Текст книги "Мир от Гарпа"
Автор книги: Джон Ирвинг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
Когда Хелен вошла в спортзал, температура там достигла 85°[53]53
Около +30 °C.
[Закрыть] и продолжала подниматься. Борцы на матах уже тяжело дышали. Гарп внимательно следил за секундомером. «Осталась одна минута!» – крикнул он. Во рту у Гарпа был свисток, и Хелен, войдя, не поцеловала его.
Всю жизнь она будет помнить этот свисток и то, что не поцеловала Гарпа, – а жить ей предстояло очень долго.
Хелен расположилась, как обычно, в дальнем углу зала, где можно читать, не опасаясь, что на тебя кто-нибудь свалится. Открыла книгу; очки, ясное дело, запотели. Она их протерла и надела, и в это мгновение через противоположную дверь в зал вошла медсестра. Хелен отрывалась от книги, только когда кто-то звучно шлепался на мат или слишком громко вскрикивал. Медсестра закрыла за собой дверь и быстро прошла мимо барахтающихся тел к Гарпу, который стоял с секундомером в руке и свистком во рту. Он вынул изо рта свисток и крикнул: «Пятнадцать секунд!» Ровно столько и оставалось ему жить. Сунул свисток обратно в рот и приготовился свистнуть.
Увидев медсестру, он почему-то принял ее за Дотти, спасшую его на первых феминистских похоронах. В заблуждение его ввели волосы, седые, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы; разумеется, это был парик. Медсестра улыбнулась. Наверное, ни с кем Гарп не чувствовал себя так уютно, как с медсестрами; он улыбнулся в ответ и бросил взгляд на секундомер: десять секунд.
Когда Гарп вновь поднял глаза на медсестру, он увидел нацеленное на него дуло пистолета. У него только что промелькнула мысль о матери, Дженни Филдз, как она входила в спортзал почти двадцать лет назад. Дженни была тогда моложе этой медсестры, подумал он. Если бы Хелен оторвалась от книги и взглянула на вошедшую, ей могло бы опять взбрести в голову, что это ее пропавшая мать, решившая все-таки объявиться.
Увидев пистолет, Гарп в тот же миг заметил, что на женщине форма Дженни Филдз с характерным красным сердечком на груди. Тут он увидел небольшую, по-девичьи торчащую упругую грудь, слишком узкие бедра, стройные ноги – все это никак не вязалось с серебристо-седыми волосами. Гарп успел еще взглянуть в лицо: семейное сходство очевидно – выдвинутая челюсть, которой Мидж Стиринг наградила детей, покатый лоб – подарок Толстого Персика, эта комбинация придавала профилю всех отпрысков Перси сходство с носовой частью крейсера.
Раздался выстрел, свисток вылетел изо рта Гарпа, свистнув последний раз, секундомер выпал из руки. Он опустился на теплый мат. Пуля прошла через живот и застряла в позвоночнике. На секундомере оставалось меньше пяти секунд, когда Бейнбридж Перси выстрелила второй раз; пуля попала в грудь и швырнула его в том же сидячем положении к обитой войлоком стене. Ошеломленные борцы, всего-навсего дети, замерли без движения. И Хелен первая бросилась на Пушинку Перси, опрокинула ее на маты, помешав выстрелить в третий раз.
Крик Хелен вывел борцов из оцепенения. Один из них, тяжеловес второго состава, навалился на Пушинку сверху, прижав лицом к мату, и выдернул из-под нее руку с пистолетом; при этом он локтем рассек губу Хелен, но она даже не заметила. Борец основного состава с забинтованными пальцами вырвал пистолет, сломав Пушинке большой палец.
Когда хрустнула кость, Пушинка Перси громко закричала, и все, даже Гарп, увидели, что она с собой сотворила, – операцию, похоже, сделали совсем недавно. Разверстый криком рот обнаружил множество мелких черных швов, которые, как муравьи, облепили обрубок, бывший когда-то языком. Это зрелище так испугало тяжеловеса, что он стиснул ее своими ручищами и сломал ребро; это последнее безумство Бейнбридж Перси – обращение в джеймсианскую веру – очевидно, причиняло ей сильную боль.
– И́йи! – кричала она. – Я́ггие и́йи! – Что означало «грязные свиньи», но понять Пушинку Перси теперь могли только джеймсианки.
Борец из основного состава держал пистолет на вытянутой руке, дулом вниз, точно целился в дальний угол зала. «Ийя!» – промычала Пушинка в его адрес, но трясущийся парень смотрел только на своего тренера.
Хелен поддерживала Гарпа, сползавшего по стене на пол. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, не мог пошевельнуться. У него остались лишь обостренное обоняние, зрение (ненадолго) и, главное, память.
Впервые в жизни Гарп порадовался тому, что Данкен не занимается борьбой. Любовь к плаванию уберегла его от этой сцены. Гарп знал, в эту минуту Данкен либо выходит из школы, либо уже в бассейне.
Гарпу было жаль Хелен, – она-то ведь здесь, – но он был так счастлив, чувствуя совсем близко ее запах. Он упивался им, как и другими, столь знакомыми запахами стирингского зала для занятий вольной борьбой. Если бы он мог говорить, то сказал бы сейчас Хелен, пусть она больше не боится свирепого «Прибоя». Он с удивлением понял, что «Прибой» не был чужаком, таинственным незнакомцем; казалось, они знакомы всю жизнь, как будто росли вместе. Он был податлив, как теплые борцовские маты; пахнул потом чистых мальчишеских тел и еще Хелен, первой и последней женщиной, которую он любил. Теперь он знал, «Прибой» может принять облик медсестры, обученной снимать боль, а иногда приносящей смерть.
Когда директор школы Боджер появился на пороге зала с лыжной шапочкой Гарпа в руках, Гарп не стал тешить себя мыслью, что директор вновь, как когда-то, прибежал, чтобы спасать его – ловить тело, падающее с крыши больничного флигеля, которую отделяли от безопасной земли четыре этажа. Увы, земля не всегда безопасна. Гарп знал, директор Боджер сделает все, чтобы помочь; и он благодарно улыбнулся ему, Хелен, своим мальчишкам: некоторые из них плакали. Гарп с любовью взглянул на всхлипывающего тяжеловеса второго состава, все еще прижимавшего всем своим весом Пушинку Перси к матам; он знал, каким трудным будет этот сезон для бедного толстяка.
Гарп посмотрел на Хелен; двигать он мог только глазами. Он видел, что Хелен силилась улыбнуться в ответ. Своим взглядом он пытался успокоить ее: не стоит отчаиваться – даже если после смерти нет жизни. После Гарпа жизнь будет продолжаться. Даже если после смерти только смерть, надо быть благодарным за маленькие радости: после секса иногда бывает рождение. Ну а если очень повезет, после рождения бывает секс! Конечно, бывает, как сказала бы Элис Флетчер. А если есть жизнь, говорили его глаза, есть надежда, что не иссякнет живая энергия. И главное, остается память, Хелен, не забывай об этом.
«В мире от Гарпа, – напишет впоследствии молодой Дональд Уитком, – мы должны помнить все».
Гарпа не успели унести из зала, он там и умер. Ему было тридцать три года, столько же, сколько Хелен. Эллен Джеймс только что исполнилось двадцать. Данкену миновало тринадцать. Маленькой Дженни Гарп шел третий год. Уолту было бы восемь лет.
Смерть Гарпа обеспечила сразу третье и четвертое издание повести Гарпа «Пансион Грильпарцер» с рисунками Данкена. В тот долгий уик-енд Джон Вулф слишком много пил, подумывая о том, не бросить ли ему издательское дело; его иногда буквально тошнило при виде успеха, каким оборачивалась чья-нибудь насильственная смерть. Одно только как-то утешало Вулфа: мысль о том, как сам Гарп воспринял бы этот успех. Даже Гарпу не могло бы прийти в голову, что его смерть лучше самоубийства утвердит его писательскую репутацию и славу. В общем, не так уж плохо для человека, написавшего к тридцати трем годам один хороший рассказ и три романа, из которых хорошие – полтора. Уникальная смерть Гарпа оказалась столь совершенной во всех отношениях, что Джон Вулф невольно улыбнулся, представив себе, как Гарп был бы доволен ею. Эта случайная, глупая и ненужная смерть, думал Вулф, комическая и нелепая до странности, как бы иллюстрировала собой все то, что Гарп написал об устройстве этого мира. Подобную сцену смерти, сказал Джон Вулф Джилси Слоупер, мог придумать только сам Гарп.
Впоследствии Хелен один-единственный раз с горечью скажет, что, в сущности, смерть Гарпа была чем-то вроде самоубийства. «В том смысле, что вся его жизнь была замедленным самоубийством». Не совсем понятные слова, которые она потом все-таки пояснит: «Он умел рассердить кого угодно».
По крайней мере, Пушинку Перси он довел чуть не до белого каления, спорить не приходилось.
Согласно его последней воле, ему были оказаны почести – минимальные и необычные. Стирингское школьное кладбище было удостоено чести хранить если не прах Гарпа, то надгробный камень. Тело его, как и тело матери, было отдано на медицинские нужды. Стирингская школа нарекла его именем единственное здание, которое еще никак не называлось. Идея принадлежала старому Боджеру. Если изолятор носил имя Дженни Филдз, рассуждал славный директор, то амбулаторный флигель должен был быть назван именем Гарпа.
В будущем назначение этих зданий слегка изменится, хотя называть их будут по-прежнему: изолятор Дженни Филдз и флигель Гарпа. Изолятору Дженни в один прекрасный день суждено будет стать просто крылом нового здания Стирингского медицинского комплекса, а флигель Гарпа превратится в своего рода склад, где будет храниться всякая всячина, имеющая отношение к медицине, кухне и классам; его используют и как изолятор при эпидемиях. Хотя эпидемии будут случаться все реже. Возможно, Гарп был бы доволен, что его именем называется склад. Как-то он написал: «Роман – это, в сущности, склад всего того, чему автор не смог найти применение в жизни».
Одобрил бы он и мысль закончить роман эпилогом. И вот вам эпилог, «предупреждающий о будущем», которое, возможно, именно таким и представлялось Т. С. Гарпу.
Элис и Харисон Флетчеры не разведутся, несмотря ни на что – их супружеские отношения будут продолжаться еще и потому, что Элис не умела ничего доводить до конца. Их единственная дочь будет играть на виолончели – на этом громоздком с шелковистым голосом инструменте, – и так прекрасно, что ее чистые, глубокие звуки будут усиливать речевые дефекты Элис долгие часы после каждого концерта. Харисон, который спустя время вернется к преподаванию, в конце концов излечится от пагубной страсти к хорошеньким студенткам, но не раньше, чем его талантливая дочь заявит о себе как о серьезном музыканте.
Элис, которая никогда не закончит свой второй роман, – как, впрочем, третий и четвертый, – так и не решится обзавестись вторым ребенком. Она по-прежнему будет хорошо писать и по-прежнему останется безутешной. Элис больше никогда ни в кого не влюбится, как она когда-то влюбилась в Гарпа; ее чувство к нему было таким сильным, что она так никогда и не сблизилась с Хелен. А давняя привязанность Гарри к Хелен все слабела с каждым его мимолетным увлечением, и в результате Флетчеры фактически потеряли всякую связь с семейством Гарпов.
Однажды Данкен Гарп случайно встретил дочь Флетчеров в Нью-Йорке после ее сольного виолончельного концерта в этом опасном городе и сводил ее в ресторан.
– Похож на мать? – спросил у дочери Харисон.
– Я ее плохо помню, – ответила она.
– Он ухаживал за тобой? – поинтересовалась Элис.
– Не думаю, – ответила дочь; для нее толстозадая виолончель всегда будет первым и любимым избранником.
Флетчеры, Гарри и Элис, отойдут в лучший мир, будучи уже пожилыми людьми: их самолет, летящий на Мартинику, разобьется во время рождественских каникул.
В аэропорт их отвез один из студентов Харисона.
– Если живешь в Новой Англии, – сказала Элис студенту, – отдыхать надо где-нибудь в тропиках на фолнфе. Правда, Харифон?
Хелен всегда считала Элис «немного чокнутой».
Хелен Холм, которую почти всю жизнь будут знать как Хелен Гарп, проживет очень, очень долго. У этой стройной, темноволосой привлекательной женщины с ясной, точной манерой выражать мысли будет немало любовников, но замуж она больше не выйдет. Каждому из них придется мириться с постоянным присутствием Гарпа, который жил не только в ее неслабеющей памяти, но и в бесчисленных предметах, наполняющих дом Гарпов в Стиринге, который она редко покидала: здесь были книги Гарпа, все его фотографии, сделанные Данкеном, и даже его борцовские трофеи.
Хелен говорила, что никогда не простит Гарпу его ранней смерти; ей столько лет пришлось жить одной; ведь именно из-за него она даже подумать не могла о жизни с каким-то другим мужчиной.
Хелен станет одним из самых уважаемых преподавателей «Академии Стиринга» за всю ее историю, хотя сама она будет относиться к этому заведению с легкой иронией. У нее были друзья в Стиринге, правда, не так много: старый директор Боджер, пока был жив, молодой учитель Дональд Уитком, ставший таким же восторженным поклонником Хелен, как и творчества ее мужа. И еще одна женщина-скульптор – с ней Хелен познакомила Роберта.
До конца дней оставался другом Хелен и Джон Вулф, которого она понемногу прощала за то, что он так успешно сделал из Гарпа знаменитость. Но так до конца и не простила. Хелен и Роберта тоже были очень близки всю жизнь и часто вместе совершали славные набеги на Нью-Йорк. Со временем становясь все чудаковатее, они многие годы на пару руководили Фондом Дженни Филдз. Остроумие, с каким они комментировали происходившее в мире, стало особой достопримечательностью Догз-хеда, привлекая туда знакомых и незнакомых визитеров. Порой Хелен становилось одиноко и скучно в Стиринге – дети выросли и разлетелись кто куда, и тогда она ехала к Роберте, в старое семейное гнездо Дженни Филдз. Когда Роберты не стало, Хелен в одночасье постарела лет на двадцать.
Уже в весьма преклонном возрасте, после того как однажды пожаловалась Данкену, что пережила всех своих любимых друзей и сверстников, Хелен Холм внезапно подхватила какую-то болезнь, поражающую слизистую. Она умерла во сне.
Хелен благополучно пережила многих настырных биографов, дожидавшихся ее смерти, чтоб добраться наконец до наследия Гарпа. Ей удалось защитить от них его письма, незаконченную рукопись «Иллюзий моего отца», большую часть дневников и записок. Всем, рвущимся в его биографы, она отвечала в точности, как ответил бы сам Гарп: «Читайте книги. Забудьте о его жизни».
Она сама написала несколько критических статей, высоко оцененных ее коллегами. Одна из них называлась «Роль инстинктивного в авторском повествовании» и представляла собою сравнительный анализ литературных приемов Джозефа Конрада и Вирджинии Вулф.
Хелен всю жизнь считала себя вдовой с тремя детьми – Данкеном, маленькой Дженни и Эллен Джеймс; все они пережили ее и безутешно рыдали, когда она умерла.
О Гарпе они скорбели не так сильно, будучи в то время детьми, да и самая смерть скорее поразила их воображение, чем потрясла души.
Директор школы Боджер, проливший после смерти Гарпа почти столько же слез, что и Хелен, до конца жизни сохранил верность принципам и зоркость сторожевого пса. Уже будучи на пенсии, томимый бессонницей, он по-прежнему обходил по ночам территорию Стиринга, застигая врасплох влюбленных, крадущихся по темным аллеям или обнимающихся на мягкой податливой земле среди темных кустов, под сенью красивых старинных зданий.
Боджер оставался директором Стиринга, пока Данкен Гарп не закончил последний класс. «Я выпускал твоего отца, сынок, – говорил он Данкену. – Выпущу и тебя. А если позволят, дождусь и твоей сестры». Но в конце концов его все-таки отправили на пенсию; в вину ему – конечно, за его спиной – вменили, во-первых, привычку громко разговаривать с самим собой во время службы в церкви, во-вторых, нелепые ночные рейды во имя сохранности устоев. Припомнили ему и единственный заскок: Боджер уже давно верил, что как-то ночью, много лет назад, поймал прямо в руки не голубя, а маленького Гарпа. После ухода на пенсию Боджер не уехал из Стиринга и в результате, несмотря на упрямство, а возможно, благодаря ему, стал самым уважаемым старожилом. Его таскали на все школьные церемонии; выведут на сцену, торжественно представят людям, понятия не имевшим, кто это, и затем уведут обратно. Скорее всего именно из-за этой возможности демонстрировать его в особо торжественных случаях окружающие терпели некоторые его чудачества: когда Боджеру уже было далеко за семьдесят, ему по забывчивости начинало казаться, что он все еще директор.
– Конечно, директор, кто же еще, – поддразнивала его Хелен.
– Разумеется! – громыхал Боджер.
Виделись они часто, с годами Боджер стал плохо слышать, и его взялась опекать милая Эллен Джеймс, у которой имелся особый способ общения с глухими.
Директор Боджер остался верен даже борцовской команде Стиринга, победная слава которой скоро осталась в далеком прошлом. У нее никогда больше не было тренера, равного Эрни Холму или даже Гарпу. Команда без конца терпела поражения, но Боджер всегда отчаянно болел за нее, подбадривал возгласами и рукоплесканиями попавших в безнадежную ситуацию борцов.
Умер Боджер во время борцовского матча. Поединок на этот раз складывался на удивление упорно. Стирингский тяжеловес барахтался на ковре со своим столь же измотанным и неуклюжим соперником; они наползали друг на друга, как два китенка, выброшенные на берег, пытаясь набрать выигрышные очки под занавес схватки. «Пятнадцать секунд!» – прокричал судья. Тяжеловесы напрягали последние силы. Боджер вскочил на ноги, крича и размахивая руками. «Готт!» – завопил он; в последний миг своей жизни он все-таки перешел на родной немецкий.
Когда поединок закончился и трибуны опустели, в зале остался сидеть мертвый бывший директор школы. Хелен пришлось долго утешать впечатлительного Уиткома, горе которого не знало границ.
Дональд Уитком не был любовником Хелен, что бы ни говорили его завистники, мечтавшие прибрать к рукам наследие Гарпа и впридачу его вдову. Уитком, прожив всю жизнь безвыездно в Стиринге, останется монахом-отшельником до конца дней. Ему посчастливилось открыть для себя Гарпа за считанные минуты до его смерти, и еще больше посчастливилось стать другом и подопечным Хелен. Она разрешила ему обожать Гарпа еще безогляднее, чем обожала сама.
Бедняге Уиткому суждено будет всю жизнь зваться «молодым Уиткомом». У него не вырастет бороды, щеки всегда будут румяные – под каштановыми, с проседью и, наконец, совершенно белыми волосами. Он всю жизнь будет говорить фальцетом, равно как в минуты волнения заламывать руки. Но именно Уиткому Хелен доверит семейное и литературное достояние Гарпов.
Он напишет биографию Гарпа. Хелен прочтет ее всю, кроме последней главы; Уиткому придется ждать много лет, чтобы ее написать, – это будет панегирик Хелен. Уитком всего себя посвятит Гарпу, станет крупнейшим и непререкаемым авторитетом в гарповедении. Данкен любил шутить, что Уитком в полной мере обладает смиренностью, необходимой биографу. По мнению семейства Гарпов, он был отличным биографом, верил всему, что рассказывала Хелен, верил каждому слову, сочиненному Гарпом, каждой строчке, что Хелен ему приписывала.
«К сожалению, – Писал Гарп, – жизнь не развивается, как старый, добрый роман. Отрезок жизни кончается с уходом тех, кому суждено уйти. Остается память. Она есть даже у самого закоренелого нигилиста».
Уиткому нравились даже самые причудливые и выспренние сентенции Гарпа.
Среди бумаг мужа Хелен обнаружила следующую запись:
«Какими бы ни были мои последние долбаные слова, пожалуйста, скажи, что они были следующие: я всегда полагал, что стремление к совершенству – роковая привычка».
Дональд Уитком, любивший Гарпа, как любят дети или собаки, утверждал, что это действительно были его последние слова.
– Раз Уитком говорит последние, значит, так оно и есть, – говорил Данкен.
Дженни Гарп и Эллен Джеймс были тоже с этим согласны.
«Вся семья считала первейшей обязанностью уберечь Гарпа от биографов», – писала Эллен Джеймс.
– А что тут удивительного? – вопрошала Дженни Гарп. – Чем он, собственно, обязан читающей публике? Он всегда говорил, что благодарен только людям искусства и тем, кто его любит.
«Так кто же еще может претендовать хотя бы на одну частицу его?» – писала Эллен Джеймс.
Дональд Уитком исполнил последнюю волю Хелен. Хотя она умерла в преклонном возрасте, болезнь, унесшая ее в могилу, была внезапной, и именно Уиткому пришлось отстаивать ее предсмертное желание. Хелен не хотела, чтобы ее похоронили на Стирингском школьном кладбище, рядом с надгробиями Гарпа и Дженни, с могилами отца и Толстого Персика. Она сказала перед смертью, что ее вполне устроит городское кладбище. Ей не хотелось отдавать тело медикам: она уже очень стара, и вряд ли хоть какой-то орган может кому-нибудь пригодиться. Она пожелала быть кремированной, прах ее пусть принадлежит детям – Данкену, Дженни Гарп и Эллен Джеймс. Часть его должно захоронить, с остальным пусть распорядятся по собственному усмотрению, но только Боже упаси развеять его на территории школы. Хелен сказала Уиткому, что «Академия Стиринга», не принимавшая в ее время девочек, пусть и не мечтает получить хотя бы частицу ее праха.
Она распорядилась, чтоб на ее надгробии было написано, что звали ее Хелен Холм, что она была дочерью тренера по борьбе Эрни Холма, что ей не разрешили учиться в школе Стиринга и что она была любящей супругой писателя Т. С. Гарпа, чей могильный камень находится на Стирингском школьном кладбище.
Уитком в точности исполнил последнюю волю Хелен. Всей семье очень понравилось ее распоряжение, особенно Данкену.
– Папа бы это оценил! – любил говорить он. – Я так и вижу, как он смеется.
А Дженни Гарп и Эллен Джеймс представляли себе, как аплодировала бы последнему желанию Хелен сама Дженни Филдз.
Эллен Джеймс станет писательницей. Как верно угадал Гарп, у нее воистину обнаружился «дар Божий». Однако груз авторитета ее двух наставников – Гарпа и его матери, Дженни Филдз, – оказался для Эллен слишком тяжелым, и в результате именно из-за них она почти не писала прозы. Зато она стала прекрасным поэтом – хотя, конечно, не пользующимся популярностью у широкой публики.
Ее первый замечательный сборник стихотворений «Беседы с растениями и животными» наверняка восхитил бы Гарпа и Дженни; во всяком случае, Хелен ею гордилась – они были не только мать и дочь, но и большие друзья.
Разумеется, Эллен Джеймс переживет джеймсианство.
Убийство Гарпа загнало их в подполье, а редкие появления на общественном поприще носили замаскированный и, если можно так выразиться, несколько смущенный характер.
«Привет! Я немая».
Или:
«Я жертва несчастного случая, не могу говорить. Зато, как видите, хорошо пишу».
– Вы часом не из джеймсианок? – спрашивали их иногда.
«Что, что?» – научились они отвечать в таких случаях. А самые честные писали:
«Нет. Теперь нет».
Теперь они были просто немые женщины. Большинство упорно пытались найти себе применение. Выяснилось, что в их помощи нуждаются люди с физическими недостатками и «огорченные душой». Мало-помалу они избавлялись от прилипших к ним ярлыков, и постепенно эти молчальницы стали приобретать добрую репутацию.
Некоторым даже удалось получить помощь Фонда Дженни Филдз.
Нашлись, конечно, и такие, кто сохранял верность движению джеймсианок несмотря на то, что в конце концов забылся самый смысл этого слова. Стали думать, что джеймсианки – это преступная организация, действовавшая в середине века. Кое-кто по иронии судьбы путал их с теми, против кого джеймсианки изначально протестовали своим варварским способом. Одна джеймсианка написала Эллен Джеймс, что как-то спросила у девочки, знает ли она, кто такие джеймсианки, и в ответ услыхала: «Те, кто насилует маленьких мальчиков». С того дня она перестала быть джеймсианкой.
Свою роль в их развенчании сыграла очень скверная, но тем не менее весьма популярная книга, вышедшая месяца через два после убийства Гарпа. Она была написана за три недели, а еще через пять недель вышла в свет. Называлась она «Откровения джеймсианки». После ее появления часть джеймсианок совсем свихнулись, а остальные попрятались. Автором ее, разумеется, был мужчина. Его предыдущий шедевр назывался «Откровения короля порнографии», перед этим был еще один под названием «Откровения детского работорговца». Это был злой оборотень, менявший свое устрашающее лицо примерно раз в полгода.
Примером жестокого, весьма специфического юмора может служить главная героиня в «Откровениях джеймсианки». Автор изобразил ее лесбиянкой, которая, отрезав себе язык, вдруг сообразила, что тем самым потеряла привлекательность как любовница.
Эта вульгарная ахинея пользовалась такой популярностью, что некоторые джеймсианки огорчились до смерти в буквальном смысле слова. Последовала серия самоубийств. «Самоубийства, – писал Гарп, – всегда совершаются людьми, которые не могут толком себя выразить».
И тогда Эллен Джеймс стала искать этих женщин и брать под свое крыло. По ее мнению, Дженни Филдз поступила бы точно так же. В конце концов Эллен удалось извлечь на свет Божий множество джеймсианок, которые, как и она сама, страдали из-за своей безъязыкости. С некоторыми Эллен подружилась. При содействии Роберты Малдун она устраивала поэтические чтения. Точнее, с помощью ее зычного голоса. Роберта декламировала ее стихи, а сама Эллен тихонько сидела рядом, изображая горячее желание самой прочитать их.
Эллен Джеймс так и не вышла замуж. Возможно, иногда у нее и были мужчины, но, скорее, потому, что она видела в них собратьев по перу, а не по какой иной причине. Она была хорошим поэтом и страстной феминисткой, верившей в жизненную позицию Дженни Филдз и стремившейся писать энергично, подчиняясь лишь собственному видению мира, как ее учил Т. С. Гарп. Другими словами, у нее хватало упрямства, чтобы иметь свое мнение, но хватало и доброты к людям. Кроме того, Эллен всю жизнь флиртовала с Данкеном Гарпом, который, в сущности, был ее младшим братом.
Смерть Эллен Джеймс будет для Данкена большим горем. Уже не первой молодости, Эллен стала плавать на длинные дистанции – приблизительно в то время, когда сменила Роберту на посту директора Фонда Дженни Филдз. Скоро Эллен стала переплывать широкую бухту Догз-хед. Она говорила, что чувствует «притяжение океана». И описала эти свои ощущения в последних – и лучших – стихах. Но, к несчастью, Эллен Джеймс так и осталась девочкой с Среднего Запада, не чувствующей силы прибоя. Одним холодным осенним днем, когда она слишком устала, он все-таки одержал над ней верх.
«Когда я плыву, – писала она Данкену, – мне кажется, это такое же трудное, но утонченное занятие, как спор с твоим отцом. Я чувствую, как море жаждет добраться до меня – до самого моего нутра, до маленького, как островок в океане, сердца. Маленькой, как островок, жопки, сказал бы твой отец. Мы с морем дразним друг друга. Ты бы, негодник, конечно, стал уверять меня, что это заменяет мне секс».
Флоренс Кокрэн Баулсби, известная Гарпу как миссис Ральф, пронесется по жизни веселым ураганом, не признавая ничего, кроме секса, – и, судя по всему, ни в чем более не нуждаясь. Она все-таки защитила диплом по сравнительной литературе, и ее взяли в штат большой и бестолковой английской кафедры, сотрудников которой объединял только ужас, который Флоренс в них вселяла. В различное время ей удалось совратить и осрамить девятерых старших преподавателей из тринадцати – сначала она затаскивала их в постель, а затем с насмешками выгоняла. Студенты дадут ей прозвище «динамитная училка», из чего следует, что она могла производить впечатление уверенной в себе женщины и вне постели, по крайней мере на других, если не на самое себя.
Что касается терроризированных ею любовников, то они вряд ли смели вообще как-то ее называть; их поджатые хвосты всегда напоминали миссис Ральф, с каким видом Гарп однажды покидал ее дом.
Узнав о трагической гибели Гарпа, миссис Ральф, преисполненная сочувствия, одной из первых выразила Хелен соболезнование. «Я всегда вспоминаю неудавшееся совращение Гарпа, – писала миссис Ральф, – не без сожаления, но с глубоким уважением к нему».
Хелен со временем примирилась с этой женщиной и время от времени переписывалась с ней.
Роберте Малдун также пришлось однажды писать миссис Ральф, чья просьба о субсидии была Фондом отклонена. Роберта крайне удивилась, получив от миссис Ральф такой ответ: «В восторге, ваша».
Миссис Ральф таким образом выразила несогласие с решением Фонда.
Ее сын, Ральф, умрет раньше нее; он стал весьма неплохим журналистом и, как и Уильям Перси, был убит на вьетнамской войне.
Бейнбридж Перси, больше известная Гарпу как Пушинка Перси, проживет долгую жизнь. Последний из целой вереницы психиатров, лечивших ее, объявил, что ему удалось ее вылечить; но, скорее всего, Пушинка так устала от психоаналитиков, лекарств и больниц, что сама решила отказаться от своих кровожадных привычек.
Как бы то ни было, после весьма длительного промежутка времени Пушинка вернулась в общество нормальных людей, занялась какой-то деятельностью и стала более или менее безопасным и даже полезным (под конец) членом общества, хотя и молчаливым. Когда ей было за пятьдесят, ее вдруг потянуло к детям; лучше всего у нее получалось с умственно отсталыми детьми: она обнаружила просто удивительное терпение. Пушинка часто встречалась с другими джеймсианками; их тоже можно было считать если не исцеленными, то, по крайней мере, радикально изменившимися.
Пушинка лет двадцать ни разу не поминала покойную сестру Куши, но любовь к детям все-таки ее попутала. В возрасте пятидесяти четырех лет она забеременела (каким образом – совершенная загадка) и опять угодила под надзор врачей, на сей раз из-за непоколебимой уверенности, что роды ей не пережить. Но все обошлось благополучно, и Пушинка стала любящей матерью, при этом продолжая заботиться о своих умственно отсталых маленьких пациентах. К счастью, ее собственная дочь, которая впоследствии испытала немалое потрясение, узнав о страшном прошлом матери, оказалась вполне нормальным ребенком; Гарпу она бы напомнила Куши.
По мнению многих, история Пушинки дала убедительный довод противникам смертной казни – столь разительно было ее перерождение. Только Хелен с Данкеном так и остались ее непримиримыми врагами. До гробовой доски они горько сожалели, что Бейнбридж Перси не испустила дух в стирингском спортзале, когда последний раз крикнула: «Ийя́!»
Разумеется, в один прекрасный день Пушинка все-таки умерла, ее хватил удар во Флориде, где она гостила у дочери. Хелен ее пережила – хоть маленькое, но утешение.
Верный Уитком опишет Пушинку словами самого Гарпа, которые он сказал директору Боджеру, вернувшись с первых феминистских похорон: «Бесполая тварь с физиономией ищейки и мозгами, размякшими от почти пятнадцатилетнего ношения подгузников».
Официальная биография Гарпа, которую Дональд Уитком озаглавил «Безумие и грусть: жизнь и творчество Т. С. Гарпа», будет опубликована сотрудниками Джона Вулфа; сам он так и не увидел этого выдающегося произведения в печати. Джон Вулф подготовил книгу к изданию, почти всю отредактировал, но безвременная кончина помешала ему довести этот важный для него труд до конца.