Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

Отвечая откровенностью на откровенность, Пим описал все, что пережил во время бомбежки Лондона, и ту ночь, когда он был у тетки в Ковентри, а они разбомбили собор, и что тетка его жила в двух шагах от входа в собор, но каким-то чудом дом ее остался целехоньким. Разрушив Ковентри, он в смелом полете воображения превратил себя в адмиральского сына, стоявшего перед окном школьной спальни и спокойно наблюдавшего, как строем пролетают над школой все новые и новые немецкие бомбардировщики, и думая, будут ли они и на этот раз сбрасывать парашютистов в костюмах монашенок.

– Неужели у вас не было бомбоубежищ? – вскричал герр Оллингер. – Это же позор! И вы, такой юный, совсем ребенок! Господи, моя жена просто с ума сойдет от ужаса! Она из Вильдерсвиля, – пояснил он, в то время как герр Бастль, съев сухарик, громко пукнул.

И Пима понесло вперед – он громоздил одну выдумку на другую, апеллируя к истинно швейцарской черте герра Оллингера – его любви к страшным историям, очаровывая жителя нейтральной страны жестокой реальностью войны.

– Но вы были еще так молоды! – опять запротестовал герр Оллингер, когда Пим принялся описывать строгости, царившие во вспомогательном отряде связи в Бредфорде, где он проходил военную подготовку. – И вы не знали тепла родимого гнезда! Такой ребенок!

– Но, слава Богу, нас все же не использовали в военных действиях, – возразил Пим голосом рекламного агента, делая знак официанту подать ему счет. – Мой дед погиб на первой мировой, мой отец пропал без вести на второй, и я беру на себя смелость полагать, что наша семья заслужила некоторую передышку.

Герр Оллингер и слышать не пожелал, чтобы Пим платил по счету. Может быть, за то, что он, герр Оллингер, дышит сейчас вольным воздухом Швейцарии, ему следует благодарить три поколения английского народа! Колбаса и пиво Пима были лишь первой ступенью на лестнице щедрых благодеяний герра Оллингера. Следующей было предложение комнаты на тот срок, который Пиму будет угоден, если он окажет Оллингеру подобную честь – на Ленггассе в маленьком тесном домике, который герр Оллингер унаследовал от матери.

* * *

Комната была небольшой. Вернее, она была очень маленькой. На чердаке комнат было три, Пим занимал среднюю, и только в средней можно было разогнуться, хотя и в своей комнате Пим чувствовал себя вольготнее, высунувшись в чердачное окно. Летом там всю ночь было светло, зимой все заваливал снег. Для отопления существовал большой черный радиатор, врезанный в брандмауэр, тепло в него шло от дровяной печки в коридоре. Приходилось постоянно выбирать – мерзнуть ли или обливаться потом, и Пим выбирал то или иное, в зависимости от настроения. И все же, Том, до встречи с мисс Даббер я нигде еще не был так счастлив. Не так часто доводится нам в жизни узнать счастливую семью. Фрау Оллингер была высокого роста, улыбчивая и экономная. В каждодневном своем блуждании по дому Пим однажды увидел в дверную щель ее спящей и заметил, что она улыбалась во сне. Я уверен, что и на смертном одре она улыбалась. Муж ее вился вокруг нее, как большое буксирное судно, и, постоянно нарушая ее планы экономии, сажал на ее шею первого же неприкаянного бродягу и приживала из тех, что встречались ему на пути, и это притом, что он обожал ее. Дочери их были одна некрасивее другой, играли все они ужасно, и игра их возмущала соседей. Одна за другой они вышли замуж за молодых людей, еще более некрасивых, чем они сами, и музыкантов еще более некудышных, которым Оллингер приписывал блеск и невиданные совершенства, и, думая так, он и вправду делал их таковыми. С утра до ночи через кухню Оллингеров шел поток мигрантов, неудачников, непризнанных гениев, жаривших там свои омлеты, тушащих сигареты об их линолеум, и грех вам было, если вы оставляли незапертой дверь в комнату, ибо герру Оллингеру ничего не стоило забыть о вашем там присутствии или, при необходимости, убедить себя в том, что вечером вас там не будет, или же что вы не станете возражать против того, чтобы пожить в одной комнате с незнакомцем некоторое время, пока тот найдет себе другое пристанище. Сколько все мы платили ему, я не помню. Уделить ему мы могли немного и, во всяком случае, недостаточно для того, чтобы поддержать деятельность фабрики в Остермундигене, потому последнее, что я слышал о герре Оллингере, – это то, что ему вполне нравится его работа почтового служащего в Берне, так как люди на почтамте собрались исключительно образованные. Насколько мне известно, единственным его достоянием, не считая герра Бастля, была коллекция порнографических открыток, которой он, будучи человеком застенчивым, и утешался в минуты одиночества. Но, как и всякой своей собственностью, он норовил и этим с кем-нибудь поделиться, и надо сказать, что коллекция его оказалась куда поучительнее книги «Любовь и женщина эпохи рококо».

Таким был этот домашний очаг, превращенный Пимом в его наблюдательный пост. В кои-то веки он жил хорошей полной жизнью. У него была постель, была семья. Он был влюблен в Элизабет, буфетчицу вокзального буфета третьего разряда, и подумывал о женитьбе и отцовстве. Он продолжал мучительную для него переписку с Белиндой, считавшей своим долгом сообщать ему обо всех романах Джемаймы, возможных, «я уверена, только из-за того, что вы так далеко отсюда». Если Рик и не уподобился погасшему вулкану, то стал похож на вулкан притихший, потому что единственное напоминание о нем был теперь поток проповедей о необходимости «всегда быть достойным своего воспитания» и «избегать заграничных соблазнов и ловушек ценизма» – последнее понятие он ли или же его секретарь не умели правильно писать. Письма его явно производили впечатление напечатанных впопыхах, а обратный адрес всякий раз был новым. «Пиши на имя Топси Итон, поместье „Ели“ в Ист-Гринстеде, имя мое на конверте не указывать… Пиши до востребования в Главное почтовое управление Гулля, полковнику Меллоу, который выручает меня, забирая мою почту». Диссонансом в этой диете звучало одно, написанное от руки, любовное послание, начинавшееся словами: «Анни, моя кошечка, тело твое мне дороже всех сокровищ не свете». Должно быть, Рик перепутал конверты.

Единственное, чего Пим был лишен, это дружбы. Друга он встретил в подвале дома герра Оллингера в субботний полдень, втащив туда белье для еженедельной стирки. Наверху на улице первый снег прогонял осень. Руки Пима были заняты охапкой белья, настолько огромной, что он плохо видел и боялся оступиться на каменной лестнице. Свет в подвале через определенные промежутки автоматически отключался – каждую секунду Пим мог бы очутиться в полной темноте и споткнуться о герра Бастля, облюбовавшего себе котел. Но свет все не гас, и, проходя мимо выключателя, он заметил, что кто-то ловко вставил туда остро отточенный ножом кусочек спички. Пахло сигарным дымом, но Берн – это все же не Эскот, здесь каждый, у кого в карманах звенит мелочь, может позволить себе выкурить сигару. Когда же он заметил появившееся там кресло, он подумал, что это из старой рухляди герра Оллингера и припасено им в дар герру Руби, старьевщику, приезжавшему по субботам на ломовой телеге.

– Разве ты не знаешь, что иностранцам запрещено развешивать белье в швейцарских подвалах? – произнес мужской голос – выговор был не местный, говорил он на четком, классическом немецком языке.

– Боюсь, что это мне неизвестно, – сказал Пим.

Он вглядывался в окружающий полумрак, ища кого-то, перед кем ему следовало извиниться, но вместо этого различил неясную фигуру: небольшого роста мужчину, свернувшегося в кресле – одной длинной и бледной рукой он кутался в лоскутное одеяло, натягивая его на себя чуть ли не до шеи, а другой – держал книгу. На нем был черный берет, а лицо украшали вислые усы. Ног его видно не было, но тело под одеялом выглядело угловатым и каким-то неправильным, словно раскрытая не до конца тренога. К креслу прислонена была палка герра Оллингера. Между пальцами руки, стиснувшей одеяло, тлела небольшая сигара.

– В Швейцарии запрещено быть бедным, запрещено быть иностранцем и совершенно запрещено развешивать белье. Ты постоялец и живешь в этом доме?

– Я друг герра Оллингера.

– Английский друг?

– Моя фамилия Пим.

Нащупав кончик усов, пальцы бледной руки задумчиво потянули его вниз.

– Лорд Пим?

– Просто Магнус.

– Но ты аристократ по происхождению?

– Не то чтобы очень.

– И ты герой войны, – сказал незнакомец и издал чмокающий звук, который, по мнению англичан, выражает скептицизм.

Пиму сильно не понравилась такая характеристика. Он думал, что история жизни, которую он рассказывал герру Оллингеру, канула в Лету. Сейчас его смутило ее воскрешение.

– Ну а кто вы, если мне позволено спросить? – в свой черед задал вопрос Пим.

Пальцы незнакомца потянулись к щеке и принялись ее ощупывать, в то время как он, казалось не без раздражения, обдумывал ряд возможных ответов.

– Зовут меня Аксель, и так как я твой сосед, то целую неделю я обречен слушать, как ты скрипишь зубами во сне, – отвечал он, затягиваясь сигарой.

– Герр Аксель? – спросил Пим.

– Герр Аксель. Аксель. Родители забыли дать мне фамилию. – Отложив книгу, он протянул тонкую руку Пиму для рукопожатия. – Ради Бога, – воскликнул он, поморщившись, когда Пим пожал эту руку, – полегче, ладно? Война ведь уже кончилась.

Несколько выведенный из колеи всем этим поддразниванием, Пим отложил стирку на другой день и ретировался наверх.

– Как фамилия Акселя? – спросил он герра Оллингера на следующий день.

– Не исключено, что он ее не имеет, – озорным голосом ответил герр Оллингер. – Не исключено, что поэтому у него нет и паспорта.

– Он студент?

– Поэт, – гордо произнес герр Оллингер. Дом его так и кишел поэтами.

– Это, должно быть, очень длинные стихи. Он печатает их всю ночь, – сказал Пим.

– О да! И на моей машинке, – сказал герр Оллингер с гордостью, уже достигшей в этот момент апогея.

– Муж нашел его на фабрике, – сказала фрау Оллингер, когда Пим помогал ей резать овощи на ужин. – Вернее, нашел его герр Харпрехт, ночной сторож. Аксель спал на мешках на складе, и герр Харпрехт хотел сдать его полиции, потому что у него не оказалось паспорта и он был иностранец. От него плохо пахло. Но, слава Богу, муж вовремя остановил его и накормил Акселя завтраком и отвел его к доктору, чтобы узнать, почему он так потеет.

– Откуда же он родом? – спросил Пим.

Тут фрау Оллингер проявила не свойственную ей осторожность. Родом Аксель «с той стороны», – сказала она, то есть из-за кордона, где тянутся эти непонятные пути-дороги, не относящиеся к Швейцарии, где люди ездят на танках вместо троллейбусов и где голодающие имеют вредную привычку питаться из мусорных куч вместо того, чтобы покупать еду в лавках.

– А здесь как он очутился? – спросил Пим.

– Мы думаем, он пришел пешком, – сказала фрау Оллингер.

– Но он же инвалид! Калека, хилый, в чем душа держится!

– Мы думаем, что его вела сила воли и необходимость.

– Он немец?

– Немцы бывают разные, Магнус.

– Ну, а Аксель какой немец?

– Мы его не спрашиваем. Наверное, и вам лучше не спрашивать.

– Ну, а по выговору разве нельзя догадаться?

– А мы и не гадаем. Что касается Акселя, то любопытство тут ни к чему.

– Что у него за болезнь такая?

– Может быть, он пострадал на войне, как и вы, – высказала предположение фрау Оллингер и улыбнулась хитрой улыбкой. – Вам не нравится Аксель? Может быть, он мешает вам наверху?

«Как может он мне мешать, если даже и не разговаривает со мной? – подумал Пим. – Если все, что я слышу, это стук машинки герра Оллингера за стенкой, экстатические выкрики гостей, которых он принимает у себя по вечерам, и шарканье его ног, когда, опираясь на палку герра Оллингера, он тащится в уборную? Если немногие его приметы – это пустые водочные бутылки, синее облако сигаретного дыма в коридоре и бледная тень, спускающаяся по лестнице?»

– Молодец этот Аксель, – сказал он.

Пим заранее решил, что это Рождество для него должно быть самым веселым из всех. Таким оно и явилось, несмотря на ужасное, полное горечи письмо от Рика с описанием лишений, которые он испытывает, живя «в маленькой уединенной гостинице в шотландской глуши, где сама скудость кажется благословением свыше». Он, как я это открыл позже, имел в виду Глениглс. Итак, в Сочельник Пим, в качестве самого младшего, зажег свечи и помог фрау Оллингер разложить под елкой подарки. День был восхитительно пасмурным, а к вечеру стал падать снег, в лучах фонарей закружились снежинки, и иней облепил трамвайные дуги. Дочери Оллингер прибыли в сопровождении кавалеров, за ними последовала застенчивая супружеская пара из Базеля. Потом появился один гениальный француз по имени Жан-Пьер, специальностью которого было изображение рыб в профиль на черном фоне. Вслед за ним возник, как бы извиняясь за свое присутствие, японский джентльмен, которого звали мистер Сан – имя весьма загадочное, так как теперь я знаю, что по-японски «сан» это всего лишь вежливое обращение. Мистер Сан работал на фабрике герра Оллингера, занимаясь там как бы промышленным шпионажем, что было в высшей степени забавно, ибо, если б японцы всерьез вознамерились перенять технологию герра Оллингера, это отбросило бы их промышленность назад лет на десять.

Наконец по деревянной лестнице медленно и величаво спустился и сам Аксель. Впервые Пим получил возможность как следует и неспешно разглядеть его. Он был отчаянно худ, хотя его лицо природой было замыслено как круглое. Лоб высокий, но русая прядь волос наискосок придавала ему какую-то грустную ассиметричность. Словно Создатель, приложив к обоим его вискам по пальцу, вытянул лицо его вниз как предостережение его легкомысленным наклонностям – вначале дуги бровей, затем глаза, затем мохнатую подкову усов, но странным образом внутри этой рамы остался в неизменности своей сам Аксель – глаза его поблескивали, обведенные тенями, благодарно продолжая таить в себе нечто такое, чего Пим не мог и не должен был с ним разделить. Одна из дочек герра Оллингера связала ему мешковатый свитер, и он драпировал в него свои исхудалые плечи.

– Schon guten Abend,[34]34
  Очень доброго вечера (нем.).


[Закрыть] сэр Магнус, – сказал он. – В руках у него была перевернутая соломенная шляпа. Пим разглядел внутри свертки в красивой бумаге. – Почему мы с тобой наверху никогда не разговариваем? Почему мы отдалены на километры, когда могли бы находиться друг от друга сантиметрах в двадцати? Ты все еще враждуешь с немцами? Но мы же союзники, ты и я. Скоро мы будем вместе воевать против русских.

– Да, наверное, – слабо поддакнул Пим.

– Почему ты не стукнешь мне в дверь, когда тебе одиноко? Мы могли бы выкурить по сигарете и поговорить о путях спасения этого мира. Ты любишь болтать чепуху?

– Очень люблю.

– Вот и хорошо. Мы и поболтаем. – Но, уже готовый проковылять дальше, чтобы поприветствовать мистера Сана, Аксель приостановился и обернулся. Через задрапированное свитером плечо он окинул Пима непонятным, недобрым, почти дерзким взглядом, как будто усомнился вдруг, не слишком ли легко дарит он свое доверие.

– Aber dann konnen wir doch Freude sein, но мы, в конце концов, можем стать друзьями?

– Ich wurde nicht freuen! – со всей искренностью ответил Пим. – Да я бы с радостью!

Они опять пожали руки друг другу. На этот раз рукопожатие было не крепким. И в тот же миг черты Акселя преобразились в улыбке, такой лучезарно-веселой, что сердце Пима радостно устремилось к нему навстречу, и он дал слово следовать за Акселем всюду и всегда – во все рождества, которых он еще удостоится. Празднество началось. Девушки играли рождественские гимны, Пим пел и был в числе лучших певцов, а когда ему не хватало немецких слов, он переходил на английский. Произносились речи, а после них, когда был провозглашен тост за отсутствующих друзей и родных, тяжелые веки Акселя полуприкрылись, и он затих. Но потом, встряхнув с себя дурные воспоминания, он резким движением встал и принялся распаковывать принесенные нм в шляпе свертки, а Пим крутился рядом с ним под боком, готовый ему помочь и понимая, что Аксель занимается делом, очень ему привычным, тем, чем он всегда занимался на Рождество, где бы он ни проводил его. Дочкам Оллингера он преподнес изготовленные им самим дудочки с вырезанным снизу именем каждой из них. Как резал он это своими эфемерными руками? Как занимался такой тонкой работой, а Пим за перегородкой даже не слышал ни единого звука? Как он раздобыл дерево, кисти и краски? Для четы Оллингеров он изготовил из спичек – как я потом понял, искусству этому его научила тюрьма – миниатюрный макет Ноева ковчега с раскрашенными фигурками его обитателей, выглядывающих из бортовых отверстий. В подарок мистеру Сану и Жан-Пьеру он выткал салфетки – похожие Пим когда-то сделал для Дороти на самодельном ткацком станке, где нити протягивались между гвоздями. Для супружеской пары из Базеля – шерстяной амулет, глаз, отгоняющий тяготевший над ними злой рок. А Пиму – я по-прежнему считаю, что он особо выделил меня, вручив мне подарок последним, – сэру Магнусу он подарил потрепанный томик Гриммельсгаузенова «Симплициссимус» в старом клеенчатом переплете – книгу, о которой Пим никогда раньше не слышал, но чтение которой жадно предвкушал, ибо это давало ему возможность не раз стукнуть в дверь Акселю. Открыв книгу, он прочел дарственную надпись по-немецки: «Сэру Магнусу, который никогда не будет мне врагом», а в левом верхнем углу чернилами более старыми и почерком тем же, но более юным: «Д.Х. Карлсбад, август 1939».

– Где находится Карлсбад? – с ходу, не подумав, спросил Пим и моментально ощутил, как вокруг воцарилось смущение, как будто всем была известна какая-то дурная новость, кроме него, потому что он был еще слишком молод, чтобы знать о таких вещах.

– Карлсбада больше не существует, сэр Магнус, – вежливо ответил Аксель. – А прочтя «Симплициссимуса», ты поймешь почему.

– А где он раньше был?

– Это моя родина.

– Стало быть, вы подарили мне сокровище из вашего собственного прошлого.

– А ты бы предпочел, чтобы подарок мой ничего для меня не значил?

А Пим – что за подарок принес он? Да простит ли его Господь, но сын председателя и управляющего не привык к символическим церемониям и не придумал ничего лучше, чем порадовать своего дорогого Акселя коробкой сигар.

* * *

– Почему Карлсбада больше не существует? – спросил Пим герра Оллингера, едва только остался с ним наедине. Кроме того, как управлять фабрикой, Оллингер знал решительно все. – Карлсбад находился в Судетах, – объяснил он. – Это был живописный курортный городок на водах, излюбленный многими – туда ездили и Брамс, и Бетховен, и Гете с Шиллером. Сначала это была Австрия, потом Германия. Теперь это территория Чехословакии, городок переименован, и немцы оттуда изгнаны.

– Так где же теперь жить Акселю? – спросил Пим.

– Только с нами, наверное, – серьезно отвечал герр Оллингер. – И мы должны проявлять осторожность, а то, уж будьте уверены, они заберут его и от нас.

– У него бывают женщины, – сказал Пим.

Лицо герра Оллингера, порозовев от удовольствия, приняло хитроватое выражение.

– По-моему, у него перебывали все женщины Берна, – согласился он.

Прошло два дня. На третий Пим постучал Акселю в дверь и увидел, что тот курит в открытом окне, разложив перед собой на подоконнике толстые тома. Вид у него был замерзший, но, должно быть, для того, чтобы читать, ему нужен был воздух.

– Пойдем погуляем, – смело предложил ему Пим.

– На моей скорости?

– Ну, гулять на моей скорости мы же не можем, правда?

– Из-за особенностей моего телосложения я не люблю бывать в людных местах, сэр Магнус. Если уж гулять, то лучше за городом.

Они взяли с собой Бастля и пошли по безлюдной тропинке вдоль быстрой Ааре, а герр Бастль все поднимал ножку и отказывался идти, а Пим все озирался, нет ли поблизости кого-нибудь, кто похож на полицейского. В речной пойме было пасмурно, и холод донимал нещадно. Но Аксель словно и внимания не обращал. Попыхивая сигарой, он бросал вопрос за вопросом, негромко и заинтересованно. «Если таким вот шагом он шел из Австрии, – подумал Пим, трясясь от холода и бредя за ним по пятам, – путешествие должно было длиться годы!»

– А в Берне как ты очутился, сэр Магнус, вы наступали или отступали? – спросил Аксель.

Как всегда, не смея противиться искушению прибавить дополнительный штрих к собственному портрету, Пим принялся за дело. И хотя по привычке он и приукрашивал реальность, группируя факты в соответствии с тем образом, который рисовал раньше, тем не менее природная осторожность советовала ему проявлять сдержанность. Правда, мать свою он наделил как чудачествами, так и благородством, а описывая Рика, наградил его многими из тех достоинств, к которым тот безуспешно стремился, как то: богатство, воинские доблести и каждодневное, запросто, общение с сильными мира сего. Однако во всем прочем он был скуп, полон самоиронии, а когда дошел до истории с Е. Вебер, которую никому еще не рассказывал, Аксель хохотал так, что был вынужден опуститься на скамью и закурить еще одну сигару, чтобы как-то отдышаться. И Пим хохотал вместе с ним, радуясь, что имеет такой успех. А когда он продемонстрировал ему то самое письмо со словами «Все равно Е. Вебер любить тебя вечно», Аксель воскликнул: «Не может быть! Глазам своим не верю, сэр Магнус! Это подделка, ей-богу! Ты спал с ней?»

– Конечно.

– Сколько раз?

– Четыре или пять.

– За одну ночь? Ну и силен! Она отдала тебе должное?

– Она была очень, очень опытна.

– Больше, чем эта твоя Джемайма?

– Ну, почти так же.

– Больше, чем эта твоя коварная Липси, соблазнившая тебя, когда ты был совсем крошкой?

– Липси вообще не имеет себе равных.

Аксель весело похлопал его по плечу.

– Нет, ты неподражаем! Ну и темная же ты личность, настоящий человек с двойным дном – такой маленький благонравный мальчик – и спит напропалую с опасными авантюристками и английскими аристократками. Я обожаю тебя, я всех английских аристократов обожаю, а тебя больше всех.

Поднявшись, Аксель вынужден был взять Пима под руку и так продолжать прогулку. С тех пор и впредь он без всякого стеснения использовал его в качестве прогулочной трости. Всю нашу совместную с ним жизнь мы редко передвигались по-другому.

* * *

Ненароком очутившись в этот вечер под мостом, Пим и Аксель зашли в кафе, и Аксель настоял на том, что он заплатит за две стопки водки, и заплатил за них из черного кошелька на кожаном шнурке, который он обматывал вокруг шеи. По пути домой, дрожа от холода, Аксель с Пимом решили, что образование их должно вступить в новую стадию, и назначили завтрашний день началом нового летосчисления, а Гриммельсгаузена – первой темой обучения, так как автор этот утверждал, что мир наш безумен, а с тех пор мир еще больше нуждался в этом направлении и то, что выглядит правдой, на поверку оказывается ложью. Они договорились о том, что разговорный немецкий Пима Аксель возьмет на себя и не успокоится, пока не доведет его до совершенства. Таким образом, за этот день и вечер Пим заменил Акселю ноги и стал для него товарищем в его занятиях, и хотя поначалу так и мыслилось, его учеником, потому что в течение нескольких последовавших затем месяцев Аксель открывал для него немецкую литературу. Если знаний у Акселя было больше, чем у Пима, то любопытства никак не меньше, а энергия была столь же неуемна. Может быть, воскрешая культуру своей родины для этого новичка, он и сам учился прощать родине ее недавнее прошлое.

Что же до Пима, то наконец-то взгляду его приоткрылись сияющие дали, о которых он грезил так давно. Несмотря на весь его шумный энтузиазм, немецкая литература его не слишком привлекала – как тогда, так и позже. Будь на ее месте китайская, польская или индийская, для него особой разницы бы не было. Важно было то, что изучение этой литературы давало ему возможность ощутить себя джентльменом. И за это Пим был этой литературе бесконечно благодарен.

Денно и нощно побуждая Пима не отставать от Акселя в его интеллектуальных странствиях, немецкая литература давала ему богатства знаний, которые, по словам Липси, у него никто уже не мог отнять и с которыми он мог отправляться куда угодно – куда бы ни забросила его жизнь. И Липси была права, потому что, отправляясь на склад в Остринг, куда герр Оллингер устроил его ночным сторожем в помощь другу-филантропу, он не шел пешком и не ехал на трамвае, а ехал в карете вместе с Моцартом на его пути в Прагу. Моя слонов в цирке, он делил унижения с «Солдатами» Ленца, сидя в буфете третьего разряда и кидая томные взгляды на Элизабет. Он воображал себя гетевским Вертером, размышляющим, какой костюм ему выбрать, кончая жизнь самоубийством, а обдумывая свои поражения и перспективы на будущее, он мог сравнить свое «Werdegang»[35]35
  Становление, ход развития (нем.).


[Закрыть] с годами ученичества Вильгельма Мейстера и даже планировать великий автобиографический роман, прочтя который мир узнает, какая разница между чутким и полным благородных устремлений автором романа и отцом его Риком.

Да, Джек, другие семена, разумеется, тоже там были: бешеное увлечение Гегелем, неожиданное открытие Маркса и Энгельса, теория коммунизма, с которой, как выразился Аксель, действительно началось новое летосчисление. «Если судить христианство по тем несчастьям, что оно принесло человечеству, кто бы тогда оставался христианином? Мы не приемлем предрассудков, сэр Магнус. Мы верим всему, что читаем в книгах, и только потом отвергаем это. Если Гитлер до такой степени ненавидел этих молодцов, значит, они не могут быть совершенным злом, так я думаю». Началась эра Руссо, революционных теорий, «Капитала» и «Анти-Дюринга», и несколько недель мир наш вращался вокруг этого солнца, хотя могу поклясться, что к окончательным выводам мы так и не пришли. И я очень сомневаюсь, чтобы уроки Акселя имели для Пима какую-либо ценность, кроме радостного осознания, что Аксель его учит. Важно было, что с момента, когда он пробуждался, и до следующего рассвета, то есть когда они опять ложились в постели по обе стороны черного радиатора и засыпали, довольные, по выражению Акселя, как Бог во Франции, интеллект Пима продолжал свою работу.

– Аксель получил Орден Пушечного Мяса, – гордо однажды объявил Пим фрау Оллингер, нарезая хлеб для семейного обеда.

Фрау Оллингер издала возмущенное восклицание:

– Магнус, что за чепуху вы несете?

– Но это правда! Так на жаргоне немцы называют медаль, которую они получали за участие в русской кампании. Он пошел из гимназии добровольцем. Отец мог устроить его в безопасное место во Франции или Бельгии, где он как-то перебился бы. Но Аксель на это не пошел. Он хотел геройствовать, как его школьные товарищи.

Фрау Оллингер не выразила удовольствия.

– Тогда лучше помалкивать о том, где он воевал, – строго сказала она. – Аксель здесь живет, чтобы учиться, а не чтоб хвастаться.

– К нему ходят женщины, – сказал Пим. – Вечерами они тайком пробираются к нему по лестнице, а потом стонут и кричат, когда он занимается с ними любовью.

– Если они дарят ему счастье и это помогает его занятиям, то мы им всегда рады. Хотите пригласить сюда вашу пылкую Джемайму?

Взбешенный, Пим удалился к себе в комнату, где набросал длинное письмо Рику о дурных бытовых привычках швейцарцев среднего сословия. «Иной раз мне кажется, что закон здесь слишком либерален, – чопорно писал он. – В особенности там, где дело касается женщин».

Рик ответил ему незамедлительно, рекомендуя хранить целомудрие. «Лучше тебе остаться чистым для той, кто станет твоей избранницей и суженой».

«Дорогая Белинда,

атмосфера здесь сейчас несколько приторная. Некоторые студенты-иностранцы, живущие со мной бок о бок, заходят слишком далеко в своих отношениях с женщинами, так что мне даже пришлось вмешаться и сказать свое слово, иначе это угрожало бы моей работе. Возможно, поступи ты так же решительно с Джем, ты в конечном счете оказала бы ей неоценимую услугу».

* * *

В один прекрасный день Аксель заболел. Пим спешил из своего зверинца, желая позабавить его смешными историями о своих приключениях там, но обнаружил его в постели, чего тот терпеть не мог. В комнатушке стоял густой сигарный дым, бледное лицо Акселя поросло темной щетиной, под глазами залегли тени. Возле него была девушка, но, когда Пим вошел, Аксель отослал ее.

– Что это с ним? – спросил Пим доктора, которого привел герр Оллингер, заглядывая ему через плечо и силясь прочитать рецепт.

– А с ним то, сэр Магнус, что герои-англичане шарахнули его бомбой, – раздраженно отозвался Аксель из своей постели. – С ним то, что осколок ее застрял у него в жопе и мешает ему с…

С доктора взяли слово не просто соблюдать секретность, но хранить гробовое молчание, после чего он удалился, дружески похлопав по плечу Пима.

– Не ты ли, часом, стрелял в меня, сэр Магнус? Ты не принимал участия в высадке в Нормандии, а? Может быть, заправлял там всем, руководил наступлением?

– Ничего подобного! – запротестовал Пим.

И снова Пим заменил Акселю ноги, бегая за лекарствами и сигарами, готовя ему еду и перерывая университетские библиотеки в поисках новых и новых книг для того, чтобы читать ему вслух.

– Спасибо, Магнус, но Ницше больше не надо. Думаю, мы уже достаточно знаем теперь про очистительную силу ненависти. Клейст не плох, но ты не умеешь его читать. Текст Клейста надо произносить отрывисто, как бы лаять. Ведь это был прусский офицер, а не английский герой. Принеси теперь художников.

– Каких именно?

– Абстракционистов. Декадентов, евреев… Любых, кто был entartet[36]36
  Испорчен, стал жертвой вырождения (нем.).


[Закрыть] или запрещен. Дай мне передохнуть после всех этих безумцев писателей.

Пим посоветовался с фрау Оллингер.

– Значит, вы, Магнус, должны спросить у библиотекаря тех, кого не любили нацисты, – объявила она своим безапелляционным тоном.

Библиотекарь был эмигрантом и наизусть знал все, что было нужно Акселю. Пим принес от него Клее и Нольде, Кокошку и Климта, Кандинского и Пикассо. Он расставил альбомы и каталоги на каминной полке, раскрыв их так, чтобы Аксель мог любоваться картинами, не поворачивая головы. Он перелистывал страницы и громко читал подписи. Когда к нему приходили женщины, Аксель прогонял их. «Ухаживать за мной есть кому. Подождите, пока поправлюсь». Пим притащил ему Макса Бекмана. Принес Стейнлена, затем Шиле и еще Шиле. На следующий день писатели были реабилитированы. Пим раздобыл Брехта и Цукмайера, Тухольски и Ремарка. Часами он читал их Акселю. «Музыку», – распорядился Аксель. Пим достал у герра Оллингера патефон и заводил ему Мендельсона и Чайковского, пока тот не заснул. Проснулся он в бреду, пот каплями стекал с него, а он говорил что-то об отступлении и что кругом снег, ничего не видно, трудно идти и мороз щиплет кровоточащие раны. Говорил о госпитале, где по двое больных на койку, а трупы лежат здесь же, на полу. Он попросил пить. Пим принес воды, и Аксель обеими руками держал стакан, пока у него не замерзли руки, голову он опускал к стакану постепенно, рывками, пока губы его не коснулись края. Тогда он стал пить как животное, шумно втягивая в себя воду, расплескивая ее, а лихорадочно блестевшие глаза его глядели настороженно и опасливо. Вдруг он резко поджал под себя ноги и обмочил постель. Он сидел, дрожащий и недовольный, в кресле, пока Пим менял простыни.