Текст книги "Тайна "Сиракузского кодекса""

Автор книги: Джим Нисбет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Ее маленькие коллекции, книги, ценимые как вещи, пустые проволочные скелетики куколок в контексте комнаты, почти лишенной черт личности, – они очаровали и меня. Вопреки очевидному факту, что дом был приукрашен к визиту фотографа и журналиста под суровым взглядом суетливого дизайнера интерьеров, для которого эта статья была важной рекламой; несмотря на то что все это было только наметками мнения, которое я нехотя составлял о женщине, сам собой напрашивался вывод, что в ее обстановке сказалась внутренняя опустошенность, из которой она не видела выхода.

Меня так поглотили эти мысли, что я не услышал, как вернулся Ноулс, хотя он нес в руках два графина, позванивавших кубиками льда.

– Ничто не прочищает человеку мозги лучше хорошей задницы, – сказал он, подавая мне один из графинов. – Особенно если человек в трауре.

VIII

Ноулс с довольным видом задрал ноги на край столика.

– Читали когда-нибудь девиз под часами на южном фронтоне церкви Святой Марии?

– Вообще-то, читал. «Сын, помни о времени и избегай зла». Ветхий Завет. Иезекииль?

– Хрен его знает, – пожал плечами Ноулс. – Только будь это моя церковь, там было бы написано: «Сын, помни о времени и найди себе добрую шлюху».

Он от души расхохотался и показал мне свой стакан.

– Бренди, Дэнни?

– Бренди, – согласился я, – но это не ваша церковь.

– А, – он вынул руку из кармана, чтобы махнуть ею на ландшафт за окном. – Нельзя же владеть всем.

Кажется, он не совсем верил собственным словам.

– Я часто задумывался, – вслух проговорил я, – что когда Дана вернулся в Сан-Франциско…

– Кто?

– Ричард Генри Дана. Автор книга «Два года на палубе».

– А, – невнятно протянул он, – книга…

– Книга, согласился я: – Когда Дана впервые побывал в Сан-Франциско в 1835-м, по эту сторону залива жил только один человек, белый торговец Вильям Ричардсон. Тот узкий проход между Сосалито и Милл-Вэлли назван в его честь. Все прочие туземцы, вроде так называемых индейцев олонов, жили на том берегу бухты, где всегда намного теплее.

– Тот парень, видимо, был ирландцем, – буркнул Ноулс.

– Тогда наш климат был как раз по нему, – рассмеялся я. – Через двадцать четыре года Дана снова побывал и Сан-Франциско и нашел на его месте мегаполис со стотысячным населением. За это время отшумела «золотая лихорадка».

– В 1849-м, – с сожалением подтвердил Ноулс.

– Перемены поразили Дана, но не лишили остроумия. В качестве одного из способов изучения этого выросшего в одночасье города он посещал разнообразные церкви, по две или три в одно воскресенье. Его удивило, что в одной католическая служба велась исключительно на французском. Побывал он и на службе в церкви Святой Марии в том самом приходе, о котором мы говорили.

Обращенное к окну лицо Ноулса было печально.

– Дана заметил, что в церкви очень душно. В этом и в других отношениях он счел ее весьма похожей на подобные службы в церквях Бостона и Кембриджа, изобилующими, цитирую: «разумом в столь малой пропорции к такому множеству лиц».

Ноулс обернулся ко мне с улыбкой.

– Неужто он это сказал?

– Даже написал.

– Не удивительно… – он снова отвернулся к окну. – Нашли бы мы отличия сегодня… сколько там лет спустя?

– Сто сорок или около того. И, нет, не думаю, чтобы многое изменилось. Однако, между нами, нам было бы не с чем сравнивать. Я правильно понимаю, что вы перешагивали порог церкви Святой Марии не чаще меня? Что вы прочитали надпись на фронтоне, проезжая на троллейбусе или по дороге на ленч в «Таддич гриль»?

Он кивнул.

– Богом клянусь, этот человек мне по душе. Как его звали?

Я повторил. Ноулс записал имя Дана и название книги на стикере.

– Черт хвостатый! – Он уронил перо. – Начисто забыл об этой игре.

Он выхватил пульт управления из ящика на своем краю стола и направил на стену, противоположную окну. Дверь-ширма откатилась в сторону, открыв большой телевизор с начинающим мерцать экраном. Скоро по экрану забегали футболисты. Рев толпы и выкрики комментатора заполнили комнату шумом.

– Ноулс, – прокричал я, – выключите его.

Он с удивлением взглянул на меня:

– Это же образцовая игра.

Я указал пальцами на уши.

– Вы поговорить хотели или что?

Вздернув бровь, он приглушил звук.

– Конечно.

– Я не хотел бы выходить из себя, но если есть что-то, что я ненавижу больше футбола, то это – телевизор.

– Правда? – Ноулс не скрывал удивления. – И как вы с собой уживаетесь? – он улыбнулся. – А как насчет пустого стакана? Он тоже вызывает ненависть?

И он поднял свой стакан.

Я взял свой.

– Тут вы меня достали.

– Проклятые интеллектуалы… – он нажал кнопку телефона.

– Сэр? – услышал я голос Альфреда.

– Еще два, – приказал Ноулс, допивая свой бренди.

– Сию минуту, сэр.

На большом экране ящерицы продавали пиво. Через тридцать секунд Ноулс нарушил молчание.

– Она была очаровательная брюнеточка, верно? И самолюбие – настоящий огонь. Внешность, думаю, она унаследовала от мамаши. Так или иначе, отца она не знала. Честолюбие развилось у нее с детства, которое проходило большей частью в трейлерном парке в Стимбоат-Спринг. Ее мать так и живет в трущобах на северо-западе Невады. Она была на похоронах.

– Ее не Руфи зовут?

Ноулс кивнул.

– С ней была моя бывшая жена.

Я моргнул:

– Та еще штучка.

– Тут вы правы.

Он ткнул пальцем в левый верхний угол телевизора.

– Где-то в северо-западном углу. Коттер Пин, Невада. Не бывали там? – Он хихикнул. – Никто там не бывал. Потом какой-то японец купил горнолыжный склон вроде бы называется «Маунт-Гарднер»; парень, который его продал, совершил убийственную сделку – Коттер Пин стал для Руфи уж слишком цивилизованным. С одной стороны, на этом холме лыжному курорту не бывать – и это для Руфи хорошо. Там даже нет мотеля, куда можно бы продавать мыло. Осенью охотники на оленей спят в своих грузовичках за баром. За пять лет, что мы с Рени были женаты, она ни разу меня туда не свозила. Я раза два в год разговаривал с Руфи, если случайно брал трубку, когда она звонила. Только она со мной не разговаривала – она звонила, чтоб поругаться с дочерью. Если разговор длился больше десяти минут, так только потому что кто-то слишком долго не мог перестать орать, чтобы повесить трубку.

Он открыл ящик с другой стороны стола.

– Руфи требовалось внимание, которого Рени ей дать не могла. Хотите сигару?

– Ну, я…

– Хорошая.

Он бросил мне тонкую дешевую сигару и добыл вторую для себя.

– Не курите, футбол не смотрите, телевизор не смотрите. Каким хреном вы занимаете день, Дэнни?

– Работаю.

– Ох!

Он лизнул сигару.

– Некоторые не любят сигар, но они не правы.

Он достал из ящичка инструменты и обрезал кончик своей. Обрезок упал ему на колени.

– Но насчет телевизора вы в основном правы. Слышать не могу, как они там обсуждают матч. Шайка кретинов.

Он подтолкнул инструменты ко мне.

– Плохая замена тишине.

Он чиркнул деревянной спичкой по столешнице, а когда головка вспыхнула, дал рассеяться дымку, прежде чем поднести к кончику сигарки.

– Я, бывало, сидел в номере мотеля в каком-нибудь Виннемуке или Парумпе, или Джекпоте, Эврике, Вендовере, Тонапа или Денио, или Остине… сколько их еще бывало… – Он подвинул ко мне сигару. – И в каждом мотеле мне хоть раз да приходилось столкнуться с тишиной.

Я стал подрезать сигару, и часть обертки надорвалась.

– Сперва лизните, – посоветовал Ноулс, взмахом гася спичку.

Я пробормотал:

– Это неприлично.

Ноулс в удивлении уставился на меня:

– Вы когда-нибудь видели, как девка это делает?

Открылась дверь, и появился Альфред с подносом и свежей выпивкой на нем.

– Каждые полчаса, Альфред, – Ноулс выдул дымное колечко. – Без перерывов.

– Хорошо, сэр, – Альфред забрал опустевшую посуду.

Я взял кремневый пистолетик и защелкал им под своей сигарой.

– Эй, – остановил меня Ноулс, – вы же не хотите, чтобы «гавана» пахла керосином.

Я взглянул на сигару.

– Что вы говорите? Это – «гавана»?

Он подтолкнул ко мне через стол коробку кухонных спичек.

– Мы говорили о тишине.

– Да, говорили.

Он шумно вдохнул запах из своего бокала.

– Я нарочно это делал. Просто сидишь на кровати и прислушиваешься. Конечно, с автострады слышны грузовики.

– Представляю.

– И кое-что доносится из казино – в зависимости от того, насколько у вас дешевый номер.

Я кивнул, выпуская дым.

– Иногда капля упадет с головки душа…

Я курил, не затягиваясь.

– Тогда я и заметил как-то, что работают кондиционеры.

– Выключали их?

– Да. В познавательных целях. Становится жарко, как в аду. Или холодно. Словом, я мог бы услышать мышь, или термита, или гремучую змею, шуршащую чешуей в норе. И я снова включал кондиционер.

Мы оба хмыкнули.

– Вот так, – сказал он, – звук кондиционера всегда помогал мне уснуть в незнакомой постели.

Я кивнул, разогнав головой дым.

– Но незнакомая постель – не самое страшное. С выключенным кондиционером, стоило мне шевельнуться, слышно было, как скрипят пружины кровати. Внизу хлопали двери и приглушенно разговаривали. Защелки на чемоданах – они потрескивают, открываясь. Телевизор. Кто-то занимается сексом. Канализация. Кто-то идет к холодильнику. По гравию медленно подъезжает машина.

– На мой взгляд, не такая уж это тишина.

– Именно так. В том-то и дело. Тишины больше не существует. Не думаю, чтобы когда-нибудь существовала.

– Что это вы говорите? Вы что, были заперты посреди пустыни? Всего-то и надо было, что выйти наружу.

– Я опередил вашу мысль. Я выходил наружу.

– И что?

Он пожал плечами.

– Шум шоссе. Огни, такие яркие, что их тоже хочется назвать громкими. Если дело было в городе, мимо проезжали машины с мощными динамиками. Знаете: бум-ба-бум, бум-ба-бум?

– Это в городе.

– И в городе, и за городом. Дело в том, что такой штуки, как тишина, больше просто не было. Не было в мире, в котором я тогда жил.

– А пустыню вы пробовали?

– Не сомневайтесь, пробовал и пустыню. Можете не рассказывать мне о вашей проклятой пустыне. Я там прожил семнадцать лет. Там никогда не бывает тихо. Так, как здесь…

Он постучал себя пультом по голове.

– Или тут… – Он обвел взглядом комнату. – Или там. – Он указал мундштуком на телевизор. – Хотя там довольно тихо.

Он задумчиво попыхтел сигарой.

– Я – бывший торговец, сорвавший куш на одной-единственной дурацкой идее. Единственная разница между мной и тысячами других ребят – я был достаточно туп, чтобы до нее додуматься. Мне бы никогда больше не пришлось работать, если бы я сам не захотел. Мне стоит только распределить портфели ценных бумаг по нескольким надежным брокерским предприятиям, и все тут. Тратить все на шлюх и попойки, да, может, на игру, в разумных пределах. Купить плавучий дом в дельте и ловить целыми днями рыбку.

– На слух, недурная жизнь, – солгал я.

Он фыркнул:

– Я не понимаю, как люди такое выносят, и вы тоже не понимаете.

– Правда, – признал я, – я лучше буду жить в однокомнатной квартирке и слушать, как гремят кастрюлями и сковородами на соседней ресторанной кухне, лишь бы не слышать колокольчика, когда рыба трогает наживку. Я – обитатель бедлама.

Он покосился на меня:

– Одна комната, а?

Я посмотрел на него.

Он указал на меня сигарой.

– Будь вы на двадцать лет помоложе и не будь у вас подвески между ног, я бы помог вам как-нибудь выбраться из вашей комнатенки.

Он похотливо ухмыльнулся.

– Круто, – сухо сказал я, – возможно, я бы даже позволил вам это сделать.

– Теперь уже слишком поздно, да?

Я промолчал.

– Ну, – продолжал он, – поразите меня. Что позволяет вам радоваться жизни, как она есть?

Я смотрел на него. Двое мужчин перед телевизором, выпивают и болтают о пустяках. Так? Я глотнул виски и стал гадать, что нужно Ноулсу.

– Я обрамляю картины и много читаю. Тихая жизнь, и я ее кое-как терплю.

Он скроил мерзкую рожу:

– Вы сами уж не художник ли?

Я покачал головой.

– Нет. Я пристрастился к независимости и одиночеству. И мне их хватает.

– Независимость и одиночество… – Он огляделся. – У меня от них мурашки.

– Относительно прочей так называемой культуры, – произнес я и указал сигарой на телевизор, – я давным-давно объелся культурой.

– На войне?

Я не ответил.

– Вы, значит, неприспособленный.

– Сумел справиться.

– Я был таким же. Да и сейчас. Я увидел свет в Корее. Но говорю вам, лучше проводить время с богатыми придурками, – он кивнул на движущихся по экрану людей, – чем быть совсем одному. Одиночество – это бред, извращение. Я много раз бывал один. Я объелся одиночеством. Может, я тоже неприспособленный. Все мы так или иначе неприспособленны. Я это вычислил. Но…

– Вы просто любите людей, – суховато закончил я за него.

– Вот это точно, солдат. – Он наклонил голову в сторону. – Вы были солдатом, верно?

Я кивнул.

– Ну вот, солдат, сказал он, – я просто люблю людей.

Альфред явился со свежей выпивкой.

– Простите, – попросил я, – нельзя ли вернуть содовую?

– Безусловно, сэр.

Альфред забрал посуду, вышел и вернулся с литром минеральной воды, блюдцем с ломтиками лимона и лайма, двумя высокими стаканами, серебряной мисочкой, полной кубиков льда, парой серебряных щипчиков, салатницей из резного стекла, полной соленых кешью, тремя мисочками с тремя сортами оливок, двумя мисочками для мытья пальцев, парой полотняных салфеток и маленькой чашечкой золоченой бронзы для косточек.

– Я мог бы к такому привыкнуть, – сказал я, наблюдая, как Альфред расставляет все это на столе.

– Не сомневаюсь, – сказал Ноулс, глядя на меня.

Выждав немного, он захватил горсть орешков и бросил три-четыре в рот. Я выбрал сморщенные черные оливки и налил себе стакан содовой, выжав в нее лайма.

– Итак, во всю эту тишину вошла Рени.

Он не сводил глаз с беззвучной игры на экране.

– Она болталась у казино в Элко, помаленьку торговала собой.

Он взглянул на меня, я взглянул на него. Он снова стал смотреть в телевизор.

– Хорошенькая малышка. Я как раз провел два с половиной года, ничего не делая, только продвигал проект с мылом, который к тому времени наконец «пошел». Даже торговая марка появилась. Я оформил лицензию на крупное производство и открыл контору в Рино. После того как я сам себе служил штатом продавцов, рекламным отделом, поставщиком и кладовщиком и еще кое-кем, я нашел способ передать другим всю черновую работу. У меня появилось достаточно средств, чтобы нанять лучшего адвоката по патентам в округе Колумбия, так что и в этой части все было улажено. Глобальное предприятие долго готовилось к началу операции, и наконец все было готово. Реклама, маркетинг, продажи, производство, упаковка, доставка – все на мази. Мне оставалось несколько недель до подписания договора. Я годами ничего не видел, кроме работы, а теперь готовился сидеть и стричь купоны. Все было прекрасно, и сам я легок, как воздушный змей.

Рени порвала с ковбоем, у которого имелось ранчо милях в семидесяти от Элко. Она раз возила меня туда. Там очень красиво. Поднимаешься вверх по проселку далеко от основной дороги, и сквозь ущелье вдруг открывается самое чертовски красивое место, какое вы видели. У того парня было триста или четыреста акров, непересыхающий ручей с ивами и тополями, глубокий колодец, сад, голов пятьдесят или шестьдесят каролайсов или еще какой скотины, овечье стадо и, может, десяток самых проворных горных пони, каких я видел. Эти лошадки подходят и едят яблоко у вас из рук, и притом совсем дикие, чертенята. Эти лошадки были воплощением его мечты, потому что он всегда мечтал разводить породистых лошадей. Он выстроил маленький домик, был и амбар, и молочная корова, и куры и все такое. Самое очаровательное местечко, какое мне доводилось видеть.

И он с ума сходил по Рени. Чего бы только он для нее не сделал! Отчасти в этом и заключалась проблема. Она была ничто, зато независима. Плюс округа напоминала ей о прошлом, о матери, знаете ли. Ее мать разводила овец, а они никогда не ладили. В чем бы ни была причина, Рени там не сиделось, она скучала. Тот ковбой ради нее перерезал бы себе вены, факт. Но она таскала его каждую субботу в город за сорок миль, чтобы послушать музыку или посидеть за игорным столом, лишь бы вокруг были люди, и шум, и машины, и яркие огни, лишь бы ходить по магазинам или любоваться забытыми богом галереями с ковбойским искусством, или чем еще, лишь бы видеть других людей, как они ходят, как одеваются, как разговаривают…

Это чудесное маленькое ранчо, этот преданный парень, который к тому же был хорош собой – Рени этого было мало. Ему хотелось детишек, мира и покоя, хотелось, чтобы солнце вставало и садилось над всей этой красотой пятьдесят лет, и он мечтал разделить каждую минуту такой жизни с ней. Может, в свой смертный час он решил бы, что с него хватит, только я сомневаюсь. Счастливец.

Рени. Она всегда была честолюбива. Она хотела сама по себе что-то из себя представлять. В плане искусства, так сказать, но и в плане денег. Тут еще одно. Ковбой мог вырезать колыбель из яблоневого комля, но вот денег у него не было. В один прекрасный день он преподнес ей эту колыбель, с резной куколкой-младенцем внутри, и до потемнения в глазах напугал Рени. Она рассказывала, что эта штука даже пахла младенцем. Выяснилась, что чего ей вовсе не нужно – так это собственных детишек. А нужны ей были деньги. И люди. У нее прорезался талант к тому, чтобы складывать воедино то, что архитекторы и декораторы зовут «элементами». Вот как этот дом.

Он повел рукой вокруг и тихо добавил:

– Я предложил ей помочь устроиться в большом городе. Вот так просто.

Он сделал длинный глоток.

– Хотя у нее до конца сохранился вкус к таким длинноногим простофилям. – Пара кешью выпали у него из кулака на кушетку. – Когда она бросила своего ковбоя, я думал, его это убьет. Я-то знаю, что она чувствовала. Я так же поступил с Дропси. Променял ее на Рени после семнадцати лет жизни. Семнадцати трудных, трудных лет. Но когда я сменял Дропси на Рейн, это можно было понять. Даже Дропси смогла понять, всякий бы понял. Я всего лишь оставил что-то совершенно изведанное и старое ради чего-то свежего и совершенно неизвестного. Это всему миру попятно. Но Рени… Рени бросила красивого, трудолюбивого, чистого молодого человека, будущую семью и место, где можно растить детей, ради чего? Ради типа на двадцать два года старше, с брюшком, выдающим возраст, растущей лысиной, плохими зубами, без особого образования – всякому было видно, что ничего в нем нет, кроме кучи денег. Я вам скажу, все в ее жизни, все, кого она знала, ее мать, тот ковбой, ну… она их просто терпеть не могла.

Он обнаружил орешек среди пуговиц своей рубашки и отправил в рот.

– Я не совсем уж глуп. Я спросил ее про Уэсли только год или два спустя. Так звали ковбоя. Я спросил, знает ли она что-нибудь о нем. И она сказала, нет, только по слухам. Сказала, ее мать слышала от кого-то в Элко, что Уэс продал свое ранчо и отправился на Гавайи – господи, на Гавайи! Я изобразил изумление таким поворотом дел, хотя и не удивился, что парень решился на крутой поворот, чтобы, знаете, встряхнуться и вытряхнуть из себя эту девушку. Она была нечто, Рени… Настоящая красавица. И дьявол в…

Голос его затих, не закончив фразы. Я тоже кое-что знаю о тишине, но в этой гостиной в эти несколько мгновений было как-то особенно тихо.

– Хорошо, что я не надеялся, что когда-нибудь получу от нее все, чего мне хотелось, – невесело сказал Ноулс. – И я ей нравился, более или менее, хотя бы поначалу. Честолюбие нас роднило, знаете ли. На этом уровне мы действительно понимали друг друга, и какое-то время этого хватало. Для нас обоих перемена была к лучшему. Мы добились, чего хотели.

Коротко помолчав, он добавил:

– Пару лет спустя я спросил ее, думает ли она иногда про Уэсли, о том, как разбила ему сердце. Потому что именно это она и сделала, знаете ли. Я это видел. Они вместе разгораживали пастбище, разбивали лагерь на лужайке у ручья, катались на тех пони по гребням, нянчились с цыплятами, сажали сад… Тот сад был в цвету, когда мы приехали за ее вещами. Уэсли, кстати, не смог этого вынести – нашего визита. Он знал, что мы приедем, она ему позвонила. Так что Уэс верхом ускакал прямиком в горы, прежде чем мы прибыли, и оставался там, ручаюсь, еще долго после нашего отъезда. И я видел, как она вертит этим парнем. Она позвонила, сказала ему, что мы приезжаем, и предложила побыть дома, чтобы познакомиться со мной и заодно попрощаться с ней. У нее это звучало очень культурно. И она еще повернула нож, который в него уже загнала, когда объясняла, что все это делается для его же блага. И я, конечно, не слышал, что говорилось на другом конце провода, но наверняка он был вне себя, если не сломался совсем. Так что, когда мы подъехали и его дома не оказалась, она могла всю вину переложить на него. Это нарушение приличий целиком на его совести, знаете ли. Она ни при чем. Не виновата. И я наблюдал, как она это проделывает. Ну, тогда я был от нее без ума.

Он сделал короткий быстрый глоток.

– И сейчас… по правде сказать. Хотя опали хреновы лепестки хреновой розы, сказал бы я. Я хорошо знал ее уже через несколько недель. И как бы ни сходил по ней с ума, все же сумел сказать себе: «Ноулс, парень, будь начеку». Потому что придет время, и она проделает с тобой то же самое. Точь-в-точь. Ты будешь следующим, когда для нее придет время. Так что радуйся, пока светит солнце, Ноулс. Потому что однажды настанет черный день, и темнее его тебе не видать.

Он поднял пульт. Над крышей парили морские чайки, резко разворачивались на ветру. Ноулс перещелкал пятьдесят-шестьдесят каналов, пока не вернулся к футболу.

– В тот раз, когда она рассказывала мне об Уэсли, я сказал ей: «Гавайи? Ты меня не разыгрываешь? Он променял свой маленький рай на Гавайи? С ним все в порядке?» И знаете, что она мне ответила?

– Нет, – сказал я, – не знаю.

– «О, – сообщила она, – Уэс в порядке. С ним всегда все будет в порядке».

Дверь за моей спиной открылась. Я услышал шуршание шелка и уловил запах духов.

– Сэр? – произнес Альфред. – Ваша шестичасовая.

Эта оказалась блондинкой.

Ноулс словно не слышал его.

– Она ничего этого вам не рассказывала? – спросил он резко, раздраженный помехой.

Что я мог сказать? Что провел с его женой всего одну ночь?

– Это потребовало какого-то времени, – продолжал Ноулс, – но…

Он встал, смахнул крошки кешью и соли с рубахи.

– Я, в конце концов, понял, как обстоит дело. Это было просто. Но ведь я и сам простак.

Он взглянул на девушку в дверях.

– Факт тот, Дэнни, что я безумно полюбил женщину, которая мне не нравилась. Она не могла нравиться. Никому.

Он допил стакан.

– Хотя она встала между мной и той тишиной. – Он поставил стакан на столик. – Альфред, принеси солдату еще выпить. А для вас, мисс?..

– Тара, – отозвалась блондинка, поворачиваясь, чтобы пойти с ним. – Водка «Коллинз»?

Альфред чуть заметно склонил голову в ее сторону.

– Ах да, – одобрительно сказал Ноулс, беря ее под руку. – Тара.