Текст книги "Тайна "Сиракузского кодекса""

Автор книги: Джим Нисбет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Я потянулся к дверной ручке.

– Подожди.

Я взглянул на нее.

Она притянула меня к себе. Следующее, что я помню – моя голова у нее на коленях, и она меня целует.

Не так легко было теперь сесть прямо. Признаю, я обдумывал возможность задержаться, но у меня не осталось даже времени признаться себе, что я собирался задержаться именно ради такого мгновения, которое казалось мне неизбежной ошибкой для этой красотки, с ее инстинктами, с ее чувствами, с ее умением находить слова, ради одного мгновения в пропахшей горелым маслом кабине одиннадцатилетнего грузовичка, который мог напомнить, а мог и не напомнить ей парня, с которым она встречалась в колледже… Кого я дурачу?

Она застала меня врасплох, растерянный, я никак не мог решить: выключить мотор или пожелать ей доброй ночи. Я мог бы не удивляться – выбора у меня не было, и предугадать я этого не мог. Она уже сосала кровь из моей нижней губы, а я еще не понял, что меня укусило, еще не понял, что бретелька совсем сползла с одного плеча, еще не понял, что в моих губах уже не язык ее, а сосок груди. Лишь крыша кабины препятствовала ее вознесению наискось вверх, как ледниковой морены из шелка и плоти, не женщина – геологическое образование, и одежда – не более как обломочный материал, зажатый между нами. В темноте ее грудь скользила над моим лицом, кровь с губы размазалась на ореоле соска. Она застонала. Слишком рано, подумалось мне, потому что даже такому запасу потенции, какой скопился во мне, нужно время, чтобы перейти в кинетическую энергию. Хотя я вовсе не прочь был попытаться. Она опустилась так же молниеносно и неуловимо, как вознеслась, и, не дав мне времени воспротивиться ускорению, уже отстегнула четыре-пять пуговиц ниже пряжки моего пояса и властно распахнула полотнище своей любовной палатки, окутав меня с яростным требовательным криком, полным жадной страсти и торжества. Так что когда я поймал ее запястья, в то время как пальцы обеих рук ее уже держали меня – меня было уже очень легко удержать. Признаюсь – тронь одиночку руками и одиночка не замедлит с ответом: кто этого не знает? Кто на это не рассчитывает? Кто не пользуется этим, когда надо? В мире так мало вещей, на которые можно уверенно рассчитывать. Она искренне изумилась, когда я обхватил ее запястья, сдержав движения пальцев, отвел ее руки ей же за спину и сказал:

– Нет. Перестань. Пожалуйста.

Жажда придала ей силы. Когда каждую ночь пьешь, а каждый день нагрузками выгоняешь из себя спиртное, и потом все это сливается в затянувшемся отчаянии, отчаяние придает силу. Моя же сила, наоборот, шла на убыль. У нее была чудная кожа и чудесный запах – красота, грех, уголок ада, куда я так редко попадал, запах сигареты и духов, тальковой присыпки и пота, и шардонне, и загорелой кожи. И мне хотелось накрыть ее губы своими губами. А я вместо этого прошептал:

– Я этим больше не занимаюсь.

– Чем не занимаешься? – задыхаясь, сипло спросила она. – Ты ничего и не делаешь. И не надо тебе ничего делать. Я сделаю все. Ты просто расслабься и получай удовольствие.

И она снова шевельнула ладонями. Она была сильна. Я был слаб. Вцепившись в ее запястья, я направил ее ладони к своим бедрам. Она погладила их и кольнула ноготками. Она заглянула мне в глаза:

– Ты меня не хочешь?

Ее глаза блестели, и форма их была почти миндалевидной, чего я прежде не заметил. Волосы у нее на висках сходили на нет к ушам, открывая щеки, и если мой язык произнес «нет», то все тело говорило совсем другое.

– Ох ты, – шептала она, не отпуская моего взгляда.

В конце концов, она была женщина. Я был мужчина. Это знали мы оба. Она взяла губами кончик моего носа и коснулась его копчиком языка.

– Нет, – шепнул я, стараясь не фыркнуть и не чихнуть. – Я учусь вести себя хорошо. Я уже давно живу.

– Вести себя хорошо, – сказала она, – начинают в гораздо, гораздо более преклонном возрасте.

– Я бы целиком и полностью согласился – раньше. Теперь слишком поздно.

– Теперь есть теперь, – яростно шепнула она и заставила меня переместить ее ладони к другому месту. – Тебе нравится моя грудь?

– Речь не о том, нравится или не нравится, – сказал я, глядя на ее грудь, которая оказалась в моих ладонях, повинующихся ее рукам. Платье уже исчезло. – Это не…

Она резко выдернула одну руку из моей хватки и представила одну грудь мне на рассмотрение, поместив ее между кончиком моего носа и глазами.

– Ты не считаешь, что они маловаты?

– Господи, Рени…

Лучше бы я не открывал рта. Произнесите вслух ее имя, и вы поймете почему. Она вставила сосок мне в рот, словно грудному младенцу.

– Вот так, – прошептала она.

Мне вдруг стало так спокойно, уютно, я так ясно видел цель, так расслабился, был так полон собой, так стремился к движению, так необходим был, как…

Что? Сила природы? Разверзшиеся хляби? Потеря инстинкта самосохранения? Можно сказать что угодно, лишь бы не говорить о главном, а главное было – что я держал губами ее грудь, и ширинка у меня была расстегнута, и она, маленькая и гибкая, умудрилась как-то втиснуться между мной и рулевой колонкой, оседлав мои колени. И если прежде ее отчаяние отталкивало, то теперь оно сделало ее притягательной, как земной шар. И ее дыхание стало тяжелым, она прильнула ко мне всем телом. Одной рукой она захватила в горсть мои волосы, а другой держалась за баранку руля. Я дотянулся мимо ее бедра до регулировки сидения, и оно отъехало от руля, насколько позволяла конструкция.

Это была война, и она длилась долго. Многое умерло. В какой-то момент я встревожился. Что тревожило меня все больше по мере продолжения опыта – так это как мы подходили друг другу. Мы оба не сказали ни слова. Жеста, прикосновения, взгляда, хотя бы и в полутьме, хватило бы, чтобы составить антологию виньеток, альбом желания. Толчком бедер она встретила меня так, как я всегда мечтал, чтобы меня встречали, хотя только сейчас осознал свою мечту. Как она направляла меня рукой, как моя ладонь охватывала основание ее спины, как ее большой палец оставлял синячки вдоль моего бедра: пятнышко, пятнышко, пятнышко… это было необыкновенно. Крошечное платьице превратилось в облачко, тщетно старающееся закрыть луну. Каждое движение, касание, знак, шепот собирались к вершине нашего заговора, и единственное, что я упустил, шепнув ей в ухо «Рени», – было счастье услышать в ответ свое имя. Но она его не знала.

III

– Почему бы тебе не зайти познакомиться с моим мужем?

– Что, хочешь поставить нас рядом для сравнения?

– Это ты зря сказал.

Я буркнул:

– Нервы у меня не стальные. С какой стати мне бы захотелось с ним знакомиться? И с другой стороны, зачем бы ему знакомиться со мной? Разве что ему нравится, когда ему тычут в лицо твои прегрешения?

Она слизнула копчиком языка струйку пота у меня под ухом.

– Ты так уверен, что у него есть лицо?

Я пальцем нажал ей на кончик носа:

– Нельзя ли оставить это между нами? – Я глянул на дом. – Сдается мне, у хозяина этого здания должно быть лицо.

– А если ты ошибаешься?

– Я? Ошибаюсь?!

Ее глаза в полутьме блестели. Легкая припухлость подчеркивала линию губ.

– Нет, – сказала она, – пока что нет.

– Сдаюсь, – сказал я.

Она накрыла пальцами мои губы, я гладил ее по волосам и с некоторым удивлением смотрел, как движется, словно сама собой, моя рука.

И она так же разглядывала меня.

– Нет-нет, – сказала она очень тихо, – это я сдаюсь.

Теперь по обычаю наступало время для постельных разговоров – об ожидаемом прибавлении в семействе, о странной фразе племянницы на семейном обеде, заодно пара атомных секретов – все так естественно, так беззаботно, как течет по равнине река. Но мы-то были незнакомы. Все, что мы друг о друге узнали, была наша чувственность, да еще факт, что дома ее ждет муж.

– А тебя не ждет?

– Никогда не замечал в себе особой потребности иметь мужа.

– Какая щепетильность!

– О, – заметил я, оглядывая грузовичок, – я бы не стал заходить так далеко.

Она придвинулась ко мне, я и мгновенно отозвался на ее движение.

– Если мы станем продолжать в том же духе…

– То…

– Кто-то из нас непременно нажмет гудок.

– У этого драндулета есть гудок?

Мы, словно двое детей, спрятались в кустах, подглядывая смешной и странный мир взрослых из-за занавеси листвы и делая вид, будто не замечаем, что держимся за руки. Восхитительная, призрачная близость. Слишком взрослая игра в слишком упрощенном отражении. Я мог бы сидеть дома, «надежно и безопасно устроившись перед телевизором», – если бы у меня был телевизор. Мне вспомнилась карикатура на ту же тему: английский поэт Том Рейворт изобразил надежный и безопасный сейф, скосивший свой цифровой замок к включенному телевизору. Точь-в-точь. Видите ли, наши чувства заперты в сейф, а ключ к замку потерян. Сказать по правде, я для этого не нуждался в телевизоре. В 1950 году Жак Эллюль писал: «Радио, и еще более телевидение запирает индивидуума в гулкой механической вселенной, где он остается одни». Эта мысль даже тогда была слишком очевидной. Я жил иначе. Смотрите на это как на епитимью – за два-три года без телевизора получаешь такую ночь, как эта.

Она взяла мою ладонь, положила ее на середину руля за своей спиной и накрыла своей ладонью. Легчайший нажим включил бы гудок. Она сцепилась со мной взглядом. Она прижалась ко мне. Из ее влажных полуоткрытых губ вырвался нежданный вздох.

– Не надо, – предложил я. – Не надо этого портить.

– Ох, милый, – сказала она. – Ты каждый раз оказываешься прав.

– Верно, – подтвердил я. – Все три раза, как ты слышала мой голос.

Мы поцеловались.

Желание обволокло нас. В миг проникновения она закрыла глаза и закусила губу, воплощение сосредоточенности, как будто ни одна посторонняя мелочь жизни не смела отвлечь ее от этого нежного безвременья, и, конечно, ничто, кроме него, не имело значения. Классическое украденное мгновенье. Маленькие бурундучки-психиатры, поселившиеся у меня в чердаке, отнесли ее к типу женщин, состоящих в браке без любви, которые многое могли бы и хотели отдать, да только некому взять. И без всяких бурундучков было ясно, что моя страсть объясняется слишком затянувшимся одиночеством мужчины, который, выразив должное раскаяние, и не думает отказываться от того, в чем нуждается. К тому времени, как мы вспомнили о разговорах, дыхании, передышке и вообще о чем-нибудь, был четвертый час утра.

Мы перебрались на пассажирское сидение и завернулись в стеганую накидку на кресло: двое детей, оставшихся на эту минуту без присмотра.

– За такие дела людей вышвыривают из армии.

– Лучше бы они пользовались первой попавшейся служебной машиной со стеганым одеялом.

– Это здорово сэкономило бы деньги налогоплательщикам.

– И люди в мундирах знали бы, за что они сражаются.

– Зато политики остались бы без работы.

Фонарь над крыльцом еще светился, как и два окошка на втором этаже. Я говорю «фонарь», но можно бы назвать его и садовым светильником. Хотя выглядел он как старинный фонарь, подвешенный на двух пересекающихся крестом цепях, и по величине каждый плафон походил на заднюю фару мотоцикла. Внутри матовых желтоватых шаров словно мерцало газовое пламя. И слово «крыльцо» я использую за неимением более подходящего, если только «портик» не передает также и величия размеров. Может быть, муж, склонный к показному величию, увидев, что жена его желанна для другого, сумеет заново открыть для себя ее красоту и снова возжелать ее? Чем он воспользуется, чтобы восстановить свои права? Ружьем для охоты на слонов? Наемным громилой? Проколотой шиной в грузовике соперника?

Рени не открывала глаз и, кажется, задремала. Пряди влажных волос прилипли к ее вискам. Я нежно поправил их. Она открыла глаза, увидела меня и, улыбнувшись, закрыла их снова. В этом откровенном уверенном любовном покое не осталось ничего от опьянения, которому я недавно был свидетелем. Но зачем сравнивать? Алкоголь из любого сделает мартышку. И вообще думать об этом не стоило. Мне нравилось лежать в коконе из стеганого пледа, нравилось, что именно эта женщина уснула на моем плече и думать не думает о том, где сейчас ее одежда. Что значит рядом с этим выпивка с вечера и стаканчик на опохмелку с утра?

– Мы уже закончили сражение? – пробормотала она, не открывая глаз.

Вот так вопрос! Что, если я отвечу «да»? Она оденется, выйдет на дорожку и уйдет навсегда? А может, оно и к лучшему? Одно дело – провести несколько часов под автомобильным пледом с чужой женой. А как насчет продолжения?.. Дай два звонка и повесь трубку, анонимные номера в гостиницах, не звони мне, я сама тебе позвоню, когда ты будешь нужен… то есть когда у меня будет возможность – короче, душная таинственность адюльтера? Неужели мы докатились бы до такого? Того, что мы успели дать друг другу, хватило бы на полгода, а то и на год донжуанства, по что-то более серьезное вскоре станет невозможным. Прежде всего, мне окажется не по карману уже третий, а то и второй ужин из тех, к каким она привыкла, – не говоря уж об оплате счетов за электричество для этого фонаря. И поначалу она скажет «пустяки» и захочет расплатиться по счету с кредитной карточки мужа. А я откажусь наотрез, потому что не могу одновременно наставлять человеку рога и заставлять его за это платить. И я выложу все, что у меня найдется в кошельке, и этого чуть-чуть не хватит на счет, не говоря о чаевых, и мне придется все-таки позволить ей воспользоваться кредиткой. Я буду неуклюже настаивать, чтобы она взяла хотя бы те наличные, какие у меня есть, и она небрежно, вовсе не желая проявлять презрение или обижать, смахнет их в свою сумочку, не считая. А потом, когда мы заглянем в какой-нибудь бар, чтобы пропустить «ночной колпачок», расплачиваться за выпивку придется ей. Это самого толстокожего заставит спуститься с небес на землю. Только для большинства мужчин такая жизнь через пару месяцев становится смесью стыда и желания, нищеты и натянутого понимания, гордости и прелюбодеяния, и жажды, и жалких оправданий, мол, в мобильном батарея села или пикап не в порядке…

Поэтому я сказал:

– Мы оба победили.

И добавил:

– Ты хотела бы закончить войну?

Не открывая глаз, она улыбнулась и прижалась ко мне еще тесней.

– Мне нравится с тобой сражаться. Как там тебя зовут.

Едва я открыл рот, чтобы ответить, она добавила:

– А как насчет номера телефона? У тебя здесь есть телефон? В комплект к одеялу, я хочу сказать.

– Будь у меня здесь телефон, мне бы пришлось от него избавиться, чтобы не слышать, как он вечно не звонит.

– Ах, мистер Одинокое Сердце! – Она открыла глаза. – Тебя женщины так и достают!

– Это надо понимать как комплимент? Или объяснение, почему женщины, достающие меня, не звонят на мой несуществующий встроенный мобильный… автомобильный, так сказать.

Она покачала головой.

– Тебе нужны девушки.

Я удержался от напрашивающегося заявления, что она ничего обо мне не знает.

– Ясное дело, – равнодушно сказал я, – они мне звонят из Общества Кусто, из «Гринпис», из клуба «Сьерра», из штаб-квартиры Демократической партии… Они умирают от желания со мной поговорить, и эта привилегия обходится мне всего в тридцать-сорок долларов в год.

Она внимательно смотрела на меня. Я отвел взгляд.

– Как трогательно, – сказала она.

Я пожал плечами.

– Так вот, я с ними разговариваю. Все они – славные девушки. И женщины тоже. Истинные сторонницы либеральных ценностей. Я мог бы добавить, что все они звонят издалека, из Вашингтона, округ Колумбия, так что мне не просочиться по телефонному проводу, чтобы изнасиловать их.

– Они не знают, чего тебе не хватает.

– Это садизм? Или мазохизм?

– Что ты с ними обсуждаешь?

– Проблемы окружающей среды, садизма, финансового обеспечения разведывательных работ в поисках нефтяных источников у парка «Золотые Ворота». Тема ничего не значит. Вся штука в том, чтобы превратить любую фразу в сексуальную метафору.

– В тебе совсем нет серьезности.

– Иногда бывает. Но ты права. Они разрываются между Сциллой долга и Харибдой любопытства. Они прокладывают курс в тумане ошибочных номеров, автоответчиков, зануд, бросающих трубку, – и черпают отвагу в анонимности.

– Ты мне все это говоришь, чтобы я сочла тебя мерзавцем.

– Нет, я говорю это, чтобы показать тебе, до какого отчаяния я дошел.

– Ах, бедный малютка, – проворковала она и поцеловала меня в лоб.

– Ты думаешь, нормальный, приспособленный, высокоморальный тип, который просто бросает трубку, слыша голос благонамеренной девушки-волонтера, ведущей опрос, не попытался бы соблазнить такую, если бы мог так же легко дотянуться до нее, как я до тебя?

– Хороший вопрос, – задумчиво протянула она. – Но ты забыл проблему гетеросексуалов.

Я удовлетворенно хмыкнул.

– Сейчас в самый раз бы включиться радио с песенкой «Чтоб нам пропасть». Но кто говорил о гетеросексуалах?

Она фыркнула:

– Никто.

Я задумчиво произнес:

– О-тис.

Она вдруг отстранилась, чтобы лучше видеть мое лицо.

– Что ты сказал?

– Пардон?

– Почему ты так сказал?

Она смотрела совершенно серьезно.

– Это по-гречески, – просто объяснил я. – Означает: «никто».

– Это мне известно, – резко отозвалась она.

Я нахмурился, не понимая, что происходит.

– Право? Смею ли я предположить, что ты читала Гомера? Или Эзру Паунда?

Теперь нахмурилась она в растерянности.

– Гомер? Не читала. Это ты из него узнал?

– Угу. То есть нет, я это вычитал у Паунда в «Кантос», но цитировал он Гомера, которого я, понятно, читал в переводе. Но ты… В смысле, я не хочу никого обижать, но…

– Ты прав, – кивнула она. – Я едва осилила грамоту.

Я отмахнулся:

– Есть грамотность и грамотность. Так где ты узнала слово «о-тис»?

– Забудь, – коротко сказала она. – Во всяком случае, «Отис» – мерзкое имя. Больше всего подошло бы девятнадцатилетнему зеленщику.

– Эй, – кисло поинтересовался я, – что ты нашла в имени?

– Очки, пожалуй. Мятые холщовые брюки с узким ремешком. Практичные военные ботинки. Имя – ярлык.

– Не забудь о нарукавниках.

– Обязательно нарукавники!

– И волосы дыбом.

– И писклявый мальчишеский голос.

– Ты любого мужчину заставишь запищать.

– Вот так комплимент девушке!

Она повторила фокус с моим носом, добавив зубки.

– Уф, – пробормотал я, старательно растирая нос, – ринофагия.

Она отпрянула в ужасе:

– Опять Гомер?

– Нет, это просто носоедство.

– Какое облегчение.

Она придвинулась обратно.

– М-м-м-м!

– Давай перейдем на латынь.

Она мечтательно проговорила.

– Ты все на свете можешь.

– Это будет такая современная латынь. В языке кало, на котором говорят цыгане и автолихачи, когда они не говорят на испано-английском, есть слово «мордисуербе», которое означает твой сочный громкий душевный поцелуй. Ономатопоэтика – не правда ли? А еще есть «мордибесо» – это твой душевный поцелуй с зубками. – Я чмокнул ее в нос.

– Ух! – Она вывернулась и потерла пострадавший носик по-кошачьи, тыльной стороной лапки.

– Ничья, – предложил я.

Она деликатно чихнула. Я попробовал еще разок «отмордибесить» ее нос, но она спрятала лицо у меня на плече и, после долгого молчания, вздохнула:

– Спасибо тебе.

– Это за что?

– Я с тобой чувствую себя как дома.

– Правда?

– Правда.

– В таком случае, – я отстранил ее на длину руки и очень серьезно осмотрел. – Ты будешь гладить мне нарукавники?

Она защипнула складку кожи у меня на третьем ребре и здорово сжала пальцы.

– Ох!

– А для этого есть латинское название?

– Есть. Щипок!

– Так-то лучше.

– Семейный щипок, – добавил я, как только она меня отпустила.

– Всегда к вашим услугам. Обрати внимание, я не опрокинула тебе на голову горшок с горячей овсянкой.

– И на том спасибо.

Я махнул рукой в сторону крыльца:

– А тебе не приходило в голову, что ты и вправду дома?

Она оглянулась на освещенный портик.

– Нет, не приходило.

Фонарь тихо раскачивался в тумане, темный холодный бриз отгонял желание вылезать из-под теплого одеяла. Так зимой в понедельник не хочется вставать и браться за работу.

– Это ведь твой дом – верно?

– О, – ответила она. – Я живу здесь… там. – Она повернулась ко мне. – Но это не мой дом. – Она снова накрыла мне губы кончиками пальцев и прошептала:

– Хватит.

В ее глазах застыл тот немного удивленный взгляд, который бывает у выпивших, но она уже совершенно протрезвела.

И вместе с отрезвлением и усталостью пришла совершенная ясность, усиленная близостью. Я мог доверять или не доверять происходящему, но поверить в него мне хотелось. Только чем? Своей дряхлостью, должно быть. Очевидным, безысходным смирением, грузовичком, квартиркой, работой. Потом я поверил бы ей своей больной спиной и долгими периодами молчания, и ночными кошмарами, и двумя-тремя слабостями, которые несколько отличают меня от тысяч других мужчин. Возможно, я мог доверить ей свою спину, пока сам лицом к лицу сражался с хищными кошмарами. Предчувствие подсказывало мне, что она останется со мной, пока ей не станет скучно. Но, уходя, не скажет правды, а придумает какое-нибудь оправдание.

«О, – может быть, скажет она, – тебе нужна женщина, которая сумеет по-настоящему о тебе позаботиться».

Мне не понравилось это предчувствие. Я хотел любить ее. Конечно, для начала у меня был только секс и шутливая перепалка. Ничего вечного, но и не такая уж мелочь. Далеко не мелочь. И кто из читающих эти слова не почувствовал бы судьбоносности момента? Опять же, до какой глупости способен дойти мужчина?

А вот присмотрись, подсказал тихий голосок, и узнаешь. И вообще, что ты собирался делать этой ночью, и на этой неделе – и в ближайший месяц и год?

– Отис, ты возьмешь меня домой?

Я знал, что она имеет в виду, и почти готов был сказать «да». Она имела в виду мою тесную квартирку. Она знала, что я знаю. Как бы ни шла жизнь за этим ценным фонарем, она готова была все выбросить за борт. Но мои инстинкты голосили вразнобой. И не потому, что я был не так глуп, чтобы ответить: «Да, я возьму тебя домой». На это у меня глупости хватило бы. Беда была в том, что я не так глуп, чтобы не понимать, что из этого выйдет. Да, конечно, я уже проходил через это. У меня бывали женщины, которых я не мог себе позволить, женщины, жившие в мире, совсем не похожем на мой, женщины, которые… Я прокрутил в голове сценарий с его непременными, в духе времени, проблемами кредитных карт и светских приемов. Конец оказался мерзким, хотя по ходу действия было много секса – секса и неизбежной близости, которая заставит меня, когда настанет мерзкий конец, отказаться увидеть его. Глупый мальчик. Адьос. Возьми отпуск на пару месяцев, отвлекись. Может, даже на полгода. Но, милая, мне нужно работать, независимо от того, занимаемся ли мы сексом, независимо от того, что я тебе наскучил, или от того, что на самом деле за последний ужин заплачено деньгами твоего мужа. Не могла бы ты вместе со мной нырнуть в эту отчаянную, но веселую нищету и жить в ней?

– Ха!

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, просто мне представилось выражение твоего лица, если бы ты увидела дверь моего портика!

– Это предвзятое мнение, – объявила она, – и исключительно неромантичное.

Она восприняла это все очень серьезно.

– Да, я предвзято представил твою неромантичную реакцию, и она точь-в-точь напоминала реакцию женщины, наступившей в темноте босой ногой на змею.

Она не смеялась.

– Бывают вещи хуже змей.

– Тебе следовало бы прошипеть эти слова. Но ты права. И одной из таких вещей может оказаться жизнь со мной.

– А как насчет жизни со мной?

– При прочих равных, это был бы ад.

– Ад… – Ее верхняя губа задрожала.

– Я… я что-то вдруг перестал понимать…

– Я думала о том, чтобы сбежать из ада, Отис. А не в него.

– Прости меня, Рени, но ад, если не говорить о войне или Сартре, обычно выкраивается по персональной мерке и по личным потребностям каждого.

Она заплакала.

– Эй, – поспешно добавил я, – я сам не знаю, что тут наболтал.

Я приподнялся и обнял ее. Она плакала навзрыд.

Два одиноких человека, у каждого своя причина цепляться за другого, и между ними едва хватает человечности для краткого соития. Все это значит, что я продолжал обнимать ее, гладил по голове и про себя гадал, есть ли у меня хоть малейшая надежда ей помочь. Она все всхлипывала. Мы не обменялись ни словом. Постепенно слезы ее иссякли. Мы снова занялись любовью.

Много позже мы проявили большую ловкость, отлавливая в темноте клочки и детали одежды, передавая друг другу их и полпинты джина, извлеченные у нее из сумочки. Она глотнула, пока я натягивал носок. Я отхлебнул, пока она искала туфельку.

Все это требовало времени. Разговор о том, чтобы снова увидеться, не заходил. Это подразумевалось без слов. Мы накорябали телефоны на обороте старой квитанции с бензоколонки и разорвали ее пополам. Она сказала, что ее номер – от сотового телефона, который она носит в сумочке. Мой она подписала: Отис. И, не успев опомниться, я смотрел в спину уходящей по дорожке Рени, в остатках черного платьица и босиком, туфли и сумочка в руках. И я уже с трудом верил воспоминаниям об этом вечере.

У нас в Сан-Франциско наблюдается любопытный феномен. Столько больших и маленьких попугаев удрали из клеток или были выпущены на свободу, что птицы каждого вида отыскали друг друга или образовали гибриды и размножились во многих пригородных зеленых районах. Их, например, легко можно увидеть на пальмах Долорес-стрит, вдоль всей Филберт-стрит ниже Койт-тауэр или на ветках монтрейских сосен вдоль Стоктон-стрит, огибающей парк Вашингтона. В сумерках их стайки поднимают ужасный гвалт, готовясь к ночлегу на вершинах деревьев, и они же своими воплями будят город перед рассветом. Удивительно, какой шум способны поднять птицы. Причем это иноземный гомон, пронзительный визг и отрывистый кашель, привычный обитателям экватора и Южной Америки, совершенно несходный, скажем, с коротким свистом краснохвостого коршуна, рожденного на сухих обрывах прибрежной Калифорнии.

Большая стая крикливых попугаев, встречавших рассвет среди эвкалиптов у Президио, отвлекла меня, когда, отпустив тормоз, я тихо выводил машину с подъездной дорожки. Оказавшись на улице, я завел мотор. Я еще задержался посмотреть, как кружит стая, собирая запоздавших, прежде чем направиться напрямик через город на поиски подходящего для них корма. Эти попугаи были желто-зелеными, самцы с ярким фуксиевым пятнышком на горле, и все – с яркими оранжевыми клювами и желтыми коготками – окраска, столь же выделяющаяся в тумане, как их пронзительные вопли в рассветной тишине.

Именно крик этой стаи, да еще постукивание клапана в моторе помешали мне услышать выстрел, убивший Рени Ноулс.