Текст книги "Мир от Гарпа"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Он часто виделся с Робертой. Они вели нескончаемые баталии в теннис. За три месяца разбили четыре ракетки. Гарп сломал мизинец на левой руке. На переносице Роберты красовались девять свежих швов – последствия небрежной подачи. Роберта, забывшая после ухода из славной команды «Орлов» о том, что такое спортивные травмы, очень страдала. Но досталось и Гарпу: во время одного острого момента Роберта так заехала длинной ногой ему в пах, что он потом с неделю едва ходил.

– Послушайте, вы оба, – сказала наконец Хелен, – завели бы лучше знойный роман. Все безопаснее, чем так калечить друг друга.

Но они оставались лучшими друзьями, и если Гарпа или Роберту изредка и посещала мысль о романе, каждый старался обратить ее в шутку. Интимная жизнь Роберты, надо сказать, была наконец-то отлажена. Она берегла любовный пыл для довольно частых поездок в Нью-Йорк. Там у нее был свой круг надежных любовников, всегда готовых к ее неожиданным появлениям и вспышкам страсти.

– Меня устраивают только такие отношения, – говорила она Гарпу.

– Это не худший вариант, Роберта. Далеко не каждому удается навести порядок в личной жизни.

И они еще более ожесточенно сражались в теннис, а когда потеплело, начали бегать трусцой по извилистым дорожкам, ведущим к морю. У них был свой маршрут от Стиринга до приюта в бухте Догз-хед протяженностью ровно в шесть миль[47]47
  Шесть миль – Около 10 км.


[Закрыть]. Когда Роберта отлучалась в Нью-Йорк, Гарп бегал один.

Однажды он бежал по обычному маршруту, и почти на середине пути его обогнал забрызганный грязью белый «сааб»; поравнявшись с Гарпом, он сбавил скорость, а затем снова рванул и скоро скрылся из виду. Это было единственное, что показалось Гарпу странным. Видя приближавшиеся встречные машины, он бежал по левой стороне дороги; «сааб» обогнал по правой полосе, как и положено. И Гарп тут же выбросил его из головы.

На бегу Гарп обдумывал выступление в приюте, которое обещал Роберте. Она таки уговорила его почитать что-нибудь из своей прозы на собрании членов Фонда и их гостей. В конце концов, он был главным попечителем, а Роберта довольно часто устраивала маленькие концерты, вечера поэзии и тому подобное. Гарп недолюбливал эту самодеятельность. И терпеть не мог сам выступать с чтением своих вещей, особенно перед женщинами, как предстояло теперь. Еще бы, его нападки на джеймсианок задели многих феминисток. Женщины поумнее не могли не согласиться с ним в главном, но они также уловили в его нападках на джеймсианок какую-то личную неуправляемую обиду. Эти женщины чуяли двигавший Гарпом чисто мужской охотничий инстинкт. Действительно, как говорила Хелен, в нем не было терпимости к тем, кто сам во всем проявлял нетерпимость. Большинство феминисток сходились на том, что Гарп сказал правду о джеймсианках, но почему с такой ожесточенностью? Пользуясь спортивным жаргоном, Гарп применил излишний силовой прессинг. И, выступая даже перед смешанной аудиторией, он шестым чувством ощущал их молчаливую неприязнь. Жесткий стиль в интеллектуальной среде был теперь не в моде, а он позволил себе на глазах у всех дать волю характеру и показал, что может быть жестким.

Роберта посоветовала ему не читать те отрывки, где описываются любовные сцены. К таким вещам члены Фонда Дженни Филдз относились не то чтобы враждебно, а, скорее, настороженно. «У вас есть что почитать и кроме секса», – заметила она. Ни он ни она не заикнулись даже о возможности почитать что-то новенькое. Потому-то он теперь и не любил выступать – ничего новенького давным-давно и в помине не было.

Гарп трусцой бежал вверх по длинному склону холма, мимо фермы, где паслись черные быки ангусской породы. Холм этот был единственной возвышенностью на всем пути от Стиринга до побережья. Позади осталась двухмильная отметка. Иссиня-черные морды животных повернулись в его сторону наподобие дул двустволок, возведенных над невысокой каменной оградой. Гарп любил разговаривать с животными. Сейчас он им помычал.

Впереди снова появился грязно-белый «сааб», едущий навстречу, Гарп подался левее – пришлось бежать по пыльной обочине. Один бык ответил Гарпу мычанием, два других испуганно отпрянули. Гарп смотрел на животных. «Сааб» шел медленно, водитель, как видно, противник лихой езды, так что можно не держать его в поле зрения.

Спасла его только хорошая память. Ему запомнилось, что «сааб», проезжая мимо в первый раз, сбавил скорость. Запомнилось и то, как водитель, вытянув шею, пытался разглядеть одинокого бегуна в зеркало заднего обзора.

Гарп быстро отвел взгляд от черного быка и вдруг увидел, что «сааб», заглушив мотор, бесшумно вырулил на обочину и мчится прямо на него, вздымая придорожную пыль, которая столбом поднималась позади грязно-белой машины. За рулем, пригнувшись, с сосредоточенным видом сидел водитель, точь-в-точь пулеметчик, готовый открыть по цели огонь.

В два прыжка Гарп преодолел расстояние, отделявшее его от каменной ограды, и, не обратив внимания на электрический провод, натянутый сверху, перемахнул через нее. Задев бедром провод, он почувствовал, как его слегка дернуло и, перелетев через ограду, мягко приземлился на зеленом поле, объеденном и вытоптанном быками.

Гарп лежал, прижимаясь к сырой траве. В пересохшей глотке скребло, он хотел прокашляться, но вместо кашля вдруг явственно услыхал мерзкое кваканье «Прибоя». Прогрохотав копытами, в сторону метнулся черный бык. И в тот же миг грязно-белый «сааб» с металлическим скрежетом на всем ходу врезался в каменную ограду фермы. Описав дугу над Гарпом, рядом упали два булыжника размером с его голову. Черный бык застыл как вкопанный, бешено вращая глазами, готовый сию секунду броситься вперед, сокрушая все и вся. Удерживал его только несмолкающий сигнал гудка, который заклинило от удара.

Гарп понял, что жив. Вкус крови во рту говорил всего-навсего о прикушенной губе. Держась за ограду, он подошел к пролому, в котором торчал корпус разбитой машины. Женщина за рулем на этот раз лишилась не только своего языка.

Ей было лет сорок. Передняя часть машины вздыбилась от наезда на стену, колени женщины, вцепившейся в искореженный руль, высоко задраны. Руки были загрубелые, красные, наверное, от суровых зим, выпавших на ее долю. На коротких пальцах ни одного кольца. Лицо перекошено от вмятины, оставленной не то дверцей машины, не то защитным козырьком. Теплый ветерок, струившийся в машину сквозь разбитое лобовое стекло, трепал спутанные каштановые волосы женщины со следами свежей крови.

В том, что она мертва, не было сомнений: Гарп заглянул ей в глаза. Бесспорно и то, что она джеймсианка: он заглянул ей в рот. Заглянул и в сумку, там, как он и ожидал, был блокнотик с карандашом. Среди множества исписанных листков попадались чистые. Одна записка начиналась так: «Привет! Меня зовут…» и так далее. Была там и записка со словами: «Ты сам полез на рожон». Гарп живо представил себе, что именно эту бумажку она сунула бы под резинку спортивных трусов на его окровавленном теле, оставшемся лежать на обочине дороги.

Попалось ему и письмо почти лирического содержания. Находка для газет, которые могли бы выжать из него многое. Оно гласило: «Меня никто не насиловал, и мне не хотелось бы, чтобы это со мной случилось. Я никогда в жизни не спала с мужчиной и никогда этого не хотела. Смысл всей моей жизни состоял в том, чтобы разделить страдания Эллен Джеймс». «О Господи!» – подумал Гарп и оставил записку в сумке среди прочих вещей. Не тот он был писатель и не тот человек, чтобы утаить свидетельство, пусть даже свидетельство безумия.

Падая, он ударил то место, куда пришелся удар, нанесенный Робертой на теннисном корте, и теперь, согнувшись от боли в паху, с трудом заковылял по дороге, ведущей в Стиринг. Его подобрал попутный молоковоз; доехав до полиции, Гарп с водителем пошли сообщить о случившемся.

Когда молоковоз подъехал к месту происшествия – перед тем как подобрать Гарпа, – вокруг грязно-белого «сааба» ходили вырвавшиеся на свободу черные быки – огромные, фантастические плакальщики, скорбящие по хрупкому ангелу мщения, встретившему свой конец в машине иностранной марки.

«Наверное, поэтому мне и чудился последнее время «Прибой», – думала Хелен, лежа с открытыми глазами рядом с крепко уснувшим Гарпом. Она прижалась к его теплому телу, ей хотелось раствориться в этой теплоте, исходившей от него, в таком родном запахе его тела. «Этот «Прибой», наверное, и есть погибшая джеймсианка, – думала Хелен, – так что теперь кошмар кончился». Она обняла Гарпа так сильно, что он проснулся.

– Что такое? – спросил он.

Не говоря ни слова, как будто и она приняла обет джеймсианок, Хелен, дрожа, прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Он обнимал ее, пока она не перестала дрожать.

Представительница джеймсианок заявила, что считает происшедшее единичным актом насилия, совершенным, разумеется, без их ведома, но спровоцированным самой личностью этого «проповедника мужского шовинизма, агрессора и насильника Т. С. Гарпа». Джеймсианки не берут на себя ответственность за покушение, но это происшествие не было для них неожиданностью и не очень огорчило их.

Роберта сказала Гарпу, что поймет его правильно, если после покушения он откажется выступить перед женской аудиторией, но Гарп все-таки отправился в бухту Догз-хед на встречу с членами Фонда Дженни Филдз и их гостями. В уютной, выходящей на солнечную сторону гостиной особняка Филдзов собралась добрая сотня слушательниц. Перед тем как начать чтение отрывка из «Пансиона Грильпарцер», он обратился к аудитории со словами:

– Это моя первая и лучшая вещь. До сих пор не понимаю, как я ее придумал. На мой взгляд, это книга о смерти, но когда я писал ее, я понятия не имел, что такое смерть. Теперь я знаю, какая она, смерть, но больше не пишу. В моей книге одиннадцать героев. Семеро из них погибают, один сходит с ума, и еще один бежит с любовницей. Не буду рассказывать вам, как сложилась судьба еще двоих; думаю, вы понимаете, что шансы дотянуть до конца этой истории у них не очень-то велики.

Затем он стал читать. Некоторые смеялись, четверо женщин плакали. В комнате постоянно кто-то чихал и кашлял, возможно, причиной тому был влажный морской воздух. Ни один человек не ушел, и, когда Гарп замолчал, все принялись аплодировать. Аплодисменты разбудили пожилую даму, которая все это время проспала в углу возле рояля и теперь тоже горячо хлопала.

После выступления Гарп оживился. Вместе с ним был и Данкен, которому эта вещь нравилась больше всего из написанного отцом. Честно говоря, «Грильпарцер» был одним из немногих вещей отца, которые ему было разрешено читать. Данкен прекрасно рисовал и в машине по дороге домой показал отцу с полсотни иллюстраций к его повести. Некоторые рисунки были просты и безыскусны, но все они глубоко тронули Гарпа. Старый медведь, зажавший между скрюченными лапами единственное колесо нелепого циркового велосипеда. Бабушкины ноги, видневшиеся из-под двери туалета, тонкие как спички и какие-то беззащитные. Горящие злобной радостью глаза человека, который умеет рассказывать чужие сны. Похотливая красота сестры герра Теобальда («…как будто ни жизнь, ни ее партнеры по жизни никогда не баловали ее, как будто они только и делали, что вешали на нее все новые, иногда смешные, иногда неудачные ярлыки»). Мужественный оптимизм человека, который мог двигаться только на руках.

– Долго ты это рисовал? – спросил сына Гарп.

Он был так горд, что чуть не расплакался.

В него как будто вдохнули жизнь. Он предложил Джону Вулфу издать «Пансион Грильпарцер» отдельной книжкой с рисунками Данкена. «Повесть стоит того, чтобы заново издать ее, – писал Гарп Вулфу. – У меня есть известность, и книга будет иметь спрос. «Грильпарцер» еще толком и не издавался. Первый раз в каком-то журнальчике, да еще в антологии. А рисунки великолепны, и повесть, когда я читаю отрывки, идет на «ура». Я и сам терпеть не могу, когда писатель выезжает на том, что имело успех сто лет назад, – извлекает из письменного стола старый хлам и публикует такое дерьмо, что и сказать стыдно. Вы ведь понимаете, Джон, это не тот случай».

Джон Вулф понимал, что не тот. Рисунки Данкена казались ему безыскусными, слишком простыми, великолепными он бы их не назвал. Все-таки каким бы талантливым ни был мальчишка, ему еще не исполнилось и тринадцати лет. Но в издательском деле Джон Вулф пока еще мог отличить плохое от хорошего. И чтобы не ошибиться, он решил подвергнуть идею Гарпа тайной экспертизе Джилси Слоупер. Повесть Гарпа и особенно рисунки с честью выдержали этот суровый тест. Единственное замечание Джилси касалось пристрастия Гарпа к иностранным словечкам, далеко не все из которых были ей понятны.

Книга, сделанная отцом и сыном, – отличный рождественский подарок, решил Джон Вулф. Мягкая грусть, искреннее сострадание к людям, пронизывающие рассказ, и никакого насилия – все это могло поубавить накал страстей в противостоянии Гарпа и джеймсианок.

Травма, полученная на теннисном корте, зажила, и Гарп все лето бегал по дороге, ведущей из Стиринга к побережью, всякий раз приветствуя задумчиво жующих черных быков. Их связывала теперь спасительная каменная стена; эти большие удачливые животные навсегда вошли в его жизнь. Мирно пасутся. Мирно плодятся. И однажды мгновенно попадают под нож. Гарпу не хотелось думать ни об их конце, ни о своем собственном. За проезжавшими машинами он следил, но без всякой тревоги.

– Это единичный случай, – сказал он Хелен, Роберте и Эллен Джеймс.

Они кивнули, но с той поры Роберта старалась всегда бегать с ним вместе. Хелен знала, что успокоится лишь с наступлением холодов, когда Гарп вернется на крытый трек спортивного центра имени Майлза Сибрука. И снова будет тренировать борцов, редко покидая спортивный зал. Толстые маты на полу, мягкая обивка стен были для нее символом безопасности – она выросла в спортзале отца, как в инкубаторе.

Гарп и сам с нетерпением ожидал начала спортивного сезона. И выхода в свет «Пансиона Грильпарцер» – повести Т. С. Гарпа, иллюстрированной Данкеном Гарпом. Наконец-то у него будет книга и для детей, и для взрослых. Ему казалось, все возвращается на круги своя. Он только начал писать. Уйти обратно к истокам, начать заново – какие иллюзии несут с собой эти слова! Неожиданно для всех Гарп вернулся к письменному столу. Первое, что он сделал, – написал письмо в журнал, опубликовавший его обличения джеймсианок. Извинился за излишнюю злость и безапелляционность. «Эти женщины, – писал он, – не думали о том, что усугубляют нанесенную Эллен Джеймс травму. Но надо признать и тот факт, что тогда существовала настоятельная необходимость привлечь внимание общества к этой трагедии. Я признаю себя виновным, хотя бы отчасти, в гибели несчастной женщины, которую так разъярила моя статья, что она решилась на убийство. И я очень сожалею о случившемся».

Известно, что фанатики, одержимые одной идеей люди, для которых существует только белое и черное, не склонны прощать своих противников. Все до единой джеймсианки, откликнувшиеся на письмо Гарпа, утверждали, что оно продиктовано только страхом. Гарп не просто грязная свинья, клеймили его они, не просто женоненавистник. Он еще ничтожный трус, готовый наделать от страха в штаны. Он боится бесконечного потока мстителей, вернее мстительниц, которые рано или поздно разделаются с ним.

Если Гарп и замечал эти выпады, то делал вид, что они его не трогают. Скорее всего он их и не читал. Письмо это было знаком того, что он вернулся к письменному столу. Не совесть он облегчал им, а наводил порядок в душе. Прочь грядки, книжные полки и иные пустяки, которыми он занимал себя в ожидании блаженной минуты, когда его снова потянет к чистому листу бумаги. Мир с джеймсианками был нужен ему, чтобы никогда больше о них не думать. Но Хелен не переставая думала о них, и Эллен тоже. Даже Роберту не оставляла тревога, когда она сопровождала Гарпа за пределами школьной территории.

В один прекрасный день они бежали по знакомой дорожке, ведущей к морю. И вдруг Роберте почудилось, что в едущем навстречу «фольксвагене» сидит убийца. Мощным броском в сторону она прикрыла Гарпа, а затем столкнула его с обочины вниз по склону холма. Упав с высоты двенадцати футов[48]48
  Двенадцать футов – Примерно 3,6 м.


[Закрыть] в придорожную канаву, Гарп растянул ногу. Он сидел в грязной жиже и на чем свет костерил Роберту. Она же, сжав в руке увесистый булыжник, с угрожающим видом поджидала «фольксваген», который оказался набит испуганными подростками, возвращающимися с моря. Роберта упросила их потесниться и взять с собой Гарпа, которого они и довезли до школьной амбулатории.

– Если кто и угрожает моей жизни, так это вы, – заявил Гарп Роберте; зато Хелен была счастлива, что Роберта с ее реакцией бывшего правого крайнего в минуту опасности, пусть и мнимой, оказалась рядом.

Из-за вывихнутой ноги Гарп не мог бегать еще две недели, и он стал писать. «Книга отцов» была одной из тех трех идей, которые он с таким блеском развернул перед Джоном Вулфом вечером накануне отъезда в Европу. Роман будет называться «Иллюзии моего отца». А поскольку отца-то приходилось выдумывать, Гарп почувствовал наконец в себе искру чистой фантазии, что когда-то вдохнула жизнь в его повесть «Пансион Грильпарцер». Многие годы после нее он плутал кривыми путями. Его выбивали из колеи, как он говорил теперь, «случайности и утраты каждодневной жизни», которые, естественно, служат причиной душевных травм. И вот он снова в седле. Казалось, нет предмета, не подвластного его перу.

«Мой отец хотел, чтобы мы жили лучше, – начал Гарп, – хотя сам не мог бы сказать – лучше по сравнению с чем. Думаю, он вообще не понимал жизни, и все-таки хотел, чтобы она стала лучше».

Как и в первой повести, он создал вымышленное семейство, придумал братьев и сестер, тетушек и злого дядьку со странностями и снова ощутил, что он писатель. Его радовало, что сюжетная канва прорастает живой тканью.

По вечерам Гарп читал свой роман Эллен Джеймс и Хелен. Иногда с ними засиживался Данкен, порой и Роберта оставалась к ужину и тоже слушала.

В Гарпе вдруг открылась удивительная щедрость. Он требовал оказывать помощь всем женщинам, обратившимся за поддержкой в Фонд Дженни Филдз. Попечительский совет приходил в отчаяние, а он невозмутимо говорил: – Не сомневаюсь, эта женщина говорит правду. У нее такая трудная жизнь. Что, разве у нас нет денег?

– Не будет, если так мотать их, – протестовала Марши Фокс.

– Вылетим в трубу, если не будем более строго отбирать просительниц, – вторила ей Хильма Блох.

– Мы – вылетим в трубу? Как это может быть?! – возмущался Гарп.

По мнению совета, с Гарпом что-то случилось. Чем объяснить, что он в одночасье превратился в мягкотелого либерала, для которого зла в мире не существует. Только Роберта была с этим не согласна. Переполненный рождающимися в воображении печальными историями, сострадая выдуманной семье, Гарп как бы перенес сострадание и на живых людей.

Годовщина гибели Дженни Филдз, внезапной смерти Эрни Холма и Стюарта Перси пролетела для Гарпа незаметно – так его захватил творческий азарт. Подошел спортивный сезон. Хелен давно не видела его таким увлеченным, таким неутомимым и сосредоточенным. Перед ней снова был тот уверенный в себе Гарп, который покорил ее в юности. Ей стало так не хватать его, что она плакала, оставаясь одна. Это случалось довольно часто, ведь Гарп разрывался теперь между спортивным залом и письменным столом. Хелен почувствовала вдруг, что безделье ее затянулось, и она согласилась преподавать в Стиринге, ей тоже захотелось снова испытать это удовольствие – рождение в голове собственных идей.

Хелен научила Эллен Джеймс водить машину. Эллен ездила теперь дважды в неделю заниматься литературным мастерством. Гарпу нравилось поддразнивать ее: «Два писателя в одной семье – не слишком ли много?» Домашние не могли нарадоваться, видя его хорошее настроение. И Хелен, вернувшаяся к любимой работе, стала спокойнее. Но в «мире от Гарпа» кто счастлив вечером, утром может повстречать смерть.

Потом они часто говорили – вся семья, включая Роберту, – какое все-таки счастье, что Гарп увидел рождественское издание «Пансиона Грильпарцер» с иллюстрациями Данкена Гарпа. Успел увидеть до того, как свирепый «Прибой» пришел за ним.

19. Жизнь после Гарпа

Он любил эпилоги, если судить по «Пансиону Грильпарцер».

«Эпилог, – писал Гарп, – нечто большее, чем просто подведение итогов. В сущности, эпилог, суммируя прошлое, предупреждает о будущем».

В тот февральский день Хелен слышала, как он шутил за завтраком с Эллен Джеймс и Данкеном. У него явно не было никакого дурного предчувствия. Хелен искупала маленькую Дженни Гарп, присыпала ее детской пудрой, смазала головку, подстригла крохотные ноготки на пальчиках и наконец всунула в желтый костюмчик, который когда-то носил Уолт. До Хелен доносился запах сваренного Гарпом кофе и голос мужа, торопившего Данкена в школу.

– Ради Бога, Данкен, только не эту шапку, – говорил Гарп. – Она и воробья не согреет. На улице минус двенадцать.

– Плюс двенадцать[49]49
  Примерно ‒24 °C и ‒11 °C соответственно.


[Закрыть], папа, – уточнил Данкен.

– Это не принципиально, – заявил Гарп. – Главное, что очень холодно.

Затем, судя по всему, через заднюю дверь гаража, вернулась Эллен и, видимо, что-то написала Гарпу, поскольку Хелен услышала, как Гарп пообещал ей помочь: скорее всего, у Эллен не заводилась машина.

После этого в огромном доме на время все стихло; лишь откуда-то снаружи до Хелен доносился скрип снега под ногами и медленный стук прогревающегося мотора. «Счастливо!» – услышала она голос Гарпа; он напутствовал сына, который уже шел по асфальтовой дороге в школу. «Пока!» – отозвался Данкен.

Машина наконец завелась, и Эллен Джеймс покатила в университет. «Езжай осторожнее!» – крикнул ей вслед Гарп.

Кофе Хелен пила одна. В другие дни она слышала лепет малышки Дженни, напоминавший бессловесные звуки джеймсианок или самой Эллен, когда та была чем-то расстроена. Но сегодня Дженни молча играла с погремушками. Тишину нарушал только стук пишущей машинки Гарпа.

Он работал три часа. Машинка то выдавала пулеметную очередь на три-четыре страницы, то надолго замолкала, так что Хелен казалось, будто Гарп переставал дышать. А когда она, позабыв обо всем, уходила с головой в книгу, машинка вдруг снова начинала трещать.

В полдвенадцатого Гарп поговорил по телефону с Робертой Малдун. Предложил ей сыграть в теннис перед тренировкой, конечно, если Роберта может отлучиться от своих «девочек», как он называл подопечных Фонда Дженни Филдз.

Роберта, увы, играть не могла. Судя по голосу, Гарп был разочарован.

Как будет бедняжка Роберта впоследствии казнить себя за то, что отказалась играть; если бы они пошли на корт, вновь и вновь твердила она, может, она бы почуяла опасность; может, была бы с ним рядом, начеку и распознала бы звериный облик реального мира, хищные отпечатки лап, которые Гарп никогда не замечал или попросту игнорировал. Но Роберта Малдун в тот день не могла играть в теннис.

После этого Гарп стучал еще полчаса. Хелен знала, что он пишет письмо; она умела определять по звуку машинки, чем он занят. Гарп писал Джону Вулфу насчет «Иллюзий моего отца»; он был доволен тем, как книга подвигалась. Жаловался, что Роберта слишком серьезно относится к работе и теряет спортивную форму; глупо отдавать столько сил и времени административным хлопотам, даже если приносишь их на алтарь Фонда Дженни Филдз. Его не огорчает, писал он, что «Пансион Грильпарцер» плохо расходится; главное, что получилась «прекрасная книга», ему нравится смотреть на нее и дарить людям; и вообще ее второе рождение стало его собственным вторым рождением. Он надеялся, что предстоящий борцовский сезон будет более успешным, хотя его главный тяжеловес выбыл из строя – перенес операцию на колене, а один из его питомцев, чемпион Новой Англии, окончил в этом году школу. Еще он писал, что жить с человеком, который читает столько, сколько Хелен, и хорошо и плохо. Иногда он раздражался, видя ее весь день с книгой. Но это и подзадоривало его – он хотел написать такую книгу, чтобы она обо всех других забыла.

Около полудня Гарп пришел поцеловать Хелен; поласкал ее грудь, поцеловал маленькую Дженни и все никак не мог от нее оторваться; затем надел на нее зимний комбинезон, который тоже носил когда-то Уолт, а до Уолта еще и Данкен. Тут из университета вернулась Эллен, и Гарп повез Дженни в детский сад. Потом он заскочил в закусочную Бастера, выпил традиционную чашку чая с медом, съел один мандарин и один банан – обычная еда перед бегом или борьбой, как он тут же объяснил новому преподавателю английской кафедры, молодому человеку, только что окончившему аспирантуру и восхищавшемуся творчеством Гарпа. Его звали Дональд Уитком. Он немного заикался, когда нервничал, что напоминало Гарпу мистера Тинча и Элис Флетчер, о которой он все еще иногда думал с учащенным сердцебиением.

Именно в этот день Гарп был готов говорить о писательстве с кем угодно и нашел в молодом Уиткоме благодарного слушателя. Он рассказал Дону Уиткому, что чувствовал, начиная писать новый роман. «Это все равно что пытаться воскресить усопших. Нет-нет, не то – скорее, подарить людям бессмертие. Даже тем, кто в конце книги умрет. Для них это важнее всего. Писатель – это врач, который берется только за безнадежные случаи». Последние слова очень понравились и самому Гарпу. А молодого Уиткома привели в такой восторг, что он записал их и вставил потом в биографию Гарпа.

Именно Уиткому спустя много лет было суждено стать автором знаменитой биографии Гарпа, к которой все остальные его биографы относились с завистью и презрением. Творческое возрождение Гарпа, писал Уитком, стало возможным благодаря тому, что он вдруг осознал свою смертность. Покушение на него, совершенное джеймсианкой в грязно-белом «саабе», стимулировало творческий импульс. Эта мысль встретила полное одобрение Хелен.

В сущности, мысль вполне здравая, хотя сам Гарп наверняка бы посмеялся над ней. Он и думать перестал о джеймсианках и уж, конечно, не искал с ними встречи. Однако вполне возможно, что подсознательно он и сам чувствовал нечто подобное тому, что высказал Уитком.

Тогда, в закусочной Бастера, беседуя с Уиткомом, Гарп совершенно покорил его. Наконец пришло время идти в спортзал. Забыв расплатиться, он поспешил к выходу и в дверях столкнулся с директором школы Боджером. Заплатил за него Уитком, о чем тот добродушно вспоминал впоследствии. Боджер только что вышел из больницы, где пролежал три дня с сердечным приступом.

– Они там абсолютно ничего у меня не нашли, – пожаловался Боджер.

– А сердце-то само нашли? – пошутил Гарп. И все трое – директор школы, молодой Уитком и Гарп – рассмеялись. Боджер сказал, что он взял с собой в больницу только «Пансион Грильпарцер», а так как повесть была короткая, он прочел ее от корки до корки три раза. Пожалуй, для больницы чтение несколько мрачноватое, заметил Боджер и с удовольствием прибавил, что бабушкин сон ему не приснился, стало быть, он еще поживет. Но в общем книга произвела на него сильное впечатление.

Гарп немного смутился, но было видно, что эти слова его обрадовали. Затем Гарп попрощался с коллегами и ушел, забыв вязаную лыжную шапочку, но Боджер сказал, что занесет ее Гарпу в спортивный зал. Он частенько захаживает туда: любит смотреть, как Гарп тренирует борцов. Он просто создан для вольной борьбы, сказал Боджер.

Дональд Уитком не был поклонником этого вида спорта, но с большим жаром заговорил о творчестве Гарпа. Оба его поклонника – и молодой и старый – сошлись на том, что в Гарпе, несомненно, очень силен заряд творческой энергии.

Уитком потом вспоминал, что, вернувшись к себе в маленькую квартиру в одном из общежитий, он сел записывать впечатления о Гарпе; работал до ужина, но все-таки не успел закончить и, придя в столовую, был одним из немногих в Стиринге, кто еще не слыхал о трагедии. Директор Боджер, с красными глазами, постаревший на несколько лет, остановил молодого Уиткома у входа в столовую. В замерзших руках он сжимал лыжную шапочку Гарпа – забыл перчатки в спортивном зале. Увидев шапочку в руках директора, Уитком сразу понял, еще до того как взглянул Боджеру в глаза, – что-то произошло.

Гарп обнаружил, что забыл шапку, как только вышел на заснеженную дорожку, ведущую к спортивному центру имени Сибрука. Но не вернулся за ней, а ускорил шаг и затем перешел на бег. Через три минуты он был в спортзале, но голова и ноги успели замерзнуть, и ему пришлось отогревать их в облаках пара тренерской комнаты и только потом надеть борцовки.

Там же Гарп немного поговорил с одним из борцов. Мальчишке фиксировали мизинец, прибинтовывая его к безымянному; по словам младшего тренера, ничего страшного нет. Всего-навсего растяжение. Гарп спросил, сделали ли рентген; сделали, был ответ, и перелома не оказалось. Гарп потрепал борца по плечу, поинтересовался о весе, узнав, что тот прибавил пять фунтов[50]50
  Пять фунтов – Более 2 кг.


[Закрыть], да и то, скорее всего, врет, нахмурился и пошел переодеваться.

Перед началом тренировки он еще раз заглянул в тренерскую. «Чтобы смазать вазелином ухо», – позже вспоминал младший тренер. У Гарпа была застарелая травма уха; от вазелина оно становилось скользким, и он полагал, что это защищает его. Гарп не любил бороться в наушниках: эти штуки не применялись в те дни, когда он был борцом; он и теперь видел в них мало проку.

Перед тем как идти в зал, он пробежал милю[51]51
  Миля – Более 1,5 км.


[Закрыть] с одним из борцов по крытой беговой дорожке. На последнем круге Гарп предложил парню бежать наперегонки, но сил у того оказалось побольше, и Гарп отстал футов на шесть[52]52
  Шесть футов – Около 2 м.


[Закрыть]. Затем вместо разминки Гарп с ним «повозился» в зале. Без труда раз пять или шесть повалил мальчишку на маты, затем катался на нем минут пять, пока тот не начал выдыхаться. Затем позволил противнику перевернуть себя: тот пытался уложить его на лопатки – Гарп защищался, встав на мост. Но какой-то мускул в спине оставался зажатым, и Гарп отправил парня разминаться с другим борцом. Потный и счастливый, уселся он в одиночестве у обитой войлоком стены, наблюдая, как зал заполняет команда его борцов.

Тренировка началась с произвольной разминки – Гарп терпеть не мог навязывать борцам свою волю. После чего стал демонстрировать приемы, которые сегодня предстояло отрабатывать. «Разбейтесь по парам, разбейтесь по парам», – повторял он заученно. Затем добавил: «Эрик! Подбери себе партнера посильнее или будешь работать со мной».

Эрик, борец среднего веса, имел дурную привычку прохлаждаться во время тренировки, взяв себе напарником легковеса из второго состава, соседа по комнате и лучшего друга.