Текст книги "Идеальный шпион"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

– С кем же оставила? – поинтересовался мистер Уиллоу.

На что Пим без всякой причины, которую впоследствии мог бы обнаружить, отвечал:

– С сержантом, сэр. Уже женатым и потому вынужденным бежать с ней в Африку, сэр.

– Она пишет тебе, милый?

– Нет, сэр.

– Что ж так?

– Наверное, потому, что ей очень стыдно, сэр.

– А деньги она тебе шлет?

– Нет, сэр, у нее совсем не осталось денег, сэр. Он вытянул из нее все до последнего пенни!

– Мы говорим о сержанте, не так ли?

– Да, сэр.

Мистер Уиллоу задумался.

– Ты в курсе дел так называемой компании «Ученое содружество Маспоула с ограниченной ответственностью»?

– Нет, сэр.

– Но ты как будто значишься управляющим этой компании.

– Я этого не знал.

– В таком случае ты, по всей вероятности, не можешь знать, почему эта компания платит за твое обучение. Вернее, не платит. Верно?

– Верно, сэр.

Мистер Уиллоу подвигал челюстью и сощурился, что должно было означать, что вот сейчас он проявит особую проницательность.

– Отец твой, говоришь, живет в роскоши, если сравнивать его с родителями других учеников?

– Полагаю, что так, сэр.

– Полагаешь?

– Это так и есть, сэр.

– Ты не одобряешь его образа жизни?

– Наверное, он мне не совсем по вкусу, сэр.

– Сознаешь ли ты, что может наступить день, когда тебе придется выбирать между Богом и мамоной?

– Да, сэр.

– Ты обсуждал это с отцом Мерго?

– Нет, сэр.

– Так обсуди.

– Хорошо, сэр.

– Ты думал когда-нибудь о принятии сана?

– Часто, сэр, – сказал Пим, сделав вдохновенное лицо.

– Существует особый фонд, Пим, фонд для неимущих мальчиков, желающих в дальнейшем принять священнический сан. Казначей считает, что ты можешь попытаться стать стипендиатом этого фонда.

– Понимаю, сэр.

Отец Мерго был зубастый изгой, чья трудновыполнимая, учитывая его пролетарское происхождение, задача состояла в том, чтобы изображать из себя полномочного представителя Господа Бога и странствовать по частным школам в поисках талантов. Если Уиллоу был громокипящим и крутым, как утес, так сказать, Мейкпис Уотермастер нараспашку, Мерго извивался в своей сутане, как завязанная в мешок ласка. Если взгляд Уиллоу выражал отвагу и незамутненное знанием простодушие, то в глазах Мерго читались страдания и муки одиночества в келье.

– Он трехнутый, – заявил Сефтон Бойд, – погляди, какие у него струпья на лодыжках. Эта свинья раздирает их в кровь во время молитвы!

– Он умерщвляет плоть, – сказал Пим.

– Магнус? – Это откликнулся Мерго, говорил он гнусавым северным выговором. – Как тебя назвали? Раб божий Магнус? Нет, ты Инок Божий Парвус.

Мимолетная хищная улыбка сверкнула на красных губах – рубец, который никак не затянется.

– Приходи сегодня вечером, – предложил он. – Вверх по парадной лестнице. Гостевая комната. Постучишь.

– Ты, педик полоумный! Он тебя щупать будет! – выкрикнул Сефтон Бойд вне себя от ревности. Но Мерго, как догадался Магнус, еще никого не щупал. Бесприютные руки отшельника, словно спутанные внутри сутаны какими-то невидимыми путами, выныривали на поверхность, только когда он ел или молился. Весь остаток летнего семестра Пим витал в эмпириях немыслимой вседозволенности. Еще недели не прошло с того дня, как Уиллоу пригрозил выпороть мальчика, заявившего, что крикет – дело добровольное. А теперь Пиму достаточно было сказать, что он идет на прогулку с Мерго, и его освобождали от любых спортивных игр, от которых он желал освободиться. Если он не писал сочинений, на это почему-то смотрели сквозь пальцы, если он заслужил наказания – наказание откладывалось. Во время изматывающих пеших или велосипедных прогулок, в маленьких деревенских чайных, а то и по ночам, примостившись где-нибудь в уголке убогой комнаты, Пим с энтузиазмом рассказывал о себе, выдвигая версии, попеременно то шокировавшие, то восхищавшие их обоих.

Затхлая материальность его домашнего уклада. Тяга его к вере и любви. Его борьба с демонами самоуничижения и искусителями типа Сефтона Бойда. Его чистые, как у брата с сестрой, отношения с Белиндой.

– А каникулы? – как-то раз осведомился Мерго.

Был вечер, и они пробирались по конной тропинке, по обочинам которой в траве обнимались парочки.

– Веселишься напропалую? Получаешь удовольствие?

– Каникулы – это настоящая пустыня, – отвечал верный Пим. – И для Белинды – тоже. Ее отец – биржевой маклер.

Образ этот подхлестнул Мерго, как удар кнута.

– Значит, пустыня? Дебри? Я разверну сравнение. Христос тоже был в пустыне, Инок. И чертовски долго. Так же как и святой Антоний. Антоний двадцать лет прослужил в заштатной грязной крепости на Ниле. Возможно, ты забыл об этом.

– Я и не знал никогда.

– Тем не менее это так. Но это не мешало ему говорить с Богом, а Богу – с ним. Антоний не имел никаких привилегий – ни денег, ни имущества, ни шикарных автомобилей, ни дочек биржевых маклеров. Он лишь творил молитвы.

– Я знаю, – сказал Пим.

– Иди в Лайм. Повинуйся зову. Будь как Антоний.

– Что ты сотворил со своей прической? Где твой вихор? – в тот же вечер вскричал Сефтон Бойд.

– Остриг.

Хохот Сефтона Бойда резко оборвался.

– Ты как обезьяна: во всем копируешь Мерго, – негромко сказал Сефтон Бойд. – Влюбился ты, что ли, б… полоумная!

Дни Сефтона Бойда были сочтены. Мистер Уиллоу посчитал молодого Кеннета чересчур развитым для его школы.

* * *

Итак, вот вам и другой Пим, Джек, и можете дополнить им мое досье, хоть этот Пим не только не вызывает восхищения, но даже, как я подозреваю, и не совсем понятен вам, а вот Поппи с первого дня знала о его существовании. О том Пиме, что не ведает покоя, пока не завоюет любви ближнего, а после прорубает себе путь к отступлению, и чем вернее – тем лучше. О том Пиме, что чужд цинизма и действует всегда в полном соответствии с убеждениями. Кто является двигателем событий, сам становясь их жертвой, и называет это «принять решение», который втягивается в бессмысленные отношения и называет это «хранить верность». О том Пиме, что отклоняет приглашение провести две недели с семейством Сефтона Бойда в Шотландии, вместе со всеми, включая Джемайму, из-за обещания, которое он дал какому-то манчестерскому фанатику, присутствовать на всенощном бдении, готовя себя к жизни, которую вовсе не собирался вести. О Пиме, который ежедневно пишет письма Белинде из-за того, что Джемайма некогда усомнилась в его достоинствах. О Пиме – жонглере на празднике, прыгающем вокруг стола и подбрасывающем в воздух одну за другой идиотские тарелки, потому что ни на секунду не может позволить себе разочаровать кого-либо и тем уронить свое достоинство. И так все и катится, и он задыхается от церковных благовоний, и спит в келье, где пахнет мокрой собачьей шкурой, и чуть не загибается от тушеной крапивы – и все это, чтобы проявить набожность, заплатить за учение в школе и вызвать восхищение Мерго. А пока он громоздит новые обязательства на старые, убеждая себя, что находится на пути к райскому блаженству, в то время как на самом деле он все глубже увязает в неразберихе собственных чувств. По прошествии недели ему надо было посетить харфордский лагерь для мальчиков, приют для верующих в Шропшире, принять участие в тред-юнионистском шествии в Уэйкфилде и в празднике Богоявления в Дерби. По прошествии двух недель в Англии не осталось графства, где он не продемонстрировал бы своей набожности, и не один раз, а многократно, что не мешало ему время от времени обращаться мыслью к отвергнутой им жизни и воображать себя изможденным апостолом веры, помогающим красавицам и миллионерам ступить на путь христианского аскетизма.

Прошел месяц, прежде чем случилось то, чего он ждал, и Господь протянул ему руку помощи, исполнив тем самым мечту Пима.

«Немедленно ждем на Честер-стрит. Присутствие крайне важно в национальных и международных интересах.

Ричард Т. Пим, управляющий ПимКорп.»

– Придется тебе ехать, – сказал Мерго, вручая Пиму в паузе между молитвами злополучную телеграмму, и по впалым его щекам заструились слезы.

– Не думаю, что выдержу это, – отозвался Пим, не менее взволнованный. – Все деньги, деньги, всюду там одни деньги!

Они прошли мимо маленькой печатни, мимо мастерской, где занимались плетением корзин, через огороды к калитке, за которой начинался другой мир – мир Рика.

– Ты ведь не сам послал эту телеграмму, Инок? – спросил Мерго.

Пим побожился, что не сам. И это было правдой.

– Ты даже понятия не имеешь о своей власти, – сказал Мерго. – По-моему, я теперь совершенно другой человек.

Пиму никогда не приходила в голову мысль о том, что Мерго способен как-то измениться.

– Что ж, – сказал Мерго, в последний раз грустно поежившись.

– До свидания, – сказал Пим. – И спасибо.

Но впереди обоим светила надежда: Пим обещал вернуться к Рождеству, когда возвращаются все странники.

Сумасшедшие перемены и виражи, Том. Сумасшедшие сомнения, страсти, привязанности. Они сильнее, когда опасность уже позади. Приблизительно в это же время я написал Дороти – послав письмо для передачи ей на имя сэра Мейкписа Уотермастера в Палату Общин, хотя и знал о его смерти. Неделю я ждал ответа, а потом уже позабыл обо всем, когда вдруг нежданно-негаданно хитрость моя была вознаграждена надушенным письмецом с пятнами не то слез, не то вина, написанным на линованной, вырванной из блокнота бумаге, без адреса, но со штампом Восточного Лондона, в котором я никогда не был. Письмо это сейчас передо мной.

«Твой голос донесся издалека по прошествии стольких лет, мой дорогой! Письмо я положила в кухонный комод к скатертям и салфеткам, чтобы иметь возможность читать и перечитывать его, как только выдастся свободная минутка. Буду на Юстонском вокзале, на платформе в 3 часа в четверг без Герби. В руках у меня будет букет лаванды, которую ты всегда так любил».

Уже сожалея о своем решении, Пим прибыл на вокзал с опозданием и расположился в уголке охраны под железным навесом поближе к мешкам с почтой. Кругом толклись разного вида мамаши – одни вполне подходящие, другие – не столь, но ни одну из них он не хотел бы для себя. Одна из женщин, как ему показалось, тискала завернутый в газету букетик, но он уже решил, что ошибся платформой. Пим желал встретить милую свою Дороти, а вовсе не какую-то ковыляющую старую курицу в клоунской шляпе.

* * *

Будний вечер, Том. Машины и автобусы на Честер-стрит шумят и поплескивают под дождем, но внутри рейхсканцелярии – солнечно и ясно.

– Звать меня Каннингхем, юный джентльмен, – на невнятном языке чужестранца объявляет плотный мужчина и быстро закрывает за ним дверь, словно боится, что внутрь влетят микробы. – Мое первое – хитрость, мое второе – ветчина.[20]20
  Игра слов. Так можно разложить фамилию Каннингхем по-английски.


[Закрыть] Так, значит, вы сын и наследник? Приветствую вас, юный джентльмен!

– Как поживаете? – вежливо откликается Пим.

– Как и следует оптимисту, юный джентльмен, – отвечает мистер Каннингхем с присущей жителям Центральной Европы обстоятельностью и склонностью к буквализму. – Думаю, что мы на пути к взаимопониманию. Поначалу естественно некоторое сопротивление, но я различаю свет в конце тоннеля.

Чем не может похвастаться Пим, так как коридор, по которому его с завидной уверенностью ведет Каннингхем, погружен во тьму, если не считать бледных пятен по стенам, оставшихся в тех местах, где раньше стояли бухгалтерские книги.

– Так вы, юный джентльмен, как я полагаю, знаток немецкого, – хрипло говорит мистер Каннингхем, словно напряжение дурно повлияло на его связки. – Чудесный язык. Что касается народа – умолчу, но язык замечательный, если знать, как им пользоваться. Уж поверьте мне!

– Почему мы идем наверх? – спрашивает Пим, к тому времени уже различивший знакомые признаки надвигающейся катастрофы.

– Неприятность с лифтом, юный джентльмен, – отвечает мистер Каннингхем. – Полагаю, за мастером послано, и в настоящий момент он спешит на место аварии.

– Но кабинет Рика внизу!

– Однако наверху нам никто не помешает, юный джентльмен, – поясняет мистер Каннингхем, толчком открывая двойную дверь.

Они входят в разгромленную парадную гостиную, освещаемую отблеском уличных фонарей.

– Ваш полный почтения и благоговения сын прибыл, сэр, – оторвавшись от своих молитв, докладывает мистер Каннингхем, жестом пропуская Пима вперед.

Поначалу Пим видит только лоб Рика – лоб блестит, потому что на него падает свет свечи. Затем из тьмы выплывают очертания головы знаменитого человека, а вслед за этим возникает и его крупное тело – оно быстро приближается и заключает Пима в пылкие влажные объятия.

– Как ты, старичок? – кидается на него с расспросами Рик. – Как добрался?

– Прекрасно, – отвечает Пим, который в силу временной неплатежеспособности ехал на попутных.

– Значит, тебя покормили? А чем?

– Только сандвич дали и кружку пива, – говорит Пим, который был вынужден ограничиться твердым, как камень, куском хлеба из запасов Мерго.

– Вот это по-нашему, ей-ей! – азартно восклицает мистер Каннингхем. – Все ел бы да ел за обе щеки!

– Поосторожнее с выпивкой, сынок, – почти рефлекторно откликается Рик. – Вцепившись Пиму в подмышку, он ведет его по голым половицам к царских размеров кровати. – Тебя ожидают пять тысяч фунтов наличными, если не будешь курить и выпивать до своего совершеннолетия. Ладно, оставим это. Как тебе мой мальчик, дорогая?

С кровати, как тень, поднимается темная фигура.

«Это Дороти, – думает Пим. – Это Липси. Это мать Джемаймы – приехала жаловаться!» Но тьма рассеивается, и послушный мальчик видит, что женская фигура перед ним не укутана шалью, как Липси, что на ней нет похожей на колпак шляпы Дороти, а движения и жесты ее лишены дерзости и властной решительности леди Сефтон Бойд. Одета женщина по европейской моде довоенных лет, как Липси, но на этом сходство кончается. Расклешенная юбка ее затянута в талии, на блузке – кружевной воротничок, а очень маленькая шляпка с пером придает наряду элегантность. Ее груди вполне соответствуют канонам, описываемым в книге «Любовь и женщина эпохи рококо», а слабое освещение придает им еще большую округлость.

– Сынок, я хочу, чтоб ты познакомился с этой благородной и отважной дамой, познавшей в жизни как невиданное благополучие, так и невзгоды, дамой, которая боролась и жестоко страдала, будучи игрушкой в руках судьбы. И которая оказала мне величайшее доверие – большего доверия женщина не способна оказать мужчине, – обратившись ко мне в минуту нужды.

– Ротшильд, милый, – негромко произносит дама и поднимает вялую руку так, чтобы Пим мог поцеловать или пожать ее.

– Слыхал эту фамилию, не правда ли, сынок, с твоим-то образованием? Барон Ротшильд? Лорд Ротшильд? Граф Ротшильд? Банк Ротшильдов? Уже не хочешь ли ты сказать, что тебе неизвестно наименование этого великого еврейского клана, распоряжающегося сокровищами поистине соломоновыми?

– Нет, конечно, я слышал эту фамилию.

– Вот и хорошо. Тогда садись и выслушай то, что будет угодно этой даме тебе поведать, потому что дама эта – баронесса! Садись, садись, сынок. Располагайся между нами. Как он тебе нравится, Елена?

– Красивый, дорогой, – говорит баронесса.

«Он хочет запродать меня ей, – не без некоторого удовольствия думает Пим. – Я его последняя, отчаянная сделка».

Так устроен мир, Том. Все течет, и безумие оставаться на месте. Твой отец и дед сидят, тесно прижавшись к еврейской баронессе в пустоватых, похожих на бордель покоях Уэстэндского дворца с отключенным электричеством и мистером Каннингхемом, как до меня постепенно доходит, стоящим на страже у двери – глупая конспирация, сравнимая лишь с позднейшими глупыми ухищрениями, в которых упражнялись сотрудники Фирмы, – а баронесса тем временем негромким голосом начинает свой монолог репатриантки и страстотерпицы, один из тех монологов, которые я и дядя Джек слушали потом сотни раз, но с той лишь разницей, что для Пима все это совершенно внове, и бедро баронессы уютно притиснуто к бедру молодого послушника.

– Я смиренная вдова, и семья моя очень простая, хоть и набожная. Мне выпало счастье сочетаться браком, увы, столь кратким, с ныне покойным бароном Луиджи Свободой-Ротшильдом, последним отпрыском могущественной чешской ветви этого семейства. Мне было семнадцать, ему – двадцать один, можете себе представить наше блаженство! В Чехии нашей резиденцией был «Дворец нимф» в Брно, дворец этот разграбили сначала немцы, потом русские, осквернили, как оскверняют женщину – в буквальном смысле этого слова. Моя двоюродная сестра Анна поженилась с главой бриллиантового концерна «Де Бирс» в Кейптауне. Обстановку домов, которые ей принадлежат, даже вообразить себе невозможно, хотя чрезмерную роскошь я не одобряю. – Пим также этого не одобряет, о чем с набожной гримаской сочувствия пробует поставить в известность баронессу. – С моим дядей Вольфрамом я не общалась, за что теперь благодарю Господа Бога. Он сотрудничал с нацистами, и евреи вздернули его вниз головой. – Пим выпячивает челюсть в знак сурового согласия. – Мой дядя Давид отдал все свои гобелены в «Прадо». Теперь, когда он бедный, как раскулаченный крестьянин, почему бы музею не дать ему сколько-нибудь денег на то, чтобы ему кушать? – Пим сокрушенно качает головой, изображая отчаяние при мысли о низости испанской души.

– Моя тетя Уолдорф… – Тут она разражается рыданиями, в то время как Пим прикидывает, скрывает ли полумрак слишком явные признаки его физического возбуждения и не замечает ли их баронесса.

– Какой позор! – негодует Рик, пока баронесса успокаивается, пытаясь взять себя в руки. – Подумай, сынок, эти большевики могли бы как гром среди ясного неба нагрянуть в Эскот и бесчинствовать, и грабить напропалую! Дальше, дальше, дорогая! Попроси ее продолжать, сынок! Зови ее Елена, она любит, когда ее так называют. Снобизм чужд ей. Она такая же, как мы.

– Weiter, bitte,[21]21
  Дальше, пожалуйста (нем.).


[Закрыть] – говорит Пим.

– Weiter, – одобрительным эхом отзывается баронесса и прикладывает к глазам носовой платок Рика. – Jawohl,[22]22
  Разумеется (нем.).


[Закрыть] милый. Sehr gut![23]23
  Очень хорошо (нем.).


[Закрыть]

– Но каков выговор! – восторгается, стоя в дверях, мистер Каннингхем. – Ни намека на акцент, вот это по-нашему, ей-ей, уж поверьте мне.

– Что она говорит, сынок?

– Она успокоилась, – заверяет его Пим, – и может продолжать.

– Она прелесть! Я буду не я, если не позабочусь о ней!

Пим тоже собирается позаботиться. По крайней мере – жениться на ней. Но пока, к его досаде, ему приходится слушать, как она на все лады расхваливает своего покойного мужа-барона:

– Мой Луиджи был не просто владелец огромного дворца, он был финансовый гений и до войны занимал пост президента компании Ротшильдов в Праге.

– По богатству им равных не было! – говорит Рик. – Ведь так, сынок. Ты же учил историю! Что скажешь?

– Они даже подсчитать свое богатство не могли, – от дверей подтверждает Каннингхем с гордостью импрессарио. – Правда, Елена? Спросите ее, не стесняйтесь!

– Мы такие концерты давать, милый, – доверительно сообщает Пиму баронесса, – со всего мира знаменитости! Мы строить дом из мрамора. Зеркала, культура… как здесь, – предупредительно добавляет она, указывая на бесценное, сделанное по фотографии полотно, запечатлевшее знаменитого Принца Мангуса в его лошадином загоне. – Но мы все потеряли.

– Не совсем все, – тихонько вворачивает Рик.

– Когда пришли немцы, мой Луиджи не хочет бежать. Едва заметив нацистских свиней с балкона, он взять в руки винтовку. С тех пор известий о нем не было.

Следует еще одна необходимая пауза, во время которой баронесса аккуратными глотками потягивает бренди из хрустального графина – этот и другие такие же графины в ряд стояли на полу – а Рик, к негодованию Пима, подхватывает эстафету рассказа, частично потому, что уже устал слушать, а главным образом потому, что приближается суть рассказа, а, по кодексу его «двора», сообщать суть – это привилегия Рика.

– Барон был хорошим человеком, сынок, и хорошим мужем, он сделал то, что сделал бы всякий хороший муж на его месте, и поверь мне, если бы твоя мама могла бы это оценить, я бы тоже сделал это для нее хоть завтра!

– Я знаю, что сделал бы, – говорит Пим.

– Барон взял кое-что из самых больших сокровищ дворца, поместил их в ларец и отдал этот ларец своим очень хорошим друзьям – своим и присутствующей здесь прекрасной дамы – и распорядился: когда Англия выиграет войну, вручить его очаровательной и сейчас здесь присутствующей молодой супруге.

Баронесса знает на память все меню и опять выбирает Пима своим слушателем, для чего ей требуется привлечь его внимание прикосновением нежной ручки, которую она кладет на кисть его руки.

– Наша гутенберговская Библия в прекрасном состоянии, милый, один ранний Ренуар, два анатомических этюда Леонардо, первое издание «Каприччос» Гойи с автографом художника, три сотни золотых американских долларов, два рисунка Рубенса.

– Каннингхем говорит, что такие сокровища стоят дороже бомбы, – произносит Рик, когда баронесса, по-видимому, заканчивает свое перечисление.

– Атомной, – уточняет от дверей мистер Каннингхем.

Пим изображает тонкую улыбку, давая понять, что великое искусство цены не имеет. Баронесса перехватывает эту улыбку и встречает ее с пониманием.

* * *

Проходит час. Баронесса и ее телохранитель отбыли, и отец с сыном остаются одни в неосвещенной комнате. Шум транспорта внизу за окном затих. Полулежа бок о бок на постели, они поедают рыбу с хрустящим картофелем – блюдо, за которым был откомандирован Пим, снабженный драгоценной фунтовой бумажкой из заднего кармана Рика. Запивают они это «шато‘д‘икемом» из бутылки от «Лэрродс».

– Они все еще там, сынок? – спрашивает Рик. – Тебя они видели, эти люди в «райли», дюжие такие молодцы?

– Боюсь, что да, – отвечает Пим.

– Ты ведь веришь ей, сынок, да? Только не щади моих чувств! Веришь этой красавице или считаешь ее беспросветной лгуньей и авантюристкой до мозга костей?

– Она фантастическая женщина, – говорит Пим.

– В твоем голосе нет убежденности. Давай выкладывай, сынок. А то, что она наш последний шанс, значения не имеет.

– Да нет, просто я не совсем понимаю, почему она не обратилась к своим сородичам.

– Ты не знаешь этих евреев, как я их знаю. Среди них встречаются превосходные люди. Но можно встретить и других, которые, едва взглянув на нее, поспешили бы снять с нее последнее пальто. Я задавал ей те же вопросы. И тоже действовал без всякого стеснения.

– А кто этот Каннингхем? – спрашивает Пим, едва сдерживая антипатию.

– Старикан Канни – классный парень. Когда провернем это дело, я возьму его к себе в долю. Специалистом по экспорту и иностранным делам. Это будет настоящий сорвиголова. Уже одно его чувство юмора стоит тех пяти тысяч в год, что он станет получать. Сегодня он был не в форме. Напряжен.

– А в чем состоит дело? – спросил Пим.

– В доверии, оказанном твоему старикану, вот в чем. «Рики, – сказала она мне, она меня так называет, она ведь тоже не церемонится со мной. – Рики, я хочу, чтобы ты добыл мне этот ларец, продал его содержимое, а деньги вложил в одно из своих хитрых предприятий, и я хочу, чтоб ты снял с меня груз забот и выделил мне десять процентов в год пожизненно со всеми необходимыми гарантиями и заранее установленной суммой на тот случай, если ты скончаешься раньше меня. Я хочу, чтоб деньги эти перешли к тебе и послужили бы на благо общества, пущенные в дело таким образом, какой ты в мудрости своей измыслишь». Это большая ответственность, сынок. Если б у меня был паспорт, я занялся бы этим сам. Я послал бы Сида, если б он был достижим. Сид не отказался бы. Рогатый скот и свиньи. Вот что станет моим поприщем потом. Пора и честь знать.

– Что произошло с твоим паспортом? – спросил Пим.

– Сынок, я буду с тобой, как всегда, откровенен. Эти мерзавцы в твоей школе – ловкие сутяги. Им требуется наличность, и ни днем позже назначенного срока. Ты говоришь с ней на ее родном языке, вот что важно. Ты ей нравишься. Она тебе доверяет. Ты мой сын. Я мог бы послать Маспоула, но я не был бы уверен, вернется ли он. Перси Лофт – слишком большой законник. Он отпугнет ее. А теперь шмыгни-ка к окну и посмотри, не уехали ли «райли». И не попадай в луч света. Они не могут заявиться сюда. У них нет ордера. Я законопослушный гражданин. Выглядывая из-за облупленного зеленого шкафчика, Пим устремляет все внимание вниз на улицу, следя за теми, кто, в свою очередь, осуществляет слежку. «Райли» все еще там.

Одеял на кровати нет, и они вынуждены довольствоваться шторами и гардинами. Сон Пима прерывист. Он мерзнет и грезит о баронессе. Один раз его будит рука Рика, с силой опустившаяся на его плечо, в другой раз – придушенный голос отца – он на все лады распекает какую-то «суку Пегги». Уже на рассвете он вдруг ощущает мягкую женственную тяжесть нижней части отцовского тела, облаченного в шелковую рубашку и кальсоны, тяжесть эта неотвратимо теснит его, заставляя думать, что на полу ему было бы удобнее. Утром Рик по-прежнему не может выйти, поэтому Пим отправляется на вокзал Виктории один, уложив скудные свои пожитки в чемодан Рика – хромовый, телячьей кожи, с медными инициалами Рика под ручкой. На нем одно из верблюжьих пальто Рика, хотя пальто это и великовато для него. Баронесса, выглядящая на этот раз еще более изысканно, ждет на платформе. Мистер Каннингхем провожает их.

Уже в поезде в уборной Пим вскрывает врученный ему Риком конверт и достает оттуда пачку новеньких десятифунтовых купюр и первую в его жизни инструкцию для проведения тайных встреч.

«Ты проследуешь в Берн и остановишься в „Гранд-Палас-отеле“. Помощник управляющего, господин Бертль – классный парень, и со счетом все улажено. Синьор Лапади отыщет баронессу и отведет тебя на австрийскую границу. Когда Лапади вручит тебе ларец и ты самым решительным образом удостоверишься, что все содержимое на месте, ты отдашь ему прилагаемые деньги, но никак не раньше. Это наши сбережения, сынок. Деньги, которые ты везешь, достались нам не так легко, но, когда дело это завершится, никто из нас не будет больше знать никаких забот».

* * *

Я не стану распространяться относительно деталей «операции Ротшильд», Джек, – дни сомнений и дни надежд самым неожиданным образом сменяли друг друга. И я совершенно не помню, какие именно встречи на углу или условленные пароли предшествовали медленному погружению в безрезультатность – состояние, столь памятное мне по десяткам операций, которые проводил я с тех пор; и точно так же я не помню процентного соотношения скептицизма и слепой веры, проявленных Пимом, тогда как миссия его приближалась к своему неизбежному финалу. Вне всякого сомнения, с тех пор мне пришлось принимать участие не в одном десятке операций, проводимых со столь же малой надеждой на успех, где ставкой были вещи куда серьезнее, чем деньги. Синьор Лапади вел переговоры исключительно с баронессой, которая весьма небрежно передавала информацию мне.

– Лапади говорить с Vertrauensmann, милый, и, когда Пим спрашивает, что такое Vertrauensmann, она ласково улыбается.

– Vartrauensmann – это человек, которому можно верить. Не вчера и, может быть, не завтра. Но сегодня ему можно верить до конца…

– Лапади нужно сотню фунтов, милый, – говорит она спустя день или два. – Vertrauensmann знать человека, чья сестра знать начальника таможни. Лучше заплатить сейчас и подружиться.

Помня инструкции Рика, Пим оказывает должное сопротивление, но баронесса уже вытянула руку и очаровательно, многозначительным жестом потирает друг о друга два пальчика. «Хочешь красит дом, так придется сначала купить кисть», – объясняет она и, к изумлению Пима, задрав юбки чуть ли не до талии, засовывает банкноты в чулок. – Завтра мы купим тебе красивый костюм.

– Ты дал ей денег, сынок? – гремит вечером Рик через Ла-Манш. – Святой Боже, да кто, ты думаешь, мы такие? Позови-ка Елену!

– Ты не кричать на меня, милый, – спокойно говорит баронесса в трубку. – У тебя чудесный мальчик, Рики. Он со мной очень строгий. Я думаю, однажды он станет знаменитый актер.

– Баронесса считает, что тебе цены нет, сынок. Ты уже говорил с ней самым решительным образом?

– Только так и говорю, – заверил его Пим.

– Ты уже ел там настоящий английский бифштекс?

– Нет, мы немного экономим.

– Сделайте это за мой счет. Сегодня же!

– Хорошо, папа. Сделаем. Спасибо.

– Да благословит тебя Бог, сынок.

– И тебя тоже, папа, – вежливо отзывается Пим и, приняв позу покорности, вешает трубку.

Куда как важнее для меня воспоминания о его первом платоническом медовом месяце с этой незаурядной женщиной. Рука об руку с Еленой Пим бродил по старой части Берна, пил легкие швейцарские вина и посещал «чаи с танцевальной программой» в роскошных отелях, предоставив своему прошлому кануть в Лету. В благоухающих духами нарядных магазинчиках, которые баронесса находила словно каким-то нюхом, они сменяли ее потрепанный гардероб на меховые манто и сапожки для верховой езды а-ля Анна Каренина, которые потом скользили на схваченных морозцем плитах тротуара, и унылую школьную форму Пима на кожаную куртку и брюки, на которых не предусматривались пуговицы для подтяжек. Даже будучи неглиже, баронесса настаивала на том, чтобы услышать суждение Пима о новом туалете, и кивком приглашала его в увешанные зеркалами кабинки, где Пим помогал ей с выбором, а она как бы невзначай позволяла ему кинуть восхищенный взгляд на ее прелести – прелести женщины эпохи рококо – сосок, беззаботно обнажившуюся выпуклость ягодицы, а то и интригующую тень между округлых бедер, когда она ныряла из юбки в юбку. «Это Липси, – взволнованно думал он, – такой была бы Липси, не предпочти она смерть».

– Gefall’ ich dir,[24]24
  Я тебе нравлюсь? (нем.).


[Закрыть] дорогой?

– Du gerállst mir sehr.[25]25
  Ты мне очень нравишься (нем.).


[Закрыть]

– Когда-нибудь у тебя будет хорошенькая девушка и ты говорить ей так, и она сойти с ума! Ты не думаешь, что это платье очень вызывающее?

– Я думаю, что оно прекрасно!

– О’кей, тогда мы купим два. Второе для моей сестры Зазы, она моего размера.

Поворот белого плеча, небрежное движение, которым она поправляет выбившуюся кружевную оборку белья. Приносят счет, Пим подписывает его, адресуя скуповатому господину Бертлю, и поворачивается к ней спиной, чтобы скрыть слишком явные признаки своего смятения. У ювелира в Герренгассе они покупают жемчужное колье для второй сестры, которая живет в Будапеште, а потом вспоминают еще о маме в Париже и покупают для нее кольцо с топазом – баронесса заедет к ней по пути домой. Это кольцо с топазом и сейчас у меня перед глазами, я вижу, как оно мерцает на ее свеженаманикюренном пальчике, в то время как она водит им взад-вперед, выбирая форель в аквариуме в ресторане нашего роскошного отеля, а метрдотель с сачком наготове почтительно склоняется к ней.

– Nein, nein[26]26
  Нет, нет (нем.).


[Закрыть] милый, nicht[27]27
  Не (нем.).


[Закрыть] эту, ту, ja, ja, prima.[28]28
  Да, да, первую (нем.).


[Закрыть]

На одном из таких обедов, а может быть и последнем, Пим, движимый любовью и смущением, счел необходимым поведать баронессе о своем намерении постричься в монахи.