Текст книги "Тайна "Сиракузского кодекса""

Автор книги: Джим Нисбет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

МОШЕННИКИ, СОЛЕНАЯ ВОДА И СТАРЫЙ АЛКАШ

XXXVII

Теплое всевидящее солнце ударило в глаза после прохладной замкнутой библиотеки, которую я оставил в нескольких кварталах позади, пробираясь от дома Томми Вонга к своему пикапу. Лучи царапали мои покрасневшие глаза, как песчинки, поднятые ветром. Они пробивались сквозь щелочки век, как пробивались бы в щели пустого дома, чтобы залечь в пыльных углах между рассохшимися паркетинами и плинтусами; полоски морской пены, сливающиеся и расходящиеся, хрупкие и безвредные, не знающие ни добра ни зла.

Как все раньше было просто.

Ощущение близости урочного часа погнало меня через эти забитые пешеходами кварталы. Суетный людской день шел своим чередом, независимо от вращающейся под ним планеты. Пришло и прошло время обеденного перерыва, принесли почту, мыльная опера затуманила мозги, ей помогла дополнительная реклама и очередной матч, в сумерках, быть может, принесли новый счет, а под конец – два-три убийства.

Осталось не так уж много игроков. Если я обращу на них внимание Бодича, дальше он справится без моей помощи. Но сейчас мне надо было кое-что исправить и на Бодича не оставалось времени. Я был уверен, что Мисси направляется прямиком в пропасть. Хотя она подставила меня под удар, силу которого я только сейчас начинал представлять и тем более признавать; хотя двигавшие ею мотивы, кроме жадности, я постичь не мог, Мисси все-таки оставалась моим другом. Ее бегство было ошибкой, но я был уверен, что она готовится совершить следующую, гораздо большую. Я шел пешком, а Мисси тем временем мчалась прямо в сердце всей аферы. Все участники отбросили предосторожности. Никто уже даже не притворялся, что ведет себя как цивилизованный человек. Из-за «Сиракузского кодекса» и перстня Теодоса начали убивать довольно давно, но сейчас все пошло вразнос. Кто-то прикинул, что у него достаточно прочная крыша, чтобы взять свое и скрыться из города, из страны, а может и из этого полушария прежде, чем власти выйдут на него, а раз так, несколько лишних трупов уже ничего не значили. Они бы и раньше ничего не значили, если бы не закон, управляющий взаимодействием поставщика и клиента. Если ты подписываешь контракт и выполняешь его, если подписанный тобой чек оплачивается, если ты, обещав доставить товар, доставляешь его, закон защищает тебя. Если нет, закон защищает твоего клиента. Но если поставщики и клиенты начинают убивать друг друга, что делать законопослушному гражданину?

Лежать смирно там, где тебя пристрелили.

Солнце освещало улицы, превращая их в мечту риэлтера, чистую, яркую, не тронутую дымкой. С Клемент-стрит можно было рассмотреть причудливые капители на южной башне моста Золотые Ворота: казалось, она встает прямо над крышами следующего квартала, хотя до нее было не меньше двух миль. Родители катили коляски с раскрытыми зонтиками, чтобы защитить нежную кожу своих чад от жестокого солнца. По ветру к западу плыл вместе с полуденным солнцем запах приготовленной с чесноком курятины. Вентилятор на стене химчистки обдавал прохожих удушающим запахом тетрахлорида и горелого полистерола, ядовитыми выбросами сжатого воздуха с пола «комнаты смеха».

Когда я добрался от Тридцать пятой до Анза, шел второй час. Грузовик завелся. Пистолетик Джона Пленти так и лежал под сиденьем. Мне пришло в голову, что выстрел наугад из окна машины имеет приличный шанс задеть кого-нибудь, причастного к «Сиракузскому кодексу», – но это было бы слишком просто. Вместо этого я, подобно парню, которого сбросила лошадь, поехал назад к Тридцать пятой авеню. У Эль-Камино-дель-Мар я свернул вправо по бульвару Линкольна и погнал к Марине.

У меня была всего одна догадка. Потом пусть Бодич попытает счастья. Но сначала я должен поделиться этой догадкой с Мисси.

Я знаю, это звучит глупо. Вы могли подумать, что раз Мисси из тех, с кем никогда не случалось ничего по-настоящему плохого, она принадлежит к людям, с которыми я не могу ладить. Не то чтобы я сочувствую только трагическим неудачникам. Просто люди вроде Мисси почти ничего не принимают всерьез, а то немногое, что принимают, кажется мне странным. Рени видела в людях такого пошиба мишень, кормушку для своего честолюбия, о которых не стоит и думать – по крайней мере, как о людях. Но ведь Рени никому не приносила пользы. Она бы бросила или предала любого, от незнакомца до самого близкого человека: бывшую миссис Ноулс и ковбоя, который ее просто любил, – она делала это, не задумываясь. Единственным исключением в этом долгом ряду, как мне кажется, был Джон Пленти. Возможно, она его любила. Но в ее взаимодействии с Джоном исключение оказалось лишь кратковременной аберрацией. Она использовала его, пока он был полезен, потом бросила. Только в последний момент, в галерее Ренквист, оказавшись в безнадежном положении, она сделала для него исключение. Единственной причиной втягивать Джона в этот момент могло быть только нежелание умирать в одиночестве.

В ту ночь в галерее Рени знала, что за ней следят. Кто бы ни выслеживал ее, он должен был знать, что Рени, хоть краешком, втянула в дело «Кодекса» Джона Пленти. Как раз вовремя для Джона она догадалась, что, попросив его о помощи, только подпишет ему приговор, но не спасется сама. Тот, кто следил за ней, не остановился бы перед тем, чтобы оставить два трупа вместо одного. Если так, уйти с презентации вместе значило всего лишь поплотнее упаковать для него добычу. Вот так. А Джон Пленти, бедолага, ушел в могилу, веря, что Рени хоть напоследок пожелала ему добра.

Из затруднения Рени вывел совершенно незнакомый – по крайней мере, в тот момент – человек. Мое неожиданное появление дало ей немного времени. Достаточно ли? Очевидно, нет.

С точки зрения Рени я был всего лишь удобно подвернувшимся чужаком. Покорным, как пешка, мужчиной. Все прочее, случившееся в ту ночь – отпечатки на теле, в нервах, в памяти, – держалось бы не дольше, чем отпечатки пальцев на алюминии – их стерли бы время и дожди.

Мисси. Ну, это трудно объяснить. Конечно, она отказалась от меня ради шанса в том, что представлялось ей большой игрой. Но она ничем не показала, что готова послать меня на смерть – во всяком случае, до сих пор.

Я же говорю, это трудно объяснить.

Нет, не трудно. Мне казалась, что Мисси вот-вот позволит себя убить. Поэтому, прежде чем звонить Бодичу и показывать ему студию Джона Пленти, в которую, похоже, еще никто не заходил, и объясняться, а потом показывать ему дом Томми Вонга и опять объясняться, я решил попробовать вытащить жирок Мисси из огня. Позже она, возможно, взглянет на это как на кармическую липосакцию и поблагодарит меня.

А гораздо позже, когда все успокоится, мы с Мисси могли бы продать «Кодекс» за шесть-семь миллионов долларов и поделить прибыль.

Понимаете? Это, наверно, и называют просвещенным эгоизмом.

Я остановил машину рядом с конторой начальника порта в Марина-Грин, в последнем квартале Скотт-стрит. Там целых три телефонных будки. Короткий звонок в справочную – и я получил нужный мне адрес. Еще один звонок Бодичу, чтобы ему было чем заняться. Я, как обычно, нарвался на голосовой почтовый ящик, оставил адреса Пленти и Вонга и повесил трубку.

Зеленый «ягуар» стоял у гидранта на северо-восточном углу Альта-плаза, в самом сердце Пасифик-Хайтс, в начале Джексон-стрит и Штайнер-стрит. Машина простояла здесь не больше часа, но за дворником на стороне водителя уже белела квитанция. Штраф за неправильную парковку в Сан-Франциско – двести пятьдесят долларов. Деловые расходы.

Дом на той стороне Джексон-стрит был чертовски большим. Он уходил прямо вверх по отлогому склону холма и распространялся в стороны, проникая во все уголки и впадины, до которых могла дотянуться его сложная архитектура. В нем был гараж на три двери, служебный вход, терраса, заросшая деревьями, бугенвилея, обвивавшая южный портик, фронтоны, башенки, громоотводы, шпалеры, фигурно подстриженные изгороди, кипарисы, искусно завитые штопором, спутниковая тарелка – и притом это явно был дом на одну семью.

Передняя дверь, конечно, служит для парадных визитов, а свои входят с боковых. Только с какой стороны? И в какую дверь на какой стороне? Я чинно прошествовал прямо к передней двери и позвонил в звонок. Когда мне открыли, я приставил рабочий конец стрелкового пистолетика Джона Пленти к ноздре открывшего и заставил его попятиться откуда пришел. Раз остальные не церемонятся, почему я должен?

Я пинком ноги захлопнул за собой дверь. Мы были вдвоем в большом вестибюле из тех, в котором можно разместить пару колясок, восемь-девять плащей, несколько пар резиновых сапог и еще останется место для дедовских ходиков и стойки для зонтов. Однако потряс меня сам швейцар. Пистолет его совершенно не беспокоил. Он держал руки на виду и двигался медленно, спокойный, как огурец, не опасающийся засолки. На нем был вышитый кашемировый жилет, то ли из Гватемалы, то ли из Афганистана: вместо пуговиц ему служили черные акульи зубы. Поверх жилета из кобуры на кожаной сбруе торчала рукоять автоматического пистолета, размером напоминающая булыжник мостовой, вывалившийся у него из-под мышки. На нем были шерстяные штаны и сандалии биркеншток – я не шучу. Усы делали его похожим на Мехер-бабу, только цвет кожи отличался на сто тысяч миль, а усы ничуть не скрывали ножевого шрама, пересекавшего щеку от волос над левым ухом до адамова яблока. Если это был дворецкий, тогда я – Джуниперо Серра.

Тем не менее я обрадовался знакомству. Этот дворецкий мог помериться силами с Джоном Пленти, поджечь машину и втоптать двух ночных бабочек из бара в ковер в доме Вонга.

– Скажи, приятель, – сказал я, тесня его в комнату, – я не твою работу вижу в последнее время по всему городу?

Усатый не ответил. Попадаются такие молчаливые. Я взглянул ему за плечо. В поле зрения никого не было.

Я попробовал еще раз:

– Какого калибра орудие?

Он молча наблюдал за мной. Я наконец столкнулся с профессионалом.

– Стрелял сегодня? Раза три-четыре?

В его черных глазах я видел только свое отражение.

– Где женщина из «ягуара»?

Бледный шрам усатого дернулся словно по собственной воле, как волосок на линзе прожектора. В остальном он остался неподвижен.

– Ты чего ждешь? Прогноза погоды?

Я развернул пистолет рукоятью к полу, так что мушка на стволе расцарапала ему ноздрю изнутри.

Он позволил мне дважды ударить себя между глаз, просто чтобы показать, что ему это нипочем. Потом, когда я размахнулся для третьего удара, он забрал у меня пистолет.

Я знаю, как это вышло. Парень был подвижным и моложе меня на пятнадцать лет – хватит?

Мы поспорили об условиях – чисто для проформы, – и я повредил ему меньше, чем он мне. Примерно так же, как домашняя собака, не говоря уж о волке или койоте, находит в стаде слепую овцу, этот тип, кажется, инстинктивно чувствовал, где у меня на ногах больные места. Обратным движением ноги он пнул меня по пулевой ране на икре – незабываемое ощущение. Остальные части моего тела он тоже хорошо обработал. Когда он со мной закончил, у меня опять кровоточили обе ноги от коленей и ниже. Он сам вышел из поединка с расцарапанной ноздрей и, с сожалением вынужден доложить, с обоими пистолетами.

Усатый прошел хорошую подготовку. Он избил меня, чтобы овладеть положением, но не убил. Я даже не потерял сознания. После столь нежной встречи он добавил еще немножко, чтобы проводить меня в подвал.

Дом стоял на северном склоне Пасифик-Хайтс, поэтому его подвал был не то, что ваш подвал: из него открывался великолепный вид на мост Золотые Ворота, Сосалито, Бельведер, Анджел-айленд, Алькатрас и на длинную полосу солнечного Беркли до самого северного Эль-Серрито в пятнадцати милях от нас. Я едва начал восхищаться видом, как усатый усадил меня в кресло спиной к нему. Кресло было сделано целиком из полированного тика – очень тяжелое, с широкими подлокотниками и прямой спинкой. Усатый опустил на окно шторы, погрузив помещение в темноту. Там и здесь во мраке мерцали огоньки свечей, воздух постепенно наполнялся запахами сырого торфа и лампового масла. Звякнул засов. Скрипнули дверные петли. Послышался шепот, шорох материи, шаги. Запахи и звуки напоминали ризницу перед самым причастием, и отсюда было так же далеко до спасения. Все стены были от пола до потолка скрыты переполненными книжными полками. По всей комнате в беспорядке стояли туго набитые кресла и заваленные кипами книг столы, но настоящий шедевр мебельного искусства высился на устланном ковром возвышении прямо передо мной. Его окутывала накидка, поблескивающая золотыми и серебряными нитями. Раскрашенный резной орел вцепился когтями в два позолоченных шара на его высокой спинке.

«Ну-ну, – подумал я. – Трон в стране демократии».

Усатый резко развернул Мое кресло точно лицом к трону. Шурша материями и благоухая заплесневелой пробкой, двигаясь как балерина, страдающая ревматизмом, перед нами предстала миссис Ренквист.

Я не удивился – это был ее дом. И все же, если бы я знал меньше, то мог не узнать ее.

Герли Ренквист была задрапирована в пурпурные ткани, такие тяжелые и жесткие, что их складки казались вырезанными из камня. Золотые туфельки на ногах, драгоценное ожерелье из множества нитей скрывает полную грудь. Подвески в том же стиле свисали от мочек ушей почти до плеч. С глазами у нее было что-то не так – я быстро понял, что зрачки их сузились в булавочные головки. В противоположность ее бесстрастному лицу, они светились, как два огонька в глубине стереокартины.

Нижняя губа у меня начала распухать вокруг трещины, оставленной усатым, так что мое «Ренквист» прозвучало скорей как «Венкисс». Она игнорировала приветствие и заняла свое место.

Выждав немного, я спросил:

– Вы, вероятно, ждете, что я о чем-нибудь проболтаюсь?

Она медлительно и высокомерно кивнула, признавая мое присутствие.

– Этот усатый может отвезти вас к Койт-Тауэр, – предложил я. – Там, между началом лестницы Филберта и знаком «Парковка запрещена», лежит куча собачьего дерьма. Встаньте на четвереньки и ешьте досы…

Дворецкий съездил меня по голове над ухом рукоятью пистолета, куда тяжелее Джонова 25-го и, если на то пошло, тяжелее, чем пистолет Экстази. В голове послушно отозвался колокольный звон.

Миссис Ренквист свела кончики пальцев под подбородком и рассматривала меня. Может быть, «рассматривала» – не то слово. Она смотрела, как смотрит человек, только что обливший муравейник бензином и бросивший на него горящую спичку: теперь она устроилась полюбоваться, как он горит.

У меня в ушах еще слышался звон, когда она произнесла бесконечно утомленным тоном:

– Что с тобой, Дэнни?

Я тряхнул головой, словно отгоняя мух.

– С чего ты взял, что можешь чем-то заинтересовать нас? Откуда такая уверенность?

Она перевела внимательный взгляд на тыльную сторону ладони и почесала ее, звеня многочисленными браслетами.

– Ты и в самом деле решил, что знаешь нечто, неизвестное нам?

Мой скромный смешок позволил распухшей губе потереться о зубы.

– Напротив, я уверен, что вам известно гораздо больше, чем мне, миссис Ренквист. Я чуть ли не единственный человек в городе, кому почти ничего не известно. Воистину пустой сосуд. Вам никто не говорил, что упоминание о себе во множественном числе первого лица делает вас претенциозной, как Ричард Никсон?

Она расцвела.

– Лесть, Дэнни, поможет тебе еще меньше, чем неумелые попытки притвориться несведущим.

– Вижу, – отозвался я сквозь дурноту и непрекращающийся звон в ушах. – Но куда, собственно, мы стремимся прийти?

– Ну-ну, Дэниел. Мы стремимся прийти не «куда», а «к чему».

Она тяжко вздохнула.

– Нельзя ли обойтись без этих утомительных предисловий? Может быть, сойдемся на том, что ты знаешь, что мы ищем, и где это находится?

Я покачал головой.

– Почему бы и нет? Но какая вам в том польза? Ведь я, как я не устаю объяснять каждому, кто готов слушать – а не готов никто, – не имею и никогда не имел представления, что происходит.

Ее улыбка погасла, и она чуть взмахнула левой рукой. Усатый съездил меня с другой стороны.

Он размахнулся не больше чем на фут, но у меня посыпались из глаз искры, и звон стал вдвое громче.

– Господи, – промямлил я, чувствуя, как стекает по подбородку слюна, – парень хорош. Где вы его взяли?

Она не ответила.

Я спросил:

– Случайно, не в Багдаде?

Она задумчиво нахмурилась.

– Как ты проницателен, Дэнни. Ты почти угадал. В действительности он курд. Конечно, Курдистан и Багдад – разные миры, и все же ты попал почти в яблочко. Может быть, ты бывал в тех местах и знаком с населением?

Несмотря на интонации допроса, фраза прозвучала не вопросом, а светской болтовней за коктейлем. Я не стал отвечать.

Глупо с моей стороны. Она шевельнула рукой. Я получил удар.

– Это был вопрос, – напомнила она.

– Нет, – ответил я, – я никогда не бывал ближе к Курдистану, чем баночка козьего йогурта.

Она улыбнулась:

– Хорошо, что Аттик тебя не понимает. Если бы понял он мог бы ударить тебя… автономно.

Она хихикнула.

– Курды весьма стремятся к автономии.

– Зачем?

– Ты его оскорбляешь.

– Я? Оскорбляю? Аттика? Когда это мухи оскорбляли ослов?

Аттик ударил снова.

Из уха, расположенного ближе к нему, текло не машинное масло, и все же я попытался рассмеяться.

– Ох, боже мой. Миссис Ренквист, вам бы следовало придержать обучение Аттика английскому, пока он кого-нибудь не обидел.

По-видимому, недовольная и этой малостью открывшейся информации, миссис Ренквист с мрачноватым видом откинулась на подушки трона.

– Это ведь был он, не так ли?

– В самом деле, мистер Кестрел, – начала она, – если вы настаиваете…

– Этот шут Аттик…

– Подожди! – приказала она, предотвращая очередной удар.

– …заморочил голову простаку из теленовостей? – Я потряс головой, как отряхивающийся от воды пес. – Черт, не могу вспомнить, как его звали. Но это был не Джеральд. Или Джеральд там тоже был?

Она наблюдала за мной.

Желчь мешала мне говорить.

– Это ведь Аттик по вашему приказу провел фальшивую сделку с Хэйпиком во время войны в Заливе? А не ваш сын?

Герли молчала.

– Я ошибаюсь?

Она извлекла из тени рядом с троном маленький колокольчик.

Я еще не кончил:

– Аттик и Джеральда убил, миссис Ренквист? За то, что он провалил обмен с Рени?

Она стискивала колокольчик обеими руками, прижав пальцем язычок, и смотрела на меня.

– А диктора из «Прогноза прогноза» погоды он убил? Не помню, как ее звали…

– Каррингтон, – спокойно напомнила она. – Кто сказал, что он ее убил?

– Я сказал. Непредвиденная свидетельница? Ему было приказано ее убить или это было автономное решение?

Она выпустила раструб колокольчика и держала его теперь за резную деревянную рукоятку, задумчиво рассматривая меня. Потом она чуть заметно шевельнула кистью, так что колокольчик еле слышно звякнул. Казалось, она решила проверить, насколько тихо он может звонить.

Дверь слева от трона немедля открылась, обнаружив укрытую капюшоном фигуру. Миссис Ренквист томно повела в мою сторону двумя пальчиками. Человек в капюшоне, опустив голову, приблизился. Он него распространялся аромат пачулей.

Неизвестный опустился на колени рядом с креслом и мягко развернул мои руки на подлокотниках ладонями вверх. Я воспротивился. Когда ребро ладони Аттика ударило меня над ухом, человек поднял голову, и я увидел страшные шрамы на лице под капюшоном.

Кровь едва успела свернуться. Из свежей раны в форме круга сочилась сукровица. Покрывающая ее мазь блестела. Скулу и надбровную дугу явно рассекло до кости. Лицо походило на риф, открытый большим отливом.

– Это Тедди, – представила миссис Ренквист. – Тедди недавно жестоко изуродовали.

– Разбитой бутылкой, судя по его виду.

– Да, – задумчиво произнесла миссис Ренквист, – в руках твоего друга. Ты слышишь, Тедди? – добавила она, словно обращалась к ребенку. – Человек с бутылкой любил этого человека в кресле. Они были как братья.

Занятый работой Тедди развернул кратер глазницы в мою сторону. Ужасная улыбка растянула его губы с одной стороны, по уголок с другой по-прежнему отвисал вниз.

– Поражены нервы, – пояснила миссис Ренквист. – Симптомы… неутешительные.

– Ага. Похоже, Джон хорошо прицелился.

Я широко улыбнулся Тедди.

Усмешка Тедди пропала, его лицо дернулось, и он жестоко затянул мне руку ремнем.

– Джон Пленти проявил черную неблагодарность, обокрав нас, – сказала миссис Ренквист. – Когда он был никем, мы вытащили его из этой ужасной коммунальной студии-крольчатника в гавани Охотничьего мыса. Он тайно изучал работу над фигурой, а сам малевал большие бессмысленные абстракции на публику – вот только публики у него не было. Едва взглянув на его наброски фигур, мы назвали его дураком. Он растрачивал свой талант на сюрреализм и экспрессионизм – на так называемую интеллектуальную живопись. Чушь. Мы рискнули предложить ему десять тысяч долларов за портрет – за всю жизнь не видел таких денег. Он закончил картину за месяц. Шедевр. У него сразу появилась собственная студия, деньги в банке, женщины, которых он мог… писать. Под конец он запрашивал семьдесят пять тысяч долларов за портрет.

Она с отвращением фыркнула.

– Если бы не мы, Джон Пленти сейчас рисовал бы пальнем в каком-нибудь приюте для ветеранов.

– И, возможно, был бы жив, – возразил я.

– Это хорошие деньги, – прогремела она, – и из них Джон не больше шести или восьми тысяч платил за одну из твоих несчастных рам.

– Так значит, – сказал я, – Джон удвоил цену на мои рамы за ваш счет.

Она зашипела и умолкла.

Надежно притянув мою руку к подлокотнику посредством двух прочных ремешков, Тедди передвинулся к левой. Ему приходилось держаться так, чтобы не заслонять меня от миссис Ренквист, но, несмотря на это и несмотря на его раны, работал он ловко. Повтори одно и то же много раз, и обязательно научишься.

Миссис Ренквист с презрением проговорила:

– К услугам Джона Пленти были самая известная галерея в городе – галерея Ренквист – деньги в банке и никаких забот. И тут он связался с этой… с этой…

– Бродяжкой? – предположил я. – Помоечницей?

– Помоечницей, – повторила она, словно пробуя слово на вкус. – Мы находим такое определение слишком мягким, однако оно все же приоткрывает вершину айсберга. Джон имел глупость влюбиться в нее, отчего обмануть его стало еще проще. Рени довела его до попытки обмануть нас!

Она вдруг так стиснула колокольчик ладонями, что он придушенно звякнул.

– Нас, свою наставницу, – бормотала она.

Закрепив мне вторую руку, Тедди прошуршал по ковру и исчез в сумраке за троном. Он двигался легко, как полиэтиленовый пакет, гонимый ветром.

– И свою королеву? – спросил я тихо.

Она царственно кивнула.

– Джон Пленти, Рени Ноулс, Томми Вонг – они ослушались свою королеву? – прошептал я так тихо, что не был уверен, расслышит ли она.

Тедди вернулся с двумя хрустальными чашами для пунша и тремя бургундскими полотенцами. Он расстелил полотенца на полу под каждой рукой и на каждое поставил одну из чаш. Третье он постелил мне на колени и заботливо подоткнул концы под бедра.

Взгляд миссис Ренквист еще не вернулся из тех далей, куда она устремила его.

– Они ослушались нас, – просто сказала она.