была пристойная жизнь – а это единственный путь к ней, какой я знаю.

– Разве сейчас у тебя не пристойная жизнь?

– Не такая, какой мне хотелось бы.

– А какой тебе хотелось бы?

– Чтобы пожимали руку, чтобы похлопывали по спине. Чтобы все, что нужно, можно было получать тогда, когда нужно. Если станешь кем-то, то никто уже тебя не будет пихать. А если попробует, то ты его пихнешь. Пихнешь как следует.

Вдруг я заметил, что повысил голос и тон. Заметил, что громко разглагольствую, а Томми смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

И – так же мягко, как я был резок, – Томми произнесла:

– В тебе много злости.

Я сразу смягчился:

– Во мне много злости потому, что ее в меня вбили.

– Смех сквозь… Как это любят говорить про комиков? Видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы?

– Невидимые миру слезы сквозь слышимый всюду смех.

– Значит, поэтому ты хочешь быть комиком? Чтобы над тобой не смеялись? Чтобы свести счеты?

Басист закончил свое соло, длившееся добрых десять минут, и публика принялась хлопать и щелкать пальцами – не потому, что басист очень хорошо играл, а потому, что именно это полагается делать, когда джазовый артист заканчивает десятиминутное соло.

Я спросил Томми:

– А ты почему поешь?

– Потому что у меня есть внутри что-то такое, что я хочу дать послушать другим, – какая-то часть меня, которую стоит услышать.

– В тебе есть и такие части, на которые стоит посмотреть.

– Ты меня не слушаешь. – В голосе Томми послышалась легкая досада. Острить нужно к месту, а когда девушка вроде Томми – девушка, которая живет ради песни, – рассказывает о том, что значит для нее музыка, не время для шуток.

Первое свидание. Похоже, я превращаю его в единственное и последнее.

Томми:

– Мне хочется сказать что-то своей музыкой, мне хочется говорить с людьми. Это для меня важно. Если тебе нечего сказать, когда ты там, – она махнула рукой в сторону сцены, – какой тогда вообще смысл туда выходить?

– Ну, знаешь… А я просто рассказываю анекдоты. Я не проповедую Десять Заповедей.

– Почему заповеди? Это может быть что угодно.

– Да? Ну так мне угодно, чтобы это был мой билет в лучшую жизнь. Ни больше ни меньше.

Томми, недовольная моим ответом, устремила все свое внимание на квартет: сценические импровизации вдруг сделались для нее интереснее, чем все, что я мог сказать ей.

Я проводил Томми домой – к западу от Бауэри, через Вашингтон-сквер-парк, затем по Седьмой авеню. Расстояние от «Файв-Спот» до дома Томми помогло растопить образовавшийся между нами ледок. Я земли под собой не чуял. Выпивка, джаз, дым от чужих косяков, забитых еще в клубе, и Томми – все это смешалось в коктейль, который веселил и будоражил меня – и сделал почти непригодным для каких-либо других видов кайфа.

– Джеки… Джеки! – позвал меня откуда-то издалека бестелесный голос Томми.

Я остановился. Обернулся. Голос Томми был бестелесен потому, что сама Томми стояла в десяти шагах от меня, возле какого-то подъезда. Меня настолько захватило движение собственных грез, что я даже не заметил, как она остановилась.

– Я живу здесь.

Я только кивнул в ответ, не говоря ни слова, как будто так и надо – когда парень смотрит, как девушка стоит возле подъезда.

– Ты в порядке?

Я летал, я парил. Я был влюблен.

– Да. Все отлично.

Я подошел к Томми и встал рядом.

Она стояла.

Я продолжал стоять.

Так мы оба стояли.

Двадцать лет с хвостиком. Можно было принять меня за старшеклассника.

Томми первая прервала эту пантомиму:

– А почему ты меня никуда не приглашал?

– Приглашал. Сегодня.

– Нет, раньше. Да и сегодня не приглашал. Это я тебя пригласила.

После секундного колебания:

– Я хотел. Раз десять почти было решался. Просто боялся, что вокруг тебя все эти парни вьются.

– Какие – эти парни?

– Ну… Ты же такая известная певица…

– Известная? – Томми засмеялась так, как не смеялась, наверное, на моем выступлении. – Кафешки, парочка клубов. И это успех?

– Ну, когда смотришь со стороны…

Томми прекратила смеяться. И строго на меня поглядела:

– Это что – единственная причина? Ты хотел ко мне подойти только потому, что я была для тебя чем-то вроде знаменитости?

– Я хотел к тебе подойти потому, что, еще до того, как я встретил тебя, еще до того, как узнал о твоем существовании, я всю свою жизнь уже любил тебя.

Это была поэзия на шатких ногах. Это была чушь, которую обычно не болтают девушке – особенно при первом свидании. Может, остаточный кайф, под которым я находился, заставил меня все это сказать. Может быть. А может, это была чистая правда, которая шла от самого сердца. Наверное, так оно и было, потому что Томми, как рентгеном, просветила меня насквозь своим взглядом, попытавшись выявить хоть малейший признак фальши, ломанья или насмешки, – и случись мне пусть на йоту отступить на словах от того, что было у меня на душе, то поскакала бы моя черная задница обратно к себе в Гарлем.

Закончив меня изучать, пристально в меня вглядываться и взвешивать мою судьбу:

– Не зайдешь ко мне на чашечку кофе?

– Мы уже пили кофе.

– Но заходят же не для того, чтобы пить кофе. – Улыбка. Улыбка куда более взрослая, чем ее годы.

Так вот, а теперь знайте – и не подумайте плохого об этой девушке: в ту ночь ничего между мной и Томми не произошло. Ничего – если не считать того, что это был самый чудесный вечер в моей жизни.

* * *

Сид был человеком не без способностей. И главная из них – во всяком случае, в моих глазах – состояла в его умении творить маленькие чудеса. Мне он сумел раздобыть работу в приличные часы. Фрэн он подкинул договор о записи. Договор этот означал, что какая-то фирма выпустит и будет распространять ее сингл при условии, что сумма расходов не превысит пятисот долларов. Пятьсот – и на студийное время, и для музыкантов, а остаток – на выпуск и распространение. Такой ангажемент не сулил никаких денег. В лучшем случае, если все пойдет хорошо, Фрэн услышат за пределами клубов. И все равно одна мысль об этом уже будоражила: первый договор Фрэн, первая запись. Первый настоящий успех для одного из нас. Конечно, мы почувствовали, что это – только начало всего хорошего.

Пятисот долларов не хватало на то, чтобы нанять продюсера. Поэтому на записи, чтоб следить за ходом дела, будет присутствовать Сид. Я тоже буду рядом – просто чтобы быть рядом, чтобы разделить радость Фрэн.

Крошечная студия, на которую хватало такого бюджета, не поражала роскошью – мягко говоря. Скорее, наоборот. Ничего общего с Брилл-Билдинг[19]19
  Брилл-Билдинг – здание, в котором располагались широко известные студии звукозаписи.


[Закрыть]. Конура в Вест-Сайде, недалеко от старого квартала Тин-Пэн. Обшарпанные стены, ковер с узором из кофейных пятен. Бычки. Повсюду, по всему полу, валялись бычки от сигарет, докуренных до самого фильтра. Кто, черт возьми, столько накурил? – удивился я.

Как в музыкальном зверинце, пространство там состояло из целой вереницы кабинок звукозаписи, и, проходя мимо, можно было увидеть за каждым стеклянным окошком по исполнителю. В этом зоопарке было много всякой живности. Исполнители с молочно-белыми лицами – их нетерпеливость пробивалась даже сквозь звуконепроницаемое стекло; исполнители бывалые – спокойные и уравновешенные: очередная запись очередной пластинки. Обычная работа – а что тут особенного, когда выполняешь обычную работу. Исполнители нервные. Нервные не потому, что они новички на музыкальной сцене. Как раз наоборот. Нервничали они потому, что топтались на ней слишком долго, но за много лет так и не добились успеха. Они хватались за последний шанс – неудача преграждала путь вперед, поражение напирало сзади. Глядя правде в глаза, они потели и бледнели, расхаживали взад-вперед по своим тесным кабинкам, как крысы, отчаявшиеся найти лазейку и выбраться из ловушки. Но сколь ни удручающ был дух уныния, витавший тут повсюду и чуть ли не кричавший о себе, Фрэнсис его в упор не замечала. Она все еще была полна боевого задора.

Сид провел Фрэн в нужную кабинку, познакомил с музыкантами. Она с энтузиазмом приветствовала их. Те энтузиазма в ответ не проявили. Это были ребята-почасовики. Парни, которым платишь, а они играют. Значит, певичка здесь в первый раз, да? Улыбочки, надежда прославиться… Что ж, и это не ново. Где денежки, и что за музычка?

Для записи Фрэн выбрала песню «Да будет любовь». Это была легкая вещица, популярный мотив в джазовой обработке. Выбранное сопровождение – фортепьяно, малый и большой барабаны, ксилофон – должно было прекрасно оттенить хороший голос. Должно было выгодно оттенить голос Фрэн.

Она порепетировала с музыкантами один раз, другой, потом еще раз, и все, кажется, спелись. Инженер дал Фрэн кое-какие указания. Фрэн кивнула. Инженер нажал на запись, музыканты заиграли. Фрэн запела. Мы с Сидом слушали из кабины инженера, и за эту пару минут мне пришлось раз пять или шесть вытирать потные ладони о штанины – так я нервничал из-за этой девчонки.

Фрэн закончила песню, и получилось хорошо. Записала еще одну, и вышло тоже хорошо. Третья оказалась такой же хорошей, как и первая, а когда Фрэн допела ее, то я прочел на ее лице – и на лице Сида – выражение тревоги. Исполнение было хорошим – в том-то и беда. Оно было хорошим – и больше никаким. Не сногсшибательным. Не уникальным. Прослушав эти песни один раз, ты не вскакивал с места и не бежал за пластинкой в магазин. Я был другом Фрэн, быть может, ее лучшим другом, но даже мне показалось, что поет она ничуть не лучше любой другой девушки, которая поет очередную песню. То, чем она всегда так поражала на сцене, – то волшебство, та искорка, тот стиль, каким бы словом это ни называть, – начисто пропало в студии.

Потом Фрэн сделала небольшую паузу, прослушала запись, попросила музыкантов кое-что изменить, потом записала еще две дорожки подряд. Как и первые три, они были хороши – и только. На следующей попытке в голосе Фрэн уже начало чувствоваться напряжение. Ее диапазон несколько сузился, прежняя живость и непосредственность казались теперь вынужденными, словно она с запозданием – «ах да» – о них вспоминала. Исполнение не улучшалось – ухудшалось. Все прошлые выступления в клубах, все ночи напролет, проведенные на Четырнадцатой улице в оттачивании ремесла, – все это не имело теперь никакого значения. Ночь за ночью, год за годом – и работа на сцене превратилась в нечто вроде пения под душем. Она превратилась в рутину. А в данный момент только эта конкретная запись – именно она имела сейчас единственное значение. И Фрэн задыхалась под таким грузом.