Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

– Это папин, – запальчиво бросил он полицейским, придерживая карман с ключом.

Помню лишь одного из полицейских. Добродушного, с седыми, как у дедушки Ти-Пи, усами. Он был огромен и величественен, как сам Господь Бог.

– Да, но теперь, боюсь, паренек, он будет наш. Подержи нам дверь, пожалуйста, и побереги ноги.

И Пим опять выступил в качестве швейцара.

– У папы ведь есть и другие столы, верно? – спросил высокий полицейский.

– Нету.

– Шкафы? Чуланы? Где он бумаги держит?

– Только здесь, – твердо сказал Пим, указывая на письменный стол и в то же время не отпуская карман.

– Хочешь пи-пи?

– Нет.

– Где у вас веревка?

– Не знаю.

– Знаешь.

– В конюшне. На крючке, где седла висят, рядом с новой косилкой. Недоуздок.

– Как тебя звать?

– Магнус. А где Липси?

– Кто такой Липси?

– Это женщина.

– Она работает у твоего отца?

– Нет.

– Сбегай и принеси нам веревку, Магнус, будь другом, а? Мы с приятелями собираемся пригласить твоего отца поработать на нас некоторое время, и нам нужны его бумаги – без них работа застопорится.

Пим кинулся в сарай, что был на противоположном конце усадьбы, между выгоном и домиком мистера Роли. Там на полке стояла зеленая жестяная чайница, где мистер Роли хранил гвозди. Пим бросил туда ключ, думая: «Зеленая чайница и шкаф тоже зеленый». Когда, он наконец вернулся с недоуздком, Рик стоял между двух мужчин в коричневых плащах. Я до сих пор ясно вижу эту картину: Рик, такой бледный, что, кажется, работай он или отдыхай, ничто в мире не способно вернуть ему нормальный цвет лица, глазами приказывает Пиму сделать все, как он ему велел; высокий полицейский, разрешивший Пиму примерить полицейскую фуражку и нажать на сирену черного «уолсли» Дороти стоит неподвижно, как изваяние, сжимая белыми руками ворот шубки.

Память – великая искусительница, Том. Она живописует полное трагизма полотно: маленькая группка людей, зимний день, в воздухе пахнет Рождеством, черные полицейские «уолсли», удаляющиеся друг за другом по аллее, на которой Пим провел столько счастливых часов, со своим новехоньким шестизарядным пистолетом от «Хэрродса», патрулируя усадьбу. К задней машине недоуздком привязан письменный стол Рика. Недвижные, люди смотрят вслед машинам, смотрят, как те исчезают под сводами деревьев, увозя Бог знает куда их единственного кормильца. Миссис Роли рыдает, кухарка причитает по-ирландски. Мать прижимает к груди голову маленького Пима. Тысяча скрипок поют: «Вернешься ль ты опять?» Из этого лимона, если постараться, можно выжать еще немало жалостливых деталей, но, по правде, если, сделав усилие, вспомнить, как все было на самом деле, предстанет иная картина. С отъездом Рика на Пима снизошел великий покой. Он почувствовал себя обновленным, как бы сбросившим с плеч невыносимую тяжесть. Он глядел, как трогаются с места машины, как они удаляются, как последним исчезает стол Рика. Но если он и глядел им вслед с жадностью, то лишь из страха, что Рик вернется, уговорив их повернуть назад. И он увидел вдруг, как из-за деревьев вынырнула Липси: закутанная в платок, сгибаясь под тяжестью фибрового чемодана со всеми пожитками, она двинулась к нему. Картина эта возмутила Пима даже больше, чем вид Дороти, мешающей суп. «Спряталась? – гневно бросил он ей, как всегда, продолжая вести с ней мысленный диалог. – Так испугалась, что спряталась в роще и пропустила самое интересное!» Теперь я, конечно, понимаю то, чего не мог понять Пим в столь юном возрасте: что Липси уже видела, как забирают людей – ее брата Аарона и отца, архитектора, не говоря уже ни о ком другом. Но Пиму тогда, как и всем прочим, дела не было до евреев и их преследователей, и все, что он чувствовал, – это глубочайшее негодование при мысли, что человек, которого он так любит, спасовал в столь критический момент истории.

Вечером прибыл Маспоул. Появился в боковой двери с едой для нас – отварным цыпленком, ревеневым пирогом с толстым слоем крема и термосом горячего чая; он сказал, что предпринимает кое-какие шаги и что завтра все уладится. Чтобы остаться с ним один на один, Пим сказал ему: «Пойдемте, я покажу вам свою железную дорогу», и Дороти тут же заплакала навзрыд, потому что судебных исполнителей, накладывающих арест на имущество, со всех сторон атаковали алчные торговцы и железная дорога уплыла одной из первых. Но мистер Маспоул все же вышел с Пимом, и Пим отвел его в сарай и вручил ему ключ, а потом поднялся с ним на чердак и показал ему, что там спрятано. И все опять глядели, как мистер Роли и мистер Маспоул волокли, отдуваясь, сейф и грузили его на крышу автомобиля мистера Маспоула. И махали вслед мистеру Маспоулу, пока шляпа его не растворилась в зимних сумерках.

* * *

После Падения, как и подобает, наступило время Очищения. В Чистилище не было никаких Липси – должно быть, она пыталась временно отстраниться от меня, пользуясь отсутствием Рика, порвать узы. Чистилищем, Том, было место, где мы с Дороти отбывали свой срок, а место это – недалеко отсюда, за холмом, и совсем близко от обиталища Рика на побережье, хотя новые многоквартирные дома, воздвигнутые с тех пор, ослабляют жало заключенной в таком соседстве мучительной иронии. Чистилище находилось в той же лесистой ложбине между утесов и горных кряжей и росистых лавровых деревьев, где Пим был зачат, где протянулись рыжие пески залива, по которому гуляет ветер, где всегда мертвый сезон, и скрипят качели, и влажные вырытые в песке норы недоступны по субботам, а для Пима недоступны и во все прочие дни. Чистилище – это просторный и невеселый дом Мейкписа Уотермастера, усадьба, которая зовется «Поляны» и где Пиму запрещают выходить за садовую ограду, когда сухо, и входить в парадные залы, когда идет дождь. Чистилище – это приют мальчиков из вечерней школы, как бы перенесенных сюда из старинных романов, и устрашающие проповеди Мейкписа Уотермастера, и поучения мистера Филпотта, и поучения каждой тетки и кузины и каждого доморощенного философа, случившегося по соседству и испытывавшего потребность произнести несколько слов по поводу несчастья, постигшего Рика, и обратиться с назиданием к его сыну, провидя в нем будущего правонарушителя.

В Чистилище не было ни баров с напитками, ни телевизоров, ни жокеев, ни «бентли» и «недотеп», там вместо гренок с маслом на стол подавали хлеб с маргарином. Когда мы пели, мы затягивали «Вот вдалеке зеленый холм», но никогда – «Под сводами» и никогда ничего из тех Lieder,[11]11
  Песен (нем.).


[Закрыть] которым обучила нас Липси. На сохранившихся фотографиях запечатлен зубастый мальчик, рослый и благообразный, хоть слегка и сутуловатый, словно согнутый жизнью под низкими потолками. Все фотографии не в фокусе, все они выглядят так, словно сняты тайком, исподтишка, и не выбрасываю я их лишь потому, что, кажется, сняты они Дороти, хотя скучал тогда Пим по Липси. На двух-трех из этих фотографий дитя тянет за руку очередную свою мамашу, словно пытаясь увлечь ее за собой прочь из этого дома. На одной фотографии он почему-то в грязных белых перчатках, что придает ему вид марионетки, наверное, мальчик страдал какой-нибудь кожной болезнью, если только отвергнуть мысль об отпечатках пальцев, которых мог не терпеть Мейкпис. А возможно, мальчик готовился в официанты.

Мамаши, все крупные, в безукоризненно строгих форменных платьях, так явственно напоминают надзирательниц, что поневоле заподозришь, не поставляло ли их Мейкпису какое-нибудь агентство, по совместительству набирающее штаты в заведения для малолетних преступников. На груди у одной из них – медаль, похожая на Железный Крест. Я не хочу сказать, что доброта вовсе уж была им несвойственна. Улыбки их лучатся благочестием и оптимизмом, но выражение глаз говорит о том, что они постоянно начеку и готовы в любую секунду пресечь преступные наклонности своего подопечного. Липси на этих фотографиях отсутствует, а бедняжка Дороти, единственный товарищ Пима по этому принудительному заключению, маячит где-то на заднем плане – еще более нелепая, чем всегда. Когда Пима пороли, Дороти врачевала его раны, но никогда не подвергала сомнению необходимость порки. Когда его в качестве наказания за то, что он опять намочил постель, заворачивали в позорные подгузники, Дороти умоляла его не пить на ночь. А когда его и вовсе оставляли без чая, Дороти сберегала ему собственные печенья, и, оставшись с ним наверху, в уединении спальни, скармливала их ему по очереди, как бы просовывая печенье за печеньем сквозь невидимые прутья решетки. В Раю случались веселые деньки, когда Пим и Дороти обменивались шутками. Теперь же виноватая тишина, воцарившаяся в доме, исключала самую возможность шутить. С каждым днем Дороти все больше замыкалась в себе, и ни самые смешные его истории, ни самые ловкие его трюки, ни самые лучшие из картинок, которые он рисовал ей, не способны были удержать мимолетную улыбку на ее лице. По ночам она стонала и скрипела зубами. Зажигала свет, и тогда Пим просыпался и начинал мечтать о Липси, глядя на Дороти, немигающим взглядом уставившуюся вверх на Вифлеемскую звезду из белой бумаги, служившую им вместо абажура.

Если б Дороти была при смерти, то, вне всякого сомнения, Пим безропотно ухаживал бы за ней. Но при смерти она не была и поэтому вызывала в нем одно только раздражение. Постепенно ее общество и вовсе стало тяготить его. Он гадал, не лучше ли было забрать у него мать вместо отца и не Липси ли его настоящая мать, подмененная в результате некой ужасной ошибки, раз и навсегда все объясняющей. Когда началась война, Дороти ничуть не обрадовалась этому потрясающему известию. Мейкпис включил приемник, и Пим слушал, как мужской голос с важностью объяснял, что он делал все возможное, чтобы это предотвратить, а мистер Филпотт, приглашенный к чаю, все спрашивал сокрушенно, где же, Господи Боже, может развернуться театр военных действий? Мейкпис, которого ни один вопрос не мог застать врасплох, немедля ответил, что Господь решит это. Пим, изнывавший от любопытства и возбуждения, тут же приступил к нему с собственными расспросами.

– Но, дядя Мейкпис! Если Господь может решить, где будет театр военных действий, то почему бы ему вообще не остановить эти действия? Значит, он не хочет. Мог бы, и очень просто, да не хочет. Не хочет, и все!

До сего дня я не знаю, который грех страшнее – задавать вопросы Господу Богу или задавать вопросы Мейкпису. Так или иначе, но расплата была одинаковой: посадить его на хлеб и воду, как посадили его отца!

Но истинным наваждением в «Полянах» был не гуттаперчевый, с розовыми ушками дядюшка Мейкпис, а сумасшедшая тетя Нелл, в темных очках, которая вдруг ни с того ни с сего пускалась преследовать Пима: замахивалась на него палкой, называя его при этом «моей канареечкой» из-за желтого свитера, который Дороти ухитрилась все же связать ему в перерывах между приступами слез. У тети Нелл была белая палка – для форсу и коричневая – для ходьбы. Видела она преотлично, если только не была с белой палкой.

– Тетю Нелл шатает, когда она прикладывается к бутылке, – сказал однажды Пим Дороти, желая вызвать у нее улыбку. – Да-да, я видел! А бутылку она прячет в теплице.

Но Дороти не то что улыбнулась, а очень испугалась. Она заставила его дать честное слово никогда больше не говорить таких вещей. «Тетя Нелл больна, – объяснила она. – Болезнь свою она держит от всех в секрете, и лекарство ее – тоже секрет. Никто не должен ничего знать о нем, а не то тетя Нелл умрет и Боженька очень рассердится». Много недель после этого Пим хранил этот интереснейший секрет – совсем как тот секрет, что доверил ему Рик, но новый был лучше и постыднее. Это было как деньги, когда ему их дали в первый раз – такой же знак могущества и власти.

«Как бы получше распорядиться таким могуществом? – думал он. – Кому уделить от него? Оставить ли в живых тетю Нелл или убить за то, что называет меня „своей канареечкой“?» Он остановил свой выбор на миссис Баннистер, кухарке.

– Тетю Нелл шатает, когда она прикладывается к бутылке, – поведал он миссис Баннистер, стараясь передать эту новость в тех самых выражениях, что так ужаснули Дороти. Но тетя Нелл не умерла, а миссис Баннистер уже знала про бутылку и дала ему подзатыльник за замечание, столь наглое. И что было совсем плохо, она, видимо, передала все дяде Мейкпису, который в тот же вечер посетил их тюремный флигель, что позволял себе довольно редко, и долго ругался там, пыхтя и потея и тыча пальцем в Пима, обличая зло в образе Рика. Когда он наконец ушел, Пим переставил кровать, загородив ею дверь на случай, если Мейкпис решит вернуться и порычать еще немного, но тот так и не вернулся. Тем не менее подрастающий шпион извлек из этой истории один из первых уроков: в опасном разведывательном деле важно помнить – все люди – болтуны.

Следующий усвоенный им урок был не менее поучительным и касался опасностей, подстерегающих всякого, пытающегося наладить связь на оккупированной территории. К тому времени Пим ежедневно писал письма Липси, опуская их в почтовый ящик у задней калитки. Письма эти, как ни стыдно сейчас ему в этом признаваться, содержали бесценную информацию, переданную почти в открытую, без всякого шифра: как проникнуть в «Поляны» ночью; в какие часы он упражняется на свежем воздухе; карты и планы; психологические характеристики его гонителей; деньги, которые он скопил; точное расположение вражеских постов; как пробраться через задний двор и где хранится ключ. «Меня похитили страшные разбойники», – писал он, вкладывая в письмо рисунок: тетя Нелл и вылетающие у нее изо рта канарейки – как доказательство повседневных ужасов, его окружающих. Загвоздка была лишь в одном: не имея адреса Липси, Пим надеялся лишь на то, что на почте знают, как ее разыскать. Но доверился он не тем, кому следовало. В один прекрасный день почтальон передал всю пачку этих секретнейших донесений в собственные руки Мейкписа, призвавшего к себе мамашу № 1, в свою очередь призвавшую Пима к совершению искупительного наказания, несмотря на все его хныканья, слезные мольбы и льстивые заверения. Пим порку ненавидел и не проявлял должного мужества, когда над ним нависала угроза расправы. С тех пор он довольствовался лишь высматриванием Липси в автобусах и униженным расспрашиванием проходивших мимо задней калитки, не встречалась ли им Липси. С особым пристрастием расспрашивал он полицейских, которым привык теперь щедро дарить улыбки.

– У моего папы есть старинный зеленый шкафчик, а внутри разные секреты, – поведал он однажды полицейскому, которого встретил в парке, когда гулял там с матерью.

– Да неужто, сынок? Что ж, спасибо, что сообщил нам, – сказал полицейский, сделав вид, что записывает.

Между тем к Пиму просочились известия, правда, не о Липси, а о Рике – обрывки смутных сведений, столь смутных, словно выуженных из сообщений плохо работающего передатчика. Папа твой в порядке. Отлучка пошла ему на пользу. Он похудел, но кушает хорошо, и волноваться нам не надо. Он занимается спортом, читает свою юридическую литературу – потому что опять хочет учиться. Источником этих клочковатых сведений был Другой Дом, расположенный в бедной части Чистилища, возле коксового завода, дом, о котором нельзя было упоминать в присутствии Мейкписа, потому что именно оттуда родом был Рик, навлекший позор на всех достославных Уотермастеров, не говоря уже о том, что он осквернил память Ти-Пи. Держась за руки, как заговорщики, Дороти и Пим ехали туда по улицам, темным, как дымоход, в троллейбусе, окна которого были затянуты противоударной сеткой, а лампочки внутри горели синим светом, чтобы сбить с толку немецких летчиков. В Другом Доме хрупкая, но стойкая ирландская леди с энергичным подбородком давала ему полкроны из пивной бутылки, одобрительно щупала его мускулы и называла его «сынок» – совсем как Рик! На стене там висел тот же фотопортрет Ти-Пи на тоновой бумаге, но рамка была не золотой, а деревянной, как гроб. Приветливые тети угощали Пима сладостями, изготовленными из их сахарных пайков, со слезами обнимали его и обращались с Дороти как если бы она была королевой, лишившейся трона. Они одобрительно хохотали над паясничаньем Пима и хлопали в ладоши, когда он пел «Под сводами»: «Давай, Магнус, покажи нам теперь сэра Мейкписа!» Но этого делать Пим не смел, опасаясь гнева Божия, который, как научила его история с тетей Нелл, бывает скор и беспощаден.

Тетю, которая нравилась ему больше других, звали Бесс.

– Скажи нам, Магнус, – шепнула ему тетя Бесс, оставшись с ним в кладовке и приблизив к нему лицо, – правда, что у папы твоего была скаковая лошадь, которую назвали «Принц Магнус», в честь тебя?

– Нет, неправда, – поспешно отвечал Пим, сразу же припомнив, как, сидя на кровати Липси, он слышал язвительные комментарии к тому, что Принц Магнус опять отстал от всех, – это дядя Мейкпис выдумал, чтобы папу обидеть!

Тетя Бесс поцеловала его, засмеялась и заплакала одновременно и с облегчением прижала его к груди.

– Никому не говори, о чем я тебя расспрашивала! Обещай мне!

– Обещаю, – заверил ее Пим. – Честное-пречестное!

И та же тетя Бесс в один незабываемый вечер выкрала Пима из «Полян» и отвезла в «Пайер-тиэтр», где они любовались Максом Миллером и стайкой девушек с длинными голыми ногами – точь-в-точь как у Липси! Возвращаясь с ней обратно на троллейбусе, переполненный благодарностью Пим поведал ей все на свете, что было ему известно, и присочинив еще кое-что. Он сказал, что сочинения Шекспира написал он и хранит их в тайнике в зеленой коробке. Когда-нибудь он отроет их, напечатает и разбогатеет. Сказал, что станет полицейским, актером и жокеем, что будет водить «бентли», как Рик, что женится на Липси и родит шестерых детей и назовет их всех Ти-Пи, как звали его дедушку. Бесс его план весьма одобрила, за исключением того, что касалось жокея, она преисполнилась к нему тепла и сочувствия и сказала, что Магнус «парень что надо», а такого мнения о себе он всегда и добивался. Но радость его оказалась недолговечной. На этот раз Пим и вправду чрезвычайно рассердил Господа Бога, и тот, как обычно, отреагировал немедленно. На следующее же утро, еще до завтрака, заявилась полиция и увезла от него его Дороти, хотя мамаша № 1 и уверяла, что это не полицейские, а карета «скорой помощи».

И опять – хотя Пим и выполнял положенный ритуал скорби, плача по Дороти, отказываясь от еды из-за нее и молотя кулаками по рукам долготерпеливых мамаш – в глубине души он не мог не согласиться, что удалить ее отсюда было надо. Они забрали ее туда, где она будет счастлива, объясняли мамаши. И Пим завидовал ей. Избавление, до сих пор казавшееся несбыточной мечтой, превратилось для него в реальность. Пользующийся большой популярностью в воскресной школе эпилептик познакомил его с симптомами. Выждав момент, Пим вбежал в кухню с закатанными глазами и эффектно упал на пол у ног миссис Баннистер, раздирая рот руками и корчась до изнеможения. Доктор, по-видимому редкий кретин, прописал ему успокоительное. Назавтра, желая вновь привлечь к себе всеобщее внимание, Пим отхватил себе передний вихор ножницами для бумаг. Никто ничего не заметил. Ударившись в импровизацию, он выпустил из клетки австралийского попугая миссис Баннистер, насыпал в жаркое мыльной стружки, а боа из перьев, принадлежавшее тете Нелл, поместил в сортир.

Никакого отклика. Все усилия были тщетны. Требовалось преступление величайшее и эффектнейшее. Всю ночь он предвкушал его, наконец рано утром, когда храбрость его достигла огромного накала, Пим пересек дом, направившись в ночной рубашке и тапочках в кабинет Мейкписа Уотермастера и там щедро справил малую нужду прямо на середину белого ковра. Сам придя в ужас от содеянного, он кинулся на мокрое пятно, надеясь теплом своего тела высушить его. Вошедшая в кабинет горничная вскрикнула. Была вызвана мамаша. Она тронула его за плечо. Он застонал. Она спросила его, где болит. Он показал на промежность – несомненный источник несчастья. Послали за Мейкписом Уотермастером. «Во-первых, что ты делал у меня в кабинете?» – «Мне больно, сэр, я хотел сказать вам, как мне больно!» Зашуршали шины автомобиля вновь приехавшего доктора, и пока, склонившись над Пимом, он щупал ему живот своими идиотскими пальцами, было вспомянуто все. И припадок у ног миссис Баннистер. И ночные стоны, и дневная бледность. И сумасшествие Дороти, обсуждаемое непрямо – намеками и экивоками. Даже недержание мочи было вытащено наружу как свидетельство в его пользу.

– Бедный мальчик, и его оно все же настигло! – воскликнула мамаша, когда больного с предосторожностями подняли на диван, а горничная поспешила за дезинфицирующим средством и половой тряпкой. Пиму измерили температуру и угрюмо констатировали, что она нормальная.

– Это ничего не значит, – заверил доктор, старавшийся искупить небрежность, проявленную ранее, и велел мамаше сложить вещи бедного малыша. Она повиновалась и, складывая вещи, обнаружила среди них несколько предметов, принадлежавших не ему, но им присвоенных в надежде поправить свой жизненный статус: гагатовые серьги Нелл, письма сына кухарки, адресованные ей из Канады, и, книгу «Золотой осел» Мейкписа Уотермастера, облюбованную Пимом за свое заглавие, единственное, что он в ней прочел. Кризис был настолько очевиден, что даже это черное доказательство его греховности не было вменено ему в вину.

Результат по эффективности своей превзошел все ожидания Пима. Не прошло и недели, как в больнице, незадолго до этого переоборудованной под госпиталь для приема жертв близившихся воздушных налетов, Магнус Пим, возраст восемь с половиной лет, пожертвовал свой аппендикс медицинским нуждам хирургического отделения. Первое, что он увидел, придя в себя, была огромная корзина с фруктами. Это было как кусочек Сент-Морица, внезапно и по ошибке перенесенный в Англию военного времени. Потом он увидел Рика. Стройный и красивый, как моряк, вытянувшийся по стойке «смирно» и отдающий честь правой рукой. А рядом с Риком, как призрак, вспугнутый и насильственно извлеченный из сумрака наркотического сознания, возникла Липси, сутуловатая в своей новой меховой пелерине, рука об руку с Сидом Лемоном, выглядевшим теперь своим собственным младшим братом.

Липси наклонилась ко мне. Двое мужчин глядели, как мы обнялись.

– Вот и ладно, – одобрительно проговорил Рик. – Обними-ка его хорошенько, по-английски! Вот и ладно!

Нежно, как сука, которой отдали ее щенка, Липси ощупала меня, приподняла со лба то, что осталось от моего вихра и строго взглянула мне в глаза, как будто боялась, что в них отразится нечто дурное.

* * *

Как же праздновали они свое освобождение! Лишенные всего состояния, кроме той одежды, что оставалась на них, и кредитов, которые они смогли попутно собрать, возрожденные «придворные» Рика превратились в рыцарей-крестоносцев, странствующих по дорогам военной Англии. Бензин выдавался по карточкам, «бентли» исчезли. «Так ли уж необходима ваша поездка?» – вопрошали плакаты на дорогах, и, каждый раз наталкиваясь на подобный плакат, они хором отвечали «Да, необходима!», высунувшись из окошечка такси. Шоферы либо становились соучастниками, либо спешили от них отделаться. Мистер Хамфри после недельной дружбы выкинул их на улицу в Абердине, обозвав мошенниками, и укатил на своей машине, даже не получив с них денег Но мистер Кадлав, с которым Рик сблизился во время своей отлучки и который смог добыть для «двора» недельный кредит в «Империале» в Торки благодаря своей тетке, работавшей там в бухгалтерии, остался навеки, готовый делить с ними стол и судьбу и обучать Пима фокусам с веревочкой. Временами они довольствовались одним такси, а иногда закадычный друг мистера Кадлава, по имени Олли, приезжал к ним на своем «гамбере», и тогда, к вящему удовольствию Пима, они устраивали автомобильные гонки, длившиеся подолгу, весь день напролет, и Сид высовывался из заднего окошка автомобиля, погоняя и подзадоривая водителя. Количество и разнообразие мамаш и нянюшек, предлагавших им свои услуги, всегда было поразительно, и часто они нанимали их настолько второпях, что приходилось сажать на заднее сиденье сразу двух, а Пима с трудом втискивать между ними или помещать на чьих-нибудь волнующе незнакомых коленях. Была среди них дама по имени Топси, источавшая запах роз и любившая танцевать, прижав к груди голову Пима. Была Милли, позволявшая ему спать с ней в одном номере, потому что он боялся стоявшего у него в комнате черного шкафа, и осыпавшая его, когда купала, весьма недвусмысленными поцелуями. Было несколько Эйлин, и несколько Мейбл, и Джоан, и Вайолет, которую после выпитого сидра укачало в машине и стошнило – частично в противогаз, а остатком – на Пима. А потом они все убрались куда-то, и неожиданно возникла Липси – неподвижная в вокзальном дыму и сутолоке и с фибровым чемоданом в тонкой руке. Любовь Пима к ней лишь возросла, но Липси теперь была гораздо грустнее. Грусть эту было трудно выносить. Особенное негодование вызывало то, что распространялась эта грусть и на него, Пима.

– Старушку Липси опять муха укусила, – беззлобно говорил Сид, замечая разочарование Пима, и оба они облегченно вздыхали, когда Липси уходила.

– Старушка Липси все по своим евреям горюет, – однажды сказал Сид. – Было сообщение, что еще один эшелон расстреляли.

А как-то раз он сказал:

– Старушку Липси совесть мучает, что ее не укокошили вместе с остальными.

Расспросы о Дороти, которые время от времени позволял себе Пим, были безрезультатны.

– Мама прихворнула, – отвечал в таких случаях Сид, – она скоро вернется, а пока самое лучшее, что Магнус может для нее сделать, это не беспокоиться о ней, потому что беспокойство передается, и ей от этого станет хуже.

Рик в аналогичных случаях принимал обиженный вид:

– Уж потерпи некоторое время общество своего старикана. Мне-то казалось, что, когда мы вдвоем, нам скучно не бывает. Разве не так?

– Еще бы! – говорил Пим.

Что же касается его недавней отлучки, тут Рик был не менее сдержан, чем его «придворные», и сдержан до того, что вскоре Пим даже усомнился, так ли хорошо они там проводили время. Лишь изредка какой-нибудь туманный намек убеждал его, что дружба их скреплена, в частности, и этими совместными испытаниями. «В Уинчестере было хуже, чем в Рединге, из-за цыган», – услышал как-то Пим в разговоре Морри Вашингтона и Перси Лофта.

– Да-да, эти уинчестерские цыгане просто напасть какая-то, наглые до невозможности, – с жаром поддержал Вашингтона Сид. – И мошенники они такие, что пробы ставить негде!

А еще Пим заметил, что за время, которое они провели где-то вместе, они порядком оголодали.

– Доешь горошек, Магнус, – уговаривал его Сид, – есть на свете гостиницы куда хуже этой, уж поверь нам!

Только год спустя, а может быть, и позже, Пим смог бы выразить свою интуитивную догадку, что говорили они тогда о тюрьме.

Но король таких шуток не одобрял, и смех замирал мгновенно, потому что gravitas[12]12
  Серьезность, важность (лат.).


[Закрыть] Рика была состоянием, которое легкомысленно нарушить не мог никто, в особенности же те, кто призван был ее поддерживать и ей служить. Превосходство Рика сказывалось в каждом его поступке. И в том, как он одевался, даже будучи на мели, в безупречности его рубашек и обуви. В том, какие блюда он заказывал и как их ел. В апартаментах, которые он занимал в гостинице. В том, что перед сном ему требовался бренди, а угрюмость его пугала окружающих. В том усердии, с которым он занимался благотворительностью, посещая тяжелораненых в госпитале или заботясь о стариках, чьи сыновья были на войне.

– Ты и о Липси станешь заботиться, когда война окончится? – однажды осведомился у него Пим.

– Старушка Липси молодцом! – отвечал Рик.

А пока суд да дело, мы занялись торговлей. Чем именно, Пим не знал, как доподлинно не знаю этого я и сейчас. Иногда торговали изысканными деликатесами, наподобие виски и ветчины, иногда какими-то обязательствами, которые «двор» называл «обещанками», а иногда торговали просто воздухом, облаками, плывущими из-за горизонта над пустынными военными дорогами. Перед Рождеством кто-то раздобыл гофрированную бумагу – тысячи разноцветных листов. Несколько дней и вечеров подряд Пим и весь «двор», усиленный для этой важнейшей кампании добавочными мамашами, гнули спину в пустом железнодорожном вагоне в Дидкоте, скручивая эти листы в хлопушки, не содержащие внутри никаких игрушек и не хлопавшие, развлекая друг друга анекдотами и жаря гренки на керосинке. Правда, внутрь некоторых хлопушек клали маленьких деревянных солдатиков, но такие хлопушки назывались образцами и их держали отдельно. Остальные же, как объяснил Сид, «были просто украшения такие, Пострел, ну как искусственные цветы, когда настоящих нет». Пим верил всему, что ему говорили. Таких трудолюбивых детей, как он, мир еще не видел, если только не забывали его похвалить.

В другой раз они прицепили к автомобилю трейлер, груженный ящиками апельсинов, которые Пим отказывался есть, потому что подслушал, как Сид сказал, что они «вот-вот потекут». Они продали апельсины в трактир на Бирмингемской дороге. Был у них однажды и контейнер битых цыплят, который они могли завезти только ночью, когда было прохладнее, чтобы с мясом не случилось того, чего опасались в отношении апельсинов. И перед глазами так и встает картина: пустошь, зубчатые скалы в лунном свете и две наши машины, опасливо двигающиеся при потушенных фарах к перевалу. И темные фигуры, молчаливо ожидающие нас там, под прикрытием своего грузовика. И то, как они загораживают луч фонарика, отсчитывая деньги великому бухгалтеру и счетоводу Маспоулу, в то время как Сид разгружает трейлер. И хотя Пим наблюдал все это издали, так как терпеть не мог пуха и перьев, позднее ни один ночной переход через границу не казался ему таким восхитительно-волнующим.

– Мы теперь сможем послать деньги Липси? – спросил Пим. – Ведь у нее их совсем не осталось.

– А тебе-то откуда это известно, старина?

«Из ее писем к тебе, – мысленно ответил Пим. – Ты одно из них оставил в кармане, и я прочел его». Но глаза Рика сверкали таким блеском, что Пим пролепетал лишь: «Просто я так думаю» – и улыбнулся.

В приключениях наших Рик участия не принимал. Он себя берег. Вот для чего – это другой вопрос, которым никто в окружении Пима, как, конечно, и сам Пим, не осмеливался задаваться. Все свое время Рик целиком посвящал благотворительности – старикам и раненым в госпиталях.

– Твой костюм гладили, сынок? – спрашивал обычно Рик, когда в качестве особой милости, отправляясь по столь благородным делам, брал с собой сына. – Господи Боже, Маспоул, погляди только, в каком виде костюм у мальчика! Стыд и позор! А волосы!