Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

– Это тот человек? – спросил Бразерхуд. В руках у него была свадебная фотография Пима и Мэри.

– И вы здесь, сэр! На заднем плане. И в качестве шафера, по-моему. Это что, официальное дознание? А то ведь фотография очень нечеткая.

– Это тот самый человек?

– Что ж, утверждать, что это не он, не берусь – лучше всего так это сказать.

«Пим смешно бы его изобразил, – подумал Бразерхуд. – Он копирует этот выговор так, что не отличишь. Он стоял здесь возле поручней, изучая расписание поездов, отправляющихся из Рединга после одиннадцати по будням. А уехать ты мог куда угодно, кроме Лондона, потому что именно в Лондон ты купил себе билет. Время у тебя было. Время для сентиментальных телефонных разговоров. Время, чтобы написать сентиментальное письмо Тому. Самолет твой вылетел из Хитроу в 8.40 без тебя. Самое позднее к восьми ты принял решение. Около 8.15, судя по показаниям служащих аэропорта, ты и разыграл свою маленькую комедию с самолетами в Шотландию. После чего, надвинув шляпу на лоб, поспешил к экспрессу на Рединг и распрощался с аэропортом, быстро и без лишних слов, как это ты умеешь».

Бразерхуд вернулся к железнодорожному расписанию.

«Времени полно, – повторял он. – Положим, из Хитроу ты выехал в 8.30. Между 9.15 и 10.30 из Рединга в обоих направлениях были поезда, но ты не уехал. Вместо этого ты писал письмо Тому. Где же ты занимался этим?»

Он опять вышел на площадь.

«В пивной с неоновой вывеской. В лавке, торгующей рыбой с картошкой. В открытом всю ночь кафе, где засели проститутки, где-то тут на этой убогой площади ты и примостился, чтобы научить Тома, что делать, когда мир начнет рушиться».

Телефонная будка стояла у входа в здание вокзала, она была ярко освещена, чтобы предотвратить бесчинства хулиганов. Пол в ней был усеян бумажными стаканчиками и осколками битого стекла. Крытые уродливой серой краской стены испещряли надписи и любовные послания. Но, несмотря на это, будка была удобной. «Говоря свои последние „прости“, ты имел хороший обзор площади. Почтовый ящик был вделан в стену совсем неподалеку. Сюда ты и кинул свое письмо со словами: „Что бы ни произошло, помни, как я тебя люблю“. А потом ты отправился в Уэльс. Или в Шотландию. Или улизнул в Норвегию, чтобы наблюдать, как кочуют стада оленей. А может быть, отправился в Канаду, готовый к тому, чтобы питаться консервами».

Даже очутившись у себя в квартире на Шеперд-Маркет, Бразерхуд не исчерпал своей энергии. Официальную связь с полицией фирма осуществляла через старшего инспектора Беллоуза из Скотлэнд-Ярда. Бразерхуд набрал номер его домашнего телефона.

– Что вам удалось разузнать относительно достопочтенного джентльмена, о котором я справлялся утром? – спросил он и, к облегчению своему, не услышал в голосе Беллоуза сдержанности, когда тот зачитывал ему факты, которые Бразерхуд аккуратно записал.

– Можете сделать мне подобное, но с другой кандидатурой?

– С удовольствием.

– Лемон. Почти лимон. Имя Сид или Сидней. В летах, вдовец, проживает в Сербитоне, недалеко от железной дороги.

Нехотя Бразерхуд набрал номер Главного управления и вызвал из секретариата Найджела. С опозданием и раздираемый наклонностями более преступными, он все же знал, что должен подчиниться. Как подчинился сегодня, изливая презрение на американцев. Как в конце концов подчинялся всегда и не из любви к рабству, но потому, что верил в необходимость борьбы и, несмотря ни на что, в их совместную деятельность. Как только раздался голос Найджела, начались помехи. Помехи эти не были случайными.

– В чем дело? – грубо спросил Найджел.

– Я про книгу, о которой говорил Артелли. Он называл ее материалом для кодирования.

– Я решил, что он болтает глупости. Бо собирается проконсультироваться на самом высоком уровне.

– Скажи им, чтобы проверили гриммельсгаузеновского «Симплициссимуса». Есть подозрения. И предупреди, что издание должно быть обязательно старым.

Долгое молчание. Опять помехи. «В ванной он, что ли? – подумал Бразерхуд. – Или в постели с женщиной. Что он там, в самом деле?»

– Скажи по буквам, – осторожно произнес Найджел.

10

Вслушиваясь в сумятицу внутренних голосов, Пим усилием воли заставлял себя сохранять безмятежность. «Будь по-королевски щедр, – твердил он себе. – Прояви благосклонность к этому мальчику, который был некогда тобою. Люби его со всеми его недостатками, со всеми тщетными его усилиями и стремлениями».

* * *

Если в жизни Пима был безоблачный период, когда все роли, которые он разыгрывал, имели успех и все у него получалось как нельзя лучше, так что о большем он не смел и мечтать, это, несомненно, были первые семестры в Оксфордском университете, куда его отправил Рик, видевший в Оксфорде неоспоримый пролог к тому, чтобы сын его стал лордом, главным судьей, что обеспечило бы ему место среди великих и высокочтимых. Дружеские отношения между ними тогда упрочились, как никогда. После исчезновения Акселя последние месяцы одинокого пребывания Пима в Берне стали расцветом их письменного общения. Фрау Оллингер с ним едва разговаривала, герр Оллингер с головой ушел в проблемы выживания его фабрики в Остермундигене, и Пим в одиночестве бродил по городу, совсем как раньше, когда только поселился в Берне. Но по вечерам, уставясь в безмолвную стену, он писал длинные, откровенные, исполненные нежности письма Белинде и единственному своему якорю спасения – Рику. В ответ на такое его внимание Рик стал писать еще изысканнее и цветистее. Тоскливые послания из медвежьих углов прекратились. Конверты и почтовая бумага стали толще, солиднее, приобрели броские штемпели. Вначале письма со штемпелем Экспериментальной компании Ричарда Т. Пима приходили к Пиму из Кардифа, сообщая, что «Тучи Неудач и Невезения рассеялись раз и навсегда благодаря заступничеству Провидения, которое я теперь не могу считать ни чем иным, как свойским парнем», а месяц спустя, из Челтенхема – в последнем письме: «предприятие „Недвижимость и Финансы Пима и Партнеров“ ставило его в известность, что „совершаются некие Действия, в результате коих Будущность Пима будет обеспечена и Нужда Навеки забудет дорогу к его Дому“». Самым последним был отпечатанный на машинке текст по-королевски элегантной почтовой открытки, гласившей, что «согласно Нововведению, одобренному всеми Сторонами, все, касающееся Дел Вышеозначенной Компании, будет рассматриваться Опекунским Фондом „Пим и Акционированная собственность“ (Нассау), Парк-Лейн, Уэст-Энд».

Джек Бразерхуд и Уэнди на средства «фирмы» устроили ему прощальный ужин. Присутствовал Сэнди, а Джек подарил Пиму две бутылки виски и выразил надежду, что пути их когда-нибудь еще скрестятся. Герр Оллингер проводил его на вокзал, где они в последний раз выпили вместе кофе. Фрау Оллингер осталась дома. Обслуживала их Элизабет, но обслуживала рассеянно. У Элизабет вырос животик, но кольца на пальце не было. Когда поезд отъехал от вокзала и Пим увидел внизу – цирк с его слоновником и университет с его зеленым куполом, он понял, что Берн кончился для него навсегда. Аксель нарушил закон. Швейцарцам это стало известно. Счастье еще, что я сам смог выпутаться из этой истории. Стоя в коридоре в то время, когда поезд несся через южную Францию, он почувствовал, как по щекам его текут слезы, и поклялся, что никогда больше не будет шпионом. На вокзале Виктории его поджидал Кадлав в новеньком «бентли».

– Как величать вас теперь, сэр? Доктор или профессор?

– Просто Магнус тоже сойдет, – великодушно обронил Пим, пожимая ему руку. – Как Олли?

В новой «рейхсканцелярии» на Парк-Лейн все дышало благополучием и стабильностью. Бюст Ти-Пи вернулся на свое место. Своды законов, стеклянные двери и новый жокей с гербом Пимов подмигивали ему, преисполняя сердце его уверенностью, пока он поджидал того момента, когда очередная милашка пригласит его в парадный кабинет.

– Президент примет вас немедленно, мистер Магнус.

Они крепко обнялись, из гордости каждый не желая заговорить первым. Рик тискал спину Пима, мял его щеки и смахивал с ресниц слезы. Мистер Маспоул, Перси и Сид были вызваны особым звонком, дабы отдать дань уважения вернувшемуся герою. Мистер Маспоул принес стопку документов, и Рик вслух прочел важнейшие выдержки из них. Пим назначался юрисконсультом по международным вопросам пожизненно с выплатой ему ежегодного жалованья в 500 фунтов и правом на пересмотр жалованья в случае, если Пим не будет получать гонораров в других компаниях. Таким образом занятия юриспруденцией в Оксфорде для Пима обеспечивались и «Нужда Навеки забывала дорогу к его Дому». Милашка внесла шампанское. Кажется, она занималась здесь только этим. Все выпили за здоровье нового служащего компании.

«Так держать, Пострел, а потом прямиком в парламент!» – возбужденно вопил Сид, а Пим в ответ, для их удовольствия, болтал какие-то глупости по-немецки. Потом отец и сын опять сжали друг друга в объятиях, Рик опять пустил слезу и сказал, что если б только он получил преимущества образования. А через несколько часов в особняке в Амершеме, носившем название «Фарлонг», еще раз отмечалось его возвращение домой, отмечалось вечеринкой в дружеском кругу, на которой присутствовали сотни две старых друзей, большинство из них Пим видел впервые, и в их числе были главы некоторых всемирно известных компаний, театральные звезды и звезды экрана, а также несколько известнейших юристов, последние по очереди отводили Пима в угол и уверяли, что именно им удалось пристроить Пима в Оксфорд.

Потом вечеринка кончилась, и Пим лежал без сна в своей кровати под пологом, слушая, как хлопают дверцы дорогих лимузинов.

– Ты хорошо поработал в Швейцарии, сынок, – раздался из темноты голос Рика, уже некоторое время находившегося в комнате. – Ты выиграл битву. Это не прошло незамеченным. Обед тебе понравился?

– Очень вкусно.

– Множество людей мне говорили одно и то же. «Рики, – говорили они, – ты должен забрать оттуда мальчика. Эти иностранцы его испортят». И ты знаешь, что я им отвечал?

– Что ты им отвечал?

– Отвечал, что я в тебя верю. А ты в меня веришь, сынок?

– Еще как!

– Как тебе этот дом?

– Прекрасный дом, – сказал Пим.

– Он твой. Записан на твое имя. Я купил его у герцога Девонширского.

– У кого бы ты его ни купил, огромное тебе спасибо!

– Никто никогда не сможет отнять его у тебя, сынок. Будь тебе двадцать или пятьдесят. Где твой старик, там твой дом. Тебе удалось пообщаться с Макси Мором?

– Да нет, по-моему.

– С парнем, что забил решающий гол во время матча «Арсенала» и «Сперс»? Да брось! Конечно же, ты говорил с ним. А о Блотси что ты думаешь?

– Который из них Блотси?

– Дж.-У. Блотт, не слыхал? Известнейший розничный торговец бакалейным товаром. И с каким достоинством держится! Со временем станет лордом, это уж точно. И ты им станешь тоже. Как тебе Сильвия?

Пим припомнил массивную средних лет даму в синем платье, улыбавшуюся аристократической улыбкой, возможно, вызванной обильным употреблением шампанского.

– Очень мила, – осторожно ответил он.

Рик ухватился за это слово так, словно полжизни охотился за ним.

– Мила! Именно мила! Чертовски милая женщина, и оба ее мужа делают ей честь.

– Она очень привлекательна даже для меня в моем возрасте.

– Ты там не запутался с каким-нибудь романом? В мире нет ситуации, которую нельзя было бы распутать с помощью хороших друзей.

– Да так, интрижка. Ничего серьезного.

– Ни одна женщина не сможет встать между нами, сынок. Как только эти оксфордские девицы узнают, кто такой твой старик, тебе от них отбою не будет. Обещай хранить целомудрие.

– Обещаю.

– И учи законы так, словно от этого зависит твоя жизнь. Тебе ведь платят за это, помни.

– Буду помнить.

– Вот и хорошо.

Увесистое тело Рика, украдкой скользнув, по-кошачьи примостилось рядом с Пимом. Он потянул к себе голову Пима и не отпускал, пока их щеки не соприкоснулись – щетина к щетине.

Пальцы Рика ощупали мясо грудной клетки под пижамной курткой Пима, помяли его. Рик прослезился. Пим также прослезился и вспомнил Акселя.

На следующий день Пим спешно отправился в колледж, выдумав ряд уважительнейших причин, по которым он должен сделать это на две недели раньше срока. Отказавшись от услуг мистера Кадлава, он поехал туда на автобусе и со все возрастающим восхищением глядел в окно на летевшие навстречу холмы и озаренные осенним солнечным сиянием сжатые нивы. Дорога пролегала через маленькие городки и деревеньки, по сторонам которой красноватые буки сменялись заваленными живыми изгородями, и так все время, пока не скрылся из виду бакингемширский кирпич и не возник на его месте золотистый строительный камень Оксфорда, холмы не расплющились в равнину и в густеющих послеполуденных лучах в небо не вознеслись шпили университетского города. Пим вылез из автобуса, поблагодарил шофера и начал свое блуждание по волшебным улицам, на каждом перекрестке спрашивая дорогу, забывая, спрашивая опять и ничуть не расстраиваясь всей этой путаницей. Мимо него на велосипедах проносились девушки в развевающихся юбках. Мантии профессоров трепал ветер, в то время как они старались удержать на голове свои четырехугольные шапочки; зазывно улыбались книжные лавки. Швейцар в колледже назвал ему пятую лестницу, что возле Квадратной Часовни. Он карабкался по деревянным ступеням винтовой лестницы до тех пор, пока не увидел на дубовой двери своей фамилии – М. Р. Пим. Толкнув внутреннюю дверь, он закрыл внешнюю. Потом нащупал выключатель и закрыл вторую дверь, – дверь, отделившую его от всей его прошлой жизни. «В стенах этого городка я вне опасности. Никто не разыщет меня, никто не завербует». В шкафу стояли книги по юриспруденции. В вазе стояли орхидеи с карточкой: «Успеха, сынок, желает тебе твой лучший друг». Чек из «Хэрродса» оплачен был новой финансовой корпорацией Пимов.

* * *

В то время университет был весьма затхлым местечком, Том. Ты очень бы посмеялся тому, как мы тогда одевались, как разговаривали и как легко мирились со многими условностями и установками, хоть и считались золотой молодежью. На ночь нас запирали, а утром отпирали. Девушек разрешалось приглашать к чаю, но ни в коем случае на обед и, уж боже упаси, на завтрак. Обслуживающий персонал по совместительству был агентурой декана и фискалил на нас, если мы нарушали правила. Наши родители или же большинство наших знакомых воевали и выиграли эту победоносную войну, поэтому единственное, чем могли мы им отплатить – это нещадно подражать им. Некоторые из нас уже отслужили в армии. Но и все прочие сплошь одевались под офицеров, в надежде, что никто не заметит разницы. На первый же свой чек Пим приобрел синий клубный пиджак с медными пуговицами, на второй – брюки из твида и синий галстук с коронами, от которого так и разило патриотизмом. После этого он временно прекратил покупки, потому что по третьему его чеку он смог получить деньги лишь через месяц. Пим чистил до блеска коричневые штиблеты, аккуратно менял платки и по-джентльменски причесывался на пробор. А когда Сефтон Бойд, который был на год старше, угощал его в шикарном клубе «Гридайрон», Пим так усердно впитал в себя речь окружающих, что необыкновенно скоро сам заговорил, как заправский оксфордский студент, и стал называть всех младшекурсников «Чарли», а товарищей по курсу «ребята», считать все дурное и некрасивое «ужясным» и «вюльгярным» и все хорошее «довольно сносным».

– Где это ты откопал галстук «Винсент-клуба»? – довольно дружелюбно осведомился Сефтон Бойд, когда они вышагивали по Броду, направляясь на встречу с «парочкой Чарли» в пивной Тринити-колледжа, чтобы сыграть в картишки «по маленькой». – Я не знал, что ты так преуспел в боксе в последнее время!

Пим отвечал, что галстук этот он высмотрел в витрине лавки «Братьев Холл» на Хай-стрит.

– Знаешь, лучше спрячь его пока до лучших времен, а вытащишь, когда и вправду станешь членом этого клуба. – Он легонько потрепал Пима по плечу. – И если уж зашла речь о таких вещах, скажи лакею, чтобы пришил к этому пиджаку нормальные пуговицы. Ты ведь не хочешь, чтобы все считали тебя претендентом на венгерский престол, правда?

И опять Пим готов был обнять весь мир, любить всех и вся, крайне стараясь отличиться и выделиться. Он вступал в студенческие корпорации, платя взносов больше, чем существовало клубов, и был секретарем не одного десятка обществ – от филателистов до сторонников эвтаназии. Он писал проникновенные статьи в университетские журналы, числился в группах поддержки некоторых выдающихся общественных деятелей, встречал их на вокзале, кормил их обедами за счет корпорации и препровождал в полупустые лекционные залы. Он защищал честь колледжа, играя в регби и крикет, гребя в восьмерке, напивался в баре родного колледжа, что же касается современного общественного устройства, он то цинично и беспочвенно ругал его, то вдруг, проявляя стойкий патриотизм, начинал его защищать в зависимости от того, кому случалось быть его собеседником. Со свежими силами бросился он в объятья германской музы, почти не смутившись тем, что в Оксфорде она оказалась веков на пять старше, чем в Берне, и что все относящееся к современности здесь почиталось ущербным. Он быстро преодолел разочарование. «Что ж, зато это класс, – говорил он себе. – Это академический уровень». И очень скоро он уже с головой ушел в сомнительные тексты средневековых менестрелей, отдаваясь им с той же самозабвенностью, какую раньше проявил по отношению к Томасу Манну. К концу первого семестра он с жаром штудировал средне– и древне– верхненемецкий. К концу второго мог декламировать Гильдебранда и воспроизводить куски из Библии по-готски в переводе епископа Улфилы, к вящему удовольствию небольшого кружка поклонников, толпившихся вокруг в баре. К середине третьего семестра его живейшим и столь редким для молодого человека увлечением стала сравнительная и теоретическая лингвистика. А когда после этого он перенесся в гибельный модернизм века XVII-го, то не без удовольствия доказал в двадцатичетырехстраничном трактате, каким выскочкой был Гриммельсгаузен – поэт, испортивший свое произведение дешевой назидательностью, человек, моральный облик которого весьма сомнителен, так как в Тридцатилетней войне он сражался на два фронта. В качестве завершающего удара он выдвинул тезис о том, что чрезмерное увлечение Гриммельсгаузена псевдонимами не позволяет нам с уверенностью говорить о нем как об авторе «Симплициссимуса».

«Я останусь здесь навеки, – решил он. – Я буду профессором, любимцем студенческой молодежи» Воплощая в жизнь это намерение, он иногда практиковался в своеобразной запинающейся речи, придавал улыбке своей оттенок униженности, а ночами долгие часы проводил за письменным столом, отгоняя сон чашечками «Нескафе» С рассветом он, небритый, спускался вниз, чтобы все видели на его вдохновенном лице следы неусыпного труда. В одно такое утро он с удивлением обнаружил внизу дожидавшийся его ящик с портвейном и записку от ведущего профессора юридических наук.

«Дорогой мистер Пим,

Вчера посланцы из магазина „Хэрродс“ доставили мне этот ящик вместе с любезным письмом Вашего батюшки, рекомендующим, как я понял, Вас мне в качестве ученика. Хоть и не в моих правилах отвергать подобную щедрость, но я боюсь, что жест этот был направлен не по адресу – скорее следовало обратить его к моему коллеге, преподавателю современного языковедения, так как, насколько мне известно от Вашего наставника, Вы занимались германистикой.»

Полдня после этого Пим места себе не находил. Подняв воротник, он как потерянный бродил по Крайстчерч-медоуз. Из боязни подвергнуться репрессиям пропустил беседу с наставником и строчил письма Белинде на адрес лондонского благотворительного общества, где она теперь работала бесплатным секретарем. После этого он засел в темном кинотеатре. Вечером, все еще сокрушаемый отчаянием, он погрузил злополучный ящик на тележку, чтобы отвезти его в Баллиол-колледж и во всем признаться Сефтону Бойду. Но когда он добрался туда, в голове его созрела новая версия случившегося.

– Один богатенький мерзавец из Мертона повадился обхаживать меня, чтобы залучить к себе в постель, – объяснил он тоном праведного негодования, в котором упражнялся всю дорогу, пока вез ящик. – Вот прислал мне этот ужасной величины ящик, думая меня купить этим!

Если Сефтон Бойд и не совсем поверил ему, виду он не подал. Вдвоем они оттащили добычу в «Гридайрон-клуб», и там выпили все вино за один раз в компании из шести человек, веселясь до утра и провозглашая здравицы в честь девственника Пима. Через несколько дней Пима выбрали членом клуба «Гридайрон». С наступлением каникул он подрядился продавать ковры в магазинчике в Уотфорде. Рику он представил это как каникулярный спецкурс юридических наук. Подобные каникулярные семинары он посещал и в Швейцарии. В ответ Рик прислал ему наставление на пяти страницах, в котором предупреждал об опасности общения с распутными снобами-интеллектуалами, а также, совершенно неожиданно, чек на пятьдесят фунтов.

* * *

Весь летний семестр он отдал женщинам. Никогда раньше он не был так влюблен. Он клялся в любви каждой встречной девушке, желая переломить то дурное мнение о себе, которое, как он считал, у них складывалось. В уютном кафе, на садовых скамейках или же в погожие деньки гуляя по берегу Айсиса, Пим жал им ручки и, вперяясь долгим взглядом в их недоуменные глаза, говорил им все то, что сам всегда мечтал услышать. Если дело не шло с одной, он тут же давал себе слово завтра же отыграться на другой, ибо девушки его возраста и развития были ему внове и его смущало, если они вели себя независимо. Когда же дело не шло ни с одной из них, он писал письма Белинде, которая отвечала неукоснительно. В своих любовных речах он никогда не повторялся, потому что цинизм был ему чужд. Так, одной он поверял свою мечту вернуться на швейцарскую сцену, где некогда имел оглушительный успех. Ей тоже стоит выучить немецкий, тогда они могли бы играть в спектакле вместе. Другой он представлял себя поэтом, пишущим о бренности земной, ниспровергателем основ, и рассказывал, как преследовала его неумолимая швейцарская полиция.

– А я-то считала их завзятыми нейтралами и гуманистами! – воскликнула девушка, потрясенная описанием побоев, которым подвергся он, переходя через австрийскую границу.

– Только не в отношении людей, выделяющихся из общего ряда, – сурово заметил Пим. – Не в отношении тех, кто отвергает нормы буржуазной нравственности. У этих швейцарцев законов только два. Нельзя быть бедным и нельзя быть иностранцем. А я был и тем, и другим.

– Сколько же всего вы вытерпели, – сказала она. – Фантастика! А я ничего в жизни не видела.

Третьей он изображал себя романистом, бытописателем темных углов и обличителем испорченных нравов, чья рукопись еще не представлена в издательство, но ждет своего часа у него дома в старом шкафчике.

В один прекрасный день на горизонте появилась Джемайма. Мать отправила ее в Оксфорд, в колледж, где студентки обучались делопроизводству, секретарской работе и печатанию на машинке. Джемайма была длинноногой и рассеянной, и вид у нее был такой, словно она постоянно всюду опаздывает. Она была хороша, как никогда.

– Я люблю тебя, – говорил ей Пим у нее в комнате, передавая ей за столом куски фруктового пирога. – Что бы ни было и каким бы страданиям я ни подвергался, я не переставал тебя любить!

– А каким страданиями ты подвергался? – спросила Джемайма.

Джемайма заслуживала отдельной истории, и ответ Пима явился неожиданностью даже для него самого. Позднее он решил, что ответ этот вызрел в нем давно и выскочил самопроизвольно, так что Пим просто не успел удержать его.

– Страданиям за Англию, – ответил он. – Мне повезло, что я вообще остался жив. Если я кому-нибудь расскажу все, меня убьют.

– Почему убьют?

– Это секрет. Я поклялся никому это не рассказывать.

– Тогда почему ты рассказываешь мне?

– Я тебя люблю. Я должен был совершать ужасные жестокости. Ты не можешь себе представить, каково это – носить в себе подобные секреты.

И услышав самого себя как бы со стороны, Пим вспомнил слова Акселя, сказанные им уже под самый конец: «В жизни нет ничего, что бы не повторялось».

На следующем своем свидании с Джемаймой он описал ей храбрую девушку, вместе с которой ему пришлось выполнять свою сверхсекретную работу. Мысленно он представлял себе одну из тусклых фотографий военного времени – красотки, награжденные медалями за участие в еженедельном парашютном десанте во Франции.

– Звали ее Уэнди. Мы вместе совершали секретные операции в России. Мы очень сдружились.

– Ты с ней спал?

– У нас были не того рода отношения. Отношения профессиональные.

Джемайма была заинтригована.

– Ты хочешь сказать, что она была проституткой?

– Нет, конечно! Она была секретным агентом. Таким же, как я.

– А с проститутками ты когда-нибудь спал?

– Нет.

– А Кеннет спал! С двумя сразу. С двух разных концов.

«Каких еще концов? – подумал Пим, ощущая, как закипает в нем негодование. – Я герой необъявленной войны, а она рассуждает со мной о сексе!» В отчаянии он накатал двенадцатистраничное послание Белинде, в котором признавался ей в платонической любви, но к тому времени, как пришел от нее ответ, он забыл, чем был этот ответ вызван. Иногда Джемайма заходила к нему без приглашения, запросто, ненакрашенная и с волосами, скромно зачесанными за уши. Она кидалась на его кровать и, лежа на животе, читала Джейн Остин, болтая в воздухе голыми ногами и и позевывая.

– Можешь погладить меня под юбкой, если хочешь, – однажды сказала она ему.

– Спасибо, мне так хорошо, – ответил Пим.

Не смея больше ее беспокоить, он пересел в кресло и читал «Хрестоматию по древнегерманской литературе» до тех пор, пока она не скорчила гримасу и не ушла. Некоторое время после этого она к нему не заходила. Он постоянно сталкивался с ней в кинотеатрах, которых в Оксфорде насчитывалось семь, так что на обход их тратилась целая неделя. Каждый раз она была с новым кавалером, а однажды, в подражание брату, сразу с двумя. За это время один раз ее навестила Белинда, предупредившая Пима, что вынуждена будет сторониться его, иначе это будет нехорошо по отношению к Джем. Желание Пима понравиться Джемайме достигло к тому времени небывалых размеров. Он трапезничал в одиночестве и выглядел так, словно его донимала бессонница, но она по-прежнему была неуловима. Как-то вечером, проходя мимо кирпичной ограды, он намеренно до крови ободрал об нее руку, после чего поспешил на Мертон-стрит, в фешенебельную квартиру Джемаймы, где застал ее перед электрическим камином – она сушила свои длинные волосы.

– С кем это ты подрался? – спросила она, прижигая ему руку йодом.

– Есть вещи, о которых я не могу говорить.

– Если бы я была мужчиной, – сказала она, – я бы не тратила сил ни на какие драки. Я не играла бы в регби, я не занималась бы боксом, я не стала бы выполнять шпионские задания. Даже верхом бы я не ездила. Я экономила бы все силы, какие только можно, и только трахалась бы, трахалась и трахалась с утра до вечера.

Пим ушел от нее, вновь возмущенный легкомыслием тех, кто не умеет понять его высокое предназначение.

«Дорогая Бел,

неужели ты не можешь чем-нибудь помочь Джемайме? Мне просто больно видеть, как она погибает!»

* * *

Знал ли Пим, что искушает Господа Бога? Разумеется, сейчас, в эту ветреную ночь, когда море так шумит, а я пытаюсь писать обо всем этом, хотя с тех пор прошло столько лет, я это знаю. Кого же как не Создателя искушал он, плетя свои глупые басни? Пим сам накликал на себя свою судьбу, и это так же точно, как если б он помнил это в своих молитвах, а Бог внял им, как он это часто делает, заготовив приманку, видимую всякому глазу, даже ангельскому, – божественный отклик ждал его в каморке швейцара, когда он спустился туда, узнать, кто любит его и помнит о нем в это субботнее утро перед завтраком.

Вот оно! Письмо в голубом конверте! Неужели от Джемаймы – или же от добродетельной Белинды, подруги Джемаймы? Может быть, от Лаладжа – или от Полли, от Пруденс, от Анны? Нет, Джек, все они были ни при чем. Письмо это, как и большинство дурных вещей, было от вас. Вы писали Пиму из Омана, из разведывательных частей миротворческого корпуса, хотя марка была истинно британской и на конверте значилось: «Уайтхолл», потому что письмо прибыло в Англию специальной почтой.

«Мой дорогой Магнус,

как ты поймешь из первых же строк письма, я оставил бернскую круговерть ради жизни более суровой, потому что в настоящее время я прикомандирован к военной миссии, что придает моему здесь пребыванию дополнительный интерес. Деятельности на благо церкви я все же продолжаю уделять время, и надо признаться, что некоторые арабы здесь – отличные певчие. Тебе я пишу по двум причинам:

1) Пожелать тебе всяческих успехов в занятиях и заверить тебя в том, что успехи эти меня весьма интересуют.

2) Обобщить тебе, что я передал твои координаты в сестринскую церковную общину в Англии, узнав, что им не хватает теноров. Так что, если случится, что к тебе обратится парень по имени Роб Гонт, отрекомендовавшись моим другом, я надеюсь, ты разрешишь ему ради нашей дружбы угостить тебя в баре и развлечь интересной беседой. Между прочим, он в чине подполковника и командора».

Ждать Пиму пришлось недолго, хотя каждая минута после этого ему казалась вечностью. В следующий вторник, вернувшись с важной консультации по теории аблаута, он нашел поджидавший его второй конверт. Этот конверт был бурый, толстый, такой в последующие годы мне больше не попадался. Бумага была полосатой, что делало ее похожей на рифленый картон, хотя поверхность была маслянисто-гладкой. На оборотной стороне не было ни имени, ни адреса отправителя, даже изготовитель конвертов не указывался. Зато имя и адрес Пима были безукоризненно четко отпечатаны на машинке, проштемпелеван конверт был точно по центру, и, когда в безопасности своей комнаты он стал вскрывать конверт, обнаружилось, что склеивает его прорезиненная лента, пахнущая какой-то кислотой и состоящая из липких нитей, как жевательная резинка. Внутри находился один-единственный белый листок плотной бумаги, не столько сложенный, сколько разглаженный. Когда он разворачивал листок, великому разведчику сразу же бросилось в глаза отсутствие водяных знаков. Шрифт был крупным, словно письмо предназначалось близорукому, строчки шли идеально ровно.

«Почтовый ящик 777

Военное министерство

Уайтхолл

Дорогой Пим,

наш общий друг Джек рассказал мне о Вас много лестного, и я был бы очень рад возможности познакомиться с Вами, и обсудить важные и представляющие взаимный интерес вопросы, в разрешении которых Вы можете быть нам крайне полезны. К несчастью, в настоящий момент я чрезмерно загружен работой и к тому времени, когда Вы получите это письмо, буду находиться в командировке за границей. Поэтому, пока суд да дело, я бы хотел предложить Вам встретиться с моим коллегой, который в следующий понедельник как раз будет в Ваших краях. Если Вы согласны, то почему бы Вам, сев на автобус до Берфорда, не подъехать к пивной „Монмаут“ часам к двенадцати? Чтобы вам легче было узнать друг друга, при себе у него будет „Ален Куотермейн“ Райдера Хаггарда, а Вам я рекомендую запастись номером „Файнэншл таймс“, который печатается на розовой бумаге. Зовут его Майкл. Как и Джек, он отличный вояка, в чем-то подобный воину Михаилу Архангелу. Не сомневаюсь, что вы понравитесь друг другу.

С наилучшими пожеланиями

искренне ваш

Р. Гонт, подполковник в отставке, Королевская Академия».

Следующие пять дней Пим не мог работать. Он блуждал по закоулкам городка, путая следы, когда ему казалось, что за ним следят. Он купил перочинный ножик и упражнялся в метании его в ствол дерева, пока не сломалось лезвие. Он составил завещание и отослал его Белинде. К себе он входил с оглядкой и, прежде чем подняться или спуститься по лестнице, сперва прислушивался, нет ли каких-нибудь подозрительных звуков. А где ему прятать секретные письма? Подражая чему-то, вычитанному из книг, он вырвал середину новехонького «Этимологического словаря» Клюге, чтобы в образовавшемся тайнике прятать письма. С тех пор стоило ему возвратиться домой после очередной вылазки, и взгляд его как магнитом притягивал распотрошенный словарь. Чтобы купить экземпляр «Файнэншл таймс», не привлекая внимания, он проделал путь пешком до самого Литлмора, но на деревенской почте слыхом не слыхивали о такой газете. Когда он вернулся, все было уже закрыто. После бессонной ночи он, чуть ли не на рассвете, пока все еще спали, совершил набег на читальню младшекурсников и выкрал там с полки старый номер.