Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

– Значит, он левак?

– Он умер.

– Я про сына.

– Нет, не то чтобы левак, во всяком случае, он себя леваком не считает. Он просто продолжает здесь свое образование. Он независимый.

Бразерхуд сдвигает брови и пишет карандашом слово «Тельман» на списке хористов.

– Мать Акселя была католичкой, а отец участвовал в антикатолическом движении «Los von Rom»,[40]40
  Прочь от Рима (нем.).


[Закрыть] лютеранском по своему характеру, – говорит Пим. – Его мать лишилась права исповедоваться, потому что она вышла замуж за протестанта.

– И социалиста, – негромко напоминает Пиму Бразерхуд, продолжая писать.

В гимназии все товарищи Акселя мечтали поступить в авиацию, чтобы бомбить англичан, но Акселя из мобилизационной комиссии уговорили пойти добровольцем в пехоту Он был послан в Россию, взят там в плен, бежал, и, когда союзники высадились во Франции, его отправили в Нормандию, где он получил ранение в позвоночник и бедро.

– Он тебе рассказывал, каким образом он бежал из русского плена? – вмешивается Бразерхуд.

– Говорил, что шел пешком.

– Так же как и пришел в Швейцарию, – говорит Бразерхуд с жестокой улыбкой, и Пим за всем этим вдруг начинает различать контур, о котором он не думал, прежде чем Бразерхуд не навел его на эту мысль.

– Сколько он там пробыл?

– Не знаю. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы выучить русский. У него в комнате есть книги, напечатанные кириллицей.

Очутившись опять в Германии, он долго болел в результате ранения, но, как только встал на ноги, его опять послали сражаться против американцев. Его опять ранило. Его отправили в Карлсбад, где мать его слегла с желтухой, тогда он, погрузив ее вместе с пожитками в повозку, потащил эту повозку в Дрезден, изумительно красивый город, который союзники незадолго перед тем сравняли с землей. Он привез мать в район, где селились иммигранты из Силезии, но вскоре она умерла, и он остался один. Голова Пима к этому времени шла кругом. Флажки на стене за спиной у Бразерхуда шатались и расплывались. Это не я. Нет, это я. Я выполняю свой долг патриота. Аксель, помоги мне.

– Итак, все ясно. Наступил мир. Сорок пятый. Что он делает?

– Убегает из советской зоны.

– Почему?

– Он боится, что русские обнаружат его и опять засадят в тюрьму. Ему не нравятся русские, не нравится тюрьма и не нравятся порядки, которые коммунисты установили в Восточной Германии.

– Хорошо рассказываешь. Как же он поступает в таком случае?

– Он сжигает свои документы и покупает новые.

– Где он достает их?

– У солдата, с которым познакомился в Карлсбаде. Тот был из Мюнхена и немножко похож на него. Аксель сказал, что в 1945 году никто в Германии по-настоящему не был похож по свои фотографии.

– Почему же этому услужливому солдату не были нужны его собственные документы?

– Он хотел остаться на Востоке.

– Почему?

– Этого Аксель не знал.

– Что-то не слишком правдоподобно, а?

– Пожалуй.

– Ладно, поехали дальше.

– Он сел на поезд, везший репатриантов в Мюнхен, и все было прекрасно до тех пор, пока поезд не прибыл к месту назначения, потому что американцы взяли его прямо в поезде, отправили в тюрьму и там избили.

– Почему же они так поступили с ним?

– Из-за его документов. Он купил документы человека, находившегося в розыске. Он сам подготовил себе ловушку.

– Если только документы эти не были его собственными, а не купленными неизвестно у кого, – делает предположение Бразерхуд и снова записывает что-то. – Прости, старина. Не хотел бы лишать тебя иллюзий, но боюсь, что в жизни это неизбежно. Сколько же он там побыл?

– Не знаю. Он опять заболел, и они поместили его в больницу, откуда он сбежал.

– Здоров же он отовсюду бегать! Ты говоришь, сюда он пришел пешком.

– Ну, частично пешком, а частично на поездах, без билета. Ему хирурги одну ногу укоротили. Немецкие хирурги. Это когда он сбежал из русского плена. Поэтому он и хромает. Я должен был раньше сказать об этом, конечно. Я это к тому, что, даже если частично на поездах, все равно для себя он проделал путь огромный. Из Мюнхена в Австрию, потом из Австрии ночью через границу перешел в Швейцарию. И в Остермундиген.

– Куда-куда?

– Это там, где у герра Оллингера фабрика, – слышит Пим свой извиняющийся голос. – Видите ли, документов у него теперь не было никаких. Свои он уничтожил еще в Карлсбаде. Те, что купил, находились у американцев, а достать новые он пытался, но никак не мог. А ведь союзники его еще и сейчас ищут. Он говорит, что признался бы американцам в чем угодно, если б только знал, в чем ему признаваться. Но он не знал, и они все били его и били.

– Это мы уже слышали, – тихонько вставляет Бразерхуд, опять записывая что-то. – А какой образ жизни он здесь ведет? Кто его приятели?

Поздно, слишком поздно услышал Пим внутри себя шепот предостережения.

– Он боится выходить, чтобы его не поймала и не арестовала «Fremdenpolizei». Чтобы выйти в город, он берет у соседа большую шляпу. Дело не только в полиции по делам иностранцев. Если обыкновенные швейцарцы что-нибудь заподозрят, они тоже сообщат про него кому следует Он так утверждает. Говорит, что это их национальный вид спорта. Говорит, что они это делают из зависти, но называют это гражданственностью.

– Жаль, что ты не рассказал нам этого раньше.

– Но это не имеет значения. Вас это не должно интересовать. Большинство этих деталей я знаю от герра Оллингера. Он любит посплетничать.

Машина Бразерхуда стоит снаружи. Мужчина и мальчик сидят в ней, но Бразерхуд спрашивает Пима, каких политических взглядов придерживается Аксель. Пим говорит, что Аксель презирает всякую определенность взглядов. Бразерхуд просит: «Поподробнее». Больше он не пишет, и голова его на фоне окошка неподвижна. Пим рассказывает, что Аксель однажды заметил, будто боль – качество демократическое.

– Что он читает? – спрашивает Бразерхуд.

– Да все читает. Все, что война помешала ему прочесть. И часто печатает. По ночам главным образом.

– Что же он печатает?

– Говорит, книгу.

– Так что же он читает?

– Да все. Иногда, когда он болен, я беру для него книги из библиотеки.

– На свое имя?

– Да.

– Немного неосмотрительно. Что же ты берешь?

– Книги самые разные.

– Поподробнее.

Пим повиновался и с неизбежностью дошел до Маркса и Энгельса и других подозрительных авторов. Бразерхуд записывает все имена и названия и уже возле дома спрашивает, кто такой «Дюринг».

Бразерхуд расспрашивает о привычках Акселя. Пим говорит, что тот любит сигареты, любит водку, а иногда пьет вишневку. Виски он не упомянул.

Бразерхуд спрашивает про сексуальную жизнь Акселя Отбросив свою сдержанность в этом вопросе, Пим заявляет, что Аксель придерживается двойной сексуальной ориентации.

– Поподробнее, – опять просит Бразерхуд.

Пим старается вовсю, хотя о сексуальной ориентации Акселя знает даже меньше, чем он уверен, это то, что в отличие от него, Пима, сексуальность Акселя носит практический характер.

– У него бывают женщины, – говорит Пим с неодобрением, как о вещи и ему не чуждой. – Обычно какая-нибудь красотка из «Космо», которая готовит ему и натирает пол. Он зовет их «мои Марты». Вначале я подумал, что речь идет о каких-то мортирах.

«Дорогой мой папочка, —

писал Пим в тот вечер, одинокий и несчастный на своем чердаке, – дела мои прекрасны, и голова моя идет кругом от всех этих лекций и семинаров, хотя тебя мне по-прежнему жутко не хватает. Единственное, что неприятно, это то, что друг мой недавно меня предал».

* * *

Как любил Пим Акселя в последующие недели! День-другой, правда, он его ненавидел, так сильно, что не мог заставить себя даже приблизиться к нему. Его возмущало в нем все, возмущало любое движение по ту сторону радиатора. Он относится ко мне снисходительно. Он издевается над моим невежеством, не уважая моих сильных сторон. Он чванный немец худшего сорта, и Джек прав, приглядывая за ним. И больше чем всегда его возмущали Марты, на цыпочках поднимавшиеся к нему по лестнице, как робкие ученицы в святилище великого мыслителя, а через два часа спускавшиеся оттуда. Он распутник, извращенец. Он вертит ими как хочет, в точности как пытался вертеть мной. Пим усердно записывал в дневнике все эти приходы и перемещения, чтобы при следующей встрече отдать все это Бразерхуду. Много времени он проводил и в буфете третьего разряда, устремляя на Элизабет задумчивый, отуманенный взгляд. Но все эти попытки уйти и отдалиться не увенчались успехом, и привязанность к Акселю росла с каждым днем. Он понял, что может определить, в каком настроении находится его друг, по темпу его машинки – взволнован ли он, или сердит, или устал. «Он пишет доносы на нас, – убеждал он себя, сам в это не веря, – он поставляет сведения об иностранных студентах своему немецкому шефу, а тот платит ему за это. Он нацистский преступник, ставший коммунистическим шпионом в подражание своему леваку-отцу».

– Когда же мы наконец познакомимся с произведением? – однажды робко спросил Пим Акселя во дни их дружбы.

– Когда я наконец закончу, а издатель наконец издаст.

– А почему мне сейчас нельзя?

– Потому что ты снимешь сливки, и останется снятое молоко.

– А о чем это все?

– Это секрет, сэр Магнус, и, если скажу, никогда ничего не напишется.

«Пишет своего „Вильгельма Мейстера“, – раздраженно думал Пим. – А это ведь моя идея, не его!»

По движениям Акселя Пим угадывал его состояние: когда слышал, как он ударяет спичкой по коробку, зажигая очередную сигару, знал, что у него бессонница. Когда того донимали боли, раздавался топот по деревянному настилу коридора. После нескольких таких ночей Пим возненавидел Акселя и за его легкомыслие. Почему, в самом деле, он не ляжет опять в больницу? «Распевает немецкие марши, – записывал он в дневник, имея в виду донесения Бразерхуду. – Сегодня вечером в уборной пропел до конца „Хорст Вессель“». На третью ночь, когда Пим давно уже лег, дверь его вдруг распахнулась, и он увидел Акселя, кутавшегося в халат герра Оллингера.

– Ну? Ты еще не простил меня?

– За что я должен тебя прощать? – отвечал Пим, предусмотрительно пряча под перину свой секретный дневник.

Аксель стоял в дверях. Халат на нем смешно болтался. Усы его слиплись от пота.

– Дай-ка мне виски от того священника, – сказал он.

После этого Пим отпустил Акселя не раньше чем стер с его лица всякую тень подозрения. Бежали недели, началась весна, и Пим решил, что ничего не произошло и что он вообще никогда не предавал Акселя, потому что, если бы это случилось, результат не заставил бы себя так долго ждать. Время от времени Бразерхуд задавал ему один-два дополнительных вопроса, но это уже было привычно. Однажды он спросил: «Можешь ты назвать вечер, когда его точно не будет дома?» Но Пим возразил, что в отношении Акселя никакой точности быть не может. «Ну послушай, почему бы тебе не угостить его обедом где-нибудь за наш счет?» – сказал тогда Бразерхуд. И был вечер, когда Пим попробовал это сделать. Он сказал Акселю, что получил кучу денег от отца и вот было бы здорово, если бы они опять оделись, как тогда, когда навещали мемориальные места Томаса Манна, и отправились куда-нибудь. Но Аксель покачал головой с осмотрительностью, в смысл которой Пим предпочел не углубляться. После этого Пим вел наблюдения, борясь за Акселя всеми доступными ему способами, то отрицая для себя вообще существование Бразерхуда, то радуясь тому, что с Акселем ничего не случилось, что он относил исключительно за счет его, Пима, ловкости в обращении с силами, поистине неумолимыми.

* * *

Они пришли очень ранним весенним утром, в часы, когда боишься их больше всего, потому что как никогда хочешь жить и страшишься смерти. Скоро, если я сам не сделаю этот приход необязательным, они точно так же придут и за мной. И если это произойдет, клянусь, я посчитаю их приход справедливым и восхищусь этим движением по кругу. У них был ключ от входной двери, и они знали, как снять цепочки герра Оллингера, немного похожие на те, на которые запирается мисс Даббер. Они изучили дом и снаружи, и внутри, потому что не один месяц вели за ним наблюдение, фотографируя всех наших гостей, подсылая в дом лжегазовщиков и лжемойщиков окон, задерживая и перечитывая почту и, уж конечно, подслушивая сумбурные телефонные разговоры герра Оллингера с его кредиторами и несчастными подопечными. Пим понял, что их было трое, по их крадущимся сантаклаусовым шагам на скрипучей лестнице наверху. Прежде чем подойти к двери Акселя, они заглянули в уборную. Пим понял это, услышав, как заскрипела дверь уборной, которую они оставили открытой. Потом он услышал, как заскрежетал вынутый из этой двери ключ, – они боялись, что настигнутый преступник может в отчаянии попробовать там запереться. Но сам Пим сделать ничего не мог, потому что в это время он спал, и ему снились страшные сны его детства. Снилась Липси и брат ее Аарон и то, как вместе с Аароном он столкнул ее с крыши школы мистера Гримбла. Снилось, что возле дома ждет карета «скорой помощи», как та, что приехала за Дороти в «Поляны», и что герр Оллингер хочет остановить поднимающихся по лестнице, но ему велят убираться к себе, яростно рявкая на него на швейцарском диалекте. Снилось, что он слышит крик: «Пим, подонок, где ты там прячешься?» – от двери Акселя и сразу же вслед за тем короткую и шумную схватку одного калеки с тремя дюжими молодцами, ворвавшимися в комнату, и яростные протесты Бастля, которого Аксель однажды обвинил в том, что он его, Акселя, личный Мефистофель. Но когда он поднял голову с подушки и вслушался в звуки реального мира, кругом было все тихо и абсолютно прекрасно.

* * *

Я затаил обиду против вас, Джек, признаюсь. Годами я мысленно вел с вами спор – вверх-вниз, и даже потом, через много лет после того, как сам поступил на службу в Фирму. Зачем вы так поступили с ним? Он не был англичанином и не был коммунистом, и военным преступником, которым его считали американцы, он тоже не был. Он не имел к вам никакого отношения. Единственное, что можно было поставить ему в вину, это его бедность, незаконное проживание в стране и его хромоту – плюс некоторое свободомыслие, качество, которое, по мнению некоторых, мы и призваны защищать в первую очередь, и я затаил на вас злобу, за что прошу теперь прощения. Потому что теперь я, конечно же, знаю, что вы вряд ли обдумывали то, что делали. Аксель послужил вам очередным материалом для бартерного обмена. Вы записали о нем сведения. В вашей интерпретации, на безукоризненно отпечатанных Уэнди страницах факты стали выглядеть ужасными и зловещими. Вы закурили трубку и восхищенно оглядели дело рук своих, и вы подумали: «Эй, держу пари, что стариканам швейцарцам это блюдо придется по вкусу; я угощу их этим и заработаю себе лишнее очко». Вы сделали один-два телефонных звонка и пригласили какого-нибудь знакомого из швейцарской службы безопасности на солидный завтрак в вашем любимом ресторане. За кофе и шнапсом вы быстро передали ему бурый конверт без надписи. Подумав, вы добавили к этому еще передачу копии своему американскому коллеге, потому что, заработав очко, почему не заработать другое, когда это проще простого? Ведь первыми-то в оборот его взяли янки, а то, что обвинение их было ложным, – это уж частности.

Ведь вы делали тогда еще первые шаги, не правда ли? Вам надо было думать о карьере. Как и всем нам. Мы повзрослели теперь, мы оба. Простите, что был так пространен, вспоминая это, но, чтобы вычеркнуть из памяти этот эпизод, мне понадобилось слишком много времени. Теперь все в порядке. Поделом мне за то, что завел себе друга, не причастного к спецслужбе!

* * *

– Мистер Кэнтербери! Мистер Кэнтербери! К вам пришли!

Пим положил ручку. На дверь он не взглянул. Почти машинально он вскочил в своих шлепанцах и устремился туда, где стоял чемоданчик с железной пластинкой, по-прежнему прислоненный к стене. Присев перед ним на корточки, он вставил хитрой формы ключ в первый замок и повернул его. Еще один замок – повернуть против часовой стрелки, не то взорвется.

– Кто пришел, мисс Ди? – сказал он голосом самым ласковым и безмятежным из всех возможных, не вынимая руку из чемоданчика.

– Пришли с каким-то шкафчиком, мистер Кэнтербери, – через замочную скважину с неодобрением произнесла мисс Даббер. – Никогда у вас здесь раньше не было сейфа. И ничего похожего не было. И дверь вы никогда не запирали. Что случилось?

Пим рассмеялся.

– Ничего не случилось. Просто прибыл шкафчик. Я заказывал шкафчик. Сколько их?

Взяв чемоданчик, он на цыпочках прокрался и, прижавшись к стене, осторожно поглядел в щель между шторами.

– Один – разве одного вам недостаточно? Зеленый, уродливый, металлический. Если вам нужен шкаф для бумаг, почему вы мне не сказали? Я могла бы приспособить вам шкаф миссис Таттон из комнаты номер два.

– Я имел в виду, сколько людей.

Было светло. Возле дома стояло желтое грузовое такси с водителем за рулем. Он несколько раз внимательно оглядел площадку перед домом.

– Какая разница, сколько людей его привезли, мистер Кэнтербери? Зачем надо считать грузчиков, когда вопрос о шкафчике?

Переведя дух, Пим поставил чемоданчик обратно в его угол. И опять запер его. По часовой стрелке, не то взорвется. Ключи он положил в карман. И открыл дверь.

– Простите, мисс Ди. Наверное, я немного вздремнул.

Она наблюдала, как он спускается по лестнице, потом спустилась тоже и наблюдала, как он поглядел сначала на двух прибывших мужчин, потом, робко, на зеленый шкафчик. Как он дотронулся до облупившейся поверхности, погладил ее, попробовал ручки на всех отделениях по очереди.

– Тяжелый он как черт, шеф, скажу я вам, – проговорил один из грузчиков.

– Что в него напихано-то? – осведомился второй.

Она наблюдала, как он проводил двух мужчин и шкафчик между ними к себе в комнату, а потом проводил мужчин назад. Наблюдала, как он расплатился по счету наличными, вытащив деньги из заднего кармана, и как дал им еще пять фунтов сверх счета.

– Вы извините меня, мисс Ди, – сказал он, когда они отъехали. – Здесь кое-что из архивных материалов старого министерства, с которыми я сейчас работаю. Здесь работаю. А это для вас.

И он протянул ей принесенный из комнаты рекламный проспект бюро путешествий. Проспект изобиловал заглавными буквами – в этой манере злоупотреблять ими было что-то от Рика: «Откройте для себя Тунис, наслаждаясь Роскошью Великолепных наших Автобусов, снабженных эр-кондишн, на Средиземном море! Соблазнительно до Невероятности!»

Но мисс Даббер проспекта не взяла.

– Мы с Тоби больше никуда не поедем, мистер Кэнтербери, – сказала она. – То, что вас мучает, с нашим отъездом не исчезнет. Поверьте мне.

9

Бразерхуд помылся, побрился, порезавшись, и надел костюм. Он послушал новости Би-би-си, после чего настроил приемник на «Немецкую волну», потому что иногда иностранные журналисты давали в эфир информацию, которую Флит-стрит послушно придерживала. Но легкомысленного упоминания некоего высокого чина британской секретной службы, находящегося в бегах или объявившегося в Москве, он не услышал. Он съел ломтик поджаренного хлеба с джемом и сделал несколько звонков, но время от 6 до 8 утра в Англии – время мертвое, когда никому, кроме него, дозвониться невозможно. В обычный день он отправился бы пешком через парк в Главное управление и провел бы час-другой за своим рабочим столом, знакомясь с ночным урожаем сводок и готовясь к священнодействию – совещанию в 10 утра в апартаментах Бо. «Ну, что слышно на нашем восточном фронте в это дождливое утро, Джек?» – шутливо-почтительно обратится Бо к Бразерхуду, когда до него дойдет очередь. Последует тишина, в которой все внимательно будут слушать, как великий Джек Бразерхуд делает свое сообщение: «Кое-какие любопытные цифры приводит Угорь в своей экономической итоговой сводке за прошлый год, Бо. Мы их отослали в казначейство специальной почтой. А в остальном – мертвая зыбь. Агенты в отпуске, и противник – также».

Но этот день не был обычным, Бразерхуд не был тем великим и непревзойденным мастером хитроумных операций, как шутливо называл его Бо, представляя заезжим посланцам союзнических спецслужб. На него теперь падала тень нового назревавшего скандала, и, едва выйдя из квартиры, он окинул улицу быстрым взглядом, более настороженным, чем обычно. Половина девятого. Он двинулся в южном направлении, через Грин-парк, своим обычным быстрым шагом, может быть, чуть убыстряя его, чтобы заставить присланных Найджелом людей, если те вели за ним сейчас наблюдение, поспешать вприпрыжку или передавать по рации, чтобы кто-нибудь обогнал его. Зарядивший с ночи дождь прекратился. Над прудами и купами ив повисла теплая дымка нездорового тумана. Выйдя на Молл, он окликнул такси и велел водителю ехать до Кентиш-тауна. Целью его путешествия были разместившиеся на склоне холма викторианские виллы. Дома внизу были довольно запущены, и окна в них от непрошеных вторжений прикрывало рифленое железо. Но чуть выше стоявшие возле домов «вольво» и наличники красного дерева говорили о том, что обитают здесь зажиточные представители среднего класса. Обширные сады были горделиво украшены гротами, рамами для вьющихся растений и недостроенными еще, бассейнами с яркими шлюпками. Здесь Бразерхуд мог больше не спешить. Он медленно поднимался по холму, лениво глядя по сторонам, – неторопливости этой достичь ему было не так-то просто, как и этой его ироничности. Мимо прошла спешившая на работу хорошенькая девушка, и он приветствовал ее одобрительной улыбкой. В ответ она ему бойко подмигнула – весь ее вид доказывал, что к людям Найджела она не принадлежит. Возле дома под номером 18 он остановился и, как будто примериваясь к покупке, отступил на несколько шагов и оглядел дом. Из кухни на первом этаже неслись ароматы завтрака и мелодии Баха. Вниз указывала деревянная стрелка с надписью «18а», ведшая к ступеням лестницы. К перилам цепочкой был приторочен мужской велосипед, в окне эркера висел плакат социал-демократической партии. Он нажал кнопку звонка. Дверь ему открыла девочка в пиджаке с золотыми пуговицами. В свои тринадцать лет она уже поглядывала на всех с видом превосходства.

– Я позову маму, – сказала она, прежде чем он успел вымолвить слово, и отвернулась от него так резко, что колыхнулась юбка. – Мама! К тебе пришли! – крикнула она и прошествовала мимо него по ступенькам, направляясь в свою привилегированную школу.

– Привет, Белинда, – проговорил Бразерхуд. – Это я.

Вынырнувшая из кухни Белинда появилась у подножия лестницы; набрав воздуху в легкие, она крикнула, обращаясь к закрытой двери наверху:

– Пол, спустись вниз, и побыстрее, пожалуйста. Пришел Джек Бразерхуд. Наверное, ему что-нибудь надо!

Таких или примерно таких слов он от нее и ожидал, правда, произнесенных не таким громким голосом, – ведь Белинда всегда поначалу реагировала бурно, но потом быстро успокаивалась.

* * *

Они сидели в обшитой сосновыми панелями гостиной в плетеных креслах, скрипевших, как раскачивающиеся качели. Над ними косо свисал и подрагивал огромный белый бумажный абажур. Белинда подала кофе с натуральным тростниковым сахаром в кружках ручной работы. Из кухни все еще вызывающе несся Бах. Она была темноглазой и как будто рассерженной на что-то, рассерженной давно, еще с детства, и в 50 лет лицо ее сохраняло выражение решительной готовности к очередной ссоре с матерью. Ее поседевшие волосы были собраны в скромный пучок, а шею украшали бусы, казалось, сделанные из ореховой скорлупы. При ходьбе тело ее выпирало из блузки так, словно блузка эта была ей ненавистна, а сидя, она расставляла колени и растирала их костяшками пальцев. И при этом красота облекала ее прочно, как вторая кожа, словно она и не пыталась всячески сбросить ее, а некрасивость выглядела лишь неудачной маской.

– Они уже побывали здесь, Джек, если вы случайно этого не знаете. В десять вечера, чтобы быть точным. Поджидали нашего возвращения в город прямо у нас на пороге.

– Кто это «они»?

– Найджел. Лоример. И еще двое, мне незнакомых. Все мужчины, разумеется.

– И как они объяснили свой приезд? – спросил Бразерхуд, но тут вмешался Пол.

Сердиться на Пола было невозможно. Так умно улыбался он сквозь клубы трубочного дыма, даже говоря резкости.

– В чем дело, Джек? – проговорил он, вынимая трубку изо рта и опуская ее вниз – наподобие микрофона. – Допрашивать о допросе? Ваша структура и вообще-то, знаете ли, неконституционная. Даже при этом правительстве боюсь, что вы – учреждение сугубо подчиненное.

– Возможно, вы этого не знаете, но Пол много занимался проблемой возникновения околовоенных служб и их развития и укрепления при правительстве тори, – сказала Белинда, всячески напуская на себя суровость. – Это было бы известно вам, если б вы удосужились читать «Гардиан», чего не случилось. В последнем номере они уделили его статье целую страницу.

– Так что шли бы вы к такой-то матери, Джек, – сказал Пол все тем же любезным тоном.

Бразерхуд улыбнулся. Пол тоже улыбнулся. В комнату вошла и расположилась у ног Бразерхуда старая английская овчарка.

– Да, кстати, покурить не желаете? – спросил Пол, всегда крайне предупредительный и чуткий к желаниям окружающих. – Боюсь, что Белинда курения здесь не потерпит, но, если уж очень тянет, могу предложить отличную коричневую сигарку.

Бразерхуд вытащил собственную пачку и зажег вонючую сигарету.

– Вам того же желаю, Пол, – сказал он, не теряя самообладания.

Пол рано достиг пика своего жизненного успеха. Двадцать лет назад он уже был многообещающим драматургом и писал пьесы для второсортных театров. Этим же он занимался и сейчас. Он был высокого роста и успокаивающе хил. Дважды, насколько это было известно Бразерхуду, он обращался в Фирму с просьбой о вступлении в ряды. И каждый раз его решительно отвергали, даже без вмешательства Бразерхуда.

– Они приезжали, если хотите знать, для того, чтобы проверить Магнуса, прежде чем поручить ему одно очень ответственное задание, – единым духом выпалила Белинда. – Они торопились, потому что хотели сделать это незамедлительно, чтобы он мог сразу же приступить к работе.

– Найджел? – недоверчивым смешком отозвался Бразерхуд. – Найджел и Лоример и еще двое приезжали? Проверяли в десять часов вечера? Цвет тайных служб Уайтхолла собрался у ваших дверей, Бел! Не какие-нибудь обычные проверяющие чиновники на полставки!

– Задание очень важное, поэтому проверку осуществляло такое высокое начальство, – парировала, густо покраснев, Белинда.

– Это Найджел вам так сказал?

– Да, Найджел!

– И вы поверили?

Но тут Пол решил показать свой характер.

– Выкатывайтесь отсюда, Джек! – сказал он. – Немедленно освободите этот дом от своего присутствия! Сию же минуту! Дорогая, не отвечай ему на его вопросы. Все это дешевая театральщина и идиотство. Давайте, Джек! Быстро! Зайти к нам выпить вы всегда можете, если предварительно позвоните. Но не для этой чуши. Извините. И убирайтесь.

Он распахнул дверь и помахивал большой белой рукой, словно сгребая воду, однако ни Бразерхуд, ни овчарка не шелохнулись.

– Магнус сбежал, – объяснил Бразерхуд Белинде, не обращая внимания на напускную свирепость Пола. – Найджел и Лоример пудрили вам мозги. Магнус исчез, и они шьют ему сейчас дело и расписывают его как величайшего предателя всех времен и народов. Я его шеф и потому меньше, чем они, рад такой версии. Я считаю, что он оступился, но что все можно еще поправить. Но для этого сперва надо его заполучить и переговорить с ним.

Обратившись вслед за этим к Полу, он не повернул к нему головы, а лишь вздернул ее, чтобы показать, кому теперь предназначает свои слова.

– На вашего редактора на время удалось надеть намордник, как и на прочих, Пол. Но если Найджел добьется своего, то уже через несколько дней ваши коллеги-борзописцы разложат по полочкам первый брак Белинды, размажут ее по всем своим вонючим колонкам, а вас будут щелкать всякий раз, как вы высунете нос в прачечную. Так что лучше подумайте, как бы действовать заодно с нами. А пока принесите нам еще кофе и оставьте нас на часок спокойно побеседовать.

* * *

Одна, без супружеской поддержки, Белинда проявила большую твердость. Но лицо ее, все еще отрешенное, обмякло. Взгляд, упрямо устремленный в одну точку, словно находившуюся в нескольких метрах от нее, говорил, что, не обладая особой остротой зрения, она тем не менее видит четче других. Они сидели за круглым столиком в оконной нише, и спущенные жалюзи рассекали плакат социал-демократической партии на отдельные полоски.

– У него умер отец, – сказал Бразерхуд.

– Я знаю. Читала. И Найджел сообщил мне. Они спросили, как это могло повлиять на Магнуса. Думаю, это была уловка.

Бразерхуд возразил не сразу.

– Не совсем, – сказал он. – Нет, Белинда. Считать это чистой уловкой было бы неверно. Они полагают, что несчастье могло повредить его рассудку.

– Магнус всегда хотел, чтобы я спасала его от Рика. И я делала все от меня зависящее. Я попыталась объяснить это Найджелу.

– Как это «спасала», Белинда?

– Прятала его. Подходила вместо него к телефону. Говорила, что он за границей, когда он был дома. Иной раз мне кажется, что он и к спецслужбе-то примкнул для этого. Нашел там себе убежище. И на мне женился, потому что боялся рискнуть с Джемаймой.

– Кто такая Джемайма? – спросил Бразерхуд, разыгрывая неведение.

– Это была моя ближайшая школьная подруга. – Она осклабилась. – Слишком близкая. – Улыбка ее стала мягче, грустнее. – Бедняга Рик. Я и видела-то его всего один раз. На нашей свадьбе. Пришел незваный, в разгар праздника. Не помню Магнуса таким счастливым. А все остальное время это был просто голос в телефонной трубке. Голос весьма приятный.

– А другие убежища у Магнуса тогда были?

– Вы имеете в виду женщин? Можете спросить об этом прямо. Теперь мне все равно.

– Я говорю о местах, где можно спрятаться. Больше ни о чем. Какой-нибудь крохотный домишко в глуши. Старинный приятель. Куда бы он мог отправиться, Белинда? Кто его прячет?

Ее руки теперь, когда она их разжала, выглядели красивыми, выразительными.

– Отправиться он мог куда угодно. Ведь каждый день это совершенно новый человек. Домой приходит один, я как-то пытаюсь приспособиться к нему. Наутро это уже другой. Думаете, он мог это сделать, Джек?

– А вы как думаете?

– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос. Я и забыла. У Магнуса тоже была эта привычка. Вы можете попробовать расспросить Сефа, – сказала она. – Сеф всегда был человеком верным.

– Сеф?

– Кеннет Сефтон Бойд. Брат Джемаймы. «Сеф слишком богат, чтобы быть моим кровным родственником», – всегда говорил Магнус. Это значило, что они ровня.

– Магнус мог отправиться к нему?

– Если дела уж слишком плохи.

– А у Джемаймы он укрыться не мог?