Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Он говорит о своем понимании экспортной торговли и о гордости, которую чувствует, продавая британские товары иностранцам, хотя иностранцы эти даже не догадываются, сколь многим они нам обязаны. Рука его простирается к нам, он бросает вызов. Он британец каждой клеточкой и сутью своей, и он не стесняется заявлять об этом прямо. В решение каждой проблемы, с которой его столкнет жизнь, он способен привнести британский здравый смысл.

– Знай наших! – тихонько произносит Сид, от души одобряя патрона.

Но если мы можем назвать человека более пригодного для подобной роли, нежели Рики Пим, лучше сказать об этом здесь и сейчас. Если мы предпочитаем снобистские клановые предрассудки классических тори, которые думают, что от рождения обладают некоторыми преимуществами, а на самом деле занимаются лишь тем, что сосут кровь своего народа, то пусть мы встанем и скажем об этом здесь и сейчас, скажем без страха и утайки, скажем нелицеприятно, выложим на стол все карты до единой, раз и навсегда!

Никто не выражает такого поползновения.

С другой стороны, если мы желаем отдать свою страну в руки марксистов, коммунистов и этих оголтелых профсоюзных деятелей, вознамерившихся поставить английский народ на колени, – а если посмотреть правде в глаза, именно таково желание лейбористов, – то лучше также выйти с этим на свет божий и на всеобщее обозрение, перед всем Литл-Чедвортом, а не таиться в темном углу, подобно презренным заговорщикам. И в этом случае никто не выражает подобного желания, хотя Рик и все его приближенные сердитыми взглядами окидывают с трибуны зал, словно в поисках руки недостойного или его виноватого лица.

– Теперь будет самое «оно», – мечтательно шепчет Сид и прикрывает глаза, чтобы сполна насладиться тем местом речи, где Рик устремляется к звездам, уподобляя их идеалам либерализма: как тех, так и других мы не можем достичь, но как те, так и другие освещают нам жизненный путь.

И вновь Пим окидывает взглядом зал. Лица всех присутствующих светятся любовью к Рику, кроме одного лица – печальной вдовицы в вуали. «Вот зачем я здесь, – взволнованно говорит себе Пим. – Демократия – это когда твой отец равно принадлежит тебе и всему миру!» Аплодисменты стихают, но Пим продолжает хлопать, пока вдруг не осознает, что хлопает один. Ему чудится, что произносят его имя, и он, к удивлению своему, понимает, что встал и стоит. Он порывается сесть, но Сид тормошит его и опять побуждает встать, удерживая его под мышкой. Говорит Председатель, и на этот раз речь его до дерзости четка.

– Мне стало известно, что среди нас в зале присутствует многообещающий отпрыск нашего кандидата, прервавший свои занятия юриспруденцией в Оксфорде ради того, чтобы оказать помощь отцу в этой грандиозной избирательной кампании, – говорит он. – Я уверен, что все присутствующие оценят несколько слов, сказанных Магнусом, если он окажет нам подобную честь. Магнус! Где же он?

– Здесь, здесь, начальник! – подает голос Сид. – Не я. Вот он.

Если Пим и сопротивляется, то в сознании его это не запечатлелось. Сознание мое меркнет. Я жертва несчастного случая. Виски из фляжки Сида сокрушило меня. Толпа расступается, крепкие руки тащат меня к трибуне, лица избирателей, расплываясь, обращаются ко мне. Пим поднимается на трибуну, и Рик хватает его в охапку, заключая в свои медвежьи объятия, а председатель прикалывает к его ключице желтую розочку. Пим говорит, и зал вперяется в него тысячей своих глаз – ну не тысячью, так по меньшей мере шестьюдесятью – и улыбается храбрости первых его слов.

– Наверное, все вы, – начинает Пим, еще толком не зная, что собирается сказать, – наверное, многие в этом зале даже после прозвучавшей только что прекрасной речи задаются вопросом, что за человек мой отец.

Да, они задаются подобным вопросом. Судя по их лицам, они желают найти подтверждение своей вере. «Магнус, молодой юрист из Оксфорда», не краснея, предоставляет им такую возможность! Он делает это ради Рика, ради Англии и ради развлечения. Говоря, он, как обычно, верит каждому своему слову. Он живописует Рика в том же духе, в каком говорил о себе сам Рик, но со всем авторитетом любящего сына и будущего законника, выбирающего слова точно и не терпящего околичностей. Он называет Рика заступником и искренним другом простых людей. «Уж я-то это знаю, как никто, ведь недаром все эти двадцать с лишним лет я не имел друга лучше него». Он рисует его звездой на небосклоне своего детства, звездой доступной, но сияющей вечно где-то впереди, примером рыцарственной скромности. В отуманенном алкоголем мозгу мелькает образ миннезингера Вольфрама фон Эшенбаха, и он собирается даже изобразить аудитории образ Рика, поэта-воина Литл-Чедворта, посвятившего жизнь Прекрасной Даме – Победе, добивающегося ее благосклонности на ристалищах. Но благоразумие все же побеждает. Он описывает влияние Ти-Пи, этого святого покровителя, «чья душа продолжала победное шествие долгое время спустя после того, как старый солдат сложил свое оружие». Описывает, как в те дни, когда «нам приходилось менять место жительства, куда бы мы ни переселялись – нервное подергиванье, – первым долгом на стену вешали портрет Ти-Пи». Он рассказывает об отце, наделенном «драгоценным свойством кристально-честного человека – чувством справедливости». «С таким отцом, как Рик, – вопрошает он, – о каком призвании, кроме юриспруденции, мог я помыслить?» Он обращается к Сильвии, примостившейся возле Рика в своей шиншиловой горжетке, с застывшей улыбкой на лице. Он выдавливает из себя благодарность ей за то, что она взвалила на себя тяготы материнских забот, когда «моя бедная родная мамочка вынуждена было сложить их с себя» А потом, так же быстро, как началось, все это вдруг оканчивается, и Пим, следом за Риком, торопливо следует к двери по проходу, смахивая слезы и пожимая руки в кильватере Рика. Возле самой двери он оглядывается и затуманенным слезами взглядом окидывает зал. И опять видит сидящую поодаль от всех женщину в громоздкой шляпе с вуалью. Он замечает, как блестят ее глаза, – блестят злобой и неодобрением, хотя все кругом буквально восхищены. Подъем уступает место виноватой озабоченности. Никакая это не вдовица, а вставшая из гроба Липси. Это Е. Вебер. Это Дороти, а я предал их всех. Это эмиссарша Оксфордской ячейки коммунистической партии, посланная сюда, чтобы быть свидетелем моего предательства. Майклы прислали ее.

– Ну как я был, сынок?

– Фантастически хорош!

– И ты тоже, сынок. Ей-богу, доживи я хоть до ста лет, вряд ли суждено мне еще раз испытать такое чувство гордости. Кто тебя так подстриг?

Пима никто не стриг, и не стриг уже давно, но он не стал это объяснять. Они пересекали автомобильную стоянку, что было не легко для Рика, державшего Пима под руку и обнимавшего его за плечи своим целительным медвежьим объятием, благодаря чему фигуры их кренились, как два плаща, криво висящие на вешалке. Мистер Кадлав уже распахнул дверцу «бентли» и пролил скудную слезу, – слезу наставника, наблюдающего триумф ученика.

– Прекрасно, мистер Магнус, – говорит он. – Словно Карл Маркс восстал из гроба, сэр. Нам никогда не забыть этого, сэр.

Пим рассеянно благодарит его. Как это часто случается на гребне незаслуженного успеха, его охватывает неопределенное предчувствие близящегося возмездия и расплаты. «Чем я досадил ей? – все время спрашивает себя он. – Я молод, я хороший оратор, я сын Рика. На мне хороший и еще не оплаченный костюм от портняжной фирмы „Братья Холл“. Почему же я не нравлюсь ей, как нравлюсь всем прочим?» Подобные вопросы до и после него задавало немало актеров, обнаруживших в зале единственного зрителя, не желавшего аплодировать.

* * *

Время действия – следующая суббота, около полуночи. Лихорадка избирательной кампании быстро нарастает. Через несколько минут до кануна выборов останется лишь трое суток. К окошку Пима прикреплен новый плакат: «В четверг Он будет нуждаться в тебе!» Тот же текст на желтом флаге, свисающем с оконной рамы конторы ростовщика напротив. Однако Пим лежит одетый, улыбающийся, и в голове его гнездятся мысли, отнюдь не связанные с избирательной кампанией. Он в Раю с девушкой по имени Джуди, дочерью фермера-либерала, отдавшего в наше распоряжение Джуди для того, чтобы помочь добыть голоса «ветеранов-буревестников», а Рай – это кабина ее автофургончика, припаркованного по пути в Литл-Кимбл. На губах Пима – вкус кожи Джуди, в ноздрях – запах ее волос. Он прикрывает руками глаза, и руки его – те самые руки, что впервые в истории человечества трогали грудь юной девушки. Комната его находится на первом этаже угловатого дома-развалюхи, носящего название «Приют мистера Сирла для трезвого отдыха», хотя ни с отдыхом, ни с трезвостью приют этот не ассоциируется. Кабаки закрылись, крики гуляк и вздохи влюбленных переместились в другую часть городка. Откуда-то из переулка слышится пронзительный женский голос: «Приютишь нас на ночь, Мэтти? Это Тесси. Да пошевеливайся ты, педераст проклятый! У нас уж зуб на зуб не попадает!» Хлопает рама окна наверху, и приглушенный голос мистера Сирла советует Тесси повести своего клиента куда-нибудь под навес гостиницы при автобусной станции.

– Да за кого ты нас принимаешь, Тесс! Что мы тебе, ночлежка, что ли?

Конечно, мы не ночлежка. Мы штаб сторонников кандидата либеральной партии, а старина Мэтти Сирл – наш гостеприимный хозяин, хотя месяц назад он и понятия не имел, что всю свою сознательную жизнь был либералом.

Осторожно, чтобы не спугнуть свои эротические видения, Пим на цыпочках пробирается к окну и косится вниз, чтобы подсмотреть, что происходит во дворе гостиницы. С одной стороны там кухня, с другой – столовая для постояльцев, на время отданная избирательному комитету. В освещенном окне Пим различает склоненные седоватые головы миссис Элкок и миссис Кейтермоул, наших неустанных помощниц, энергично заклеивающих последние конверты.

Он опять ложится. «Выжди, – думает он. – Не будут же они всю ночь бодрствовать. Такого ведь не бывало». Успех в одной области вдохновляет его попробовать себя и в другой. Завтра день отдыха. Наш Кандидат дает передышку войскам, довольствуясь благочестивым посещением наиболее популярных баптистских церквей, где он собирается выступить по вопросам обрядности и необходимости соблюдать во всем простоту. Завтра в восемь часов Пим должен быть на остановке автобуса на Низер-Уитли, где его встретит Джуди на отцовском автофургончике и с санками, которые смастерил егерь, когда ей было еще десять лет. Она знает горку и знает сарай за горкой, и у них с Пимом существует твердый уговор, что примерно в полодиннадцатого – это зависит от того, как долго они будут кататься на санках, – Джуди Баркер отведет Магнуса Пима в сарай, где сделает его своим настоящим и полноправным любовником.

Но пока Пиму предстоит одолеть другую гору или же скатиться с нее вверх тормашками. За комнатами, облюбованными Комитетом, находится лестница в подвал, а в подвале – Пим видел это – стоит облупленный зеленый шкафчик – предмет вожделения Пима в последние три четверти его жизни, шкафчик, в который он столь часто и столь безуспешно пытался проникнуть. В спрятанном под подушкой бумажнике хранится синеватый железный циркуль, которым майклы уже обучили его вскрывать несложные замки. В разгоряченном сладострастными мечтаниями мозгу Пима крепнет спокойная уверенность в том, что человек, получивший доступ к груди Джуди, может успешно штурмовать и крепость Риковых секретов.

Прикрыв напоследок еще раз лицо ладонями, он воскрешает в памяти каждый восхитительный момент прошедшего дня. От сна его, как всегда, пробудили Сид и мистер Маспоул, взявшие привычку кричать ему в дверь непристойности.

– Прекрати, Магнус, дай ему отдохнуть маленько! От этого ведь, знаешь, слепнут!

– Он съежится, Магнус, голубчик, если ты будешь так его мучить! И тогда придется обращаться к доктору, чтобы он вставил внутрь спичку! И что тогда Джуди скажет?

За ранним завтраком майор Максуэлл Кэвендиш отдает распоряжения «двору». Листовки устарели, объявляет он. Единственное, чем мы сейчас можем их пробрать – это рупоры, и погромче, а вдобавок к рупорам атаки на их собственной территории! Прямо на пороге их жилищ.

«Они знают, что мы здесь. И знают, что мы не шутим. Знают, что наш кандидат – самый лучший и что программа наша для Северного Галворта самая подходящая. Что нам нужно теперь – это голос каждого избирателя. Мы выловим их поодиночке и потащим к избирательным урнам, силой принудив их к повиновению. Вот так».

А теперь подробности операции. Сид возьмет рупор № 1 и двух дам – смешки – и проследует на пустошь за ипподромом, где гужуются цыгане – ведь голоса цыган ничуть не хуже прочих. Крики: «Ставьте на Принца Магнуса, пока не поздно!» Мистер Маспоул вместе с третьей дамой возьмут рупор № 2 и в девять часов встретятся около ратуши с мэром Бленкинсопом и этим несчастным администратором – нашим агентом. Магнус опять возьмет с собой Джуди Баркер и постарается охватить Литл-Кимбл и пять ближайших деревень.

– Можешь и Джуди охватить, если уж на то пошло, – говорит Морри Вашингтон.

Шутка, сама по себе блистательная, вызывает лишь вежливое хмыканье. «Двор» предубежден против Джуди. Он не доверяет ее спокойствию и выдержке и возмущается ее притязанием на их любимца. Эта Баркер слишком много о себе мнит, шушукаются они за ее спиной. «И не так уж она полезна нам, как мы надеялись». Но Пим в эти дни меньше обычного прислушивался к мнению «придворных». Он отмахивается от их подтруниваний и, когда в комнатах комитета никого нет, пробирается вниз по лестнице в подвал, где всовывает Майклов циркуль в замок облупленного зеленого шкафчика. Одной ножкой оттягивается пружина, другой поворачивается ручка. Замок со щелканьем отпирается. «Я свидетель чуда, и это чудо – я сам. Я еще вернусь». Быстро заперев шкафчик, он торопливо карабкается вверх по лестнице, а через минуту после того, как он утвердил свою власть над жизненно важными секретами, он уже как ни в чем не бывало стоит возле входа в гостиницу, и проезжающий мимо автофургончик Джуди с прикрепленным пеньковой веревкой к его крыше рупором притормаживает возле него. Джуди не говорит ни слова и улыбается. Это их третье утро вместе, но первое они провели в обществе еще одной дамы-помощницы. Тем не менее Пим и тогда ухитрился несколько раз погладить руку Джуди, когда она переключала скорости или передавала ему микрофон, а когда перед обедом, прощаясь с ней, он собирался чмокнуть ее в щеку, она сама храбро подставила ему губы и пригнула ему голову, взявшись за затылок. Она высокая и загорелая, с прекрасной кожей и голосом сельской труженицы. У нее большой рот, а глаза за строгими стеклами очков игриво поблескивают.

«Голосуйте за Пима, народного избранника!» – гремит в рупор Пим, в то время как они, проезжая по галвортской окраине, направляются прочь из города. Он совершенно откровенно держит в своих руках руку Джуди, лежащую вначале у нее на коленях, а потом, не без участия Джуди, переместившуюся на его собственные колени.

«Избавьте Галворт от бича политиканства и интриг!»

Потом он зачитывает стишок о мистере Лейкине, кандидате партии консерваторов, сочиненный Морри Вашингтоном, их великим придворным рифмоплетом. Стишок этот, по уверениям майора, всюду вербует им новых сторонников:

 
«Есть в округе соперник ужасный,
Чьи речи сладки и прекрасны,
И хоть решил, идиот, что нас за пояс заткнет,
Ах, как он ошибался, несчастный!»
 

Перегнувшись через него, Джуди отключила микрофон.

– По-моему, твой отец слишком уж много себе позволяет, – беззаботно бросает она, когда город благополучно остается позади. – Он что, считает нас полными кретинами?

Свернув на пустую просеку, Джуди выключает мотор и расстегивает кофту, а затем и блузку. И там, где Пим ожидал обнаружить новые препятствия, оказываются лишь ее маленькие, безупречной формы грудки с затвердевшими от холода сосками. Он гладит их, в то время как она с гордостью поглядывает на него.

Весь остаток дня Пим витал в радужных облаках Джуди необходимо было вернуться на ферму, чтобы помочь отцу с дойкой, поэтому она довезла его до придорожной харчевни на пути в Норидж, где он условился встретиться с Сидом, Морри и мистером Маспоулом для небольшой попойки на нейтральной территории вдали от глаз избирателей. Так как близился день выборов, их охватила вдруг каникулярная веселость, и они колобродили до самого закрытия, а потом, все четверо, погрузились в автомобиль Сида и распевали в рупор «Под сводами» до самой границы округа, где они опять облачились в пиджаки и приняли набожно-скромный вид. Ближе к вечеру Пим пошел на последнюю в кампании встречу Рика, целью которой было подбодрить команду. Генрих V накануне битвы при Азенкуре не мог бы провести беседу лучше. Они не должны трусить перед последней атакой. Вспомните судьбу Гитлера. Пусть они нацеливаются на победу и, придерживая поводья, экономят силы для финишной прямой.

Чувствуя звон в ушах от всех этих увещеваний, члены команды разбрелись по машинам. К этому времени речь Пима была окончательно утверждена, обкатана и составляла неотъемлемую часть программы. Избиратели ему симпатизируют, а слава его внутри «двора» подобна яркой звезде. В «бентли» оба политических деятеля могут наконец обменяться рукопожатиями и некоторыми своими соображениями за стаканчиком теплого шампанского, которым они восстанавливают силы, готовясь к новым победам.

– Эта мрачная баба опять там сидела! – говорит Пим. – По-моему, она следует за нами по пятам.

– Что за баба, сынок? – спрашивает Рик.

– Не знаю. На ней вуаль.

И среди всех этих дел, волнений и тревог Пим ухитрился предпринять самый опасный до сего времени шаг своей сексуальной карьеры. Отыскав на противоположном конце Рибсдейла круглосуточную аптеку, он сел на трамвай и, удостоверившись, с помощью целой серии обманных маневров, что за спиной у него никого нет, смело подошел к прилавку и купил упаковку, состоящую из трех контрацептивов, у старого развратника, который не только не арестовал его за это, но даже не осведомился, женат он или нет. И вот сейчас перед ним его награда приветливо подмигивает ему из своего лилово-белого пакетика, спрятанного среди предвыборных материалов, в то время как сам Пим крадется к окну, чтобы еще раз посмотреть вниз.

Помещение Комитета погружено во тьму. Действуй.

* * *

Путь свободен, но Пим – тертый калач и прямо не пойдет к своей цели. «Время, проведенное в разведке, окупится сторицей», – учил его Джек Бразерхуд. Я проберусь в святая святых врага и тем стану достойным ее. Вначале он околачивается в вестибюле, притворяясь, что читает объявления. Внизу уже никого нет. Грязная контора Мэтти пуста, входная дверь на цепочке. Он начинает медленное восхождение. Через две двери от его собственной находится общая гостиная. Пим распахивает дверь и лучезарно улыбается. Сид Лемон и Морри Вашингтон играют партию в бильярд против двух добрых друзей Мэтти Сирла, сильно смахивающих на конокрадов, но, возможно, занимающихся лишь клеймением овец. Сид в шляпе. Две милашки местного происхождения натирают мелом кии и всячески ублажают игроков. Атмосфера напряженная.

– Как играете? – спрашивает Пим, словно желая присоединиться.

– В поло, – говорит Сид. – Отзынь, Пострел, не лезь!

– Я имел в виду до какого счета.

– Похоже, до девяти, – говорит Морри Вашингтон.

Сид промахивается и поминает черта. Пим прикрывает дверь. Эти при деле. С этой стороны опасность не угрожает ему по меньшей мере час. Он продолжает свой обход. Пролетом выше атмосфера сгущается, как в любом потаенном месте. В комнате гробовая тишина, а приглашенные сюда должны при входе снять обувь, после чего принять участие в снимающей напряжение отдохновительной игре в покер с Нашим Кандидатом и тесным кружком его приближенных. Пим входит без стука. За уставленными стаканчиками с бренди столом, на котором валяется наличность, Рик и Перси Лофт сражаются с Мэтти Сирлом. На кон поставлена стопка купонов на бензин, которые «двор» предпочитает деньгам. Мэтти толкает Рика, и Рик видит сына. Рик снисходительно наблюдает за тем, как Мэтти сгребает выручку.

– Говорят, вы с полковником Баркером хорошо поработали сегодня в Литл-Кимбле, сынок.

Уж не помню, почему Рик прозвал Джуди «полковником». Возможно, это был какой-то намек на сходство с известной лесбиянкой, некогда бывшей в числе «придворных». Так или иначе, но удовольствия Пиму это не доставило.

– Мальчик заставил их себе ноги целовать, Рики, – подначивает Перси Лофт.

– Ну, не только ноги и не только их, – замечает Рик, и все смеются, потому что Рик изволит шутить.

Пим наклоняется к отцу, чтобы тот заключил его на ночь в свои крепкие медвежьи объятия, и чувствует, как Рик обнюхивает его щеку, все еще пахнущую Джуди.

– Только не забывай все же о выборах, сынок, – предостерегающе говорит отец, похлопывая его по той же щеке.

Дальше по коридору располагается информационный, а также дезинформационный центр Морри Вашингтона. По стенам стоят ящики с виски и нейлоновыми чулками, ожидая своего часа, чтобы проложить путь к сердцу избирателей. Именно из письменного стола Морри вели свое начало беспочвенные слухи относительно того, что кандидат консерваторов поддерживал Освальда Мосли, а лейбористский кандидат питает нездоровое пристрастие к своим ученикам. Действуя циркулем, Пим быстро проглядывает содержимое ящиков. Официальное письмо из банка, колода карт с неприличными картинками на рубашках. Письмо из банка на имя мистера Морриса Вурцхаймера касается превышения кредита на сумму в 120 фунтов. Карты могли бы занять его воображение, если бы не затмевала их живая реальность Джуди. Аккуратно заперев за собой все замки, Пим начинает подниматься к последней площадке и замирает, прислушиваясь к тому, как мурлычет по телефону мистер Маспоул. Последний этаж – это святилище, объединяющее сейф, шифровальную и стратегический центр. В конце коридора находятся личные апартаменты Нашего Кандидата, куда до сих пор не проникал даже Пим, потому что Сильвия в последнее время могла оказаться в постели в самые неурочные часы, ибо страдала головными болями, а кроме того, пыталась загореть до черноты, поджаривая себя с помощью лампы, приобретенной у мистера Маспоула. В результате Пим никогда не знал, удастся ли ему вовремя ретироваться. Следующая дверь ведет в так называемый «Центр деловой активности», где ворочают крупными деньгами, добиваются поддержки и заручаются обещаниями. В чем состоят эти обещания, до сир пор остается для меня тайной, хотя однажды Сид упомянул о каком-то плане асфальтирования старой гавани и переделки ее в автопарк на радость многим преуспевающим подрядчикам.

Внезапно мистер Маспоул вешает трубку. Пим бесшумно поворачивается на каблуках, готовый неспешно, но незамедлительно удалиться вниз по лестнице.

Его спасает новый шорох набираемого номера. На этот раз мистер Маспоул говорит с дамой – ласковым голосом он задает вопросы и мурлычет ответы. Так мистер Маспоул способен беседовать часами. Это его маленькая отдушина.

Подождав, пока голос начинает журчать с успокоительной непрерывностью, Пим возвращается на первый этаж. Темнота в комнатах Комитета пахнет чаем и дезодорантом. Дверь во внутренний дворик заперта изнутри. Пим осторожно поворачивает ключ и кладет его в карман. На лестнице, ведущей в подвал, воняет кошками. Ступени загромождены какими-то коробками. Ощупью пробираясь по лестнице и не желая зажечь свет из боязни быть замеченным кем-нибудь во внутреннем дворике, Пим мысленно перенесся вдруг в тот день в Берне, когда он, неся мокрое белье в другой подвал, чуть не налетел на герра Бастля и очень испугался. И сейчас он тоже спотыкается на нижней ступени. Наклонившись вперед, чтобы сохранить равновесие, он всей тяжестью падает на подвальную дверь и, чтобы не свалиться, толкает ее обеими руками. Ржавые петли скрипят. Инерции тела оказывается достаточно для того, чтобы влететь в подвал, где, к его удивлению, горит тусклый свет, что позволяет ему различить очертания зеленого шкафчика и перед ним женскую фигуру. Женщина держит в руке что-то наподобие долота и в неверном луче карманного фонарика рассматривает замки. Глаза ее обращены к нему – темные, непримиримые. В них нет ни малейшего чувства вины. И странное дело, кажущееся мне странным даже сейчас: ни минуты не сомневается он в том, что эта женщина с этим ее взглядом – напряженно-неодобрительным и в то же время спокойным – и есть закутанная в вуаль незнакомка, которая впервые бросилась ему в глаза после его триумфа на собрании избирателей Литл-Чедворта, а потом преследовала его на десятках других собраний и митингов. Спросив, как ее зовут, он уже знает ответ, хотя и не наделен даром предвидения. На ней длинная юбка, которая могла бы принадлежать ее матери. У нее жесткое решительное лицо и рано поседевшие волосы. Взгляд ее – смущающе прямой и ясный при всей его угрюмости.

– Меня зовут Пегги Уэнтворт, – с вызовом отвечает она, и в речи ее слышится густой ирландский акцент. – Может быть, сказать вам это по буквам, Магнус? Пегги – это уменьшительное от Маргарет, вам это известно? Ваш отец, мистер Ричард Томас Пим, погубил моего мужа Джона и, можно сказать, погубил меня. И всю свою оставшуюся жизнь я буду доказывать это и засажу негодяя за решетку!

Почувствовав за спиной у себя мерцанье какого-то нового источника света, Пим резко оборачивается. В дверном проеме стоит Мэти Сирл, и плечи его укутаны одеялом. Голова его повернута вбок, чтобы слушать здоровым ухом, а глазами он косит поверх очков – устремляет взгляд на Пегги. Что же он успел услышать? Пим понятия не имеет. Но паника делает его предприимчивым.

– Это Эмма из Оксфорда, Мэтти, – храбро заявляет он. – Эмма, это мистер Сирл, хозяин гостиницы.

– Очень приятно, – как ни в чем не бывало говорит Пегги.

– Эмма и я заняты в спектакле нашего колледжа, и премьера назначена через месяц. Вот она и приехала в Галворт, чтобы порепетировать со мной вместе. Мы думали, что здесь внизу мы вам не помешаем.

– Да-да, конечно, – говорит Мэтти. Глаза его перебегают с Пегги на Пима и обратно, проницательность их выражения разбивает вдребезги выдумки Пима. Мэтти направляется вверх по лестнице, и они слышат ленивое пошаркиванье его ног.

* * *

Не могу тебе сказать, Том, когда именно и где она рассказывала Пиму ту или иную подробность своей истории. Первой его мыслью было выбраться из гостиницы, а для этого надо было куда-то идти. Поэтому они вскочили в автобус и очутились там, куда автобус довез их, а это оказалась территория старого порта – всю степень царившей здесь разрухи невозможно даже представить себе: пустые пакгаузы, проемы окон, через которые проглядывает луна, неподвижные краны и лебедки, торчащие из моря, как виселицы. Здесь же нашла себе пристанище группка бродячих точильщиков. Видимо, они привыкли днем спать, а по ночам работать, потому что мне помнятся цыганские лица, покачивающиеся над точильными колесами в то время, как ноги нажимают на педаль, и искры летят прямо в глазеющих детей. Мне помнятся девушки с мужскими мускулами, перекидывающие корзины с рыбой и выкрикивающие скабрезности, и рыбаки в глянцевитых робах, вышагивающие между ними так гордо, что смутить их, кажется, ничем не возможно и заняты они только собой. Я вспоминаю с благодарностью лица и голоса за окнами тюрьмы, куда вверг меня ее неумолимый монолог.

Возле стойки чайной на набережной, где они стояли, дрожа от холода в компании каких-то бродяг и сомнительных личностей, Пегги рассказала Пиму, как Рик украл у нее ферму. Она начала рассказывать, едва они очутились в автобусе, не заботясь о том, могут ли их подслушать, и продолжала рассказывать, без точек и запятых, все последующее время. Пим знал, что это чистая правда, правда ужасная, хотя подчас неприкрытая ненависть, звучавшая в ее голосе, заставляла его втайне сочувствовать Рику. Потом они гуляли, чтобы согреться, и она не унималась ни на секунду – и когда он заказывал ей бобы с яичницей в кафе морского клуба, носящем название «Пиратское», и потом, когда, расставив локти, она резала гренки и чайной ложечкой подливала себе соус. Именно тут, в «Пиратском», она рассказала Пиму о знаменитом Опекунском Фонде Рика, заграбаставшем девять тысяч фунтов страховки, выплаченной ее мужу Джону после того, как он попал в молотилку и потерял обе ноги ниже колена и пальцы на одной руке. Дойдя до этого момента в своем рассказе, она показала, до каких пор были ампутированы ноги на собственных своих тонких конечностях, – показала привычным жестом, не глядя, и Пим в который раз ощутил всю ее одержимость и в который раз испугался этой одержимости. Единственно кого я никогда не изображал тебе, Том, это Пегги, силящуюся приспособить свою ирландскую речь для подражания проповедническому краснобайству Рика, когда она пересказывала все его сладкоголосые уверения: 12,5 % плюс доход, голубушка, и это постоянно, каждый год, достаточно, чтобы обеспечить Джона до конца тех дней, что будут ему отпущены, обеспечить вас после его кончины и даже с избытком, который можно отложить, чтобы и мальчику вашему прелестному хватило, когда он пойдет в колледж изучать юриспруденцию, как и мой сынок, ведь они похожи как две капли воды! Рассказ ее напоминал сюжеты Томаса Гарди – случайные несчастья и потери, распределенные во времени мстительным Господом Богом с таким расчетом, чтобы достичь максимального впечатления абсолютного краха. И сама она была под стать героиням Гарди – влекомая своей страстью, которая одна определяет ее судьбу.

Джон Уэнтворт, помимо того, что оказался жертвой, был еще и ослом, объяснила она, готовым подчиниться первому попавшемуся обаятельному мерзавцу. Он сошел в могилу, уверенный в том, что Рик – его благодетель и добрый друг. Ферма его была владением в Корнуэле и называлась «Роза Фамари», где каждое пшеничное зернышко приходилось отбивать у жестоких морских ветров. Поместье это он получил по завещанию от своего более предусмотрительного родителя. Аластер, их сын, являлся его единственным наследником. Когда Джон умер, ни у одного из них не осталось ни пенни. Все было отдано, заложено и перезаложено, и в долгах они были, Магнус, по самые уши – испачканным бобами ножом она показала, как именно они были в долгах. Она рассказала о том, как Рик приезжал к Джону в больницу вскоре после несчастного случая. О цветах, конфетах, шампанском, а у Пима перед глазами вставала та корзина с фруктами, купленными на черном рынке, что стояла возле его койки, когда он сам лежал в больнице после операции. Он вспоминал благородную деятельность Рика в помощь престарелым, сослужившую ему такую хорошую службу во время Великой битвы. Вспоминал рыдания Липси, когда она кричала Рику, что он «фор», и письма Рика к ней, в которых он обещал о ней позаботиться. «А мне оплачивал проезд по железной дороге, чтобы я могла приезжать в больницу Труро и навещать Джона. А потом, Магнус, ваш отец сам отвозил меня домой, тогда он на все был готов, лишь бы прикарманить денежки моего мужа». А как терпелив был отец с Джоном, как по многу раз втолковывал ему, объяснял то, чего Джон не мог понять, и объяснял бы еще и еще, но Джон ничего не хотел слушать – заблуждающиеся всегда легковерны и не желают шевелить мозгами.