Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Я видел Эмметта Тилла.

Эмметт Тилл. Его избили за то, что он не показывал страха, а когда он отказался унижаться, его убили. Эмметт Тилл. Ему было четырнадцать лет.

А я танцевал.

Я повернул голову, поглядел в окно, как будто там, в темноте, было что-то такое, на что стоило смотреть. Я увидел только собственное отражение – лицо, на котором явственно читались вина и позор.

– И после всего этого, – сказал я, обращаясь к своему отражению в стекле и к незнакомцу, – после всего того, что вы видели, вы действительно думаете, что заставите этих людей что-то вам дать?

– Нет. Они нам ничего не собираются давать. Нам нужно самим добиться всего этого: сидеть в ресторанах там, где они нам запрещают. Ходить по тротуарам, раз они считают, что нам можно топать только по проезжей части. Мы добиваемся этого, высоко держа головы и глядя в глаза белым людям. Мы добиваемся этого тем, что стоим за себя.

– Как этот Мартин Лютер Кинг в Алабаме? Пока он добивается только того, что его избивают и бросают в тюрьму.

– Ты знаешь другой способ?..

– Я знаю другой способ. – Теперь я снова взглянул на незнакомца и начал излагать ему основы своей религии. – Ты добиваешься успеха. Такого успеха, такой популярности, что белые люди не смогут встать у тебя на пути, даже если захотят, но они и не захотят. Чего они хотят – так это видеть тебя, быть рядом с тобой. Они хотят выстроиться в очередь и выложить свои кровные только за то, чтобы провести пару часов в твоем присутствии.

– Вот, значит, чем ты занимаешься – стремишься к успеху.

– Это лучше, чем получать дубинкой по голове.

– Тогда почему же ты шел пешком в Майами, а не ночевал в отеле на пляже?

Эта реплика так больно хлестнула меня, что я позабыл о своей щеке. Я сидел молча – ответить мне было нечего.

Незнакомец продолжал вести машину.

До конца поездки мы больше не произнесли ни слова. Дорога была не очень ровной, но машина нашла удобную скорость и катилась в монотонном ритме, который весьма способствовал тому, чтобы успокоиться. Нас окружали только темнота и тишина, и почему-то все это казалось неправильным. У меня было такое чувство, как будто весь мир должен был обезуметь после полученной мной травмы и люди должны были вопить во все горло: как и почему такой позор мог случиться с Джеки Манном? Но вокруг были лишь темнота и тишина. Я был одинокой жертвой. Миру было наплевать – он и плевал.

Наконец мы приехали в Майами, к гостинице «Мэдисон».

– Здесь с тобой все будет в порядке?

Я кивнул. Кажется. Не помню. Мой разум, без того расшатавшийся до основания, полностью сосредоточился на монументальной задаче – как раскрыть дверь.

– Спасибо вам.

Незнакомец пожал плечами.

– Уверен – ты бы то же самое сделал для меня.

Не зная, что еще сказать на прощанье человеку, который спас мне жизнь:

– Удачи вам.

– И тебе тоже. Как знать – может, если ты будешь идти своим путем, а я своим, – мы еще и встретимся посередине.

Я вышел из машины, а водитель покатил дальше. Я не сомневался, что он благополучно доберется до Миссисипи.

Я вошел в «Мэдисон». В холле сидел Сид, сам не свой от тревоги. Как только он меня увидел, нервно выпалил:

– Джеки, какого черта… – Увидев, что я в крови: – Тебе плохо?

Было ли мне плохо? Ведь я же решил, что своими шутками заслужил право считаться кем-то, – и тут мне грубо напомнили, что я – всего-навсего жалкое черное ничтожество. Плохо ли мне было? Хуже, чем в аду.

– Где ты был? Я пол-Майами на уши поставил, тебя всюду полиция ищет. Я обзвонил все отели на побережье, в городе. Я объездил все…

– Мне нужно сейчас немного отдохнуть.

Сид перестал задавать вопросы, ничего больше не стал говорить. Он купил мне выпивку – купил мне целую бутылку, а потом отправил меня в мой номер.

Я выпил.

Меня стошнило.

Снова выпил.

Забрался под душ. Я стоял под холодными, бурыми от ржавчины струями воды и плакал. Через десять минут я сполз по стенке с выщербленным кафелем и сел на дно ванной, продолжая плакать. Через сорок минут я выключил воду и просто плакал. Потом, покончив со слезами, я сказал себе, сказал себе несколько раз: то, что произошло, произошло не зря. Не зря, потому что я кое-чему научился; столкнувшись с жестокой действительностью, пройдя по острию смерти, я получил кое-какое образование. Усвоенный урок: мне еще очень многое предстоит сделать. Мне нужно было настолько вырасти, чтобы никогда больше не оказываться в глухомани вроде Флориды, ни в какой глухомани вообще. Я заново переосмыслил свое предназначение. Сидя на дне ванной, в луже жижи с песком, я поклялся себе, что Джеки Манн будет самой выдающейся знаменитостью. Он должен ею стать во что бы то ни стало, любой ценой.

Меня снова стошнило.

Я еще немного выпил.

Лег в постель. Я мог бы проспать целую вечность.

На следующее утро Сид разбудил меня – видимо, повинуясь чутью, он устроил так, что мы уезжали более ранним поездом. Я очень обрадовался этому.

Собирая вещи, я нашел у себя носовой платок того незнакомца. Поскольку я не знал, кто он такой, у меня не было возможности вернуть платок. И я его выбросил.

Мы с Сидом сели на поезд.

Мы уехали из Флориды.

В поезде я думал только о том, что каждая миля приближает меня к дому, приближает меня к Томми. Я знал, что, как только я окажусь рядом с ней, она, не говоря ни слова, одним своим присутствием сразу сделает так, что весь мир снова мне улыбнется.

* * *

Томми сказала мне:

– Я встретила одного человека.

Те двое южан с их медным кастетом, с их доской, утыканной гвоздями, не могли бы причинить мне более сильную боль. Томми нанесла мне удар в самое сердце.

Томми тотчас же заметила, как я поморщился от боли, и поправилась:

– Нет-нет. Я не имела в виду, что встретила другого мужчину. Я познакомилась с одним человеком, с представителем звукозаписывающей компании. Это маленькая фирма. Новая. Вот и все, что я хотела сказать, малыш. – Она взяла мою руку и сжала ее – на языке физического контакта дала мне понять, что наша связь по-прежнему прочна. В то утро Томми была со мной особенно нежна. Знала, что мне несладко пришлось в последнюю неделю гастрольной поездки (доказательством тому служила повязка, положенная на порез на щеке), но она не была посвящена во все подробности. От них я ее уберег. А себя уберег от необходимости заново переживать те события.

Ее прикосновение избавило меня от боли. Но воспоминание о том мгновенье, когда я «лишился» своей девушки, превратилось в страх, уже не желавший уходить.

Томми сказала:

– Джеки, я очень хочу, чтобы ты с ним встретился. Эта компания – они действительно неплохо разбираются в музыке. Я говорю не только о записи. Тут и оформление, и звук – словом, вся картина.

– Погоди-ка. Как ты познакомилась с этим парнем? Через агента?

– В «Авангарде». Он просто подошел ко мне, сказал, что ему нравится, как я пою, и он хотел бы работать со мной.

Вешайте мне лапшу на уши. Я сразу настроился скептически. Может, у меня за плечами и не было многолетнего опыта работы в развлекательном бизнесе, но мне хватило времени, чтобы научиться распознавать игрока, когда тот подкатывает к моей девушке: какой-то хмырь подходит к ней в клубе, говорит ей, что он из фирмы звукозаписи, обещает помощь, говорит, что ей достаточно прийти к нему в контору, или гостиничный номер, или – черт возьми – давай просто выйдем в переулок за клубом и… обсудим будущее.

Я сказал – сказал ясно, без обиняков:

– Мне не нравится этот тип.

– Ты даже не видел Ламонта.

– Ламонта? Да мне не нужно видеть Ламонта, чтобы он не понравился мне. Ходит тут, зубы тебе заговаривает, чтобы ты из штанов выпрыгнула.

– Он не из таких. Это деловой человек. Он думает только о моем голосе.

– Ну да, о твоем голосе – и о том, как громко он заставит тебя кричать.

– Ты просто ревнуешь.

– Я не…

– Да! Ты ревнуешь. – И Томми улыбнулась, думая, что я шучу.

Я не собирался шутить. Я говорил серьезно.

– Ну ладно. Сдаюсь. Я ревную, – признался я. – А как же мне не ревновать, если какой-то дешевый Гарри Белафонте пытается грузить свои бананы в твою лодку?

Улыбнувшись еще шире, думая, что я точно шучу, Томми наклонила голову и поглядела на меня глазами лани. Зубы ее чуть-чуть разомкнулись, она высунула язык и облизала губы.

Я ощутил, как кровь отливает от одной части тела и приливает к другой.

Томми сказала:

– Джеки, я ведь не маленькая девочка.

Юная, сладостная. Она обладала очарованием невинности, но невинной не была: конечно же она не маленькая девочка. Томми – женщина с головы до ног.

– Тебе не кажется, что, если бы мужчина пытался за мной приударить, я бы сразу его раскусила?

– Я… навер…

Взгляды, которые бросала на меня Томми, начисто лишали меня возможности сосредоточиться.

– И тебе не кажется, что если бы я поняла, что какой-то мужчина – какой-то мужчина, кроме тебя, – пытается за мной приударить, то я бы его немедленно отшила?

– …Да…

– Значит, тебе не о чем беспокоиться, правда?

– …Не о чем.

– Не о чем. – Томми протянула руку, вложила свой кулачок в мою ладонь. Они подходили друг другу почти идеально. Джеки, я хочу, чтобы ты с ним встретился. Я думаю… Думаю, он мне действительно поможет. Не просто с карьерой, но и с пением, с той музыкой, которой я хочу заниматься. Я хочу, чтобы ты тоже имел к этому отношение. Я хочу, чтобы ты принял в этом участие. Хорошо? Ты встретишься с ним?

Это как ходить по раскаленным углям. Лизать битое стекло. Разве я в чем-нибудь, когда-нибудь мог отказать Томми?

Нет.

– Конечно встречусь. Раз это так для тебя важно, я пойду и встречусь с ним.

Томми потянулась и коснулась меня губами.

Сколько мы уже были с ней вместе? Сколько раз я ее целовал? Мне все еще нужно было совершить усилие, чтобы прийти в себя.

Потом я спросил:

– Ты мне не сказала.

– Чего именно? – Томми вскинула брови.

– Как называется эта фирма?

– Она новая. Маленькая.

– Это ты говорила. А как она называется?

– «Мотаун»[30]30
  «Мотаун» (сокр. от «Мотортаун») – наиболее успешная из принадлежавших афроамериканцам компаний звукозаписи популярной музыки (в Детройте).


[Закрыть].

* * *

– Я не собираюсь тебя пугать, конечно, но это очень важно. Это – следующая ступень для тебя. «Копакабана».

Сид, находившийся в приподнятом настроении, говорил и взволнованно ходил по кабинету. Я слушал его, но разглядывал через окно Манхэттен – здания, небоскребы. Людей. Миллион семьсот тысяч человек толклись на острове шириной в две с половиной и длиной в двенадцать с половиной миль. Мы работали рядом. Жили рядом. Мы оставались друг для друга безымянными. Все мы были просто фоном и дополнением к чьей-то чужой жизни. У каждого человека в городе были Свои заботы. У меня в том числе. Я запустил руку в карман пиджака – пощупать свою заботу.

Потом снова сосредоточился на том, что говорил Сид…

– …Артистам чертовски трудно попасть в это заведение, особенно… Ну, там не очень-то дружелюбно настроены к чернокожим. Но после представлений, которые ты устроил в «Фонтенбло», и Мел, и Бадди хорошо о тебе отзывались. Одним словом: ты – один из моднейших разогревщиков.

Но у меня из головы не шла Томми.

– Расскажи мне о своей жене.

Секунду Сид ничего не говорил и не делал, а потом зашел за письменный стол и скорее рухнул, чем уселся, на стул.

– Прости, – сказал я. – Я не хотел…

Он поднял руку и хлопнул ею о стол.

– Я расскажу тебе об Эми. Эми – самая красивая женщина из всех, что я встречал. Какой мужчина не скажет того же о своей любимой женщине? Но лично я никогда в жизни не встречал женщины милей и добрей, чем Эми. Я помню одну неделю (мы тогда только начали встречаться) – мне приходилось допоздна работать. До двух, трех часов утра каждую ночь я ходил по клубам, смотрел выступления. Потом приходил домой, валился в кровать, вставал и снова шел на работу – мне не хватало времени на то, чтобы выспаться, не говоря уж о приличной еде. И вот однажды утром прихожу я домой, открываю дверь… Джеки, а там – этот запах, этот роскошный запах: яичница, поджаренный хлеб, кофе. Всё только что приготовленное, с пылу с жару. – От этих воспоминаний на лице Сида ожила улыбка. – Эми велела управдому впустить ее, приготовила мне завтрак, а сама даже не осталась, чтобы получить поцелуй в благодарность. – Тут его улыбка сделалась ослепительной. – Только не подумай, что я не отыскал ее потом, чтобы все-таки поцеловать. Вот такая она женщина.

– Ты все время говоришь о ней в настоящем времени…

– Знаю. И знаю, что ее уже нет. Я не пытаюсь обмануться, внушить себе, будто она еще жива, но… Но знаешь, Джеки? Она жива. Она все еще жива – вот здесь. – Он постучал себя средним пальцем по голове. – И вот здесь. – Палец перешел на сердце. – Не бывает и дня, чтобы я не вспомнил о ней. А иногда я прохожу мимо того угла или другого – и обязательно вспоминаю, что она там сказала или что мы…

Тут его улыбка исчезла. Он побледнел.

– Я солгал ей, Джеки. – Сид говорил таким голосом, будто это его предсмертная исповедь. Глаза его заблестели. – Она сказала мне, что пойдет в кино с подругой, а я сказал… Труба. – Влага в глазах Сида превратилась в ручей. Он страдал. Я не знал – прервать ли мне его или же это страдание такого рода, которому человек, пребывающий в вечном трауре, должен время от времени подвергать себя, иначе будет еще хуже: не найдя выхода, эта боль переполнит его. Затопит его. Поэтому я не стал мешать Сиду. – Вот это-то и непонятно… Если б это был какой-нибудь пьяный за рулем или сумасшедший с пистолетом, но тут – откуда-то с тридцатого этажа падает труба, и на кого тут ополчаться? На кого тут злиться? Просто труба отвалилась от какого-то здания. Если бы она вышла на пять минут раньше или на десять минут позже… Я солгал ей, Джеки. В тот день, когда она пошла в кино. Я сказал ей, что мы увидимся позже… и солгал.

Я отвернулся, чтобы дать Сиду возможность успокоиться наедине с самим собой. И чтобы смахнуть собственные слезы.

Цель моего вопроса-просьбы заключалась вовсе не в том, чтобы ввергнуть Сида в горестное настроение. Но в его настроении я вдруг увидел решение собственных забот.

Я сказал:

– Я собираюсь жениться на Томми.

Улыбка вернулась к Сиду с такой же быстротой, с какой раньше исчезла. Сам того не желая, я заставлял его проделывать эмоциональную гимнастику. Он исполнил все мыслимые упражнения.

– О, Джеки… Это… это здорово. Я даже не могу тебе передать, как я рад это слышать. У тебя есть невеста? И не говори мне, что сделаешь все на скорую руку. Эта девушка заслуживает многого, и ты должен подарить мне шанс немножко сбросить вес, чтобы снова влезть в мой сюртук.

– Да, но… вначале мне нужно кое-что сделать.

– Что? Что тебе нужно делать? Ты же жениться собираешься – не на Луну высаживаться. Выбери церковь, банкетный зал…

– Мне нужно узнать, согласна ли Томми.

– …Да, пожалуй, это тебе сделать необходимо. – Сид немного помолчал, видимо обдумывая следующий вопрос или то, как бы поделикатнее задать его. – Послушай, Джеки… Я не хочу быть темной тучкой на безоблачном небе, но что, если – если, повторю, – что, если она отнесется к твоему предложению без энтузиазма?

Я вытащил из кармана пиджака то, что давно ощупывала моя рука: мою заботу. Коробочку. Раскрыл крышку.

Сид тихонько присвистнул.

Сид сказал:

– Мать честная. Выгрузи-ка этот камешек. – Он вынул обручальное кольцо из коробочки, подержал его, полюбовался. В оправе сидел камень такой величины, какой только мог себе позволить купить парень, зарабатывавший почти каждую неделю по три сотни. А в ту пору, когда большинство семей зарабатывали меньше пяти кусков в год, на те деньги много можно было купить.

– Тебе кажется, он слишком большой? – спросил я.

– Ну, это как посмотреть. Для Элизабет Тейлор – нет.

Я настолько ушел в свои тревоги, что даже не понял – шутит Сид или хочет намекнуть на то, что я перестарался.

– Я могу отнести его обратно. Продавец из ювелирного сказал, что, если мне по какой-нибудь причине…

– Забудь про кольцо, ладно? Оно очень милое, оно красивое. Но это кольцо – еще не «да» и не «нет» Томми. – Одновременно Сид положил кольцо обратно в коробочку, а коробочку вернул мне. Потом пошутил: – Если она откажется, я за тебя выйду. – Пауза. – Я за тебя рад. Очень рад. Я вспоминаю о днях, прожитых с Эми, и о хороших, и о плохих. – Еще пауза. – Они все были хорошими. Когда вспоминаешь – они все были хорошими. Все до одного, и все… – Внезапно Сид резко оборвал свою мысль, которую проговаривал, и перескочил на другую тему. – Ладно. «Копа». – Сид уставился в договор, лежавший у него на столе, чтобы сосредоточиться. – Одна неделя работы на разогреве у Тони Беннетта – да, у Тони Беннетта, со вторника по воскресенье. В пятницу и субботу – по два представления. Оплата – та же, что в Майами. Не предел, но для города это хорошие деньги. И, черт возьми, это лучшее в городе… – Тут он умолк так же резко, как заговорил.

Сид оторвался от бумаг. Посмотрел на меня – посмотрел на меня такими глазами, в которых читалось самое страшное, самое сокровенное, чем только может поделиться один человек с другим.

– Если любишь кого-то, Джеки, – если любишь кого-то, тогда хватай этого человека обеими руками, держись и никогда не отпускай. Ни за что, ни за что на свете. И если любишь, если по-настоящему… молись о том, чтобы смерть тебя первым прибрала.

* * *

Чуть лучше меблированной комнаты – комната гостиничного типа с душевой. Только душ, без ванны. Кухонька. Окошко, которое слегка приоткрывается наружу и дает мне любоваться видом на переулок. Вот и всё. Ничего больше, ничего особенного. Пристанище, куда я переезжал, находилось меньше чем в шести кварталах от моей прежней тогдашней квартиры. Три квартала на восток, два с половиной на юг. Однако эти почти шесть кварталов находились на другом конце мира от моего отца. Он давно превратился в отшельника, никогда не ходил по окрестностям, вообще едва выбирался за пределы квартиры. У него было только два состояния: под кайфом или без сознания. Я мог бы поселиться в том же подъезде и без труда никогда с ним больше не встречаться. Пять с половиной кварталов? Да это все равно что переехать в Китай!

Я донес до двери пару сумок с собранными вещами. Отец наблюдал за мной с таким же грустно-тупым видом, с каким смотрит собака, когда понимает, что ее надолго, очень надолго оставляют одну.

– А мне что делать? – промямлил он.

– То же, что и раньше. Накачивайся. Надирайся. – Я даже не глядел в его сторону. – Я буду подбрасывать тебе деньжат, как всегда.

Он сказал мне что-то еще, но это что-то заглушил прощальный звук захлопнувшейся двери. Я не собирался тратить время попусту. И так этот человек уже растратил попусту большую часть моей жизни. Я не собирался отдалять свое освобождение, разыгрывая фальшивую долгую сцену, чтобы облегчить ему боль. Ну вот, папа. Все хорошо, папа. Давай я устрою представление из нашей с тобой жизни, папа. У меня не было ничего, кроме бессловесного прощания, для человека, который ввел меня в этот мир и вывел из него мою мать.

Моя новая квартира была маленькой. Иначе и быть не могло. Я ведь платил за оба жилища – отцовское и свое, так что особенно не разгуляешься. И все равно, она была достаточно велика, чтобы вместить всю ту независимость, которой я никогда не пользовался раньше. Входя в это крошечное пространство, я знал: там нет моего отца. Мне не нужно ходить на цыпочках, когда я встаю рано утром или поздно прихожу вечером. Здесь не слышно его пьяной ругани, нигде не разит его вонью. Если раньше я постоянно болтался у Томми, то теперь мог привести ее сюда. Мог выкрасить стены квартиры в любой цвет, какой захочу, обставить ее любой мебелью на свой вкус, забить холодильник любой едой, какая мне понравится… При всей тесноте это помещение имело огромное достоинство: оно предоставляло обладателю исключительное право делать все, что заблагорассудится.

Наутро после первой ночи, проведенной там, я проснулся счастливым. На следующее утро – тоже. На третий день я был просто доволен: чувство легкости, свалившегося с плеч бремени быстро становилось нормой моей жизни.

На четвертое утро пришла Бабушка Мей, принесла мне тарелку овсяного печенья с изюмом – поздравить с новосельем. Печенье было еще теплым. С тех пор как я начал выезжать на гастроли, я стал пропускать наши традиционные посиделки по воскресеньям вечером, поэтому мне было особенно приятно, что она пришла и что у меня есть где принять ее. Я устроил ей экскурсию по квартире. Вытянул руки в стороны, сказал: «Вот и все». И экскурсия окончилась. Впрочем, при мысли о том, что я могу отплатить Мей ее же монетой, могу развлекать ее у себя, я чувствовал себя взрослым мужчиной. За печеньем мы говорили о том о сем. Я рассказал Мей о звездах, с которыми работал, обо всех местах, где побывал, – о Филадельфии, Чикаго и Милуоки. Рассказывая о Майами, кое-какие подробности я опустил. Мей слушала мои рассказы раскрыв рот, как я обычно слушал рассказы звезд в «Любимцах города».

Еще я рассказал Мей о Томми, намекнул на то, что надеюсь жениться на ней. Мей, тоже намеками, выразила надежду, что когда-нибудь мои намерения сбудутся. Сказала, что семья – это очень важно, что самый большой успех, какого может достичь мужчина, – это стать хорошим мужем и любящим отцом.

Я шутливо заметил, что мне остается верить ей на слово.

Мей сказала, что все прекрасно понимает: ей ли не знать, что у меня никогда по-настоящему не было семейной жизни. К этому она прибавила: в отличие от посторонних, родные люди, что бы между ними ни происходило, всегда заботятся о родных – это она усвоила с детства. Потом она осторожно заметила, что мой отец – не важно, что он натворил, что он за человек, – все равно остается моим отцом и заслуживает если не моей любви, то хотя бы сострадания.

И тут я вспылил. Пускай даже от Бабушки Мей, но слышать, что я должен своему отцу – этому злобному пьянчуге, который вечно избивал меня, – что-то еще, кроме «до свиданья», – слышать это спокойно я не мог. Разве не он унижал меня любыми способами, при каждом удобном случае? Разве не я все еще продолжал его содержать, давая деньги на еду и квартирную плату, которые он транжирил на выпивку и наркотики?

В этом-то, заявила мне Мей, уравновесив своим спокойствием мою горячность, – в этом-то вся проблема: я содержу отца, даю ему деньги, но раз я окончательно ушел из дома, значит, об отце некому будет позаботиться. Ведь я приносил ему то главное, что нужно для жизни, – еду и спиртное, а значит, он не шатался в оцепенении по улицам, выглядывая, где бы перехватить съестного или как бы нализаться. Я стирал его одежду, убирал квартиру. Значит, отец не жил в собственной грязи. Пока меня не было, Мей за ним приглядывала, она готова делать это и впредь, но что нужно моему отцу, заявила она, так это семья. Он – всего-навсего великовозрастный младенец, убеждала меня Мей, один он попросту пропадет. Она не просила меня вернуться к отцу. Она понимала, что, если попросит, я вернусь – только ради нее. Но такого она не могла от меня потребовать. Мей только попросила поступить так, как скажет мне сердце, а потом ушла, чтобы я подумал.

И я стал думать.

Я думал обо всех полученных оплеухах, обо всех гнусных кличках, обо всех грубых выволочках, обо всех злобных выходках – обо всем, что сыпалось, и сыпалось, и сыпалось на меня от этого человека. Этого человека.

Этот человек.

Мой отец.

Я представил себе, как он живет один, предпочитая дурь и выпивку еде и крыше над головой. Сколько времени пройдет, прежде чем такой выбор убьет его? Меня это не заботило. Я не хотел об этом задумываться. Я хотел только одного – предоставить его самому себе.

Но не мог. Не мог, потому что этого не сделала бы моя мама. Она бы не бросила его, хоть бы это… хоть это ее и убило. За что я ненавидел отца – в моих глазах это было убийство. Я ненавидел его – но не так сильно, как любил мать. А чтобы доказать ей свою любовь, чтобы почтить ее…

Я обругал самого себя. Просил Бога проклясть меня за то, что я способен хоть какие-то чувства испытывать к этой никчемной вошке.

Я перепаковал вещи и проделал обратный путь через пять с половиной кварталов, чтобы снова оказаться рядом с отцом. Этот поступок обошелся мне в сумму месячной арендной платы. Ну и стоил мне свободы.

* * *

В телефонной трубке гудки… гудки… гудки…

– Алло!

– Фрэн?

– Джеки!

– Я не вовремя?

– Да я тут еду готовлю.

– Могу перезвонить, если…

– Что ты, не надо! Я хочу с тобой поболтать. Сколько лет, сколько зим!

– Я на гастролях был.

– Знаю. Ну и как?

– Хорошо. В общем, по-своему забавно. Я раньше никогда так не разъезжал, поэтому весело получилось. Поработал недельку с Бадди Джи, недельку – с Виком Деймоном, Мелом Торме…

– И какой он?

– Настоящая звезда: важный, но симпатичный. Я тоже таким хочу быть, если когда-нибудь… ну, понимаешь, когда я выкарабкаюсь. Важным, но порядочным.

– А «Копа»? Сид сказал мне, что ты будешь выступать в «Копе».

– На следующей неделе, с Тони Беннеттом.

– Джеки, это же здорово! Просто сенсация! Это будет грандиозное представление, я уверена. Мне нужно лететь в Лос-Анджелес на следующей неделе. Пожалуй, я это отменю.

– Не надо.

– Я могу поговорить с…

– Да о чем ты говоришь – «отменю»?

– Это же твое первое важное выступление.

– Первое из многих. Теперь я буду выступать в «Копе» регулярно. Зайдешь посмотреть как-нибудь в другой раз, а сейчас не надо с ума сходить, отменять свои дела. А кстати, что у тебя в Лос-Анджелесе…

– Сейчас, погоди минуточку… тут мне нужно было кое-что с плиты снять.

– Может, я все-таки тебе перезвоню?

– Нет-нет. А что ты…

– Что ты-то собираешься делать?

– …Ничего…

– Что значит «ничего»? У тебя же есть этот важный контракт…

– Ну да. Огромный.

– Важнее, чем мой, – у меня-то вообще никакого нет.

– Да знаешь, что это такое? Связаться с Си-би-эс – все равно что заиметь второго папашу. Эти ребята вечно во все нос суют: прическу мне нужно сделать такую-то, одеваться я должна так-то…

– Ну, это же телевидение. Ты должна хорошо выглядеть.

– А сейчас я плохо выгляжу?

– Да ладно тебе. Ты же знаешь – я тебя красавицей считаю. Просто хочу сказать, что на ТВ ты должна выглядеть…

– Я уже сейчас могу предсказать: однажды они станут учить меня, какие мне петь песни…

– Не станут. И вообще – перестань преувеличивать, всё совсем не так плохо.

– Как Томми?

– Она познакомилась с каким-то парнем из фирмы звукозаписи, из Детройта, он хочет, чтобы она записала пластинку.

– По-настоящему? Замечательно, Джеки! Девочка заслужила это.

– Конечно. Все здорово! У тебя пластинка, у нее пластинка. У всех… Почему ты смеешься?

– Я просто подумала… Помнишь, как, ну, как ты в первый раз увидел Томми – в «Ангеле». Как ты всю ночь торчал возле выхода из клуба и ждал ее.

– Да, это было какое-то безумие.

– А потом она выходит, и ты ей говоришь… Не знаю, что ты ей сказал. Ничего не сказал. И вот она садится в такси и уезжает, а ты так и стоишь…

– Может, ты наконец перестанешь смеяться…

– Тебе нужно как-то обыграть эту историю в своих выступлениях.

– Обязательно. Начну прямо сейчас: «Добрый вечер, дамы и господа. Я вам еще не рассказывал, каким могу быть болваном?»

– Это же личное, Джеки. Это было на самом деле. Мне просто кажется, что, когда рассказываешь про то, что на самом деле было, это очень сме… Ой!

– С тобой все в порядке?

– Обожгла палец.

– Давай я тебя отпущу.

– Да… Пожалуй, мне тут нужно доделать… Только перезвони потом, хорошо?

– Обязательно.

– Потому что мне хочется с тобой пообщаться. С тобой и с Томми. Правда хочется… Можно тебе сказать одну глупость? Я знаю – ты подумаешь, что это глупо, как и все, что я говорю, но… иногда я скучаю по Театру на Четырнадцатой улице. А ты когда-нибудь по нему скучаешь?

– Отчасти. Иногда, кажется, да.

– Но ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю – «скучаю»? Ты же понимаешь, я не по пьяницам скучаю. Не по грошовым заработкам. Я скучаю…

– Да я понимаю, о чем ты.

– Я так и знала – ты будешь думать, что я дура!

– Нет, Фрэн, неправда. Никакая ты не дура.

…

– Ну… Значит, ты мне перезвонишь, договорились?

– Хорошо. Перезвоню.

– Ладно.

…

– Джеки, я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю. Фрэн положила трубку. Я тоже.

* * *

«Хорн и Хардарт» находился за углом от вокзала Гранд-Сентрал. Там я ждал Ламонта Перла. Он позвонил мне, сказал, что хочет потолковать. Я не возражал против встречи с этим человеком по двум причинам: во-первых, меня попросила с ним встретиться Томми, а все, чего Томми хотела, Томми получала. Во-вторых, я еще не настолько забыл о том, как был голодающим артистом, чтобы пожелай меня угостить бесплатным обедом хоть свидетель Иеговы, то я не смог бы выкроить для него немножко свободного времени.

Я ждал его за чашкой кофе. Над болтовней посетителей, обменивавшихся полуденной трескотней, над звяканьем монет, перекатывавшихся в автоматах, над спорами за тарелкой супа, за сандвичами, за кусками пирога – надо всем этим разливались звуки радио. Новость дня: Алберт Анастасиа – Ал Безумный Шляпник, Большой Ал, Алберт Палач – получил пулю в голову, сидя в парикмахерской в «Парк Шератон». Мафия свела свои мафиозные счеты. Зверское, кровавое убийство… и все мы с жадностью впивали каждое слово диктора. Болтовня стихла. Монетки перестали звякать. Может, эти мафиози и были всего лишь шайкой жестоких, беспощадных уголовников, но они уже стали такой же неотъемлемой частью города, как Таймс-сквер или статуя Свободы. Они убивали, крали, вымогали. Они облагали призрачным налогом почти каждый товар, каждую услугу в Нью-Йорке. Но они заставляли о себе говорить, поэтому их любили. Вывод: не важно, как ты прославился, важно, что ты знаменит.

И тут он пришел.

Ламонт вошел в ресторан, двигаясь с такой уверенностью, которая сразу покорила все заведение, хотя он ничуть не был похож на человека, уверенного в себе от рождения. Росту в нем было пять с половиной футов. На лице читался полный перечень пощечин, от которых ему, как упорному борцу за первый приз, не удалось в своей жизни увернуться. Работа в сборочном цехе завода «Форд» лишила его руки каких бы то ни было следов нежности. Вы никогда бы не подумали, что такого рода человек примет участие в создании совершенно нового звука – столь свежего, столь гладкого, что – плевать, что это музыка черных, – вся белая Америка будет со стоном умолять, чтобы ее лили и лили ей в глотку. А может, как раз благодаря такому обманчивому впечатлению он и оказался среди авангардистов, проскочив под радар на пути к совершенно новому музыкальному пейзажу.

Взяв стул, Ламонт поблагодарил меня за то, что я пришел с ним увидеться, тем более так быстро – скоро ему предстояло уезжать из города.

Я сухо выложил ему свою шутку про свидетеля Иеговы.

– У меня сложилось впечатление, что я вам не очень нравлюсь.

– Зачем вы себе льстите? – парировал я. – Почему вы думаете, что вообще нравитесь мне?