Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Я поплелся обратно на станцию. Мы сели с Малышом Мо на поезд и поехали дальше на север.

Мы сошли с поезда в Сиэтле – не только мы с Малышом Мо, но и еще несколько десятков человек или даже больше, которые набрались по пути. Тут были мальчишки и почти старики, белые и цветные. Куда именно едут эти люди, можно было догадаться не только по тому, что они сошли с поезда на одной с нами станции, но и по их виду. Я понимал, куда они едут, ибо, как и мы, они выглядели отчаянными бедняками. По ним сразу было видно, что они готовы проехать полстраны – или всю страну – ради заработка.

Из одного вагона выходил белый парень – молодой, вероятно, немного постарше меня. Он с трудом волочил чемодан. Чемоданище. Можно было подумать, что этот малый тащил с собой невесть откуда холодильник.

Сам не знаю, почему я это сделал: он, как я сказал, с таким трудом волок свою ношу, а я, кажется, подумал, что неплохо бы с кем-нибудь подружиться, раз уж меня занесло далеко от родного дома – на другой конец США. Я подошел к этому парню и спросил его:

– Не помочь?

Лицо у него было потное и скорее красное, чем белое, от напряжения. Он поглядел на меня:

– Я еще не докатился до того, чтобы принимать помощь от черномазого.

Сказал, как отрезал. Белый парень сказал то, что сказал: помощь от черномазого ему не нужна, – и снова принялся возиться с чемоданом, как будто мы с ним всего-навсего перебросились парой слов о погоде или о времени. Для него эти слова ничего не значили.

Нас встретили какие-то люди из лесозаготовочного лагеря, посадили в грузовики и повезли. По дороге я увидел, что за местность в этом штате Вашингтон – полная противоположность городу. Здесь пахло не выхлопными газами и не гарью, а дождем и соснами. Вместо домов полно деревьев. Вместо людей – трава. А те люди, что попадались, – я сразу же это заметил, – почти все были белыми. Не то чтобы я не привык к обществу белых. В Нью-Йорке их было пруд пруди. И, бродя по городу и всюду встречая белые лица, ты мог без особого труда увидеть и цветных. Причем всех цветов кожи. Черных, шоколадных. Людей с Востока и из Индии. Здесь же – здесь, в штате Вашингтон, – был я, был Малыш Мо, было еще с десяток чернокожих, приехавших вместе с нами, – и всё. Я вспомнил того парня, которому попытался помочь с чемоданом и который походя огрызнулся, – и вдруг понял свое одиночество и впервые подумал, что лето, наверное, пролетит не очень-то быстро.

Мы ехали долго – ехали, пока город не остался далеко позади. Ехали так долго, что уже начинало мерещиться: мы уже бог знает сколько проехали на поезде на запад, потом на север, и скоро нам просто некуда будет ехать, потому что Америка закончится. Но мы ехали и ехали, а вокруг уже не осталось ничего, кроме деревьев – толстых, могучих, высоких: на этих коричнево-зеленых столбах как будто держалось небо. Мне вдруг показалось, что рубить их – преступление. А потом я подумал, что первая же получка избавит меня от угрызений совести.

Наконец мы прибыли в город Эверетт. Мы прибыли в Пембертон-Миллз – лесозаготовительный лагерь, где нам предстояло работать. Здесь был только лагерь – и больше почти ничего. Ну, здание, где пилили и отгружали лес, еще одно, где размещалась контора. Столовая, где можно было собираться и по другим поводам, если вдруг такие поводы найдутся. А вокруг были повсюду натыканы лачуги – их называли «куджи», где нас и должны были расселить. Длинные, узкие сооружения, вроде железнодорожных вагонов. Достаточно просторные, чтобы вместить по десять человек, но недостаточно емкие, чтобы удержать в своих стенах все беды, какие только могли возникнуть в процессе общения незнакомых друг с другом белых и черных. Учитывая моральный климат тех дней, было бы безопаснее белых и черных рабочих селить раздельно. И для тех, и для других это было бы гораздо удобнее. Но почему-то у начальства возникла недюжинная идея свалить всех в одну кучу. Что-то вроде северо-западного тихоокеанского либерализма – подумал я вначале. Но чем больше потом об этом думал, тем сильнее становились мои подозрения, что владельцы лагеря просто не хотели селить всех чернокожих куда-то в одно место – видимо, из страха, что те замыслят какой-нибудь безумный воинственный заговор и, вырвавшись из жалкой лачуги в лесозаготовительном лагере, сокрушат мир англосаксов.

Потому-то людей разных рас и перемешивали. Нас с Мо – может, из-за того, что мы вместе записывались, – определили в один куджи, а с нами – еще одного чернокожего, по имени Кевин. Всего нас, чернокожих, было трое – а значит, когда мы вошли в свою хижину, нас встретило семь пар недружелюбных белых глаз.

Мы – я, Мо и Кевин – просто посмотрели на них, радуясь уже тому, что этим все и ограничилось, выбрали три кровати и бросили на них свои пожитки. Этого оказалось достаточно, чтобы мы поняли, что допустили оплошность.

– Что это вы делаете, черномазые? – скорее огласил, чем спросил один белый малый. В его непринужденном тоне слышалась угроза. Еще совсем недавно меня «обласкали» на станции, а теперь я понял, что в белых, которые ненавидят черных, здесь недостатка не будет.

Этот белый, ненавидевший черных, был высоким, худым и таким бледным, что синевато-зеленые вены у него на руках – вздутые, перегонявшие горячую кровь, – смотрелись как линии на карте Джима Кроу[11]11
  Аллюзия к политической доктрине, обосновывавшей сегрегацию негритянского населения США.


[Закрыть]. Все дороги вели к беде.

Белый парень снова поинтересовался:

– Что это вы делаете, черномазые?

Малыш Мо и Кевин ничего на это не сказали, не испытывая никакого желания отзываться на «черномазых». Что же до меня, то я не испытывал никакого желания быть побитым за то, что не отвечаю на вопрос, который был явно адресован нам.

И я сказал:

– Койки выбираем.

Длинному, высокому парню мой ответ показался забавным. Он засмеялся.

Другие белые тоже засмеялись.

– Вот уж нет! Это не ваш отсек. Вам, черномазым, туда нельзя. Так что забирайте-ка свое черное дерьмо, выметайтесь из белого отсека и валите в черную часть лачуги.

Ага. Вот оно что. Только никто не удосужился сказать нам, где именно находится эта небелая часть куджи. Мы, все трое, подобрали свои вещички и наугад двинулись туда, где стояли другие пустые койки. И снова промахнулись.

– С чего вы взяли, что отсек для черномазых – там?

И снова белые парни хором загоготали.

Мы снова двинулись. Вначале – я, потом – Кевин. Мо – последним, нарочно еле шевелясь.

– Не-а, это тоже отсек не для черномазых.

Снова смех.

Я уже начал понимать: эти парни считали, что для нас здесь места нет. Ни в этом куджи, ни где-либо еще.

Оказалось, я был не совсем прав.

– Знаете, куда вам нужно, черномазые? Во-он туда. – Белый парень показывал на дальний конец куджи. – А теперь, черные задницы, давайте-ка сдвигайте все свои койки туда. – Он снова засмеялся.

Остальные белые тоже засмеялись.

Вряд ли они приехали сюда вместе или встречались друг с другом раньше. Непохоже. Мне показалось, что это просто семеро белых незнакомцев, которых наскоро сдружила подвернувшаяся общая забава – поглумиться над чернокожими.

Мы – я, Мо и Кевин – стояли опустив головы, но не двигались. Во всяком случае, не двигались в сторону того угла, на который нам было указано, – если не считать моих нервных подергиваний.

– Вы слышали, что я вам сказал? – Белый парень больше не хихикал, не смеялся. Шайка его новых корешей тоже молчала. Они разминали пальцы, сжимали кулаки, любовались их внушительностью… Этим людям уже приелось слушать насмешки – им самим не терпелось позабавиться.

– Ну? Такие тупые, что койки двигать не умеете? Ладно, я вам сейчас покажу, как это делается. – Высокий белый парень схватил ближайшую ко мне койку и швырнул ее в угол лачуги – швырнул с такой силой, что она грохнулась на бок, матрас с бельем слетел на пол. Белый парень даже запыхался от такой физической нагрузки. – Вот так, черные тупицы, койки надо передвигать.

– Может, мы и тупицы, зато ты сейчас за нас мебель двигал. – Я хотел, чтобы это прозвучало как шутка. Подумал, что смех хоть как-то разрядит обстановку. Если бы я подумал как следует, то, скорее всего, вообще не стал бы рта раскрывать. А так – вышло, будто я умничаю.

Пару секунд никто ничего не говорил: все словно онемели от моей нечаянной дерзости. Но мне стало ясно, что еще миг – и белые парни опомнятся. Еще миг – и они решат, что надо выбить из меня спесь. Мое тело, опережая на шаг мои мысли, уже начало двигаться к койке, чтобы перетащить ее в угол, где уже валялась другая, – в отсек лачуги, предназначенный для черных. Я отказывался чувствовать смущение или унижение из-за такого поступка. О чем я думал? Отколошматить меня могли и дома. Для этого не нужно было ехать через всю страну. Так что, если нужно перетащить койку, чтобы избежать синяков…

Я снова услышал, как хрустят пальцы. Не у белых. Теперь теряли терпение кулаки Малыша Мо. Он не собирался двигать койки. Он готовился кинуться на этих парней, как будто всю жизнь только и делал, что дрался, он явно собирался измолотить их, даже в одиночку, это было ясно на все сто.

Долговязый белый увидел, чем занят Мо, увидел, как в том разгорается огонь, и ухмыльнулся гопнической ухмылкой. Черномазый ищет неприятностей? Отлично. Он устроит черномазому неприятности.

В воздухе запахло насилием. Оно прямо сгущалось в этой тесной лачуге, отметая прочь логику и разум.

– Эй!

Мы все – и черные, и белые – обернулись и поглядели. У двери стоял еще кто-то. Белый. Дюжий с виду. Не большой и мясистый, а именно дюжий – как будто он много лет занимался тяжелым трудом, от которого все тело делается крепким и выносливым. На нем была рубашка с логотипом лагеря, вышитым на груди.

– Что здесь происходит? – спросил стоявший у двери человек. В его голосе слышались одновременно досада и протяжный выговор южанина. И этот выговор наводил на мысль, что его обладатель раздосадован тем, что почти лишен возможности поупражняться на тему «Я тоже негров ненавижу».

И почему-то – наверное, потому, что все остальные молчали, – я начал отвечать этому человеку:

– Нам велели…

– Что здесь происходит? – снова спросил лагерный сотрудник, не обращая на меня внимания и глядя в упор на долговязого зачинщика ссоры.

– Да мы тут просто забавляемся с черномазыми, – ответил тот, явно довольный собой. Можно было подумать, он трепался с собутыльниками на тему рыбалки. – Черномазые не знают, где тут у нас Черномазовск. Я велел им койки переставить…

– Сейчас я тебе скажу, где их койки, – отчеканил лагерный, как дровоколом оборвав долговязого.

Тот опять было начал:

– Но он…

И снова лагерный работник заткнул ему рот:

– Их койкам место там, где они стояли.

Белый парень закусил губу и пробормотал:

– Тьфу, черт!

Лагерный сделал шаг в сторону парня. Такой мощный шаг, что тот невольно попятился. Может, под хихиканье дружков он и думал, что ему ничего не стоит заварить кашу с горсточкой черных, оказавшихся далеко от дома, но под личиной своей петушиной злости мальчишка оставался всего-навсего мальчишкой и понимал, что с этим крепким мужиком лучше не связываться.

Мужчина:

– Ты что-то сказал?

– Ничего, сэр. – Глаза белого мальчишки бегали по стенам лачуги, словно выслеживая жужжащую муху.

Все остальные белые мальчишки тоже озирались по сторонам. Озирались, глядели себе под ноги. В общем, выглядели по-дурацки. Видя, как стращают их вожака, они совсем присмирели.

– Ну ладно, – подытожил мужчина, кладя конец спорам. – Чтоб все тут было прибрано и чтоб я больше не слышал, что в этой хижине еще какая-то заваруха.

И человек, которого, как я узнал позже, звали Дакс (а может, это было прозвище), развернулся, чтобы идти дальше по своим делам. Его миссия судьи в расовой стычке была окончена.

Кевин, один из «нашей» троицы, сказал вдогонку Даксу:

– Спасибо, сэр.

– А вы, черномазые, не задавайтесь, – ответил тот, даже не оглянувшись. И перешагнул порог.

Я пробыл в штате Вашингтон всего пару часов, а моя рабочая поездка уже превращалась в настоящую школу жизни. Я-то думал, что Дакс поступил так, как он поступил – предотвратил драку, – потому что он порядочный человек. Выходит, я ошибся. Для него я, Мо и Кевин были всего лишь черномазыми. Не людьми, с которыми положено обходиться на равных, а скотами, с которыми не следует жестоко обращаться без необходимости.

Война окончилась. Начался строительный бум. Семьи уезжали из городов. Возникали пригороды. Дома, как сорняки, вырастали по всей стране, за ночь возникали целые новые города. Сидер-Хилл. Кокрелл-Хилл. Левиттаун. Лейквуд. В каждом из них начинало строиться одновременно по сотне домов. Сто домов в день, но и этого было мало всем тем, кто сломя голову гнался за своим кусочком американской мечты, за жильем, обставленным по последнему слову техники, за лужайками с розовыми фламинго. И чтобы удовлетворить возникший спрос на строевой лес, работа в лагере кипела безостановочно, шесть дней в неделю. От зари до зари лес оглашался звуками рубки: деревья сначала скрипели, потом со стоном валились, ударяясь о другие стволы, и наконец с глухим стуком замертво падали на землю. Работа состояла из десятка различных действий, для каждого имелось свое жаргонное словцо: тут требовались и ослы, и погонщики ослов, и буксовщики, и свистуны, и верхолазы. Все эти названия звучали необычно и возбуждающе. Все они сводились к одному: валить деревья. Рубить деревья, валить деревья. Пилить деревья, увозить деревья. Очищать землю от стоящих на ней деревьев, всех до одного. Ничего развлекательного в этом не было. Обычная работа, вгонявшая в пот. Тело ломило от нее так же, как от любого другого тяжелого физического труда. Единственная особенность работы дровосеком – это то, что ты учился уважать босса. А боссом этим были сами деревья. Лжетсуги тиссолистные, ситхинские ели, туи, порт-орфордские кедры. Некоторые достигали трехсот футов в высоту и весили больше тысячи фунтов. Когда босса валили, когда его волокли, ты учился вовремя сторониться. Ты или сторонился – или калечился. В лучшем случае – калечился. Или же попросту превращался в труп за свои двадцать пять долларов в неделю.

Двадцать пять долларов, которых мы в глаза не видели. У каждого работника была расчетная книжка, и в конце каждой недели сотрудник компании записывал туда, сколько мы заработали, чтобы в конце лета с нами могли рассчитаться. Живых денег мы не получали. Начальство рассуждало так: раз у тебя нет на руках денег, ты не попадешь ни в какие передряги. Не поедешь в город, не напьешься. Не заберешь то, что тебе причитается, и не удерешь среди ночи. А будешь по-прежнему вкалывать. По-прежнему уважать босса – шесть дней из семи.

На седьмой день мы отдыхали. По утрам мы сбивались в религиозные группки, вместе молились или пели. Покончив с делами веры, резались в карты, курили, листали журнальчики, заказанные по почте. Поскольку выпивки не было, кое-кто взбивал коктейль из одеколона и освежающей туалетной воды. Одни получали кайф от этой смеси, другие – шанс бесплатно прокатиться в больницу.

Мы почти все время общались по расовому признаку. Изредка можно было увидеть белого с черными, еще реже – черного, затесавшегося в толпу белых. Но чаще всего и те, и другие держались особняком, причем белые – в основном белые южане – ясно давали понять, что их такой порядок вполне устраивает. Например, они болтали между собой о том о сем, о погоде, рассказывали что-нибудь из своей жизни или обсуждали, как кто-то зазевался в тот день и чуть не подставил голову боссу. Словом, они говорили о всяких пустяках, – и вдруг до тебя доносилось слово «черномазый». «Черномазый», или «негр», или «чернозадый», или «чернушка». И слово это звучало не как брань, оно входило в законченное предложение, оно употреблялось наравне с прочими, самыми обиходными названиями. Яблоко. Небо. Лодка. Черномазый. Это-то и пугало: то, как легко у них это выходило. Как буднична была их ненависть. Как глубоко въелся расизм в их сознание. Они – хорошие белые, а мы – черные собаки: вот все и расставлено по местам.

Общение между расами не поощрялось. Общение между расами осуждалось.

Был один молодой парень из Мичигана, белый мальчишка, который плевал на то, кто белый, кто черный, кто – еще какой-нибудь. Он и с теми, и с другими мог сидеть и болтать, не признавая никаких различий. Однажды ночью его схватили и уволокли в лес какие-то белые. На следующее утро его нашли голым и замерзающим, у него текла кровь из заднего прохода, куда несколько раз с жестокой силой вонзали толстый, грубый сук. Начальство только и нашлось, что сказать по этому поводу: «Не надо было с цветными якшаться», – и парня отослали обратно в Мичиган.

Общение между расами не поощрялось. Общение между расами осуждалось.

Итак, мы большую часть дня отдыхали после закончившейся трудовой недели и готовились к следующей неделе, потом всем скопом шли в столовую обедать, там ели – черные отдельно от белых, – затем снова разбредались по разделенным по расовому признаку кучкам и коротали вечер, развлекаясь песнями, игрой на гитарах, губных гармошках и варганах. Я не умел играть ни на одном из этих инструментов. Я не умел петь. Зато я умел травить байки. Уж это я умел. Ребята надрывали животики, когда я повторял номера, которые слышал когда-то в «Любимцах города», или откалывал шутки насчет нашей жизни в лагере. Все просто покатывались. Наверно, у меня смешно выходило. Во всяком случае, достаточно смешно, чтобы меня заметили. Как-то в воскресенье, после всех этих шуток, меня отозвал в сторону Дакс. Он сообщил мне, что в следующее воскресенье собирается устроить любительское представление и что у талантливых ребят есть шанс показать себя и развлечь бесталанных. Он слышал, как я откалываю шутки, и хотел узнать, не хочу ли я тоже выступить. Мне и раздумывать не пришлось. Сама мысль о том, что я буду стоять перед толпой, а люди будут кричать и хлопать мне, в точности как комикам в телевизионных передачах, – уже привела меня в восторг.

– Очень рад, – сказал Дакс. – Я подумал, хорошо, чтобы кто-то из вас тоже выступал – для остальных цветных.

Следующие дня два я пытался разработать план выступления. Радостное возбуждение отвлекало меня почти от всего, что происходило вокруг. И вот я настолько отвлекся, что мне чуть голову не снесло буксирным тросом, который падал как огромный стальной кнут. Я по сей день убежден, что мне спасла жизнь давняя привычка уворачиваться от отцовских ударов. И все-таки трос слегка задел меня. Когда мне зашивали плечо в том месте, где по нему прошелся кабель, я твердо решил, что буду отрабатывать свои шутки только по ночам, в постели. Бормоча их себе под нос, пока мое измученное тело будет молить о сне.

И вот наступил воскресный вечер. Зал в столовой был битком набит публикой – рабочими, начальниками. Все хотели посмотреть представление, поддержать друзей. К тому же в глухом лесу в штате Вашингтон для людей, у которых нет ни денег, ни возможности куда-либо поехать, такое любительское представление бывало лучшим и единственным развлечением. Некоторые из парней, работавших в нашем лагере, не были лишены таланта, а те, которых отобрал Дакс для этого вечера, были на самом деле хороши. Хорошо пели. Хорошо играли на разных инструментах. Возбуждение, которое я чувствовал в течение всей недели, уже переросло в нервозность: именно в тот момент я понял, какая пропасть лежит между способностью рассмешить горстку людей – и чудовищной неспособностью рассмешить несколько сотен. Я заметил, как что-то бьется о мою ногу. Взглянул. Оказалось – это моя трясущаяся рука.

А потом вдруг подошла и моя очередь выходить на сцену. Меня представили, и я вышел на середину зала. Жидкие аплодисменты смолкли. Может, из-за игры нервов я сделался сверхчувствительным, не знаю, – только я различил ту мельчайшую долю секунды, когда стояла полная тишина между хлопками и моим первым словом. Это была пустота, которая, в моем воображении, повисла где-то в пространстве, ожидая, что ее заполнят. И я заполнил ее кое-какими номерами из выступлений комиков с телевидения, анекдотами – старыми и бородатыми, но все еще достаточно смешными, чтобы выбить из аудитории несколько смешков. Потом я перешел к собственным шуткам, в том числе насчет нашей жизни в лагере с ее тяжким трудом, длинным рабочим днем и вознаграждением за все это в виде отметок в расчетных книжках и невкусной еды. Словом, я стал подтрунивать над всей тамошней системой.

И тут смех стал накатывать волнами.

А когда я принялся изображать некоторых наших рабочих и начальников – передразнивать их выговор, пародировать их повадки, гримасничать, как это делал под кайфом от травы мой отец, высмеивая соседей, – то зал просто затрясся от визга и хохота.

Краешком глаза я заприметил того долговязого белого парня, который в первый день хотел избить меня в куджи за то, что я, черномазый, не знаю своего «места». У него текли слезы по лицу, так он надрывался от смеха. Все просто катались.

Все – кроме Малыша Мо. Малыш Мо не смеялся. Ему казалось не больно-то смешным, что я кривляюсь перед толпой белых. Но, закончив выступление, я думал лишь об одном: вот зал, полный незнакомых мне людей, причем некоторые из них раньше открыто ненавидели меня, – и все они теперь хлопают мне.

После представления Дакс устроил ужин для всех исполнителей, нечто вроде благодарственного угощения – бифштекс с картошкой и кусок пирога. Я зашел на кухню и получил тарелку с едой, как и все остальные исполнители. Бифштекс еще шкворчал, когда повар шлепнул его на тарелку. Ломтики картошки румянились сочными корочками. Я зашагал к выходу, чтобы поскорее приняться за еду, пока все горячее.

– Джеки, – позвал меня Дакс от стола. – Ты куда?

– На улицу, – ответил я.

Дакс ухмыльнулся:

– Это еще зачем?

Затем, что я был голоден и хотел есть. Я спешил на улицу, потому что я был здесь единственным черным среди белых. Черные не ели вместе с белыми, и мне никогда раньше не приходило в голову, что может быть иначе.

Очевидно, очень даже могло. Дакс помахал мне, приглашая расположиться рядом с ним:

– Иди сюда, Джеки. На улице к тебе мухи на тарелку слетятся.

Я сел возле него, вонзил нож в свой бифштекс и набил рот едой. И тут, я помню, Дакс уверенно опустил руку на мое плечо и сказал:

– Чертовски смешно было, приятель. И где это ты так научился смешить людей?

* * *

После любительского представления прошло дня четыре или пять. Я тащил буксирный трос, стараясь думать только о боссе и отгоняя мысли о все еще звучавших у меня в ушах аплодисментах и воспоминания о бифштексе, вкус которого заживо воскресал всякий раз, как я проглатывал слюну. Я усердно работал, когда неподалеку появился джип. За рулем сидел один из лагерных начальников. Он остановился напротив нашей партии и окликнул меня. Я подошел к машине с улыбкой на лице: думал, что он хочет похвалить мое выступление. Прошло уже пять дней, а ко мне все еще подходили с добрыми словами разные люди, видевшие меня на концерте. Но на этот раз оказалось не так. Подойдя на достаточно близкое расстояние, чтобы разглядеть лицо начальника, я понял – и понял без слов, – что ничего хорошего он мне не скажет.

– Залезай. – Одно слово. Ничего лишнего. Секунда, в течение которой я пытался сообразить, в чем дело, оказалась слишком длинной: – Ну, давай, парень. Залезай. Поехали, – торопил меня лагерный начальник, щелкая языком, словно кнутом.

Я подставил ногу, чтобы забраться в джип. Водитель еле дождался, когда я заберусь, и рванул вперед.

Он отвез меня к административному зданию. Провел в контору. Там сидел другой лагерный работник, с виду еще более угрюмый, чем тот, который меня привез. Рядом было двое нахмуренных полицейских.

– Эти люди – из полиции, – объяснил мне начальник, как будто их синей формы, значков и автоматов было недостаточно, чтобы догадаться. – Тебя разыскивает отец. Говорит, ты сбежал из дома.

Чаще всего отец находился под мухой или под кайфом и едва мог сползти с дивана. И все-таки этот пропойца как-то умудрился через всю страну дотянуться до меня и пригрозить пальцем.

Начальник сказал:

– Эти полицейские доставят тебя в Сиэтл, посадят на первый поезд в…

– Я не хочу домой. – Я постарался произнести эти слова как можно тверже, но мой голос прозвучал просительно, если не сказать умоляюще. – Если я поеду домой, отец меня…

– Тебе нет восемнадцати. – Начальнику были безразличны мои беды. Он показывал мне свое безразличие тем, что даже не глядел в мою сторону. – Тебе нет восемнадцати, – значит, ты не можешь работать. Мы посадим тебя на поезд, ты поедешь домой. – Он решил еще больше подчеркнуть свое безразличие, взял со стола какие-то бумаги и уткнулся в них. И, нахмурившись, всем своим видом показывал, что теперь его внимание полностью принадлежит этим бумагам, а не мне.

Я последовал за полицейскими.

И вдруг остановился.

Спросил у начальника:

– А где мне получить деньги?

– Тебе нет восемнадцати, ты не можешь работать. Не можешь работать, – значит, деньги тебе не полагаются.

Копы плотно обступили меня с обеих сторон, будто врага народа, провели к своей патрульной машине и усадили на заднее сиденье. Дорога в Сиэтл была долгой, но за всю поездку я с полицейскими даже словом не перемолвился. Там, на станции, они оставили меня с билетом до Нью-Йорка. Наверно, за билет заплатила лесозаготовительная компания. За вычетом стоимости билета из суммы, которую мне задолжали, они дешево отделались.

Почти трое суток до Нью-Йорка. За окном – панорамное зрелище, горы, переходящие в пустыню, перетекающую в… Денег у меня не было. Проводник, пожалев меня, приносил остатки еды из вагона-ресторана.

Делая пересадку в Чикаго, я некоторое время раздумывал – не плюнуть ли мне на поезд, не убежать ли куда-нибудь, чтобы заняться… чем-нибудь. Но потом я представил себе, каково будет скитаться с пустыми карманами по незнакомому городу, где никто надо мной не сжалится, не станет подкармливать меня. Сел на свой поезд и доехал до Нью-Йорка.

На станции Пенн никто меня не встречал. У меня даже мелочи на метро не было, а проскочить зайцем я не отважился.

И поплелся домой пешком.

Когда я добрался до квартиры, отец был не то пьян, не то под кайфом, во всяком случае в отключке. Валялся на диване. Там же, где валялся пару месяцев назад, когда я уезжал. Я лег спать.

Посреди ночи отец ворвался ко мне в комнату с истеричными воплями и ремнем в руке: добро пожаловать домой! Он орал что-то вроде: «Я тебя научу, как убегать из дома! Я тебя научу, как строить из себя умника!»

И в течение двадцати минут он хорошенько меня учил.