Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– Кого ты испугался? – в который раз спрашивал его Пим. – Здесь же никого нет. Мы одни.

– Тогда, наверно, я испугался тебя. А что это за пудель в углу?

– Это герр Бастль, и он чау-чау, а вовсе не пудель.

– Я решил, что это дьявол.

И так до того дня, когда, проснувшись поутру, Пим застал Акселя стоящим возле своей кровати при полном параде.

– Сегодня день рождения Гете. Начинается в четыре, – по-военному кратко объявил он. – Мы должны пойти туда и послушать этого идиота Томаса Манна.

– Но ты болен.

– Если человек на ногах, значит, не болен. И если идет, значит, тоже не болен. Одевайся.

– Манн тоже был в списке запрещенных писателей? – спросил Пим, одеваясь.

– Не удостоился.

– А почему он идиот?

Герр Оллингер одолжил Акселю плащ, в который тот мог обернуться дважды, мистер Сан дал ему черную широкополую шляпу. Герр Оллингер доставил их к самым дверям в своем разбитом автомобильчике на два часа раньше срока, и они заняли места в задних рядах, когда зал был еще пуст. Когда выступление окончилось, Аксель провел Пима за кулисы и постучал в дверь артистической уборной. До этого дня Пим Томаса Манна не любил. Он считал его прозу слишком вычурной и неуклюжей, хотя ради Акселя изо всех сил старался одолеть ее. Но теперь перед ним стоял сам Господь Бог, высокий и учтивый, похожий на дядю Мейкписа.

– Этот молодой английский аристократ хочет пожать вам руку, сэр, – внушительно произнес Аксель из-под широкополой шляпы мистера Сана.

Томас Манн кинул внимательный взгляд на Пима, потом на Акселя, такого бледного и эфемерного после своей болезни. Нахмурясь, Томас Манн посмотрел на ладонь своей правой руки, словно прикидывая, выдержит ли она столь сильное напряжение, как приветствие аристократа. Он протянул руку, и Пим пожал ее, ожидая, что токи гениальности дойдут и до него, как в электротрюке, которым торгуют у вокзалов: «Возьмитесь за эту ручку, и вас встряхнет моя энергия». Ничего не произошло, но волнения Акселя хватило им обоим.

– Ты коснулся его, сэр Магнус! Ты получил благословение! Теперь ты бессмертен!

За неделю они скопили денег, чтобы съездить в Давос – святилище героев Томаса Манна. Ехали они в уборной вагона: Пим стоял, а Аксель в черном берете терпеливо сидел на унитазе. Кондуктор постучал в дверь и крикнул: «Alie Bilette, bitte!»[37]37
  «Билеты, пожалуйста!» (нем.).


[Закрыть]

Аксель смущенно взвизгнул женским голосом и просунул под дверь их единственный билет. Пим ждал, не спуская глаз с тени, отбрасываемой ногами кондуктора. Он понял, что кондуктор наклонился, и услыхал кряхтенье, когда он разогнулся. Потом раздался щелчок, как будто лязгнули его собственные нервы, и билет появился опять, с дыркой, пробитой компостером. Тень от ног двинулась дальше. «Вот на какие ухищрения приходилось тебе идти, чтобы добраться до Швейцарии! Вот так же ты и сюда пришел», – восхищенно подумал Пим, когда они молча обменялись рукопожатием. Вечером в Давосе Аксель рассказал Пиму всю историю своего кошмарного путешествия из Карлсбада в Берн. Пим был горд и переполнен этим и решил даже, что Томас Манн – самый лучший писатель в мире.

«Дорогой папа, —

радостно писал он в письме, которое начал, едва вернувшись на свой чердак, – я здесь чудесно провожу время, получая ценнейшие уроки. Не могу передать тебе, как не хватает мне твоих житейских советов и как благодарен я тебе, что ты проявил такую мудрость, отправив меня учиться в Швейцарию. Сегодня я познакомился с юристами, которые знают, по-моему, все стороны жизни не понаслышке, а глубоко и всесторонне, и я уверен, что они помогут моему профессиональному росту».

«Дорогая Белинда, —

теперь, когда я повел себя достаточно жестко, обстановка изменилась к лучшему».

* * *

А между тем существовали вы, старина Джек, не правда ли? Джек, еще один герой войны, Джек, темная сторона моего «я». Я расскажу вам о том, кем вы были, потому что теперь, мне кажется, мы знаем совсем другого человека. Предельно сосредоточившись, я расскажу вам, чем вы являлись для меня и что я делал. Объясню, почему я это делал, ибо опять же, как мне кажется, наши оценки людей и событий не совпадают. Они никак не могут совпадать. Для Джека Пим был просто еще одним из новичков-агентов, еще одним новобранцем в рядах его формирующейся армии, не обломанный и, разумеется, не обученный, но с уздечкой, уже прочно захлестнутой вокруг шеи, и готовый бежать в какую угодно даль за своим куском сахара. Вы, наверное, не помните – действительно, почему вы должны об этом помнить? – как вы заметили его и начали вести предварительную обработку. Все, что вы знали, это то, что в Фирме любят людей такого склада. Вы знали, а значит, частично знал и я. Поджарые бока и задница, говорит на правильном английском, приличный словарный запас, хорошая частная загородная школа. Поднаторел в спортивных играх, привык к диалектике. Парень бесхитростный и, уж конечно, не принадлежит к числу так называемых умников. Здравый, уравновешенный, словом, нашего поля ягода. В средствах не стеснен, но богатством не отличается, отец у него какой-то мелкий делец – как типично, что вы не удосужились как следует разузнать все про Рика! И где же еще вам было встретить этого образцового джентльмена, человека из будущего, как не в англиканской церкви, шпиль которой украшал флаг с изображением Святого Георгия, победно развевавшийся на швейцарском ветру?

Долго ли вы выслеживали Пима, мне неведомо. Держу пари, что и вам тоже. Вам понравилось, как он прочел Поучение. Стало быть, вы заприметили его еще до Рождества, потому что Поучение читал он в начале Рождественского поста. Вы как будто удивились, когда он сказал, что учится в университете, почему я думаю, что первые справки вы начали наводить еще до его поступления в университет, а позже сведения вы не перепроверили. Первым рукопожатием Пим обменялся с вами после рождественской утрени. На ступенях церкви было тесно, как в лифте, слышалось щелканье зонтов и характерное «р-р» английской речи. Возле церкви на улице дети дипломатов кидались снежками. Пим был в пиджаке от Е. Вебер, а вы, Джек, были в своем твиде – эдакая невозмутимая английская скала двадцати четырех лет от роду. Учитывая периоды войны и мира, возрастная разница в семь лет разводила нас по разным поколениям, а вернее будет сказать, что между нами пролегло целых два поколения. Точно так же, как между мной и Акселем. Оба вы имели передо мной преимущество этих ключевых для человеческой жизни лет, как имеете его и по сей день.

Хотите знать, что еще было на вас, кроме добротного коричневого костюма? Галстук воздушно-десантных войск: щеголеватые лошадки с серебряными крылышками и женские фигурки в коронах – символы Британии на каштановом поле: «Примите поздравления!» Вы так и не рассказали мне, как достался вам этот галстук, но реальность, теперь мне это известно, была ничуть не менее впечатляющей, нежели полет моей фантазии: партизанский отряд в Югославии, ряды Сопротивления в Чехословакии, в тылу за линией боев экспедиционного корпуса в Африке и даже, если я не путаю, на Крите. Вы на дюйм выше меня, но мне помнится, отчетливо, словно это было вчера, что галстук воздушно-десантных войск, когда Пим пожимал вашу крупную сухую руку, был где-то на уровне его глаз. Он, подняв голову, увидел каменный подбородок, голубые глаза, сердитые, уже тогда кустистые брови – и понял, что видит именно тот тип, который желали выработать из него все его частные школы и который, как порой мечталось ему, они и выработали: стойкого и несгибаемого, по-воински доблестного английского джентльмена, который умеет «владеть собой среди толпы смятенной».[38]38
  Строка из стихотворения Р. Киплинга «Если», представляющего собой как бы кодекс чести «настоящего человека».


[Закрыть] Вы пожелали ему счастливого Рождества, и, когда вы назвали себя, он подумал, что это просто шутка – такая уместная в Рождество – «когда ко мне со всей душой, то и я в ответ – сама любовь, милосердие и братство!»

– Нет, нет, старина, это и вправду у меня фамилия такая.[39]39
  Бразерхуд по-английски значит «братство».


[Закрыть] Разве приличный парень станет придумывать себе фамилию!

И на самом деле, зачем придумывать фамилии, когда у тебя имеется дипломатическое прикрытие? Вы пригласили Пима на стаканчик шерри до обеда, на завтра, на второй день Рождества, и сказали, что послали бы письменное приглашение, если б знали адрес, – и это был хитрый ход, потому что адрес вы, разумеется, знали прекрасно: адрес, год, месяц и число рождения, образование – словом, всю эту чепуху, знание которой, по нашему мнению, дает человеку власть над теми, над кем он стремится властвовать. А потом вы сделали забавную вещь: прямо посередь толпы на ступенях церкви вы развернули Пима спиной к себе и, вытащив из кармана пригласительную карточку, начертали на ее середине, используя для удобства спину Пима, его фамилию и вручили ему эту карточку: «Капитан и миссис Джек Бразерхуд просят оказать им честь и доставить удовольствие». Вы подчеркнули слова «просят доставить удовольствие», как бы желая сказать этим, что договоренность достигнута, и вычеркнули слово «капитан» – для интимности.

– Если захотите, останетесь на обед, тогда поможете нам докончить холодную индейку. Одеваться к обеду не надо, – прибавили вы. Пим смотрел вам вслед – как вы удалялись, не удостаивая вниманием дождь, как не удостаивали вниманием орудийный огонь на всех полях сражений, где вы побеждали фрица, шутя и играя, расправлялись с ним в то время, как единственным подвигом Пима было вырезывание инициалов Сефтона Бойда на стене преподавательской уборной.

На следующий день Пим с большой точностью появился у дверей вашего дипломатического коттеджа; нажимая кнопку звонка, он прочел табличку на дверной панели: «Капитан Дж. Бразерхуд, заместитель заведующего паспортным отделом Британского посольства, Берн». Вы были женаты тогда на Фелисити, должно быть вы это помните. Адриану тогда исполнилось лишь полгода. Пим часами играл с ним, чтобы понравиться вам, и это стало для него привычным в позднейшем общении с подчиненными ему коллегами. Вы мило расспрашивали его обо всем, а когда вы делали паузу, за дело принималась Фелисити – образцовая скво агента секретной службы, Господь да простит ее. «Но с кем же вы дружите, Магнус? Вам, должно быть, очень одиноко здесь? – рассыпалась в восклицаниях она. – И как вы развлекаетесь, Магнус? Есть в университете внеучебная жизнь, например, какие-нибудь политические клубы, ну и так далее? Или там так же уныло и пресно, как и вообще в Берне?» Пиму Берн вовсе не казался унылым и пресным, но ради Фелисити он притворился, что тоже так считает. По времени дружбе Пима и Акселя тогда исполнилось уже 12 часов, но об Акселе он и не вспомнил. Зачем вспоминать, если единственной его заботой было теперь понравиться вам обоим.

Я спросил, «в каких войсках вы воевали, сэр», ожидая, что ответом будет «Пятый воздушно-десантный» или «Специальный снайперский», что-нибудь такое, чем можно благоговейно восхититься. Но вместо этого, слегка нахмурившись, вы буркнули: «Общего назначения». Теперь я знаю, что это была двойная хитрость: используя дипломатическое прикрытие, вы хотели, чтобы Пим знал, что воевали вы не в регулярных частях, и в то же время, чтобы он видел в вас не просто «еще одного умника из Министерства иностранных дел».

Вы спросили, поездил ли Пим по стране, и предложили как-нибудь, когда поедете в очередную служебную поездку, взять его в машину, ему это будет интересно. Потом мы оба надели высокие башмаки и пошли «прошвырнуться», как вы назвали марш-бросок по лесам Эльфенау. Во время этой прогулки вы сказали, что Пиму вовсе не обязательно называть его «сэр», а когда мы вернулись, Фелисити кормила Адриана, а в комнате сидел и разговаривал с ней какой-то ухмыляющийся незнакомец постарше Вы представили его как «Сэнди из посольства», и Пим сразу почувствовал, что вы с незнакомцем коллеги, и смутно заподозрил, что Сэнди ваш начальник. Теперь я знаю, что это был глава резидентуры, а вы были его первый заместитель и что он, как это принято, знакомился с новой кандидатурой, прежде чем дать вам окончательное добро. Но тогда Пим мыслил ваши отношения в форме «директор школы – старший воспитатель», форме, которая, знай вы о ней, вам бы понравилась.

– Как продвигается ваш немецкий? – спросил Сэнди, опять ухмыльнувшись, в то время как мы втроем дружно уплетали сладкие пирожки Фелисити. – Нелегко его здесь учить, ведь говорят-то все на швейцарском диалекте, правда?

– В университете Магнус общается главным образом с эмигрантами, – пояснили за меня вы, подчеркивая эту выигрышную для сделки подробность.

Сэнди глупо заржал и хлопнул себя по колену.

– Вот оно что, оказывается, надо же! Держу пари, что там толчется немало прелюбопытнейших типов!

– Он мог бы многое рассказать нам и о них тоже, да, Магнус? – спросили вы.

– Вы не против? – загадочно бросил реплику Сэнди и опять ухмыльнулся.

– Почему бы мне быть против? – сказал Пим.

Сэнди умно разыграл эту комбинацию. Почувствовав, что на людях Пим склонен к скоропалительным решениям, он использовал свою догадку, заручившись его согласием еще прежде, чем тот успел понять, на что он согласился.

– Никаких благородных сомнений относительно святости и конфидециальности дружеских связей в храме науки? – гнул свое Сэнди.

– Никаких, – храбро ответил Пим. – Если это надо для моей страны. – И наградой ему была улыбка Фелисити.

Какой версии придерживался Пим, рассказывая о себе в тот день, я не помню, а значит, он проявлял достаточную умеренность и избегал опасных деталей, которые впоследствии могли ему дорого обойтись. Проявив осторожность, он не стал признаваться в том, чем зарабатывает себе на жизнь. И это было правильно, так как вы без того уже знали, что он работает вечерами и «по-черному», так называют немцы работу, полученную незаконно. «Ловкий парень, – думали вы, – изобретательный, при случае и воровством не побрезгует». Пим не очень-то расписывал семейный уют, которым окружали его Оллингеры, ибо подобие родителей не согласовывалось с тем образом типичного репатрианта, каким он себя изображал. Когда вы спросили его, есть ли у него знакомые девушки, чтобы развеять тень гомосексуализма (а может быть, он один из этих типов?), – Пим тут же это уловил и начал плести какую-то невинную фантастическую чушь про красавицу итальянку по имени Мария, с которой он познакомился в «Космо-клубе» и очень увлекся, но все это временно, в отсутствие его постоянной девушки – Джемаймы, которая ждет его в Англии.

– Джемайма, а как по фамилии? – спросили вы, и Пим назвал Сефтона Бойда, упоминание которого вырвало у вас вздох классового облегчения. Мария действительно существовала и действительно была красавицей, но чувство к ней Пима было неразделенным, так как он ни разу с ней словом не обмолвился.

– «Космо»? – переспросили вы. – Я не слышал о таком. А вы, Сэнди?

– Да вроде бы нет, старина.

Пим объяснил, что «Космо» – это своего рода политический дискуссионный клуб для иностранцев, где Мария занимает какую-то должность, вроде взносы собирает, что ли.

– Какого характера? – спросил Сэнди.

– Характер у нее вспыльчивый, – простодушно ответил Пим, и вы, и Фелисити, и Сэнди расхохотались так, что долго не могли успокоиться, и все смеялись как крошка Одри, а Фелисити заметила, что теперь совершенно ясно, насколько Магнус искушен в политике. После этого ни одна вечеринка с гостями не проходила без того, чтобы кто-нибудь не осведомлялся о характере Марии. Пим ушел от вас тогда уже к вечеру, и вы подарили ему бутылку беспошлинного шотландского виски, чтобы коротать с ней холодные вечера. Фирме эта бутылка обошлась тогда, я думаю, шиллингов в пять. Вы предложили отвезти его домой, но он сказал, что любит ходить пешком, заработав таким ответом себе еще одно очко. Он пошел пешком, вернее, понесся как на крыльях. Он бежал вприпрыжку, смеясь, прижимая к себе бутылку и сам сжимаясь от холода; за все свои семнадцать лет он ни разу еще не был так счастлив. В это Рождество Господь послал к нему двух ангелов. Один ангел – скиталец, который плохо держится на ногах, другой – этот красивый английский вояка, который на второй день Рождества угощает гостей шерри и не знает, что такое сомнения. И оба ему симпатизируют, обоим нравятся его шутки и его рассказы, оба спешат заполнить в его сердце пустующую нишу. А в ответ он дарит им себя – таким, каким всегда, наверное, хотел быть. Само собой, что рассказывать каждому из них о существовании соперника не стоит. Тогда оба они будут для него как та любовница, что оставляет семейный очаг неприкосновенным. Так думал Пим, если он вообще о чем-то думал.

– Где это ты стибрил, сэр Магнус? – спросил Аксель на своем безукоризненном английском, с любопытством разглядывая бутылочную этикетку.

– У священника! – без малейшего колебания сразу же ответил Пим. – Замечательный парень. Тоже был в армии. И я ее не стибрил, а получил в подарок, ей-богу. Как постоянный прихожанин. Они получают это, конечно, по дипломатическим каналам. Не за полную стоимость, как продают в магазинах.

– А сигарет он тебе впридачу не предложил? – спросил Аксель.

– Это еще с какой стати?

– Плитку шоколада для сестрички на ужин?

– Нет у меня сестрички.

– Ладно. Тогда давай выпьем.

Вы помните наши автомобильные прогулки, Джек? Думаю, что помните. Вам не приходило в голову, как трудно было вербовать агентов нашим предкам – ведь у них не было автомобиля! Первая наша поездка явилась как нельзя более кстати. У вас встреча в Лозанне. Займет она три часа. Вы никак не объяснили, зачем вам нужны эти три часа в Лозанне, хотя и могли для конспирации придумать мне любую историю. Задним числом я теперь понимаю, как вы расчетливо давали мне понять, что находитесь на секретной работе, но на какой именно – не говорили. В тот раз Пима вы ни о чем не спросили. Хотели сначала теснее сойтись с ним. Единственное, что вы сделали, – это назначили с ним встречу, и вторую, на всякий случай, если не состоится первая, – чтобы посмотреть, как он с этим справится: «Теперь слушайте, может так случиться, что мне надо будет сделать еще один звонок. Если я не появлюсь возле отеля „Дора“ в три часа, будьте у западной стороны главного почтамта в 3.20». Пим не очень-то умел ориентироваться, где запад и где восток, но он расспрашивал прохожих, и, расспросив так пятерых или шестерых, он наконец нашел того, кто ему все объяснил, и прибыл на вторую встречу ровно в 3.20, хоть и сильно запыхавшийся. Ваш автомобиль уже колесил по площади, на втором кругу вы подъехали ко мне и распахнули дверцу. Пим ловко, как десантник, вспрыгнул в машину, демонстрируя таким образом свою удаль.

– Я говорил с Сэнди, – сказали вы, когда неделей спустя мы катили в Женеву. – Он хочет, чтобы вы сделали для него одну работу. Не возражаете?

– Конечно, нет.

– Текст перевести сможете?

– Какого плана текст?

– А язык за зубами держать умеете?

– Думаю, что умею.

Вы дали ему первое задание на вечер.

– Время от времени к нам поступает кое-какой технический материал. Главным образом о доморощенных швейцарских фирмах, изготовляющих товар, который нам не слишком нравится. Маленькие такие штучки, которые взрываются, – добавили вы с улыбкой. – Особой секретности тут нет, но в посольстве среди обслуживающего персонала у нас много местных, поэтому мы предпочитаем, чтобы переводил кто-нибудь со стороны, предпочтительно англичанин. Кто-нибудь, кому мы доверяем. Возьметесь?

– Конечно.

– Мы будем платить немного, но чтобы иногда угостить Марию обедом – хватит. Что пишет Джемайма?

– У Джем все в порядке, спасибо.

Пим был жутко напуган. Вы вручили ему конверт, который он положил в карман, вы посмотрели на него заговорщическим взглядом и сказали: «Ну, удачи вам, старина!» Да, Джек, точно так вы и сказали! И вся беседа проходила именно так! По пути домой Пим так часто перекладывал конверт из кармана в карман, что был похож на рассеянного профессора, спасающегося от преследователей. Что же было в конверте? Не говорите, я сам отвечу: всякий хлам. Ксерокопированный хлам из старых оружейных каталогов. И нужен был вам вовсе не этот пустяковый перевод, а Пим, потому что пришли вы по его душу. На чердаке Пим тоже без конца перекладывал конверт – то под кровать, то под матрас, за зеркало, в каминный дымоход. Перемещал же он его в такие часы, что даже Аксель ничего не заподозрил. Вы заплатили Пиму двадцать франков. Технический словарь стоил двадцать пять, но Пим твердо знал, что джентльмену заводить об этом речь неприлично, даже если б деньги от Рика приходили бы всегда и вовремя.

– В «Космо-клуб» давно наведывались? – осведомились вы, когда мы как бы между прочим заворачивали в Цюрих, где у вас было «одно маленькое дельце».

Пим признался, что давно не бывал в «Космо-клубе». Вращаясь в орбите Акселя и Джека Бразерхуда, зачем бы он еще пожелал приходить в «Космо-клуб»?

– Мне говорили сведущие люди, что обстановка там весьма вольная. Нет, про Марию я ничего дурного сказать не хочу, заметьте. Эти компании всегда себе много чего позволяют. Считается, что без этого, какая уж там демократия. Было бы неплохо тем не менее, если б вы сами понаблюдали за ними, – так сказали вы. – Но не сомневайтесь. Если они захотят видеть в вас левака, пусть думают, что вы левак. Если посчитают вас правым, британским консерватором, так изобразите им британского консерватора. А понадобится, будьте и тем и другим вместе. И не перебарщивайте. Мы не хотим, чтобы у вас были неприятности. Есть там еще англичане?

– Есть парочка шотландцев, студентов-медиков, но они говорили, что интересуют их там только девушки.

– И кое-какие имена узнать было бы не вредно, – сказали вы.

Оглядываясь назад, я вижу, что разговор этот преобразил Пима. Он превратил его в нашего человека в клубе «Космо»: «И никаких телефонных разговоров на скользкие темы». Он стал настоящим агентом, «полусознательным», как на нашем обтекаемом языке называются те, кто понимает свою роль и задачу лишь наполовину. Ему было семнадцать лет, и, если вдруг ему бы срочно понадобилось, он должен был бы позвонить Фелисити и сказать, что приехал дядя. Если же необходимость срочно видеть его возникла бы у вас, вы позвонили бы Оллингерам из автомата и сказали, что вы Макс из Бирмингема и в городе находитесь проездом. Во всех других случаях свидания наши назначались от раза к разу, то есть на встрече мы уславливались о следующей. «В путь, Магнус, – говорили вы. – Прыгай в эту лодку и не теряйся, Магнус. Держи ушки на макушке и открой глаза пошире, гляди в оба, только Бога ради не втрави нас в какую-нибудь историю со швейцарскими властями. И вот тебе жалованье в счет следующего месяца, Магнус. И Сэнди шлет тебе большой привет». Я вот что скажу вам, Джек: что посеешь, то и пожнешь, даже если урожай вызревает тридцать пять лет.

* * *

Секретарем «Космо» была маловыразительная роялистка румынского происхождения по имени Анка, которая на лекциях неизвестно почему начинала вдруг плакать. Мосластая, неуклюжая, она ходила, вывернув руки в кистях, и была хмурой и неприветливой; когда Пим остановил ее в коридоре, она злобно покосилась на него своими заплаканными глазками и велела ему отстать, потому что у нее болит голова. Но Пим был при исполнении и не мог смириться с отказом.

– Я замыслил издавать бюллетень клуба, – объявил он, – и подумал, что каждой партии можно предложить участие.

– В «Космо» нет никаких партий. И не нужен «Космо» никакой бюллетень. Ты кретин. Убирайся.

Пим последовал за Анкой в крохотную комнатку, где она оборудовала себе берлогу.

– Единственное, что мне нужно, это список членов, – сказал он. – Я разослал бы рекламный проспект и выяснил, есть ли интерес к этой затее.

– Ну а почему ты не придешь на следующее собрание и не спросишь? – задала вопрос Анка, она сидела, обхватив голову руками, и казалось, что ее вот-вот стошнит.

– На собрание приходят не все. А мне нужна полная информация. Это более демократично.

– Демократия – чушь собачья, – сказала Анка. – Это все иллюзия. Он англичанин, – вслух объясняла она самой себе, открывая выдвижной ящик и роясь в хаосе бумаг внутри. – Разве англичанин способен понять, что такое иллюзия? – строго спросила она у своего внутреннего исповедника. – Он сумасшедший. – И она передала ему замусоленный лист с именами и адресами, многие из которых, как это выяснилось потом, были написаны с орфографическими ошибками.

«Дорогой папа, —

писал взволнованный Пим. – Несмотря на возраст, я раз-другой добился тут потрясающих успехов и полагаю теперь, что швейцарцы присудят мне ученую степень».

«Я люблю тебя, – писал он Белинде, – этих слов я до этой минуты никому не говорил»

* * *

Вечер. Беспросветная бернская зима. Городу этому никогда не дождаться дневного света. По мокрым плитам Херренгассе ползет душный бурый туман, и добродетельные швейцарцы покорно поспешают в этом тумане, словно резервисты, отправляющиеся на фронт. А Пим и Джек Бразерхуд сидят в уютном уголке тихого ресторанчика, и Сэнди шлет свои особо пылкие приветствия, вкупе с горячими поздравлениями. Впервые агент и его куратор обедают прилюдно в городе, где выполняют задание. Для прикрытия в случае неожиданной встречи придумана хитрая легенда. Джек назначил себя для этого секретарем Англо-Швейцарского христианского общества, который желает привлечь в это общество новых членов из числа университетской молодежи. И разве не естественнее всего ему для этого обратиться за помощью к Магнусу, его знакомому по англиканской церкви? Чтобы прикрытие было еще надежнее, он привел с собой очаровательную Уэнди, которая работает в канцелярии. Волосы у нее медового цвета, она хорошо воспитана, а верхняя губка у нее чуть выступает над нижней, словно она все время дует на свечу, стоящую у нее под подбородком. Уэнди ровно ласкова с обоими мужчинами – она порывисто и в то же время естественно гладит руку то одного, то другого, а груди у нее плоские и совсем не страшные. Когда Пим заканчивает рассказ о своем подвиге, Уэнди не может удержаться, чтобы не погладить его по щеке со словами: «Боже, Магнус, ведь это было так смело! То есть это просто восхитительно! Как, наверное, Джемайма гордилась бы вами, если бы можно было рассказать, правда, Джек?» Но говорится это все тихо, плавно, с мягко-замирающей интонацией – манера, которую должны усвоить даже самые буйные, прежде чем их выпускают из загона. А потом она близко-близко придвигается к Джеку и, почти касаясь его своими медовыми волосами, что-то говорит ему.

– Ты чертовски хорошо поработал, – произносит Бразерхуд и улыбается по-военному четко. – Церковь может гордиться тобой, – добавляет он, глядя прямо в глаза агенту.

И они пьют за отличную работу Пима на благо церкви.

За кофе Бразерхуд вынимает из кармана конверт, а из другого кармана – очки в металлической оправе с полукружьями диоптрий, – очки эти придают этому отважному британцу вид таинственно-важный. На сей раз это не жалованье, потому что жалованье является в чистых белых конвертах, а не в таких, мышино-бурого цвета. И он не протягивает конверт Пиму, а сам открывает его, без всякого стеснения, на виду у всех – смотрите сколько угодно и просит у Уэнди карандашик («какой красивый, милая, позолоченный, только не рассказывай мне, как ты его заработала»). На что Уэнди отвечает: «Для тебя, дорогой, все, что угодно», и опускает карандаш в его сложенные ковшиком ладони, которые на минуту смыкаются, задерживая ее руку. Джек разглаживает перед собой лист бумаги.

– Просто хочу сверить некоторые адреса, – говорит он. – Прежде чем начинать рассылать нашу литературу, надо устранить все неточности. О’кей?

«О’кей?» – то есть: «Понял ты нашу остроумную двойную игру?»

Пим говорит: да-да, конечно, очень хорошо, – и Уэнди ведет своим прелестным ноготком по списку, останавливаясь возле одного или двух, особо отмеченных птичками или крестиками.

– Загвоздка в том, что некоторые из наших хористов проявили излишнюю скромность относительно некоторых своих данных. Можно даже подумать, что они хотели зарыть свои таланты в землю, – говорит Бразерхуд.

– Я не заметил, – говорит Пим.

– Ты и не должен был замечать, – говорит Бразерхуд, понизив голос.

– Это уж дело наше.

– А вашей прелестной Марии мы так и не нашли, – говорит ужасно огорченная Уэнди. – Куда вы ее дели?

– Боюсь, что она вернулась в Италию, – говорит Пим.

– А о замене не помышляешь, Магнус, а? – говорит Уэнди, и все громко хохочут, а Пим громче всех. Он отдал бы остаток жизни, чтоб только увидеть хоть одну из ее грудей.

Бразерхуд перечисляет фамилии, против которых не проставлены адреса. Пим ничем помочь не может, фамилии эти ничего ему не говорят, описать этих людей он не может. При других обстоятельствах он рад был бы что-нибудь выдумать, но Бразерхуд производит впечатление человека, знающего ответ еще до того, как задан вопрос, и это смущает Пима и останавливает. Уэнди доливает в стаканы мужчин, оставляя себе на самом донышке. Бразерхуд переходит теперь к адресам без фамилий.

– А.Х., – роняет он. – Что-нибудь говорит тебе А.Х.?

Пим признается, что это ему ничего не говорит.

– Я ведь мало собраний посещал, – прибавляет он, как бы оправдываясь. – Зубрить приходится много перед экзаменами.

Бразерхуд по-прежнему улыбчив и беззаботен. Знает ли он, что никаких экзаменов Пим не сдает? Пим замечает, что карандашик Уэнди почти скрывается в его сжатом кулаке – торчит только остро отточенный кончик, как дуло крохотного пистолетика.

– Подумай немного, – предлагает Бразерхуд. И повторяет еще раз медленно и четко, как пароль: – А.Х.

– Может быть, А.Х., а потом фамилия? – говорит Пим. – А.Х. Смит или Шмидт. Я попробую разузнать, если хотите. Это нетрудно.

Уэнди застывает, как застывают на вечеринке, когда музыка внезапно обрывается. Ее улыбка тоже застывает. Как всякая хорошая секретарша, Уэнди умеет до поры прятать свою индивидуальность, а проявляет ее лишь по требованию, в данный момент, что-то подсказывает ей, что индивидуальности ее не требуется. Официант убирает грязные тарелки. Кулак Бразерхуда лежит на столе таким образом, что постороннему глазу фамилий на листке никак не рассмотреть.

– А тебе поможет, если я скажу, что А.Х. – кто бы это ни был или ни была – живет по известному адресу на Ленггассе? Или, по крайней мере, утверждает, что живет. Писать на Оллингера. Ведь ты тоже там живешь, верно?

– А, так вы про Акселя, – говорит Пим.

* * *

Где-то кричит петух, но Пим не слышит. В ушах его гремит водопад, сердце разрывается, переполняемое праведным чувством долга. Он в гардеробной Пима и хочет выкрать назад любовь, отданную недостойному. Он в преподавательской уборной, он вырезает там инициалы лучшего из лучших. Он помнит все, что говорил ему Аксель, когда лежал в бреду и проливал воду из стакана, удерживая его обеими руками. Помнит все, что он рассказывал ему в Давосе, когда они ездили в санаторий, памятный по Томасу Манну. Есть у него и кое-какие крохи, набранные уже самостоятельно, во время осторожных осмотров комнаты Акселя, когда ему иной раз удавалось забраться туда. И еще есть Бразерхуд – и его умные подсказки, благодаря которым он вытягивает из Пима то, о чем Пим даже не догадывался. Отец Акселя воевал в составе тельмановской бригады в Испании, говорит он. Он был социалистом старого закала, так что ему повезло, что он умер прежде, чем нацисты успели его арестовать.