Текст книги "Мир от Гарпа"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Она отпустила Гарпу волосы, чтобы прикрыть изуродованное ухо. Гарп рос красивым мальчиком, что весьма удивляло Дженни, ведь красота не относилась к факторам, определявшим ее отношение к технику-сержанту Гарпу. Будь он Аполлоном, Дженни вряд ли заметила бы это. Но то, что сын ее красив, она быстро заметила, только ростом был маловат, точно сама природа подогнала его по размеру к капсуле башенного стрелка.

На глазах у Дженни выросла шумная ватага ребятни, вытаптывавшей площадки и газоны «Академии». Взрослея, ребята становились угловатыми и нескладными. Кларенсу дю Гару скоро потребовались очки, которые он вечно разбивал. Несколько лет Дженни лечила его от воспаления уха, а однажды пришлось повозиться со сломанным носом. Тальбот Мейер-Джонс вырос и стал шепелявить, у него постоянно был насморк, а фигура напоминала пузырек, но характер при всем том был славный. Эмили Гамильтон так вымахала, что обо все спотыкалась и задевала руками, и вечно ходила с ободранными локтями и коленками. У нее обозначились грудки, и, глядя на них, Дженни порой жалела, что у нее нет дочери. Братья Айра и Бадди Гроув стали плотными, коренастыми крепышами. Они вечно возились в мастерской под началом отца, и пальцы у них были измазаны и расплющены. Светловолосые, стерильно чистенькие дети семейства Перси тоже подросли, в глазах появился тусклый ледяной блеск: так блестела ледяная корка на мутной речке Стиринг, которая, пробившись сквозь засоленные болота, вливала свои скудные воды в океан.

Гарп еще не ходил в школу, когда Стюарт-младший, которого называли также Стьюи-второй, закончил последний класс. Он дважды приходил к Дженни с растяжением связок, и один раз ей пришлось лечить его от гонореи. Впоследствии ему предстояла Гарвардская школа бизнеса, стафилококковая инфекция и бракоразводный процесс.

Рэндольфа Перси звали Мямликом до самой его смерти, наступившей в возрасте тридцати пяти лет от сердечного приступа (он был прекрасный производитель в духе Толстого Персика и сам успел завести пятерых детей). Окончить «Академию Стиринга» Мямлик не смог, но его определили в другую школу, где он благополучно получил свой аттестат. Однажды семейный воскресный обед был прерван отчаянным криком Мидж: «Наш Мямлик умер!». Это прозвище в таком контексте прозвучало столь ужасно, что после смерти Рэндольфа никто больше не звал его Мямликом.

Уильям Перси, Крикунчик Вилли, к чести его будь сказано, стеснялся своей дурацкой клички. Он был тремя годами старше Гарпа, но это не помешало им стать друзьями. Уильям всегда нравился Дженни. Она так и звала его – Уильям. Он часто болел бронхитом, и Дженни приходилось лечить его. Сообщение о его смерти – он погиб на войне[13]13
  Имеется в виду война США в Индокитае.


[Закрыть], только что окончив Йельский университет, – так расстроило Дженни, что она написала Мидж и Персику длинное письмо соболезнования.

Что касается девчонок Перси, то Гарпу суждено было сыграть небольшую роль в девичьих увлечениях Куши, ведь они были одногодки. Бедняжку Бейнбридж, обреченную семейством на прозвище Пушинка, судьба хранила от Гарпа, пока он не вступил в пору своего расцвета.

Дженни пристально наблюдала, как взрослеет эта компания, а вместе с ними и ее Гарп. Когда Гарп пошел в первый класс, Балдеж, это черное чудовище, уже состарился, успокоился, но зубов не растерял, как говорила Дженни. Гарп продолжал держаться от него в стороне, даже когда Балдеж не мог больше угнаться за стайкой мальчишек. Косматый, несуразный, точно громадный колючий куст, Балдеж прятался в темноте у подножия белых колонн, украшавших фасад дома Перси, но и тогда Гарп не спускал с него глаз. Ведь по случайности или по недосмотру какой-нибудь малыш мог подойти к нему слишком близко и пополнить список его жертв. Надо сказать, что Дженни вела счет многочисленным увечьям, причиной которых была собака Перси, но Персик стойко отражал все атаки Дженни Филдз, и состарившийся Балдеж продолжал благополучно здравствовать.

«Присутствие этой зверюги, казалось, даже стало необходимым моей матери, хотя она ни за что на свете и не призналась бы, – писал Гарп. – В ее глазах пес олицетворял ненавистного Перси, врага номер один во плоти и крови. Все в нем – и запах псины, и вонь из глотки – подогревало ее ненависть. Думаю, ей приятно было видеть, как я вырос и окреп, а пес все больше и больше хирел».

Собаке исполнилось четырнадцать лет, когда Гарпу пришло время идти в первый класс. К этому времени и у Дженни заблестели в волосах первые нити благородного серебра. Она прослушала все до единого мало-мальски серьезные курсы и рассортировала их в порядке занимательности и практической ценности. Гарп уже учился, когда Дженни Филдз получила традиционный сувенир, который вручали учителям и сотрудникам, проработавшим в школе пятнадцать лет, – знаменитый столовый сервиз «Стиринг». Рисунок на больших плоских тарелках изображал строгие кирпичные здания школы, среди которых угадывалось и больничное крыло. Все это было щедро расписано в цветах Стиринга. В добрых старых кроваво-голубых тонах.

3. Кем он хотел стать

В 1781 году вдова и дети Эверета Стиринга основали школу его имени, «Академию Стиринга», как они ее назвали. Разрезая последнего в жизни гуся, Эверет сказал домашним: только одно в его городе плохо – нет школы, где бы его сыновья готовились к дальнейшему образованию. Это он, Стиринг, не удосужился построить ее. О дочерях он не упомянул. Он был корабелом, строил корабли в городке, жизнь которого была неразрывно связана с морем и зависела от реки, которой суждено было исчезнуть. Эверет знал, что река обречена. Он был умный, серьезный человек, не склонный к шумным подвижным играм, но после того рождественского обеда вдруг затеял с сыновьями и дочерьми игру в снежки. И к ночи скончался от апоплексического удара. Эверету Стирингу было семьдесят два, да и дети его давно миновали возраст снежковых баталий, но ведь он имел право называть город Стиринг своей вотчиной.

Город был наречен его именем после окончания Войны за независимость. Во время Войны по его инициативе в стратегических пунктах вдоль берега были установлены артиллерийские орудия для отражения англичан, которые, как ожидалось, подойдут к городу по реке со стороны Великого залива. Англичане так и не появились, а река, тоже называвшаяся Великой, стала носить имя Стиринга, как и городок, не имевший прежде никакого названия; в обиходе его именовали Лугом, так как вокруг простирались обширные низины и болота, засоленные и пресные. Городок находился всего в нескольких милях от Великого залива.

Жизнь многих семей Стиринга была испокон веков связана с постройкой кораблей или другим бизнесом, зависящим от судоходства по реке. Все время, пока городок звался Лугом, он служил внутренним портом для морских судов. Высказав в тот день желание построить для сыновей школу, Эверет Стиринг добавил к этому, что городу не долго оставаться портом. Река захлебывалась от ила.

Однажды в кругу семьи Стиринг сказал:

– Единственная река, названная в мою честь, и та оказалась заболоченной.

От Стиринга до океана тянулись сплошные болота; и если жителям города безразлично, останется ли он портом, и если фарватер реки не расчистить, очень скоро даже на лодке нельзя будет спуститься вниз по реке во время отлива. Он предвидел, что недалек день, когда приливная волна докатится до его дома.

В следующем столетии Стиринги, будучи людьми прозорливыми, поставили крест на строительстве кораблей и занялись текстильным производством. Построили ткацкую фабрику на порогах в том месте, где вода в реке была уже пресной. Ко времени Гражданской войны единственным предприятием города на реке Стиринг была ткацкая фабрика Стирингов. Семейство переключилось с кораблей на текстиль – и вполне своевременно.

Другая семья местных корабелов прозевала благоприятный момент. Последний построенный ими корабль застрял на полпути к морю в печально знаменитой излучине, которая называлась Слепая кишка. Он навечно увяз в иле и многие годы был хорошо виден с дороги. Во время прилива торчала из воды его верхняя часть, а в отлив он весь открывался на всеобщее обозрение. На нем любили играть дети, пока он не накренился и не задавил чью-то собаку. Фермер по имени Гилмор снял с него мачты и построил из них свинарник.

Когда Гарп учился в школе Стиринга, школьная команда гребцов могла плавать на восьмерке только при высокой воде, во время же отлива река от Стиринга до океана становилась сплошным грязным месивом.

Таким образом, благодаря удивительному «водяному» чутью Эверета Стиринга и была основана в 1781 году «Академия Стиринга» для мальчиков.

«Гены прозорливости Стиринга, – писал Гарп, – из поколения в поколение слабели, «водяное» чутье притуплялось». Гарп шутливо писал про Мидж Стиринг Перси, что именно на ней знаменитое «водяное» чутье Стирингов завершило крут земного существования. «Водяное» чутье Мидж так причудливо извратилось, что сперва погнало ее через океан на Гавайи, а потом бросило в объятия Толстого Персика, служившего тогда на флоте.

Мидж Стиринг Перси была последней в роду Стирингов. После нее осталась только «Академия», и старый Эверет, видимо, это предвидел. Но ведь многие семьи вообще ничего после себя не оставили. В годы учения Гарпа «Академия» продолжала хранить верность поставленной когда-то цели – «готовить юношей к дальнейшему образованию». Мать Гарпа относилась к этой цели совершенно серьезно, как и он сам; даже Эверет Стиринг остался бы ими доволен.

В школе Гарп умел выбирать учителей и предметы, от чего зачастую зависят успехи в учебе. Особой одаренностью он не отличался, но видел перед собой цель; вдобавок к этому школьные предметы были еще свежи в памяти Дженни, и она оказалась хорошим репетитором. Пусть Гарп и не обладал блестящими способностями, но он, как и мать, любил порядок и дисциплину. Ведь медицинской сестре положено иметь врожденное чувство порядка, а Гарп старался во всем подражать матери.

Если и были у Дженни пробелы в руководстве занятиями сына, то это был спорт; она даже не знала, какой вид спорта ему посоветовать. Ей не составило труда объяснить ему, что история Англии эпохи Тюдоров в изложении мистера Лангделла понравится ему куда меньше курса восточных цивилизаций, который читал мистер Меррил. Но она понятия не имела, какие радости и огорчения таят в себе футбол или регби и какие у той и другой игры преимущества и недостатки. Сын ее невысок, крепок, ловок, уравновешен и предпочитает одиночество. И ей казалось, что он сам знает, какой вид спорта предпочесть. Но он не знал.

Гребля, по его мнению, была спортом для дураков. Дружно налегая на весла вместе со всеми, ты уподобляешься рабу на галерах, бурлящих веслами ненавистную воду, тем более что вода в реке Стиринг вряд ли располагала к добрым чувствам. В нее сбрасывали отходы ткацкие фабрики, выливали свое зловонное содержимое канализационные трубы, так что после отлива заболоченные берега покрывала солоноватая грязь, похожая на застывшее свиное сало. Река, носившая имя Стиринга, была полна нечистот, но даже если бы вода в ней была прозрачная как слеза, Гарп все равно не стал бы заниматься греблей. И теннисом тоже. Учась в первом классе, Гарп в одном из своих ранних эссе писал: «Я не люблю игр с мячом. Мяч подчиняет себе естественные движения тела. Равно как и шайба в хоккее, и волан в бадминтоне. Коньки и лыжи мешают движению ног по земле. А когда человек берет в руку клюшку, ракетку или биту, чистота движения, сила и точность сводятся на нет». И хотя ему было тогда пятнадцать лет, в нем уже чувствовалась тяга к индивидуальному творчеству.

Для футбола он был слишком мал ростом, а, играя в регби, без мяча, как известно, не обойдешься, вот он и стал бегать на длинные дистанции по пересеченной местности. Кроссовки у него были вечно мокрые, и осенью он всегда простывал.

Хуже было с зимними видами спорта. Дженни очень расстраивалась, видя, как терзается сын. Она не понимала, почему он не может сделать такой в общем пустячный выбор, почему до сих пор не знает, какому виду физических упражнений отдать предпочтение. Ведь в сущности любой спорт – это прекрасный отдых. Но Гарп никогда не относился к физкультуре, как к отдыху. Впрочем, ни одно занятие не было для него отдыхом. По-видимому, он изначально был убежден, что все достигается ценой напряженных усилий. «Писатель никогда не читает для развлечения», – писал Гарп впоследствии, выражая свое кредо. Еще до того как он понял, что будет писателем, и даже до того как понял, кем ему хочется стать, он ничего не делал развлечения ради.

В тот день, когда надо было сделать окончательный выбор и записаться в секцию, Гарп лежал с очередной простудой, и Дженни в школу его не пустила.

– Все равно ты не знаешь, куда записаться, – сказала она.

Гарп в ответ только кашлял.

– Уму непостижимо, – говорила Дженни. – Целых пятнадцать лет прожил здесь с этими пустоголовыми сопляками и на тебе – не может решить, какой физкультурой себя занять после уроков.

– Просто я еще ничего не выбрал, – хрипел Гарп. – У меня должен быть свой вид спорта.

– Зачем?

– Не знаю, – промычал Гарп. И снова стал кашлять.

– Господи, – сетовала Дженни. – Придется, видно, мне идти и самой записать тебя куда-нибудь.

– Пожалуйста, не ходи, – просил Гарп.

И тогда Дженни произнесла сакраментальную фразу, которую Гарп помнил все четыре года, пока учился в школе:

– Я все-таки лучше тебя разбираюсь в школьных предметах.

– Но не в спорте, – сказал Гарп, откинувшись на влажную подушку. – Да, ты прошла все предметы, но никогда не играла ни за одну команду.

Если Дженни Филдз и признавала за собой этот изъян, она в этом не сознавалась.

Был обычный для Стиринга декабрьский день. Замерзшие газоны блестели, как лед на катке, снег, истоптанный ботинками восьми сотен мальчишек, был серый и грязный. Дженни Филдз оделась потеплее и, как подобает уверенной в своей правоте родительнице, решительно двинулась через школьный двор, по-зимнему хмурый и неприветливый. В таком настроении подошла она к спортивному комплексу «Академии Стиринга». За все пятнадцать лет Дженни ни разу сюда не заглядывала, не было необходимости. В дальнем конце школьной территории, окруженный футбольным полем, теннисными кортами, хоккейными и другими площадками для игр, возвышался спортивный центр, напоминающий взятый в вертикальном разрезе огромный человеческий улей. Грязный снег, унылый вид здания вдруг вызвали в ее воображении возможные баталии, которые в нем разыгрываются, и сердце ее сжалось от тоскливых и даже тревожных предчувствий.

Спортивный центр имени Сибрука, стадион имени Сибрука, хоккейное поле имени Сибрука – все эти сооружения были названы в честь Майлза Сибрука, выдающегося спортсмена и аса первой мировой войны; его лицо и могучий торс смотрели с триптиха, выставленного в стеклянной витрине прямо перед входом в спортивный центр. Вот Майлз Сибрук в 1909 году, на голове кожаный футбольный шлем, на плечах подплечники, в которых, по-видимому, не было нужды. Под фотографией бывшего тридцать второго номера выставлена его полуистлевшая футболка; выцветшая и побитая молью, она сбилась в бесформенный комок на дне стеклянной витрины под первой частью триптиха. Надпись под ней гласила: «Его подлинная футболка».

В центре триптиха Майлз Сибрук в одежде вратаря хоккейной команды – в те далекие времена вратари тоже носили подплечники; бесстрашное лицо Майлза открыто, на нем следы старых шрамов, глаза смотрят прямо и с вызовом. Фигура Сибрука закрывает собой ворота, казавшиеся в сравнении с ним игрушечными. Разве можно было обыграть Майлза Сибрука, у которого такие быстрые кошачьи движения, огромные медвежьи лапы, не клюшка, а дубина, на груди защитные доспехи, а коньки похожи на лапы гигантского муравьеда? Под этими фотографиями были помещены результаты самых важных ежегодных матчей. В конце учебного года в «Академии Стиринга» по всем видам спорта проводились традиционные соревнования с такой же старой и знаменитой мужской школой в Бате; соперничество было давнее и острое. Ненавистные противники из Бата выступали в желто-зеленых цветах (на языке сверстников Гарпа эти цвета именовались «дерьмо младенца»). Результаты были такие: Стиринг – Бат – 7:6, 3:0. Майлз не проигрывал никогда.

С третьей части триптиха, надпись под которой гласила: «Капитан Майлз Сибрук», на Дженни Филдз глядел человек в очень знакомой форме. Форма летчика, сообразила Дженни, хотя за время между двумя мировыми войнами летная форма изменилась; правда, не настолько, чтобы ее нельзя было узнать. Мерлушковый воротник летной куртки бесшабашно поднят вверх, расстегнутый ремешок летного шлема торчит в сторону, наушники соскочили (уши у Майлза Сибрука никогда не мерзли). Защитные очки беззаботно сдвинуты на лоб, на шее – белоснежный шарф. Под портретом не было таблички со счетом, но если бы спортивное начальство обладало чувством юмора, Дженни могла бы увидеть такой счет: Соединенные Штаты – Германия – 16:1. Шестнадцать – число немецких самолетов, сбитых Майлзом Сибруком, до того как немцы сбили его самого.

Медали и призы пылились в запертой витрине, как щедрые подношения на алтарь Майлза Сибрука. Там же была и старая деревяшка, которую Дженни приняла за обломок самолета Майлза, – она была готова к любой безвкусице, но, как выяснилось, деревяшка эта была останками его клюшки. «Почему бы им не выставить его суспензорий? – подумала Дженни Филдз. – Или локон волос, который обычно хранят как память об умершем младенце?» Волосы, кстати, на всех трех фотографиях были упрятаны: или под шапку, или под шлем, или под полосатый колпак. Может, подумала Дженни со свойственным ей сарказмом, Сибрук был лыс?

Все эти вещи, пылившиеся в знак особой чести под стеклом витрины, вызвали у Дженни досаду. Воин-спортсмен только менял одну форму на другую. А тело его было фактически беззащитно. Как школьная медсестра, Дженни за пятнадцать лет видела множество футбольных и хоккейных травм, от которых не спасали ни шлемы, ни маски, ни ремешки, ни запоры, ни доспехи. А сержант Гарп и другие раненые давно убедили ее в том, что на войне защитные функции военной формы весьма относительны.

Дженни устало пошла дальше. Миновав стеклянную витрину, она почувствовала, что приближается к двигателю какой-то опасной машины. Дженни сторонилась больших залов, откуда доносились крики и возгласы соревнующихся, стараясь держаться темных коридоров, где, по ее расчетам, должны находиться кабинеты тренеров и преподавателей. Неужели, подумалось ей, она отдала школе пятнадцать лет только затем, чтобы принести в жертву всем этим опасным забавам своего сына?

Среди множества запахов она уловила один знакомый – запах дезинфекции. Столько лет отдано борьбе за чистоту! Нет сомнения, что спортивные залы – прекрасный рассадник микробов, которые только и ждут своего часа. Этот запах – неистребимая принадлежность операционных – напомнил ей о больницах и школьном изоляторе. Но здесь, в этом огромном комплексе, построенном в память Майлза Сибрука, она уловила еще один запах, который был ей столь же неприятен, что и запах секса. Спортивные залы и крытые площадки были построены в 1919 году, менее чем за год до ее рождения; за много лет они насквозь пропитались застарелым запахом мальчишеского пота и газов – этого неизбежного следствия перегрузок и напряжений. Запах, который почуяла Дженни, был запахом состязаний, запахом отчаянной борьбы и горьких разочарований. Чужой для нее мир. В ее юности ничего подобного не было.

В коридоре, находившемся в отдалении от физкультурных залов, где происходили главные спортивные события, Дженни остановилась и прислушалась. Как видно, неподалеку был зал для занятий тяжелой атлетикой: слышались глухие удары штанги и тяжелые выдохи, предвестники зарождающейся грыжи – так видятся упражнения со штангой медицинской сестре. Ей вообще казалось, что все здание наполнено натужным кряхтением, как будто все школьники Стиринга страдают запорами и облегчаются в этом чудовищном спортивном комплексе.

Дженни Филдз вдруг почувствовала, что выбита из колеи, – так чувствует себя человек, предельно аккуратный и внимательный, который вдруг видит сделанную им грубую ошибку.

В ту же минуту на нее чуть не налетел юный борец с расквашенным носом. Сначала она никак не могла понять, откуда взялся этот едва стоящий на ногах мальчик с кровью на подбородке. Но тут заметила неподалеку несколько небольших дверей, из одной двери и явился этот раненый борец. Наушники, предохранявшие уши, съехали набок, так что ремешок, которому положено обхватывать подбородок, попал ему в рот и растянул верхнюю губу в рыбью усмешку. Небольшое корытце, которое только что защищало его подбородок, наполнилось льющейся из носа кровью.

Дженни была медсестрой и крови не боялась. Тем не менее она поежилась, ожидая столкновения с этим плотным, мокрым от пота, страдающим мальчиком, который в последнюю минуту все-таки сумел отскочить в сторону. Его тут же вырвало на товарища, который его поддерживал, причем точность траектории была удивительной. «Извини», – промямлил он. Почти все мальчики в Стиринге были хорошо воспитаны.

Товарищ помог пострадавшему стащить с головы наушники, чтобы тот не задохнулся; забыв, что весь в блевотине, он громко крикнул в открытую дверь зала, где шли занятия вольной борьбой: «Карлайл не дотянул!»

Из открытой двери, которая манила Дженни теплом, как в разгар зимы манит теплица с тропическими растениями, донесся чистый тенор: «Карлайл! Сегодня за обедом ты брал добавку дважды! Вторая добавка пошла не впрок. Поэтому я тебе не сочувствую, Карлайл!»

Лишенный сочувствия Карлайл, шатаясь, побрел по коридору, оставляя за собой вонючий след, к дальней двери, за которой и исчез. Его товарищ – Дженни показалось, что и он лишил Карлайла сочувствия, – бросил наушники рядом с вонючей лужей на полу и тоже поспешил в раздевалку. Пошел, наверное, переодеться, подумала она.

Дженни посмотрела на дверь, ведущую в зал, глубоко вздохнула, переступила порог и, потеряв равновесие, чуть не упала. Под ногами было что-то мягкое, напоминавшее человеческую плоть: и стена, на которую она оперлась, тоже была податливой и мягкой. Дженни оказалась в комнате, пол и стены которой выложены матами, мягкими и теплыми. Здесь было душно и жарко и так сильно пахло потом, что противно было дышать.

– Закройте дверь! – приказал все тот же тенор. Потом она узнает, что борцы обожают жару и запах собственного пота, особенно когда нужно сбросить вес; они испытывают наслаждение от того, что стены и пол податливые и теплые, как бедра спящих девочек.

Дженни закрыла дверь. Даже на двери висел мат, к нему она и прислонилась, в глубине души надеясь, что кто-нибудь откроет дверь и она как бы невзначай выскочит отсюда. Обладателем чистого тенора оказался тренер. Разомлев от жары, Дженни смотрела, как он безостановочно ходит взад и вперед вдоль длинной стены зала и, щурясь, наблюдает за борьбой своих подопечных.

– Тридцать секунд! – вдруг закричал он.

Стоявшие в парах борцы мгновенно напряглись, как будто получили электрический импульс, и старались теперь бросить друг друга на пол. Дженни показалось, что они борются с отчаянным упорством насильника, стремящегося любой ценой опрокинуть свою жертву и овладеть ей.

– Пятнадцать секунд! – закричал тренер. – Кончай!

Плотно сцепившаяся пара борцов возле Дженни вдруг распалась, руки и ноги их разомкнулись, на шее и руках синели вздутые жилы. У одного мальчика вырвался сдавленный крик и брызнула слюна, когда его партнер вырвался из его объятий, и оба разлетелись в разные стороны, ткнувшись в мягкие стены.

– Время кончилось! – крикнул тренер.

Свистком он не пользовался. Борцы вдруг как-то обмякли и стали неторопливо освобождаться из объятий друг друга. Человек пять-шесть устало двинулись к двери, где стояла Дженни. Они уже думали о глотке воды и свежего воздуха, а Дженни чудилось, что все они, как только выйдут в коридор, либо вытошнят обед, либо схватятся за кровоточащие носы, а может, сделают и то и другое.

Теперь в зале остались двое – Дженни и тренер. Дженни отметила, что тренер невысок ростом, аккуратен, подтянут и собран, как сжатая пружина, и, наверное, близорук – стараясь ее разглядеть, он щурился: непривычный силуэт и белое одеяние говорили ему, что в тренировочном зале, где он учит вольной борьбе, появился кто-то чужой. Он стал шарить по стене руками, нащупывая очки, которые имел обыкновение затыкать за стенные маты на уровне глаз – здесь они были в сравнительной безопасности, даже если какой-нибудь борец отбросит противника к стене. Дженни показалось, что он одних с ней лет и что она еще не встречала его на территории школы – ни в очках, ни без очков.

Тренер был в школе человеком новым. Его звали Эрни Холм, и он все еще считал Стиринг мерзким городишком, как, впрочем, и Дженни. Он дважды был победителем на чемпионате Большой десятки в университете штата Айова, но никогда не выигрывал соревнований национального масштаба. Пятнадцать лет он работал в средних школах Айовы и один воспитывал дочь. Этот Средний Запад сидел у него в печенках, как говорил он сам: в восточные штаты Холм переехал, чтобы дать дочери «классическое образование». Это тоже были его слова. Хелен в семье – мозговой трест, утверждал он. И к тому же унаследовала красоту матери, о чем Эрни не говорил никогда.

До пятнадцати лет Хелен Холм проводила по три часа каждый день в залах для занятий вольной борьбой в различных школах от Айовы до Стиринга, наблюдая за тем, как мальчики разного роста и телосложения, обливаясь потом, ломают друг друга. Много лет спустя Хелен скажет, что она всегда была единственной девочкой в зале и ей ничего не оставалось, как пристраститься к чтению. «Я воспитывалась как заинтересованный зритель, а выросла сторонним наблюдателем».

Она так много и с таким увлечением читала, что ради нее Эрни Холм и переехал в восточные штаты. Он решил пойти тренером в «Академию Стиринга» только потому, что в контракте было сказано: преподаватели и обслуживающий персонал могут учить детей в школе бесплатно или получить соответствующую сумму на устройство ребенка в другую частную школу. Но оказалось, что сам-то Эрни Холм не умел читать внимательно: он упустил тот существенный факт, что в школу Стиринга принимались только мальчики.

Он перебрался в холодный неприветливый Стиринг осенью вместе со своей начитанной дочкой и определил ее – в какой уже раз – в городскую бесплатную школу, хуже которой, пожалуй, не было. Все способные мальчики шли в «Академию Стиринга», все способные девочки уезжали в другие города. Но Эрни и подумать не мог расстаться с дочерью – он ведь только потому и приехал в Стиринг, чтобы они были вместе. Пока Эрни Холм привыкал к своим новым обязанностям, Хелен Холм день и ночь читала; книги она брала в библиотеке и книжном магазине школы (там-то она, должно быть, и узнала о Дженни Филдз, еще одной великой любительнице чтения). В Стиринге Хелен томилась от скуки точно так же, как томилась в Айове; скуку навевали на нее и скучные подружки в скучной городской школе.

Эрни Холм сострадал всем, подверженным этому недугу. Шестнадцать лет назад он женился на медицинской сестре; когда родилась дочка, сестра перестала опекать больных и посвятила себя ребенку. Спустя полгода это ей наскучило, и она захотела вернуться к больным: но в те годы в Айове не было яслей, она стала сердиться на Эрни, потому что тяготилась бесконечными материнскими обязанностями и мечтала о белой униформе медицинской сестры. В конце концов она исчезла, оставив дочь на попечение отца и не объяснив ни в записке, ни устно причину своего поступка.

Вот так и случилось, что Хелен Холм росла в спортивных залах для занятий вольной борьбой, которые вполне безопасны для взращивания младенцев – в них всегда тепло и мягко благодаря матам. Книги спасали Хелен от скуки, но Эрни часто беспокоило, долго ли продлится страсть к познанию и книгам в интеллектуальном вакууме. Он был уверен, что в хромосомах его дочери заложены гены скуки.

Поэтому они и очутились в Стиринге. Поэтому Хелен, унаследовавшая от отца близорукость, оказалась с ним в зале в тот самый день, когда туда неожиданно явилась Дженни Филдз. Дженни не заметила ее, в пятнадцать лет ее никто обычно не замечал. Но Хелен тут же заметила Дженни. В отличие от отца Хелен не снимала очки – ей ведь не нужно было показывать мальчикам приемы вольной борьбы.

Дело в том, что Хелен внимательно всматривалась в каждую медицинскую сестру, потому что всегда ожидала встретить мать, которую Эрни даже не пробовал разыскивать. У него был ничтожный опыт общения с женщинами, ведь они обычно говорили ему «нет». Когда Хелен была маленькая, он любил рассказывать ей добрую сказку, которая нравилась ему самому и от которой у Хелен сладко замирало сердце. «В один прекрасный день, – говорил он, – ты встретишь очень красивую медсестру, она растеряется, посмотрит на тебя и не узнает. Но потом все-таки спросит, кто ты».

– Это будет мама? – обычно спрашивала Хелен.

– Да, мама.

Поэтому, когда Хелен Холм, сидевшая в уголке с книгой, подняла глаза, она подумала, что наконец-то видит свою мать. Дженни Филдз в своем белом платье всегда выглядела не совсем к месту, и сейчас на красных матах спортивного зала она была точно с другой планеты. Дженни, здоровая, загорелая, и, хоть и не писаная красавица, была очень привлекательна. Хелен, очевидно, подумала, что никакая другая женщина не отважилась бы войти в эту обитую матами преисподнюю, хозяином которой был ее отец. Очки Хелен запотели, и она закрыла книгу; затем поднялась на ноги и, прислонившись к стенке, неуклюже стояла, одетая в скучный серый спортивный костюм, скрадывающий угловатость пятнадцатилетнего подростка, ожидая от отца знака, подтверждающего, что это и есть ее мать.

Но Эрни Холм все еще нашаривал очки; он видел неясный белый силуэт, явно женский, по-видимому, в медицинской униформе, и сердце его замерло – вдруг сбылась придуманная им сказка, в которую он по-настоящему никогда не верил, и вернувшаяся жена сейчас скажет: «Как же я соскучилась по тебе и нашей дочурке!» Какая еще медсестра могла появиться у него в зале?

Хелен видела, как отец шарит рукой по стене, и решила, что это и есть знак, которого она ожидала. Она пошла навстречу Дженни по теплым матам, а Дженни вдруг подумала: «Господи, да это же девочка! Прелестная девочка в очках. Что может делать девочка в этом зале?»

– Мам, ты? – спросила девочка, обращаясь к Дженни. – Мам, это же я, Хелен! – и заплакала. Она обвила плечи Дженни тонкими руками и мокрым лицом уткнулась ей прямо в шею.