Текст книги "Путь к славе, или Разговоры с Манном"

Автор книги: Джон Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Джек: Да, я слышал разные истории, все мы наслышаны о его выходках – как он избивал журналистов, как он «ошибался дверью» и устраивал дебоши, – но я пытаюсь поставить себя на его место. С его талантом…

Сэмми: Талант – не извинение для непристойного поведения. Даже если ты – самый талантливый человек в мире. Это не дает тебе права топтать людей, обращаться с ними как с быдлом. А именно это он время от времени и делает.

Джек: Да, это верно. Ну, вот ты говоришь о самых талантливых людях в мире. А можно я задам тебе вопрос: кто, по-твоему, сейчас – лучший певец у нас в стране?

Сэмми: Отвечу скромно, но безо всяких сомнений: по-моему, я.

Джек: Серьезно? Ты лучше Синатры?

Сэмми. Конечно.

Ну и ну… Что же это такое? Как он мог до такого договориться? Да, все это правда. Я знал, что это правда – все, что он сказал о Фрэнке и о припадках самодурства, которые периодически случаются у него. И про лучшего артиста – тоже; всякий, кто видел Сэмми на сцене, понимал, что никто его не переплюнет. Но как же так – точнее, зачем ? Этого я понять не мог. Зачем болтать об этом по радио и бросать камень во Фрэнка, прекрасно зная, что Фрэнк обязательно подберет этот камень и прибьет им тебя?

Ладно, в конце концов, это не мое дело. Пусть Сэмми сам разбирается.

Я снова стал думать о Тамми, но тут объявили мой рейс. Мне пришлось прервать свои мысли о ней, пока не взмою в небо, чтобы лететь в Нью-Йорк.

* * *

Дело было в Цинциннати. Место не хуже других. Лучше большинства других. Вполне подходящее место для того, что я сделал. Нельзя сказать, что я приехал туда уже с готовой идеей в голове, с каким-то важным замыслом. Нет, я не думал, что, дескать, там, в Цинциннати, я это и сделаю. Может, то, что случилось, случилось потому, что я повидался с Тамми и она напомнила мне о вещах, которые для нее важны. Может, то, что случилось, случилось из-за самого ангажемента. Я выступал в «Уайлдвуде». Главным номером. Сид приехал вместе со мной, что теперь случалось все реже и реже. Я ведь уже давно встал на ноги. Теперь если он выезжал со мной на гастроли, то в основном для того, чтобы сменить обстановку, отдохнуть от сумасшедшего бега с препятствиями, которым он занимался вместе с Фрэн: несмотря на высокие рейтинги ее передачи, Си-би-эс еженедельно заставляла проделывать все новые сложные трюки.

Может, это случилось потому, что Цинциннати не принес ничего. Нет, я не хочу плохо говорить об этом городе. Я имею в виду только свои шоу – это они не принесли ничего. Ничего особенного. Ничего исключительного. Если рассматривать мой постголливудский отрезок жизни, то эти шоу были совершенно бесцветными. Выходил разогревщик, исполнял свои номера, потом его сменял я и еще в течение часа занимал публику. И так каждый день – совсем как солнце, выходящее вслед за луной. Первые три вечера я имел бешеный успех. Бешеный успех стал легким делом – не труднее, чем поверхностное дыхание или сон под шум послеполуденного дождя. А может, просто все вместе сложилось – скучная рутина представлений, пустяковый характер самих шоу, присутствие Сида, – тогда я и получил необходимый толчок.

Может быть.

Как бы там ни было, на четвертый по счету вечер, сидя за сценой и слушая, как разогревщик исполняет свой номер – точь-в-точь, как он это делал вчера, позавчера и позапозавчера, – я вытащил из кармана пиджака мятые странички – листки почтовой бумаги с маркой гостиницы «Сент-Реджис». Это было излишне. Я назубок знал все, что там было написано. Я перечитывал это множество раз с тех пор, как покинул Сан-Франциско. Скорее, сверяясь с этими листками, я как бы спрашивал себя: «А ты уверен?»

Разогревщик приступил к последнему номеру.

Я сложил страницы и сунул их обратно в карман.

И вот я уже стоял на сцене, слушая, как затихают аплодисменты. Я дал им умолкнуть и вновь очутился на краю той знакомой пропасти безмолвия, которая отделяет аплодисменты зрителей от моей первой шутки.

Я выдержал секундную паузу.

Нет. Это была не пауза. Это было колебание. Я нервничал. Давно уже со мной такого не было.

Я поколебался еще немного, а потом произнес:

– Большое спасибо. Меня зовут Джеки Манн, и я – негр.

Смешки.

– Я сообщаю вам об этом, потому что я не всегда был негром. Раньше я был цветным. Насколько я понимаю, скоро мы начнем называть себя чернокожими. Мы постоянно меняем самоназвание. Наверно, надеемся, что белые окончательно запутаются – и тогда наконец нас полюбят: «Ненавижу этих…» – «Кого?» – «Да этих, ну как их… цве… не… че… Ладно, не важно!» Да, с этой интеграцией все так накаляется. Там, в Алабаме, губернатор Уоллес говорит, что интегрироваться – пожалуйста, но только через его труп. Что ж, губернатор, раз вы настаиваете… Вы только поймите меня правильно, друзья мои. Я не против белых, я просто за негров. Я так стою за негров, что даже клочка ваты из пузырька с таблетками аспирина не вытащу. Я протяну его аптекарю и заявлю: «Ты этот хлопок сажал, ты его и собирай!»

Люди глядели на меня с недоумением, некоторые явно никак не могли взять в толк, что это я там несу. Некоторым хотелось знать, какого черта я несу всю эту ерунду о расовых делах, – они-то за шутки платили. Они просто таращились на меня, но не смеялись.

Некоторые.

Зато другие смеялись. Эти другие так смеялись, что остановиться не могли. И это был не тот привычный, запрограммированный хохот, который я слышал уже многие годы. На этот раз я услышал нервный смех, возбужденный смех. Я услышал смех, который как бы вопрошал: «Неужели он действительно так сказал?» Каждой фразой я подводил этих людей к краю обрыва, а потом, в последнюю секунду, подхватывал их, выбрасывая ударную шутку. Это держало их за глотку и не отпускало. Это заставляло их плясать под мою дудку. Ну, пару раз я, пожалуй, споткнулся о тишину, но ведь для меня этот номер был таким же свежим, как и для слушавшей меня толпы, и уже один этот факт будоражил, все во мне переворачивал. Мое шоу стало американскими горками, дикими и бурными, и нас всех вместе трясло и мотало из стороны в сторону.

И эта тряска была восхитительна.

Оли Хок плевался слюной, будто пулями. И эти пули, казалось, летели во все стороны со скоростью звука, попадая мне в лицо на долю секунды раньше, чем голос врезался в мои уши.

– Что за хрен… какого, мать твою… – Разъяренный до белого каления, он начисто растерял способность выражать мысли.

Оли был владельцем «Уайлдвуда» и вожаком всех тех зрителей, которые не смеялись в процессе моего выступления. Ему не понравилось то, что он увидел и услышал. Совсем не понравилось. И, как бы ему ни было трудно выражать свои мысли, он все равно, как мог, попытался донести до меня свое неудовольствие.

– …Я плачу тебе хрен знает какие деньги, а ты там стоишь и… несешь какую-то агитаторскую лажу про расовые дела!

Мы сидели в кабинете Оли, в подвале клуба. И, надо сказать, я в любую минуту ожидал, что начнут звонить жители местного округа и жаловаться на обман.

– Он хорошо выступил. – Это Сид решил вмешаться. Он хотел убедить Оли, что все не так плохо, а заодно поддержать меня. Я догадывался, что Сид по-своему рад, что ему как организатору наконец подвернулся случай что-то сделать. Что-то – помимо решения очередных «сложностей» с шоу Фрэн, которые вечно измышляли сотрудники телеканала, видимо, чтобы как-то оправдать собственное существование. Для него такая схватка один на один с владельцем клуба означала возврат в старые времена. – Я видел только то, что люди смеются.

– А знаешь, что я видел? – Оли забрызгал своими пулями в сторону Сида. – Я видел, что половина из них смеется. Может, меньше половины. Остальные же, я видел это, сидели с каменными лицами. А знаешь, что я слышал? Слышал, как они вставали с мест и уходили или подходили ко мне и требовали назад свои деньги, которые я вычту из твоего – это было уже опять в мою сторону, – из твоего гонорара!

Сид открыл было рот, но Оли не дал ему ничего сказать:

– Если он хочет болтать эту свою чушь про расизм – пусть делает это на собраниях Эн-дабл-эй-си-пи[43]43
  NAACP – Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения.


[Закрыть]. А завтра вечером пусть травит байки. Смешные байки.

Когда, покончив с руганью, Оли выставил нас, мы с Сидом зашли в какую-то забегаловку и взяли по сандвичу. К своему я взял еще и кружку «пабста».

Сид – видимо, стремясь поскорее заглушить голос Оли, еще звучавший у меня в ушах, – затараторил:

– Да он сам не знает, что мелет. Лично я не помню, чтобы ты так отлично выступал.

Время – пусть его прошло совсем немного – ослабило остроту того кайфа, который я испытал на сцене. А выпивка еще больше притупила его.

– Не знаю…

– Джеки, сколько раз я видел тебя на сцене? Ты всегда хорошо, смешно выступаешь, но сегодня… – На секунду Сид замолчал, как бы заново проживая мое шоу. – Ты был резок, остроумен, бил в цель без промаха. Кстати, когда ты все это сочинил?

– В Сан-Франциско. С тех пор вынашивал. Может, нужно было еще чуть-чуть повынашивать. Еще годика два.

– Мир меняется, Джеки. Комики, то, о чем они говорят и как говорят, – всё это тоже меняется. Сегодня ты оказался именно там, где тебе место.

– Оли прав. Половине зрителей понравилось то, что я говорил, а половине – совсем не понравилось. – Я заметил, что взгляд Сида упал на мое пиво. Не надо было бы прикладываться к пиву у него на глазах. Не надо было бы, но я сделал еще глоток.

– Это сейчас. А в следующий раз, может быть, тех, кому это понравится, окажется вдвое больше.

– А может, вдвое больше окажется тех, кто встанет и уйдет. Сид, я же всегда… Я всегда умел нравиться публике. – Из меня вдруг полезли высказывания в духе Чета Розена. – И это было мне на руку.

– А может, то, что ты сделал сегодня, сработает еще лучше. Ну, давай, Джеки. Погляди мне в глаза и скажи, неужели этот смех пришелся тебе не по вкусу?

Да, он пришелся мне по вкусу. Мало того: он оказался обжигающе вкусным, он попадал мне прямиком в кровь, и я уже начал опасаться, что он не менее ядовит, чем сладок. Я представил себе Ленни Брюса, язвительного и резкого. Язвительного и резкого – для горстки длинноволосых, собравшихся в крошечном подвальном кафе. А потом я подумал о себе – о комике, который умеет нравиться публике. Который умеет просто нравиться, но умеет нравиться в лучших ночных клубах Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Лас-Вегаса. Конечно, я не был лучшим из комиков, до этого мне было далеко, зато я сумел выкроить для себя собственную нишу, добился этого, несмотря ни на какие трудности, за сравнительно короткий срок, и мне еще было куда подниматься. Неужели от всего этого стоит разом отмахнуться, чтобы просто заявить, что я тоже умею быть резким?

Я сказал то, что думал:

– Я и сам не знаю.

– Да забудь ты про Оли, забудь про… Ну да, тебе будет влетать за такие представления, но ведь ты же…

– Да, я про то и говорю: сначала мне будет влетать, а потом меня вообще перестанут приглашать.

– Сегодня у тебя появился голос. Помнишь, мы говорили об этом, – о том, что нужно иметь свой собственный голос.

Я допил пиво, как будто, влив себе в глотку еще немного спиртного, можно было что-то для себя прояснить.

Официантка принесла нам счет. Я бросил ей двадцатку и сказал, что сдачи не надо.

Это мне нравилось. Мне нравилось, что я могу швыряться деньгами, не задумываясь.

Я сказал:

– Да, у меня появился голос, но пока еще нельзя сказать, хороший ли это голос.

* * *

Снова Лос-Анджелес.

Снова «Сайрос», но на этот раз все по-другому. Теперь я не сидел среди публики, а выступал на сцене, вместе с Луисом Примой и Кили Смит. Да, я выступал у них на разогреве, но на разогреве в «Сайрос». А выступать на разогреве в «Сайрос» было лучше, чем выступать главным номером в большинстве заведений. Конечно, зал не ломился от публики, как это было в тот вечер, когда тут выступал Сэмми, но все же народу было прилично. Зал не был сплошь набит знаменитостями, но кое-какие звезды все-таки светились. Голливуду нравилась ночная жизнь. Голливуду нравилось, чтобы им любовались.

Представления имели бешеный успех. Луис больше горланил, чем пел, а Кили, видимо, была единственной женщиной, чьи легкие могли поспеть за ним и за оркестром – мощным, грохочущим и фальшивящим. Первый вечер больше напоминал вечеринку, чем работу, к тому же мне отвели столик рядом с эстрадой. И вот я сидел там, смотрел и слушал, и мне пришло в голову, что я правильный выбор сделал тогда, после Цинциннати, решив просто продолжать делать то, что лучше всего у меня получается: выходить на сцену и нравиться публике, а потом сидеть и упиваться нектаром богов. К чему разрушать все это? Ведь я трудился изо всех сил. Я заработал себе право на невероятно хорошую жизнь.

В самое ближайшее время она должна была стать еще лучше.

– С вами хочет поговорить Лилия Дэви.

У меня челюсть чуть не отвисла до пола. И не только в фигуральном смысле. Я и впрямь так широко разинул свою варежку, что моя нижняя челюсть не грохнулась на кафельную плитку лишь потому, что ее удерживали лицевые мышцы.

Второй вечер в «Сайрос». После представления. Я сидел в своей гримерке, и тут из-за двери показывается Герман Хоувер и наносит мне такой удар под дых.

Я брякнул первое, что пришло в голову:

– Лилия Дэви? Точно?

– Вы что, шутите?

– Ну… – Что – «ну»? В это трудно было поверить, ко мне хотела заглянуть Лилия Дэви. О чем тут можно было думать? – Ну хорошо, пускай заходит.

Герман повернулся, чтобы уходить, остановился, повернулся и одарил меня улыбкой, которую способны понять только мужчины.

Лилия Дэви, европейская актриса. Да, та самая европейская актриса, хотя на ее картины зрители – особенно мужчины – валили отнюдь не из-за ее актерского дарования. Фильм, принесший ей славу, был какой-то заумью, которой никто не понял. Лилия превратила его в мировую сенсацию тем, что просто стояла перед камерой и дышала. Ровно то же самое она делала и в голливудской целлулоидной дешевке, в которую ее засунули, как только заманили в Штаты. Но… хорошее кино, дрянное кино – какая разница? Положите брильянт в грязь – и даже слепой его заметит.

Пока я мысленно проглядывал досье Лилии, она показалась на пороге. Казалось, само воплощение секса вошло в комнату. В ней было пять футов семь дюймов[44]44
  1 м 80 см.


[Закрыть] извивов и поцелуев, а в довершение – чистый грех улыбки. Темные волосы, темные глаза, кожа, с которой не сходил загар. На ней было красивое черное вечернее платье. Кажется, из тафты. От Диора, а может, от Живанши. Без бретелек. По-видимому, на ее теле оно держалось благодаря той же сексуальной гравитации, которая притягивала к ней всё без исключения, что попадало в ее силовое поле. И на десерт – разрез, рассекавший платье от пола до бедра и заставлявший воображение буквально закипать.

– Мистер Манн? – Ее голос, звучавший с легким акцентом, выводил слова, как флейта выводит мелодию. Она простерла руку (затянутую в перчатку по локоть), как это обычно делают королевские особы: запястье выгнуто, большой палец смотрит в пол, а тыльная сторона ладони кверху.

Из кино я знал, как здороваются с пташками такого полета.

– Мисс Дэви. – Я взял ее руку и поцеловал, изо всех сил разыгрывая Кэри Гранта. – Мне очень приятно вас видеть.

– А мне – вас.

Я подождал, когда она отнимет у меня руку.

Она ее не отнимала.

Я сказал:

– Видел вашу последнюю картину. Вы там просто сказочны.

– А некоторые говорят, что я не умею играть.

На этой удочке была приманка. Если бы передо мной была любая другая пустышка из киномира, я бы заговорил ей зубы блестящими похвалами. Но я был твердо уверен, что уж эта-то рыбачка хочет понять: стану я ей курить фимиам или скажу правду.

– Не уверен, что это и есть игра, но то, что вы делаете на экране, у вас получается лучше всего на свете.

Ее губы шевельнулись – и слегка разжались. Они выгнулись чуть кверху – не знаю уж, как это называется.

Она сказала:

– Я с удовольствием на вас смотрела сегодня вечером. Вы были просто так очаровательны.

– Правда?

– То, что я понимала, мне показалось забавным. – Коротенькая пауза. – Но я действительно смотрела на вас с огромным удовольствием.

Я почувствовал, как у меня на лбу образуются бусинки пота, и приказал им остановиться. Я не знал в точности, но, думаю, был прав, полагая, что для ослепительных звезд потные комики – не самое приятное зрелище.

– Вы еще долго пробудете в Лос-Анджелесе? – поинтересовалась она.

– Всю эту неделю, пока у меня выступления.

– А-а…

Пауза.

Лилия сказала:

– Не буду вас задерживать. Вы, наверное, очень заняты. Я только хотела вам сказать, что вы мне очень понравились.

Не помню, как Лилия отняла у меня свою руку, но помню, что еще никогда моя рука не ощущала такой абсолютной пустоты, как в ту секунду, когда ее рука высвободилась.

– Я вас еще увижу, – сказала она и поплыла к двери. Эта фраза была столь же загадочна, как и сопровождавший ее взмах ресниц.

А потом она исчезла.

Я налил себе стакан воды и залпом выпил. Затем выпил еще один стакан.

Из «Сайрос» я рассеянно возвратился к себе в «Сансет-Колониал». Я чувствовал себя усталым и неустанно прокручивал в голове недавнюю сцену моей встречи с Лилией. Смутно припоминаю, что поговорил о чем-то с Дори, которая занималась уборкой: кажется, она что-то спросила меня про представление, а я что-то ей ответил, но на самом деле почти не обратил на нее внимания. Потом поднялся к себе и улегся в постель. Мне отчаянно хотелось заснуть, но никак не удавалось это сделать. Мысли о Лилии гнали от меня сон.

Нет, конечно, я не бредил ею. Мне даже и на секунду не пришло в голову, что я могу для нее что-то значить – разве что приятно проведенный вечер. Скорее, я думал о том, как невероятно было вообще познакомиться с такой женщиной. Ведь еще совсем недавно я сиживал в кино и смотрел фильмы с ее участием или останавливался возле киоска, если замечал распушенный в лохмотья журнал с ее фотографией на обложке, – точно так же, как это делали все остальные мужчины в Америке. И вот теперь – в отличие от большинства мужчин в Америке – я вблизи взглянул ей в глаза, я держал ее руку, мы с ней обменялись несколькими фразами. Я мысленно приколол к своей груди медаль, подумав: а вот с Ленни Брюсом такого, держу пари, не бывало.

Зазвонил телефон. Я даже не знаю, пробудил ли меня этот звонок от настоящего сна или от мечтаний. Я вскочил от нетерпения – не от изумления. За долю секунды, в каком-то помрачении рассудка, я решил, что мне звонит Лилия.

– Джеки… Боже мой, да где же ты…

Это был самый жалобный голос, какой я когда-либо слышал; в нем звучало такое отчаяние, что я почти не узнал его.

– Сэмми?

– Почему ты мне не звонил?

– Не звонил? А я не знал…

– Я оставлял сообщения. Значит, тебе не передали…

– У меня было выступление. Потом я вернулся сюда, прямо к себе…

– Ты должен ко мне приехать. Ты ведь приедешь? Пожалуйста!

– А который теперь час?

– Джеки, пожалуйста. – Всхлипывания, потом: – Мне надо с тобой поговорить. Мне нужна твоя помощь.

Моя помощь? Ему нужна моя помощь? Сама эта мысль уже казалась безумием, но как тут было отказаться? Я записал адрес, положил трубку. Поглядел на часы. Пять сорок три.

Через двадцать минут я сидел в своей арендованной машине и направлялся к дому Сэмми Дэвиса-младшего.

* * *

Сэмми жил на Холмах. На Голливудских Холмах. На Голливудских Холмах, прежде заселенных сплошь белыми. Либеральный Тинселтаун сколько угодно чесал языками, выдумывал идеальный мир на экране, но, точно так же, как большинство анклавов, состоящих из людей одного цвета кожи, там отнюдь не были готовы выполнять стойку на руках и играть на тубе по случаю того, что по соседству поселился чернокожий парень. Но затем объявился мистер Развлечение. А когда Сэмми Дэвис-младший решает поселиться в твоем районе, то его уже ничто не остановит. Настолько он был всесилен.

Я подкатил поближе к дому и направился к двери, но не успел позвонить или постучать, как дверь распахнулась. На пороге показался Сэмми – обработанные химией волосы всклокочены, на подбородке щетина. Вид у него был такой, будто он неделю не спал.

Сэмми не проронил ни слова. Он просто открыл дверь, потом побрел обратно в дом, как зомби. Я пошел следом за ним в гостиную (размером примерно со всю мою нью-йоркскую квартиру), где он рухнул на кушетку.

Я не знал, что и сказать, с чего начать.

– Как ты… Всё в поря…

– Он пытается меня убить.

Я быстро огляделся по сторонам, слегка втянув голову в плечи. Стоило ли вылезать из постели и мчаться сюда, в Холмы, только для того, чтобы закончить тут жизнь.

Сэмми повторил:

– Он пытается меня убить. – Потом пояснил: – Фрэнк пытается меня убить.

– Фрэнк Костелло?

– Синатра. Фрэнсис шкуру с меня хочет содрать.

– Но почему? Что ты такого…

– Ничего я не сделал. Ничего… Несколько месяцев назад я выступал по радио в Чикаго…

– В шоу Джека Айгена? Да, я слышал эту передачу. О чем ты тогда думал?

Сэмми мои слова подкосили как пуля. Он весь сжался в комок:

– И ты тоже? Ну, детка, мне конец.

– Да нет, все было не так уж плохо, – соврал я. – Мне так не показалось.

– А Фрэнку показалось. Он прослышал обо всем и кликнул свою шайку. Он всюду разослал приказ: «Чтоб никто не давал Смоки работу». И вот мне отовсюду приходят отказы, отменяются приглашения. Он выкинул меня из кино. У меня был контракт, Джеки, а он заставил их выкинуть меня!

– Не хочешь выпить? – спросил я. Я не знал, какое еще средство предложить, но вспомнил, как хорошо действовало на меня спиртное, когда мне бывало плохо. – Как насчет выпивки?

– О Боже. Что мне делать? – Сэмми продолжал корчиться, зарылся лицом в подушку.

Мне пришлось сесть. Положение требовало серьезного подхода, а я еще никогда в жизни не слышал, не видел и не делал ничего такого, что могло бы меня как-то подготовить к общению со звездами на грани срыва.

– Послушай, Сэмми, ты – один из лучших артистов в мире. Да, Фрэнк может наделать тебе неприятностей, но он же не сможет забрать у тебя все.

Подняв голову с подушки, Сэмми сказал:

– Малыш, если ты думаешь так, значит, ты не знаешь этого человека. Мир этот принадлежит Фрэнку. А мы только живем в нем. – Голова Сэмми снова рухнула на подушку.

Я предложил очевидное:

– Почему бы тебе не поговорить с ним?

– Я пытался. Он не отвечает на мои звонки, не хочет меня видеть. Он выступал в «Фонтенбло», когда я был в «Иден-Роке». Я зашел туда – так он даже на сцену не выходил, пока я не покинул гостиницу. – И снова отчеканил: – Он – даже – на сцену – не – выходил.

– Я не… Конечно, он немножко расстроился, но он же не станет…

– Он делает фильм…

– Он…

– Он делает фильм, и там все снимаются.

– Что значит – все?

– Дайно, Джоуи, Энджи, Питер…

– Лофорд? Но он же…

– Он терпеть не может Лофорда, но тот тоже там играет. Там все играют, а меня там не будет, если все не утрясется.

– Ну хорошо, а может, кто-то за тебя поговорит с Фрэнком? Может, Дин…

– Дин не станет подставлять под удар свою задницу. Энджи смелее, чем Лофорд, но Фрэнк никогда женщин не слушает. Джоуи же рад уже тому, что его взяли…

И вдруг до меня дошло, зачем он вызвал меня в такую рань сюда, на Голливудские Холмы.

– Сэмми…

Сэмми приподнялся, но был все еще не в состоянии встать и потому взмолился сидя:

– Пожалуйста, Джеки… Кроме тебя, некому.

– Меня? Что же, мне отправиться к Синатре и… Я же не…

– Он хорошо тебя примет. Ты ему нравишься.

– Да, но я же… я… – Как бы мне ни было неприятно в том сознаваться, но такова была правда: – Я же никто.

– Джеки… – В душе у Сэмми клокотало множество чувств. Загнанный в угол отчаянием, он готов был слезно молить и упрашивать. В нем клокотали боль и нужда и угадывался страх человека, который окидывал взглядом все, что он успел выстроить, все, что было ему дорого… Это был страх человека, который ожидал, что вот-вот увидит, как рушится его жизнь, как все разлетится на мелкие кусочки всего-навсего из-за его минутной оплошности. И все это он заключил в одно-единственное слово: – Пожалуйста!

Мне вспомнился тот день в Чикаго. Вспомнилось, как я сидел в аэропорту, слушая по радио голос Сэмми и думая: ну что же. Это его дело, не мое. Если бы я знал тогда то, что знаю теперь… Я сказал:

– Ладно.

* * *

Синатра находился в Палм-Спрингз. У него там был дом. Сэмми дал мне номер его телефона, и чуть позже, набравшись храбрости, я позвонил. К телефону подошел Джилли, и я в душе обрадовался. Сказал ему, что хотел бы поговорить с Фрэнком, – надеясь, что того не будет поблизости. Тогда я смогу сказать Сэмми, что я звонил, пытался, но Фрэнка не бы…

Джилли попросил меня подождать у телефона, куда-то отошел, потом вернулся и сказал:

– Фрэнк говорит: конечно, заезжай.

– Но я…

Джилли начал объяснять мне, как добраться до места.

Я вовсе не напрашивался на встречу с глазу на глаз. Но я прекрасно понимал, что если получаешь приглашение от Главного, то отклонить его немыслимо. Я записал объяснения Джилли, сел в машину и покатил в пустыню.

Почти три часа я ехал до дома Фрэнка, который оказался не домом. Это было огромное владение, огороженная территория, ранчо посреди нескольких акров земли на Уандер-Палмз-Роуд, неподалеку от клуба «Тамариск-Кантри». Теннисный корт, бассейн, парочка хижин для гостей, вокруг которых были высажены кактусы, мексиканские сосны и опунции. Все это походило на аванпост живущей полной жизнью миссии в пустыне.

Я припарковался, направился к двери, которая показалась мне главной. Гостя приветствовал коврик с надписью: «ПОДИ ПРОЧЬ!»

Очень мило.

Я нажал на дверной звонок.

Пустыня дышала горячим воздухом, который, будто наждак, все терся и терся о тебя.

После второго звонка наконец показался Джилли.

– Привет, Джеки, – поздоровался он, но поздоровался сухо. Он не был рад меня видеть, просто мирился с моим присутствием, как мирятся обычно с парой зимних месяцев. Единственное занятие, которое имелось у Джилли в жизни, – это быть другом Фрэнка. У меня создалось впечатление, что ему не очень нравилось, когда посторонние люди мешали ему выполнять эту работу. – Ступай поздоровайся с Фрэнком.

Джилли пошел в дом, я последовал за ним. Внутри дом был украшен собранием памятных предметов. Плакатами с кадрами из фильмов, где снимался Фрэнк. Золотыми пластинками Фрэнка, фотографиями Фрэнка в компании с различными знаменитостями. По сути, неизменным мотивом являлся сам Фрэнк. Если для большинства людей дом – это крепость, то жилище Фрэнка было его храмом самому себе. Именно таким храмом, причем оранжевым храмом. Фрэнк обожал оранжевый цвет.

– Оранжевый – самый счастливый цвет, – заявил он, приглашая меня в свою гостиную. – Мне он никогда не надоедает.

В этом можно было не сомневаться. На нем была оранжевая спортивная рубашка и коричневые штаны. Пожалуй, сочетались они неплохо. Вроде как.

– Что будешь пить? – спросил Фрэнк.

Я отказался:

– Рановато для меня.

Отказ не принят:

– Никогда не рано начинать. Джилли, приготовь для кореша что-нибудь со льдом.

Джилли отправился выполнять поручение.

Я подошел к окнам, простиравшимся от пола до потолка, полюбовался бассейном, перевел взгляд на пустыню, расстилавшуюся вдаль до горизонта.

– Какое красивое место вы выбрали!

– Я безумно люблю пустыню! Сухая, раскаленная, солнце жарит день-деньской… Земля тут такая крепкая. Все, кто тут живут, тоже крепкие. Знаешь, кто живет в пустыне?

– Кто живет в пустыне?

– Твари, которые не умирают.

Мы все трое задумались над этой мыслью.

Джилли вручил мне стакан.

Фрэнк поинтересовался:

– Как проходят шоу?

– Хорошо. Пока хорошо. На самом деле я сюда совсем ненадолго заскочил. Сегодня вечером у меня представление.

– Что ж, рад, что ты нашел время заехать ко мне. Этот дом открыт для моих друзей. Теперь ты мой друг. Друзьям я всегда рад. Правда, Джилли?

Джилли издал какой-то неопределенный звук.

– Я ценю это. Я ценю ваше время, то, что вы меня принимаете… – Как я влип во все это? Теперь надо было как-то выбираться на ровную поверхность. Я просто начал говорить, надеясь, что наткнусь на правильные слова, как наткнулся на саму эту историю. – Дружба – это очень, очень важная вещь. Я знаю, что вам это известно. Ваш друг – это друг навсегда. А к чему я все это говорю… Я виделся с… Я говорил с Сэмми…

Одно слово. Одно это слово слетело у меня с губ, как Фрэнк сделался настолько же красным, насколько стены были оранжевыми.

– Этот паршивый сукин сын! Эта вошь! Какого черта! Что он о себе возомнил, поносить меня вздумал!

Я раскрыл было рот, но ничего не сказал, решив не становиться на пути у потока лавы. Припомнив историю с вечеринкой, я отошел подальше от форточки.

– Достаточно того, что он поносит меня на радио – так он еще делает это в Чикаго. В Чикаго!

– У тебя в Чикаго друзья, – вставил Джилли, подливая масла в огонь.

– У меня в Чикаго куча друзей, а он выходит в эфир и позорит меня? И это после всего, чем он мне обязан. Нож в спину мне всадил – вот что сделал этот грязный ниггер! – Последние слова Фрэнк выплюнул, не обращая внимания на меня.

Мне и в голову не пришло, конечно, что Фрэнк вдруг стал расистом. Это слово в тот момент относилось исключительно к Сэмми. Просто Фрэнк хотел оскорбить его и решил применить самое сильное оружие.

– Думает, что он такой крутой? Думает, он круче меня? Да я его раздавлю. – Он посмотрел на меня в упор. – Я раздавлю любое ничтожество, которое попрет против меня.

Джилли улыбнулся.

Вулкан затихал. Если я собирался что-то сказать, то не было лучшего момента.

– Он сам на это напрашивался.

Это была маленькая увертка, которой Фрэнк явно от меня не ожидал:

– Ты так думаешь?

– Даже если он сам верил в эту чушь, – я сделал особый нажим на слово «чушь», – насчет того, что он поет лучше вас, – а я-то понимаю, что в душе он в это не верит, – конечно, нечего было приходить на радио и всем об этом трубить.

– Конечно. Конечно нечего. Теперь я вижу, ты все понимаешь, Джеки. – К Джилли: – Видишь, Джеки все понял?

Джилли издал какой-то неопределенный звук.

– Этот неотесанный еврей напакостил мне, и теперь я его проучу.

Медленно, как бы теряясь в сомнениях, я произнес:

– Вот именно…

То, что я сказал и как я это сказал, заинтересовало Фрэнка.

– Что ты хочешь сказать этим «Вот именно»?

– Ну да, я с вами согласен. Вы можете растоптать Сэмми. И я знаю, и он знает, что вы на это способны. Все это знают. Просто нехорошо будет, если вы всем им боеприпасы вручите.

Фрэнк перевел взгляд с меня на Джилли, потом снова посмотрел на меня.

– Боеприпасы? О чем ты толкуешь, черт возьми? И кто такие эти все они?

Насколько я понимал, ни уговорами, ни спорами Фрэнка невозможно было пронять; тут не помогли бы доводы ни логики, ни разума. Единственный способ добиться прощения для Сэмми от звезды такого масштаба – это задеть за его живое самолюбие.

– Ну, они. Пресса, журналисты, собиратели сплетен. Луэлла и Дороти[45]45
  Луэлла – Луэлла Парсон (1893–1972), кинокритик, журналистка, автор влиятельной колонки (с начала 30-х гг.) примерно в 400 газетах страны. Была широко известна просто как Луэлла. Дороти – Дороти Дэй (1897–1980), прогрессивная журналистка, работала в газетах Нью-Йорка, Чикаго, Нового Орлеана.


[Закрыть].