Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Немало времени у нас с Сидом ушло на то, чтобы подозвать носильщика. Хотя они все до одного были черными, при виде меня они, наверно, думали, что у меня нет денег на чаевые или что я слишком скуп. Вот как глубоко посеяла расовая дискриминация свою отраву в этом городе: он приучил нас ненавидеть самих себя. В конце концов я отошел в сторонку – и Сиду удалось-таки подозвать носильщика, чтобы тот дотащил наши вещи до такси.

Найти такое такси, которое отвезло бы нас к нашему отелю, тоже оказалось целым приключением. Как и всё в Майами, такси тут были черные и белые. Белые такси с белыми водителями, перевозившие белых пассажиров, отказывались брать меня. Цветным же такси не позволялось заезжать туда, куда нам было нужно, – в престижный, для узкого круга лиц, Майами-Бич. Пришлось заплатить водителю белого такси двадцать долларов сверху, причем заранее, чтобы он отвез нас к «Фонтенбло». К задней двери «Фонтенбло». Это была единственная дверь, через которую я мог туда войти.

Дальше – больше.

– Ваша полицейская карточка.

– Полицейская…

Джо Фискетти был управляющим развлекательной частью в «Фонтенбло». Он протянул мне карточку – я взял ее и принялся на нее глядеть и глядел во все глаза, пытаясь понять, для чего мне эта штука может понадобиться.

Джо объяснил:

– В пляжной зоне действует комендантский час.

– В зоне ночных клубов – комендантский час? Да это все равно что запретить продавать сыр в гастрономе.

Джо не улыбнулся в ответ на мою шутку.

– Комендантский час для цветных. Если у тебя нет такой карточки, полиция может сразу тебя арестовать. Не просто может, а обязательно это сделает.

Я поглядел на Сида.

Сид, который явно утаил от меня некоторые подробности, касающиеся Солнечного штата[26]26
  Прозвище штата Флорида.


[Закрыть], просто пожал плечами и беззвучно прошептал мне: «Копа».

«Копа». Только ради нее я согласился примириться с этим бредом.

Завершая ликбез по правилам жизни в южной Флориде, Джо посоветовал нам что-нибудь придумать с такси. Может быть, найти два такси – одно для меня, одно для Сида, – которые возили бы нас туда и обратно из Майами в Майами-Бич.

Я ответил, что мы уже имели удовольствие ознакомиться с порядками в здешней системе перевозок.

Джо – как бы оправдываясь, но без эмоций:

– Не я же придумал такие правила.

А правила вот какие: я могу работать в «Фонтенбло», выступать в «Фонтенбло», но ни за что на свете мне не позволят жить в «Фонтенбло». Вместо этого меня поселили в «Мэдисон», за мостом, то есть не в Майами-Бич, а в самом Майами. Причина: подальше от шикарных отелей – подходящее место для цветных, пускай там и селятся.

«Мэдисон» не была плохой гостиницей. Не была она и хорошей. В каждом номере протекали трубы. Холодная вода – ледяная, а горячая – едва теплая. Видимо, администрация очень серьезно отнеслась к Манифесту об освобождении рабов. В остальном… тараканы не возражали против моего вселения в гостиничный номер.

Я поглядел на Сида, покачал головой.

– «Копа», – напомнил он мне.

«Копа» становилась моим заклинанием.

Я сказал Сиду, что он не обязан страдать вместе со мной, – лучше пусть подыщет себе приличное место на побережье.

Сид ответил, что евреев фанатики-южане любят не больше, чем чернокожих. Мы оба немного посмеялись. Впервые за весь день.

Мы отдохнули.

В ту же ночь мы сели в два разных такси и поехали в «Фонтенбло», где я выступал перед мистером Мелом Торме. Его голос – этот голос, его голос вы знаете. А если не знаете, то познакомьтесь с ним, потому что, возьмись я его описывать, – будут лишь пустые слова. Этот человек обладал способностями, талантом и мастерством, которые не поддаются словесному объяснению. Для джаза и для джазовой импровизации он был тем же, чем стал «Обморок» для обязательного набора номеров в развлекательной программе. В жизни Мел был битником. Таким же живым вне сцены, как и на сцене. Мелу плевать было на всю эту черно-белую ерунду. Он был своевольным, и это своеволие не различало оттенков кожи. Однажды он пришел в настоящую ярость, когда пожелал поужинать со мной в гостиничном ресторане, а администрация не разрешила. Тогда мы перекусили сандвичами с мясом за кулисами.

Выступал я хорошо. Не просто хорошо – отлично. Может быть, лучше, чем когда-либо раньше. Хоть мы и находились в самом сердце Белобеднятчины[27]27
  Жители южных штатов, особенно Джорджии и Флориды, традиционно именуются «белыми бедняками».


[Закрыть] – у настоящих бедняков не было денег, чтобы селиться в отелях на побережье. Поэтому слушать нас приходили люди состоятельные – интеллектуалы Восточного Побережья и либералы из Новой Англии[28]28
  Новая Англия – общее название 6 штатов: Мэн, Нью-Гэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут.


[Закрыть], приезжавшие сюда на несколько дней, чтобы погреться на песочке под звуки прибоя. Публика была нарядная, шикарная – особенно та толпа, которую привлекал Мел: продвинутые, прогрессивные белые, решившие послушать джазовые импровизации, чтобы показать широту своих взглядов, и вполне снисходительные к чернокожему парню, который разогревает их перед концертом. Мне отчаянно хотелось, чтобы здесь была Томми, чтобы она могла увидеть меня, послушать мои выступления. Разумеется, если бы Томми сюда и попала, ей бы не удалось посмотреть мои представления, потому что администрация не пустила бы ее в гостиницу, поскольку она – чернокожая. Если бы не это, то, я думаю, она бы по праву гордилась своим возлюбленным.

Вечер субботы. Последний вечер наших гастролей здесь. Поздний час. Закончилось второе представление, и мы втроем – Сид, Мел и я – поужинали за кулисами. Я попрощался с Мелом, и он удалился к себе в комнату. Мы с Сидом приготовились возвращаться обратно в Майами – город Майами. Вызвали по телефону такси – то черное такси, которое, как мы условились, забирало меня с берега.

И стали ждать. Сид был возбужден. Джо сказал, что я – сенсация, и обещал замолвить слово Жюлю Поделлу в «Копе», в Нью-Йорке. Ну, могу вам сказать – это было все, о чем я мечтал услышать. Я готов был примириться с этим городом – пусть расистским, пусть фанатичным, пусть до мозга костей негроненавистническим, пусть еще каким угодно, – лишь бы он стал для меня трамплином в «Копакабану».

Мы с Сидом ждали. Возбуждение улеглось. Сид выглядел усталым, вымотанным за долгое турне. Я посоветовал ему не ждать меня, самому поймать такси и добраться до «Мэдисона».

– Немного свежего морского воздуха мне не повредит, – ответил он, намекая на то, что ждать ему не в тягость.

Мы с Сидом еще подождали. Возбуждение забылось. Я больше не мог видеть его мучения и ощущать себя виноватым.

– Сид, ты же был со мной каждый вечер, на каждом представлении с того дня, как мы отправились на гастроли, ты остановился со мной вместе в этой паршивой ночлежке, которую почему-то выдают за гостиницу… Ты все для меня делаешь, ну так сделай еще одну мелочь – поезжай и отдохни, раз я тебя об этом прошу.

Сид отмахнулся, сказал, что не устал. Его сонные глаза говорили об обратном.

Спор продолжался до тех пор, пока я чуть ли не силком затолкнул Сида в проходившее такси и отослал его в гостиницу.

А сам продолжал ждать свое такси. Такси для цветных.

Я все ждал и ждал.

Пятнадцать минут превратились в тридцать. Ну что ж? Позвоню, вызову другое такси. Только вот выряженные по-адмиральски лакеи на входе ни за что не пропустят меня обратно в гостиницу – через парадную дверь, – хотя смех после моего выступления еще, можно сказать, не успел затихнуть. Самолюбие не позволяло мне унижаться перед этими холуями в форме, которые наверняка не наскребли бы в своих карманах денег даже на билет на мое представление. Я решил, что лучше немного пройдусь, найду телефон где-нибудь в другом месте.

Таков был мой план.

Но теплая ночь, действие спиртного, выпитого после представления, замедлили мои шаги, а в ушах у меня все еще отдавались эхом недавние аплодисменты, ласкавшие слух: от всего этого моя голова кружилась и переставала соображать. Я шел пешком, и мне это нравилось. Прогулка доставляла мне удовольствие. И я подумал – а что, раз при мне есть эта полицейская карточка, предписывающая «не трогать этого черномазого», почему бы мне не дотопать до «Мэдисона» пешком? Может, на это уйдет не больше времени, чем на поиск телефона и ожидание нового такси – черного такси. Ну да. Мне показалось, что разумнее пойти пешком.

Вскоре я заблудился. Не то чтобы бесповоротно. Просто алкоголь в сочетании с эйфорией рассеяли мое внимание, и я пару раз свернул не туда. Я видел за деревьями огни прибрежных гостиниц и различал вдали низкий горизонт Майами, но каким-то образом сбился на дорогу, которая увела меня от пляжа, но не привела в город.

Темная дорога.

Ну ладно.

Ладно. Подумал я. Тогда пойду обратно – так же, как пришел. Пойду обратно, найду этот телефон и вызову это такси.

Я так и сделал – повернул назад. Особенно не волновался, решил, что выкручусь. Если я вообще о чем-то и думал, то только о том, как вместе с Сидом посмеюсь над самим собой – надо же, попытался проложить пионерскую тропу и так крупно облажался.

Не очень я заволновался и тогда, когда сзади засветились фары и меня сначала догнала, а потом обогнала какая-то машина.

Машина. Просто машина.

Машина проехала еще тридцать, сорок ярдов… а потом ее задние фары из тусклых сделались яркими.

Она затормозила.

Тут я заволновался. Чуть-чуть. Чуть…

Машина остановилась – не поехала дальше и не покатила назад. Я тоже не двинулся с места. Единственными звуками нашего противостояния были гул работающего вхолостую мотора и мое частое дыхание. Никаких других звуков я не помню. Только я – и эта машина.

Над бампером зажглись яркие лампочки. Машина поползла в мою сторону.

Теплая ночь вдруг стала жаркой.

Я по-настоящему заволновался.

По-настоящему заволновался, но не трогался с места. Мой ум лихорадочно заработал, просчитывая бесчисленные варианты тех действий, которые можно было бы предпринять вместо того, чтобы стоять столбом, – но тело мое отказывалось даже шелохнуться.

Это была всего лишь машина. Всего лишь…

Машина – развалюха кремового цвета. Марку и возраст было не разобрать из-за вмятин и пятен ржавчины. Она поравнялась со мной. Внутри сидели трое. В темноте мне было их не разглядеть – я только понял, что там три белых парня. Двое спереди, один сзади.

Тот, что был за рулем, протяжно спросил меня:

– Ты чего тут делаешь, парень?

– Иду домой. – Я с трудом выговаривал слова, и прозвучали они нервозно.

– Говорит – домой идет. – Тому типу, который сидел рядом с водителем, мой ответ не понравился, и он повторил его для остальных.

Водитель заявил:

– Тут черномазые не живут.

– Я тут не…

– Что-что, парень?

– Я тут не живу. Я из другого города.

– Говорит, он не отсюда. – Это опять парень, сидевший рядом с водителем, «переводил» другим то, что я сказал. Третий – тот, что сидел сзади, – молчал: просто лениво прислонился к дверце рядом с сиденьем и жевал что-то, что, видимо, постоянно было у него во рту.

– Ага, он не местный черномазый. – Они говорили обо мне друг с другом. Говорили так, словно меня тут и не было. – Ни один местный черномазый не будет таким идиотом и не станет шляться по ночам, раз это запрещается.

Я показал им свою полицейскую карточку, пытаясь объяснить, что мне «позволено» находиться на улице после наступления темноты.

– Да плевал я на все эти карточки, – отрезал водитель.

А тот, кто сидел с ним рядом, быстро высунул из окна машины руку и выхватил карточку из моей руки.

Я не оказал сопротивления. Страх как будто парализовал меня.

Парень небрежно взглянул на карточку и сказал:

– Тут сказано, ему можно находиться на улице после комендантского часа.

– А ты что – какой-то особенный черномазый? Может, ты черномазый Иисус?

Слово «черномазый» срывалось у них с языка так же легко и просто, как злость. И с той же легкостью, с какой они выговаривали это слово, другое слово вдруг стало слетать с моего языка:

– Сэр? Нет, сэр. Во мне нет ничего особенного, сэр. Я работаю в одном…

– Полезай в машину.

За много миль отсюда раздался гудок поезда. Это я помню. Я ясно помню этот гудок поезда, раздавшийся в ту секунду.

– Да я… Может, я лучше пойду обра…

– А ну, парень, живо полезай в машину. Мы тебя довезем куда нужно.

Третий – тот, что сидел сзади, – толкнул дверцу. Она распахнулась настежь, собираясь проглотить меня целиком.

Я не был идиотом.

Я не был таким идиотом, чтобы не понимать, что, если я залезу в эту машину, ничего хорошего мне не светит.

Я не был идиотом.

Я не был таким идиотом, чтобы не понимать, что пуститься наутек – ничуть не лучше. Если я побегу – за мной погонятся. Если погонятся, то поймают. Если поймают, то… Их трое. Я один.

Я не был идиотом.

Я залез в машину.

Залезая, я подумал – а что мне еще оставалось? – что, может, эти трое и впрямь отвезут меня куда нужно – в Майами, в гостиницу «Мэдисон», в номер с насекомыми, убегавшими от холодных капель из подтекающих труб, – в этот самый прекрасный номер, в каком мне когда-либо доводилось останавливаться.

Конечно. Туда, наверное, они меня и отвезут.

– Закрой дверь, парень, слышишь!

Я закрыл дверь машины. Меня сразу обдало запахами алкоголя и пота. От этих троих разило спиртным: они с каждым выдохом испускали вонь от выпитого в огромном количестве дешевого пива, сильно ударяющего в голову. По́том несло от нас всех. Южане потели от предвкушения. Я – от страха.

Некоторое время мы ехали. Не знаю, куда мы ехали: я только понимал, что не в город и не к пляжу. Кругом была темнота – сквозь нее пробивался только слабый свет фар, лишь обнаруживавший запустение впереди, и редкие вспышки фонарей на пригородных улицах. В свете этих вспышек я и рассмотрел своих попутчиков. Все – коротко стрижены, водитель – светловолосый. Шея у него была усеяна рубцами от угрей, которые уходили под воротник рубашки. И с ухом у него было что-то не так: край был как будто изжеван и порван, будто у собачонки, покусанной в драке.

Пассажир был красным – красная кожа, рыжие волосы.

Номер третий – тот, что сидел рядом со мной, – был худым. Почти как щепка. Если не считать бочкообразного брюха, вываливавшегося из-под клетчатой рубашки, которую он расстегнул – видимо, чтобы удобнее было созерцать чудо его худобы-толщины.

Этот тип, тощий толстяк, оглядел мою одежку, отхлебнул из банки со «шлицем» и спросил:

– А чего это ты так вырядился?

– Я же объяснил.

– Ни черта ты не говорил, черномазый!

Похоже, слово «черномазый» служило у них стандартной концовкой каждого предложения.

Машина забарахлила. Мотор стал издавать какие-то странные звуки. Нехорошие. У меня никогда не было собственной машины, но я догадался, что, наверное, масло не меняли дольше, чем следует, а то, чему это масло служило смазкой, высыхало и скрежетало. У меня вылетел истерический смешок, который я замаскировал под икоту. Я все думал о машине этого южанина. Меня все это забавляло. Я снова икнул.

Я сказал:

– Я работаю в городе.

Еще глоток пива.

– И что это ты в таком прикиде делаешь?

– …Я – артист.

Смех и свист в исполнении южан.

– Артист? Так ты – звезда, парень? – спросил кто-то из них. Я не понял, кто именно. У них у всех было одинаково неграмотное бормотание с одинаковой растяжечкой.

– Значит, ты как тот ниггер-жид, – да, парень? – Тощий толстяк снова присосался к пиву. Еще больше опьянел от выпитого. Еще больше опьянел от ненависти. – Ты точно как тот ниггер-жид. Думаешь, ты такой особенный. Думаешь, ты такой из себя… – Конец фразы он утопил в пиве и злобно на меня посмотрел.

Кто-то спереди:

– Может, он нас развлечет.

– Могу помочь вам с билетами на шоу…

– Ага. Он должен нас развлечь, – сказал тощий толстяк. Сказал так тихо, так спокойно. Сказал это так, как будто берег силы для чего-то другого, помимо разговоров. И повторил: – Ага, он нас будет развлекать. Правда, парень?

Покрышка ударилась в его мягкое плечо.

От крыла машины со свистом отскочил гравий.

Я подпрыгнул.

Тот, что сидел рядом со мной, усмехнулся.

Водитель направлялся в сторону бензоколонки. Там темно, все заперто. Машина остановилась. Южане один за другим вышли из машины. Я оставался сидеть внутри – точь-в-точь как смертник, который не хочет выходить из камеры, потому что камера куда лучше, чем то, что его ждет.

Один из южан – кажется, водитель – сказал:

– Пойдем-ка, малый. – Он хлопнул в ладоши – как хозяин, подзывающий свою собаку. – Давай-ка, развлеки нас.

Я потихоньку продвинулся к двери. Потихоньку выбрался из машины. Вот и все.

– Ступай туда, на свет. – Раскрасневшийся южанин указывал мне на стену гаража, где плясал свет от автомобильных фар. – Ступай.

Заплетающиеся ноги понесли меня на свет. Этот свет ослепил меня, а от моих недругов оставил лишь силуэты.

Один из силуэтов:

– Покажи-ка нам, как ты танцуешь.

Их руки-тени взметнулись ко ртам и снова упали. Подлили еще пива в свой огонь.

– Я не… Я комик. Я не танцую, я рассказываю…

– Не надо мне твоих паршивых ниггерских шуток. Ну, давай-ка, покажи нам, как ты танцуешь.

Я затанцевал.

Ни малейшей паузы, ни секунды бездействия, которую можно было бы истолковать как неповиновение. Поднял одну ногу, потом другую. Немного пошаркал. Мелкие движения. Крошечные шажки. Отцовский ремень, валивший меня на пол, никогда не доводил меня до такой полной деградации. Мне было плевать. Мне было плевать, что трое южан стоят, смеются и показывают на меня пальцами, а я унижаюсь перед ними. Я думал только о том, что мне нужно пережить эту ночь и остаться в живых. Поэтому я танцевал.

Но мое жалкое самоуничиженье лишь распалило их. Какая уж тут забава – прибить того, кто как будто мечтает быть прибитым?

– Что это за дрянь? – подала голос одна из теней. – Что этот хренов черномазый тут воображает…

– Черномазый слишком горд, чтоб танцевать, – отозвалась другая тень.

– Нет, сэр. Я… Я не слишком го…

Их ругань сейчас, как никогда, была далека от какой-либо логики. Им нужна была любая зацепка, любой предлог, чтобы выплескивать свою ненависть, сквернословить и вести свою прелюдию, за которой должен был последовать оргазм насилия.

На землю полетела пивная банка. Пришла пора приниматься за дело.

Один из южан вышел из темноты на свет. Это был тощий толстяк. Он встал. Поглядел на меня – мой вид был ему настолько невыносим, что его лицо мелко задергалось от брезгливости. Рука метнулась в карман штанов. Вылезла, держа что-то блестящее, отбрасывавшее медный лунный отсвет. Медная штука, слегка красноватая. Ржавчина. Ржавчина или засохшая кровь.

Ужас охватил меня целиком, меня неудержимо затошнило, и мгновенно все части моего тела как будто сдали. Сердце заколотилось. Мышцы обмякли и расслабились. Желудок и кишечник потребовали немедленного опорожнения.

Инстинкт, пришедший на смену обессилевшему рассудку, потащил меня назад. Я оступился – под ноги мне попался ящик для инструментов – и откатился под стену гаража.

Тощий толстяк ухмыльнулся: поглядите-ка на этого черномазого – этот идиот даже убежать не способен.

Двое других парней держались в стороне. Эти двое не хотели мешать тощему толстяку: пусть забавляется.

Припав к земле возле стены, я съежился и мысленно отгонял от себя этот кошмар. Я мысленно покидал эту жуткую флоридскую глухомань и несся на север, в Нью-Йорк, в объятья моей Томми.

– Томми! – прокричал я: мой разум и голос охватил тот же спазм, что сковал тело. – Томми! – Я в бешенстве замолотил руками, схватился за деревяшки, к которым был прижат. Боль. Острая, жаркая боль. Ладони увлажнились и загорели. Кровь от щепок. Я продолжал цепляться. Продолжал…

Холод. У меня в руке – что-то гладкое, холодное и тяжелое.

Южанин нависает надо мной. Насквозь проспиртован, как мой отец, и нависает надо мной. На меня закапала его расистская желчь – бессвязная бурная ругань. Слова не имели никакого значения. Слова уже сделались недостаточными. Ненависть – вот что было важно. Ненависть трепетала и рвалась в бой. Тощий толстяк завел руку назад, и от медного кастета отразились огни фар, блеснув как бы в знак предупреждения: а вот и я.

Он замахнулся.

Я тоже замахнулся. Холодной и тяжелой штуковиной, которую сжимала моя рука, орудовал страх – не отвага. Я замахнулся. Она просвистела, рассекая воздух. Я замахнулся еще раз. Я замахивался до тех пор, пока эта штука не наткнулась на что-то – и от этого столкновения моя рука завибрировала от кисти до плеча. Одновременно раздался сочный хруст – будто дыню молотком разбили. Следом – еще один звук: стук мертвого тела о землю.

После этого – ни звука. Ни от того парня, которого я только что свалил. Ни от остальных.

Я бросился бежать. Отшвырнул свое оружие – использованное, теперь бесполезное. Горячечное барахтанье, движение вперед, наконец я вскочил на ноги, мое тело само понеслось в сторону дороги, прочь от бензоколонки и оставшихся там двоих южан.

Они вдвоем погнались за мной. У них не хватило ума на то, чтобы преследовать меня на машине, но они все равно приближались. Меня гнал вперед страх, их – ярость. Их. Их двое. Один будет держать меня, а другой – вздергивать: минимальное число палачей, необходимое для линчевания.

Мой разум – до этого бесполезный, рабски подчинявшийся инстинкту, – наконец пробудился и снова вступил в игру. Мой разум подсказал мне, что бежать прямо по дороге – верный способ быть пойманным и убитым. Мой разум велел мне скрыться в кустах, затаиться от преследователей в гуще деревьев.

Мой разум подвел меня.

На высоте моего плеча оказался забор – забор с колючей проволокой. Я врезался в него, врезался на полной скорости, отскочил и упал, а на заборе остался висеть добрый кусок кожи с моей щеки.

Лежа на земле, я открыл глаза. Взглянув вверх, я увидел темное небо в звездах. Повернул голову. И увидел злобных запыхавшихся преследователей.

Один из них – тот, что был за рулем: у него в руке – доска. В доске – гвозди. Тупые, ржавые, гнутые. Негодные гвозди. Ни на что не годные. Ни на что, кроме убийства.

Одна эта картина – красношеий, доска у него в руке, пьяная ярость, кипящая в нем, – одна эта картина заставила меня забиться в страхе: вот грязный ангел, который загонит меня в могилу. При виде него меня потянуло блевать, мочиться и плакать.

Я начал разом все три действия, когда этот фанатик двинулся на меня.

Мне хотелось только одного – чтобы не было больно. Об этом я и молился. Лишь бы не почувствовать боли. В остальном, валяясь на земле, в собственных нечистотах, я уже смирился с тем, что сейчас все кончится. Пожалуйста, побыстрей. Пожалуйста, без боли.

Южанин сделал шаг вперед, чтобы осуществить мои молитвы.

Со стороны дороги донесся шум: тихий вой мотора, глухое трение шин о грязь. Все эти звуки отвлекли от меня внимание парней.

Горизонт прорвала белизна. Из-за возвышения показалась машина, стала подъезжать к нам… ближе, ближе… замедлила ход, притормозила, и ее фары, как два больших глаза, оглядели место действия. Секунда. Еще пара секунд. Фары загорелись ярче: большие глаза хотели хорошенько рассмотреть, что тут происходит. Поразмыслив, машина со стоном отворила дверь. Из нее кто-то вышел.

Меня и моих преследователей так ослепил встречный свет, что можно было лишь догадаться, что это мужчина, довольно крупный.

Он спросил нас обыкновенным тоном, который в темноте и пустоте прозвучал как крик:

– Что вы все здесь делаете?

– Да этот вот черномазый ударил трубой Эрла, – ответил парень, державший доску с гвоздями, махнув доской – этим судейским жезлом – в мою сторону, хотя никаких других «черномазых» поблизости не было. – Мы ему сейчас покажем, как тут с черномазыми разбираются.

Южанин поднял доску. Сейчас должен был начаться показательный урок.

Но не начался. Рука парня застыла – ее на полпути остановил голос незнакомца:

– Оставьте его в покое.

Южанин снова поглядел на того человека, слыша, но не веря своим ушам.

– Ты понял, что я сказал? Этот черномазый избил нашего друга трубой.

Он забыл упомянуть, что его друг хотел проломить мне голову медным кастетом.

– Это не годится – чтоб черномазый избивал белого.

Незнакомцу, похоже, все это было неинтересно. Незнакомец снова повторил:

– Оставьте его в покое.

Парни обменялись взглядами, как бы сверяясь – правильно ли они понимают, что тут происходит: кто-то мешает им совершить заслуженную расправу над цветным, посмевшим оказать сопротивление и не дать себя линчевать?

Это никуда не годилось.

Южанин с двойной силой вцепился в свою доску, явно решив: похоже, тут уже двое напрашиваются на битье.

Из-за меня, из-за моей жизни, разыгрывалась драма, а я был всего лишь зрителем.

Парень с доской сделал шаг в сторону того человека. Один шаг.

И тут мы услышали щелчок.

Хотя и я, и оба парня ничего не видели из-за слепящего света, ошибиться было невозможно: раздался звук взведенного курка.

Обычно когда возникает спор и у одного парня – какая-то паршивая доска с гвоздями, а у другого – пистолет, то всем понятно: выстрел из пистолета положит конец любым разговорам и сравняет счет до самого что ни на есть нуля.

Хватка нападавшего парня ослабла – а одновременно и его желание пустить в ход доску.

Тень моего спасителя сказала мне:

– Пойдем отсюда, старина.

Хотя мою жизнь явно пытались спасти, я еще одно мгновение не двигался с места.

Тень повторила:

– Пойдем. Вставай. Забирайся в машину.

Как странно: все мои беды начались с того, что я, чернокожий, не мог поймать такси, а теперь вдруг все наперебой вызывались меня подвезти.

Я поднялся. Обогнул своих гонителей – рты у них были закрыты, зато глаза красноречиво свидетельствовали о ненависти – и подошел к машине. Я шагнул в сторону от слепящего света фар, и моя голова дернулась, как у Степина Фетчита[29]29
  Степин Фетчит (наст. имя – Линкольн Теодор Перри; 1902–1985) – актер кино с 1927 г.; прославился ролями нерадивых и бестолковых негров. В сленге афроамериканцев его имя стало обозначением трусости и раболепия.


[Закрыть], будто меня лягнул мул.

Незнакомец:

– Веди себя спокойно, старина, и полезай в машину.

Ради нас обоих я сделал как было велено.

Незнакомец снова уселся за руль. Продолжая слепить фарами оставшихся ни с чем южан, он отъезжал назад… назад… потом резко развернул машину на 180 градусов и покатил туда, откуда приехал.

Незнакомец:

– Что ты делал?

Я не ответил. Не мог. Я просто не мог говорить. Я мог только сидеть и трястись.

Незнакомец повторил:

– Что ты делал, черт возьми?

Я оглянулся и всмотрелся в человека, который только что спас мне жизнь. Однако, когда я хорошенько пригляделся к нему, бредовость ситуации только возросла. Человек, который только что припугнул двух кровожадных белых, был чернокожим. Таким же, как я, даже темнее.

Ко мне понемногу начали возвращаться чувства. Я почувствовал холод, я почуял страх. Я выглядел как настоящее страшилище, и в нос мне ударила вонь от собственных нечистот. От стыда за все, что со мной произошло, я начал плакать. А от стыда за то, что я плачу, я плакал все сильнее.

Незнакомец:

– Ты меня слышишь? – Его голос подействовал на меня как отрезвляющая пощечина. – Что ты там делал, черт возьми?

– Нич… Я не… Просто шел.

– Ночью? Ниоткуда никуда?

– Вначале я знал откуда. – Я немного успокоился. Совсем немного. – Я заблудился. Я был в «Фонтенбло», а оттуда возвращался в свою гостиницу в…

– Ты был в «Фонтенбло»? – Судя по тону, он верил мне так же, как еще недавно те белые парни.

– Я там работаю… Я артист, и я… Мне не удалось поймать такси, и я…

– И ты решил пойти пешком от пляжа до Майами. – Незнакомец заполнил кое-какие пустоты в моем ответе.

– А потом эти трое… их было трое…

– Какая глупость.

– Они собирались меня убить, – проговорил я спокойным голосом, чтобы как-то дистанцироваться от почти свершившегося факта.

– Какая глупость!

– Хуже. Настоящие животные. Тупые, дикие.

– Ну да. Они-то тупые животные, но ты… Ты – просто дурак дураком.

Это меня остановило. Это отбросило меня к самому началу.

– Что?

– Ходить тут ночью пешком! С таким же успехом мог бы нацепить на себя табличку: «Линчуйте меня».

– Я заблудился. Я же вам говорю: я заблудился. Я меньше всего хотел, чтобы меня поймала шайка этих… – Тут я почувствовал боль. Боль от жжения. Коснулся пальцами щеки. Из нее непрерывно сочилась теплая кровь. – О Боже… – До меня снова дошло, что я только чудом остался жив.

Незнакомец протянул мне носовой платок. Его презрение не отменяло сострадания, но сострадание не мешало ему задать мне хорошую словесную взбучку:

– Ты, должно быть, северный черный. Ты с Севера?

– Из Нью-Йорка.

Покачав головой, он произнес таким тоном, как будто мы – какой-то непостижимый биологический вид:

– Все вы, северные черные…

– Это что – моя вина? Значит, я виноват…

– Вы никогда не думаете. Вы там никогда не…

– Не думаем о чем? Не думаем о том, что нас могут вздернуть? Да, мы об этом не думаем. Но у «нас всех» там не носятся по улицам такие чокнутые гопники, у которых на уме только выпивка и линчеванье.

– Да, сэр. У вас, на Севере, все тихо, мирно и чинно. Вы не задираете носа, а они ничего не меняют.

Я некоторое время сидел молча, глядя невидящими глазами на приближавшиеся огни Майами.

И вдруг мне в голову пришла мысль:

– Вы ведь ехали один. Вы на меня нападаете, а сами ехали здесь в одиночестве.

– Я не один. – Он похлопал по пистолету, который лежал между нами.

– Если бы вы не ехали в одиночку, вам не понадобилось бы оружие.

– Черному на Юге всегда нужна защита. А ехать мне далеко. Я возвращаюсь в Миссисипи с региональной конференции.

– Вы коммивояжер?

Он немного посмеялся. Потом задумался. Потом решил, что мой вопрос на самом деле ничуть не смешон.

– В каком-то смысле. Только мы ничего не продаем. Мы предлагаем. Предлагаем черным…

– Черным. Вы все время повторяете…

– Они называли нас цветными и неграми. Черными мы сами себя начали называть. Если они – белые, тогда мы – черные. Вот мы кто, вот мы что. А то, что мы предлагаем черным, – это достоинство, равенство и возможность… нет, право, право на то, чтобы с нами обращались так же, как с белыми людьми.

– А кто это «мы»? Кто все это предлагает?

– «Национальная ассоциация за расширение прав цветного населения».

Настал мой черед рассмеяться.

– Невысокого ты о нас мнения, – заметил незнакомец.

– По-моему, вам кажется, что вы делаете добро. Но если вы думаете, что, выпуская прокламации и произнося послеобеденные речи, вы чего-то добьетесь…

– Мы устраиваем демонстрации, бойкоты, ведем регистрацию избирателей…

– …чего-то добьетесь, помимо того, что разозлите шайку гопников…

– А ты так не думаешь?

– Я на себе ощутил, что это за сброд.

Незнакомец кивком показал на мою щеку:

– Это они с тобой сделали?

– Я порезался не во время бритья. – Еще десяти минут не прошло, как меня чуть не убили, а я уже снова острю.

– Это они тебя порезали?

– Они загнали меня прямо в забор.

Очередь смеяться снова перешла к незнакомцу.

– Не важно, как я порезался, мне больно! – сказал я.

– Ага. Больно. А знаешь, что я видел?

– Что же вы видели?

– Я видел, как чернокожих старух вышвыривают на улицу только потому, что они отказываются ехать в задней части автобуса. Я видел, как за то же самое мужчин выбрасывают из автобусов и убивают. Я видел, как бьют школьников – и мальчиков, и девочек, – за то, что они устраивают демонстрации и требуют лучших книг и лучших классных комнат. Я видел мужчин, которые настолько боятся, что их вздернут за то, что они не так посмотрели на белую женщину, что они скорее будут шагать по проезжей части, чем пройдут по тесному тротуару, – а в это самое время белые мужчины тайком, по темным углам, осуществляют интеграцию с нашими женщинами.