Текст книги "Тайна "Сиракузского кодекса""

Автор книги: Джим Нисбет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Джим Нисбет
«Тайна „Сиракузского кодекса“»

От автора

Самая сердечная благодарность Жан-Пьеру Делюкс, чье гостеприимство и моральная поддержка укрепили мою решимость начать работу над этой книгой.

Эммануэлю Лавуа – за то, что он «классный» парень;

Дэвиду Коепке – за то, что он такой, какой он есть;

Тому Голдвассеру, Сидни Джонс и Брюсу Ричману за своевременную экспертизу;

издателям «Пангелин пейперс», «Гэт» и «Полар», давшим первые рецензии на эту работу;

и Кэрол – за массу удовольствия.

Автор снабдил эту книгу сведениями из многих исторических книг. Он спешит заверить их уважаемых авторов, а также читателей, что ни в коем случае не собирался проявлять неуважение к этим научным трудам:

Энтони Бридж «Феодора, портрет на византийском фоне»;

Роберт Браунинг «Юстиниан и Феодора»;

Шарль Диль «Феодора, императрица Византии»;

Эдуард Гиббон «История упадка и разрушения Римской империи»;

Роберт Грейвс «Стратиг Велизарий»;

Гарольд Лэмб. «Феодора и император»;

Прокопий «Война с персами. Война с вандалами. Тайная история».

Дополнительная благодарность мистеру Бернарду Ноксу за чрезвычайно информативное предисловие к «Одиссее» в переводе Роберта Игла.

Памяти Мишель Дебрун

Но какая мучительная истина содержалась теперь в этих строках «Дневника поэта» Альфреда де Виньи, которые он прежде читал равнодушно: «Когда некто чувствует, что поражен любовью к женщине, он должен спросить себя: кто окружает ее? Что за жизнь она ведет? Все его будущее счастье в ответах на эти вопросы».

Марсель Пруст. По направлению к Свану

У приговоренных людей стесняются спрашивать, за что они приговорены; так и у очень богатых людей неловко бывает спрашивать, для чего им так много денег, отчего они так дурно распоряжаются своим богатством, отчего не бросают его, даже когда видят в нем свое несчастье: и если начинают разговор об этом, то выходит он обыкновенно стыдливый, неловкий, длинный.

Антон Чехов. Случаи из практики

Есть место, где я должен быть, но я не знаю, где оно.

Джон Борланд (1946–1994)

ЗНАКОМСТВО

I

Я впервые увидел Рени Ноулс, когда она выпадала из платья. Ярд черной ткани, держащийся на узких чернильного цвета лямочках, напоминающих спагетти, которые упорно сползали то с одного, то с другого ее плеча. Она всякий раз аккуратно водворяла ноготком непослушную ленточку на место, то есть на голое плечико, точно поправляла ремешок вентилятора. Линию загорелых округлых плеч продолжали такие же красивые руки, ниже локтей золотился, да простится мне такое сравнение, как прибитые ветром и дождем колосья, пушок. Ее коже, как и колоскам, солнце шло только на пользу. Сколько ни загорай, она, защищенная самой природой, останется золотистой и мягкой, не обгорит и не облупится. И ее животик – надо думать, тоже покрытый пушком – мог загореть до цвета темного шоколада и напоминал бы тогда, если присмотреться поближе, сумеречный ландшафт в стиле Мандельброта. [1]1
  Бенуа Мандельброт – основатель фрактальной геометрии. Изображения ландшафтов, описываемые фракталами, поразили своей красотой мир. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]

В том, что она выпадала из платья, капризы лямочек винить не приходилось, женщина слишком много выпила. Помада размазана, колени подгибаются – но все равно она оставалась привлекательной. Хорошенькой, как женщина, которая следит за собой или – если судить по камню в обручальном кольце на пальце этой дамы – за которой следит некий мужчина. Однако такая внешность достается далеко не всякой. На ее лице, например, не видно было ни следа забот, которые доставляют дети, ни жесткости, которую накладывает бездетность. Дети, как говорится, заботили ее не более, чем ей того хотелось. Но другой опыт она уже успела где-то получить. В ее глазах была грусть, которая, вырвавшись в мир с этого гладкого, без морщинки лица, могла бы остановить войну и заставить расступиться воды залива.

Может быть, она и не замечала, скольких трудов стоило ей удержать платье на месте, тем более что и платья на ней было не так уж много. Результат был тщательно продуман и достигнут. Почти каждый из присутствовавших мужчин поглядывал на нее, или старался не поглядывать на нее, или застенчиво держался в сторонке, или не удерживался в сторонке, и все это походило на движение скрепок в коробочке, к которой поднесли магнит.

Для столь откровенного внимания имелась еще одна причина. Из дюжины картин, висевших на стенах, две представляли ее во всей драгоценной наготе. Я говорю «драгоценной» не только потому, что полотна сорок на шестьдесят дюймов – не маленькие картинки – были щедро оплачены, но и потому, что каждый зритель словно ощущал мазки краски, проведенные тонкой кистью по ее телу. Рамы тоже были роскошными, и не только потому, что их делал я, а еще и потому, что заказчик не поскупился на оформление. Я теперь этим зарабатываю на жизнь: багетчик, изготовитель рам для картин. Иногда – для очень дорогих полотен. Эта пара портретов, например, ушла за семьдесят пять тысяч долларов каждый. Рамы стоили по пять тысяч. Ручная резьба, чуть выщербленная, состаренная золочением по моему тайному способу, совершенно кватроченто – и хватит этой лапши на уши. Занимаясь отделкой, я заинтересовался прекрасной моделью. И вот она собственной персоной.

Когда она предстала перед нами, я платил свою долю комплиментов Джону Пленти, художнику, которому и посвящался вернисаж. Джона, понятно, обступило немало народу: меценаты, владельцы картин, одолженных для выставки, друзья, парочка торговцев.

Она только и сказала: «Джон», разом заглушив светское пустословие. Круг гостей распался. Он, тоже пьяный на свой царственный манер, уставился на нее. Может, кому и показалось, что глаза его разок мигнули, но теперь они просто светились: два штормовых фонаря на борту его разума, среди алкогольного моря.

Я довольно давно знаком с Пленти. Вопреки негласным правилам общества, в котором ему теперь приходилось вращаться, несмотря на цены, за которые уходили его работы, и на ложи в опере, в которых ему приходилось отсиживать положенные часы, он оставался надежным клиентом. Когда женщина в крошечном черном платьице назвала его по имени, он машинально обернулся, словно согретый теплом ее голоса. Но, когда их глаза встретились, что-то пошло не так. Накрыв своей медвежьей лапой ее тонкое плечо, Джон неловко оттеснил ее в сторону, они обменялись парой фраз, а потом она вырвалась. Джон смотрел ей вслед. На его лице странно смешались желание и покорность.

Герли Ренквист, владелица галереи, вплыла в круг, заслонив своим объемистым телом предмет, отвлекший художника. Проделано это было профессионально. Пленти, продолжая оглядываться, послушно отправился за ней знакомиться с мистером Кааном из Беверли-Хиллз, представлявшим «рынок».

Группка людей распалась. Женщина в черном сарафанчике осталась передо мной.

Мне стало любопытно.

– Идем! – вдруг сказала она, взяла меня под руку и направила к широкой стеклянной двери. – Смотри, какой вид. Разве тебя не тянет туда прыгнуть?

В ее голосе звучал вызов, который превращал вопрос в подначку. В этом была такая непосредственность!

Вид, что и говорить, был хорош. Если бы кому удалось закрепить резиновый жгут на двойных башнях моста Золотые Ворота, из такой рогатки он сумел бы запулить солнце в самый Нью-Йорк. А так солнце купалось в трепещущей атмосфере волшебного вечернего часа, как шарик, медленно тонущий и глицерине, и цвет его косых лучей становился гуще, – настоящая мечта кинооператора. Предпоследние лучи превратили хрусталь на серебряных подносах в друзы высоких кристаллов. Пейзаж и манил, и отвращал, словно какой-нибудь грот «мерцбау». [2]2
  Имеется в виду «обитаемая скульптура» (или «мерцбау») Курта Швиттерса, представляющая собой систему гротов различной тематики.


[Закрыть]

Сложная механика светской вечеринки с коктейлями в приглушенном аккомпанементе болтовни напоминала гирлянду хрустальных колокольчиков, отполированных пергаментом с жемчужной крошкой, тихонько позванивающих вразнобой. Может, я и преувеличиваю, но сейчас, оглядываясь назад, ясно представляю тот миг как грань между нашим миром и миром не просто иным, а следующим.

По стеклянным, а не пластиковым подставкам для графинов и по приглушенным голосам понятно было, что этот вернисаж – из фешенебельных. На таких мероприятиях среди тихих переговоров почти всегда выпадает момент внезапной тишины, поднимающейся и спадающей волной молчания между вторым и третьим коктейлем. Женщина в черном выглядела и вела себя так, будто начала пить еще утром и занималась этим весь день. Теперь, сильно разогревшись, она проявляла лишь два желания: избавиться от платья и нырнуть в закат.

Ее кожа, там, где она касалась моей, была теплее воздуха в комнате, и от нее исходил запах каких-то ночных цветов. Я спросил, как ее зовут.

– Рени.

Она крепче сжала мою руку и как бы в задумчивости повторила свое имя, забыв поинтересоваться моим. Даже на каблуках она была двумя-тремя дюймами ниже меня, так что я невольно чувствовал запах ее волос: лаванды, табака и джина с лаймом; новой обивки, электронных сплавов – запах другого мира.

Всякому мужчине приятно, когда женщина держит его за руку, даже если эта женщина понятия не имеет, кто он такой, – на секунду ему позволено, даже не сознавая того, ошибиться, проникшись к ней доверием. Она, если ей вздумается, может нанести боковой удар глазами, но и руки вполне достаточно.

– Если не разобьешься при падении, можно доплыть до Японии и совершить сеппуку.

Она, словно бы про себя, добавила:

– «Ку» – живот, «сеппу» – резать. Я смотрела в словаре.

И повысив немного голос, продолжала:

– Если, конечно, вас не утянет в глубину гигантский спрут. Тогда вы не успеете и…

– Кстати, о суши, – перебил я, глядя в окно. – В джапантауне есть одни ресторанчик. Может, вы его знаете? Шеф готовит за крепостной стеной барной стойки, окруженной рвом.

Она промолчала.

– Они там ставят блюдца на маленькие баржи и спускают на воду, – указательным пальцем свободной руки я нарисовал в воздухе кружок.

Она крепче сжала мне руку.

– Гости вылавливают те блюда, какие им по вкусу. А я, будучи почетным членом клуба под названием «Не суши ли заканчивают пищевую цепочку там, где тяжелые металлы, поднимаясь, встречаются с фекальным илом?» – я содрогнулся, – в этом местечке могу искренне насладиться темным пивом «Саппоро». Пены полкружки, зато чистейшее вегетарианское блюдо. Я сижу с пенными усами на верхней губе и наслаждаюсь зрелищем пурпурных гонад морских ежей, что избавляет меня от необходимости оплачивать их проход в мой аппендикс.

Она поморщилась, но все же не сдержала смешка.

– Печень, – заключил я, – совсем другое дело. Необходимый орган. Никогда не помешает иметь запасную печень между собой и концом пищевой цепочки. Две печенки лучше, чем одна печенка, – вот главный довод против вегетарианства. А потому не позволите ли угостить вас где-нибудь бифштексом?

Она подняла глаза на меня, как раз тогда, когда я взглянул на нее. В ее глазах не было и намека на мысль, что я сумасшедший. Мало того, что они оказались цвета голубоватого перламутра, каким иногда инкрустируют гитары – не такие глаза ожидаешь увидеть на загорелом дотемна лице, – так в них еще стояли слезы. Слабая улыбка успела удержать ее от истерики.

– Судя по вашему виду, он пойдет вам на пользу, – добавил я.

– Терпеть не могу суши, – выдавила она, едва сдерживая слезы.

– Суши – еще не конец света, – поспешно заверил я, с трудом сохраняя в голосе легкость, похищенную головокружительной глубиной этих глаз. – Вот телевидение – это да. Но в преддверии конца света нет ничего лучше ломтя оленины с острой горчицей на свежем сухарике и терпкого каберне. Хотя, – продолжал я, указывая на вид за окном, – лучше, пожалуй, выйти не через окно, а через дверь.

Она повисла на моем локте так, что стало ясно: преодолеть следующие несколько шагов – скажем, от одного фонарного столба до другого – она может только по инерции.

– Может, вам стоило потренироваться с этим нарядом дома, прежде чем появляться в нем на вечеринках, – посоветовал я, взяв на себя смелость деликатно, кончиками пальцев, вернуть ей на плечо соскользнувшую бретельку. – Тогда незнакомые мужчины перестали бы к вам приставать.

В сиянии ее кожи можно было купаться. Я не шучу – и не думаю, что эффект этот был искусственным. Просто поразительно, что способны сотворить немного денег и времени, пляж, и солнце, и хорошее кокосовое масло, не говоря уже о природной красоте. Эти мысли вывели меня к первой, которая пришла мне в голову, едва я увидел ее громко смеющейся над словами какого-то шута в смокинге: смеющейся откровенно для того, чтобы его сплавить. Цепь моих мыслей по восходящей была такова: «Она красива»; «Нет, она очень красива» и «Да, она мне не по карману».

– Всем им нужно одно, – сказала она.

Пока я старался избавиться от своих мыслей, мимо нас прошел сын владелицы галереи, и она вдруг заявила, что при всей ее «любви» к суши, она не раз бывала в том ресторанчике, обычно по случаю кинофестивалей. Она с сожалением добавила, что знает в Сент-Джоне суши-бар еще лучше.

– Сент-Джон? – осведомился я. – Это речной поселок близ Бениции?

Послав мне взгляд благодарности, почти осушивший ее глаза, она ледяным тоном поправила:

– Сент-Джон – столица Антигуа, острова Антигуа с населением семьдесят две тысячи человек, – и добавила, что там, в отличие от джапантауна, подают отличные пончики.

Сын миссис Ренквист прошел мимо.

– Отменная великосветская колкость от девушки, у которой еще слезинки на глазах не просохли, – буркнул я. – Так к чему это вы? Способны кусаться и во сне? Или зубки у вас не такие острые, как язычок?

Она прижала два пальца к моим губам, совершенно поразив меня этим жестом. Искренне и с немалой горячностью проговорила:

– Если я вцеплюсь в вас зубами, вам уже не вырваться.

И это было сказано с такой нежностью, что я заткнулся.

Она поймала меня на том, что я судил ее по компании, в которой она оказалась. Но Джон Пленти по крайней мере не малевал халтуру, выражающую безграничное одиночество, между утренним кофе по-ирландски и полуденным аперитивом, за которым с мукой рождал названия вроде «Бесконечная лихорадка» или «Пляж грусти». И я, между прочим, для таких полотен рам не делал – во всяком случае, в последнее время.

Я поймал ее ладонь.

Она потянула меня куда-то. Я полагал, что потратил достаточно времени на флирт, который завел, только чтобы ее успокоить. И чувствовал скорее уверенность, нежели сомнение, что скорее не нуждаюсь, чем нуждаюсь в ее обществе. Всегда полезно предугадать измену своим убеждениям, даже если падение уже свершилось.

В дальнем конце зала миссис Ренквист постучала ножом о бокал для шампанского, чтобы привлечь внимание собравшихся и обеспечить паузу в вечеринке. Рени, словно проснувшись, стряхнула свой позор. Она отодвинулась от меня, разместила на плечах бретельки и поблагодарила меня так холодно, будто это я их сдвинул, что было черной неблагодарностью, после чего пробормотала что-то еще. Я не расслышал. Но она была так пьяна, что, дабы держаться прямо, ей пришлось широко расставить ноги, отчего черная юбочка, изначально весьма узкая, подтянулась вверх по загорелым бедрам, освещенным последними лучами солнца, снизошедшими в этот вечер на Западное побережье.

И здесь пушок – подумал я и смутился. Пушок младенческого личика, но не на младенце… Что понадобилось Ясону в Колхиде? А может, я спутал историю. Но не успел я разложить все по полочкам, как Рени села на пол.

Это тоже надо было видеть, и я не стану этого описывать, полагаясь на воображение читателя и не находя удовольствия в унижении женщины. Она была пьяна. Мы все это понимали. Но при этом она была хороша, а эти два свойства практически непримиримы. Что мы способны простить близкому другу и никогда не прощаем случайно увиденному незнакомцу… Вот такой она и была. Жизнь кончена, помада размазана, тонкий след карандаша для подводки век тянется по щеке вслед за единственной слезинкой.

Собравшиеся старательно ничего не замечали. Однако сын миссис Ренквист, по имени Джеральд, заботливый гомосексуалист в чудном смокинге, тут же принялся нашептывать Рени, что не стоит показывать так много ради столь мизерного результата. Он ласково журил ее, поднимая на ноги, но прежде, чем он или Рени успели овладеть положением, Рени не сдержала всхлипа, прозвучавшего неподдельно трагически. И тут до меня дошло, что она чем-то очень напугана.

Джеральд бережно поднимал ее и случайно встретил мой взгляд. Мы немного знали друг друга. Я не видел повода для осуждения. Может, он пожалел ее, или эта сцена повторялась не в первый раз: не настолько часто, чтобы совсем наскучить, но достаточно, чтобы, не проявляя неуместной стыдливости, постараться все же прикрыть ее срам от свидетелей. Так или иначе, он пытался помочь. Скандал в галерее был ему не с руки, а, с другой стороны, он и так потратил немало сил, устраивая все мероприятие, угощение, парковку и бог весть что еще, и забота о подвыпивших дамах была не главной его заботой в то время, когда его матушка торговала картинами. Он заворковал – утешительно, сколько я мог разобрать, и до моих ушей долетело несколько слов.

– Ну-ну, милая. Ты, главное, отдай мне ключи. Остальное уладится. Ключи, милая. Вот умница. Все будет хорошо…

Я огляделся.

К нам были обращены в основном спины – посетители добросовестно внимали речи хозяйки, посвященной возвышенной отверженности гения.

– …И слава Богу, который еще посылает нам художников, подобных Джону Пленти, достаточно отважных и одаренных, чтобы пойти на риск передать раскол…

И дальше в том же духе. До сих пор мы по большей части считали его просто талантливым.

Джеральд выпроводил Рени в кухню, и я пошел за ними. Здесь все блестело светлым металлом и кафелем, и все здесь предназначалось для самого технологичного приготовления пищи. Какие-то люди в белых куртках расставляли батареи бокалов шампанского, готовясь к следующему тосту, который будет, когда миссис Ренквист ослабит хватку на чековой книжке. Семьдесят пять штук – недурной кусок пирога, а Джон Пленти любил жить на широкую ногу. Но картина по такой цене может долго сиять на стене галереи в гордом одиночестве.

У самой двери нашелся стул. Джеральд усадил на него Рени, устроив так, чтобы ежеминутно пробегающие туда-сюда официанты ее не беспокоили. Он попросил меня подержать ее, пока он раздобудет воду, кофе и аспирин. Едва он отвернулся, Рени ловко стянула один бокал с проносящегося мимо подноса и опрокинула его в себя. Отрезвляющее зрелище. Джеральд вернулся, как раз когда я вынимал из ее руки опустевший бокал, и только тут он впервые выдал, как натянуты у него нервы, притопнув ногой, словно хотел стряхнуть ползущую по его штанине божью коровку.

Я посоветовал ему не беспокоиться: у меня завтра напряженный день и я все равно собирался уходить. Я с огромным удовольствием доставлю ее домой.

II

Джеральд даже не спросил, знаком ли я с ней, но его лицо выразило огромное облегчение. Так хамелеон на глазах меняет серо-зеленый окрас на кобальтовый. Только уголки воротничка у него вздрагивали. Покончив с этим неприглядным эпизодом, он мысленно уже вернулся к основному занятию – помогать матери продавать пьяным гостям картины.

Узкая черная ленточка опять обвила трицепс – кольцо Мебиуса, нарисованное модным штрихом на теле, но теперь стал виден и верхний шов корсажа – тоже цвета загара. Джеральд проявил изысканную тактичность, восстановив статус-кво словно бы не коснувшись кожи, но в его жесте была еще и нежность.

Представитель фирмы, обслуживавшей банкет, принес накидку Рени, и Джеральд помог ей завернуться в этот жакетик без рукавов, который не согрел бы и собачонку чихуахуа. Затем он освободил меня от ее сумочки и отыскал в ней ключи от машины, допустив легкое движение одной брови в припадке чувствительности, когда его пальцы нащупали полупустую бутылку джина.

К этому времени веки Рени были приспущены, как флаги на мачтах.

– Месяц назад, – доверительно поведал мне Джеральд, показывая ее ключи, – мы вызвали такси, чтобы доставить миссис Ноулс домой после шумного ужина в Пострио. Но мы упустили из вида, – распевно продолжал он – забрать у нее ключи.

Он пригнулся к Рени, позвенел связкой ключей у нее перед носом.

– Да-да, мы забыли забрать эти гадкие старые ключи.

И он выпрямился, изобразив всем видом суровость.

– Думаете, попав домой, наша маленькая ведьмочка отправилась в постельку? Как бы не так! Она всучила таксисту двадцатку и велела подождать ее возвращения. Дома она заглотила пару стаканчиков… чего там? – водки или шнапса, или… – он склонился к ней, – граппы?

– Героина, – пробормотала Рени, глаза у которой совсем слипались.

– Охотно верю, – фыркнул Джеральд и выпрямился. – А болван-таксист послушно отвез ее обратно в Пострио. Болван-лакей подогнал ей машину со всем почтением, не сомневаюсь, учитывая, сколько она дала ему чаевых, но эта почтительность стоила ему места. Она проехала целых десять кварталов, прежде чем разбила машину, врезавшись в задний бампер пустого школьного автобуса, припаркованного на Гроув-стрит.

Джеральд погрозил пальцем:

– Прямо перед Дэвис-Холлом, как раз в антракте, на глазах у двух-трех сотен известных в свете лиц, куривших сигареты футах в сорока на другой стороне улицы. Все гадали, как ей удалось так далеко заехать.

Рени звонко щелкнула пальцами, как собака щелкает зубами на надоедливую муху. Но Джеральд уже заканчивал выступление и со значением тронул меня за рукав.

– Полиция была тут как тут, и полицейские с доброй половиной друзей Рени – с курящей половиной – видели, как она выбирается из обломков, пьяная и неуместная, как Трумен Капоте на похоронах Бобби Кеннеди. Представляете?

Он отцепил от связки ключ зажигания и контроль сигнализации и показал ей.

– Каков бы ни был вопрос – напившись, его не решишь.

Рейн потянулась за ключами с тем же проворством, с каким облегчила поднос с шампанским, но Джеральд легко отдернул их и мрачно усмехнулся.

– Героин… Неплохая мысль. Он мог бы поумерить вашу активность.

Два ключа он опустил себе в карман, а остальные вернул в сумочку, которую отдал мне.

– Когда доставите ее домой, – попросил он, – скажите мужу, что ключи от машины я пришлю утром.

«А! – подумал я. – Еще и муж…»

– Я бы их отдал и вам, – мрачно добавил Джеральд, – но без них вы будете не столь беззащитны перед щупальцами ее коварства.

– Опять всплывают головоногие, – заметил я.

Джеральд не пропустил удар.

– Как правило, они держатся на большой глубине, – угрюмо кивнул он, – где им и место.

Мы, подпирая с двух сторон, направили Рени между стальными столами, вымощенными подносами с рулетиками из дыни, завернутыми в ветчину и фигурными паштетами – глазки из маслин и ресницы из петрушки, – мимо беззвучно поворачивающейся переносной телекамеры к служебному выходу из кухни. Джеральд назвал адрес на дальнем конце Бродвея, чуть восточнее Президио. Он вежливо подчеркнул, что желательно проводить Рени до самой двери и сдать на руки мужу или дворецкому, и закрыл за нами дверь раньше, чем мы спустились с порога. Он откровенно радовался, что избавился от Рени Ноулс.

Забрасывая ее сумочку на пассажирское место, я думал, что она за неделю, пожалуй, посещает три-четыре таких приема или вечеринки. Чтобы, так пьянствуя, сохранить потрясающую фигуру, надо не жалеть себя в гимнастическом зале. Ни одной лишней унции, как я заметил, усаживая ее в кабине, и к тому же теплая. Крошечная искорка энергии, быть может порочной энергии, мечущейся в поисках полезного, осмысленного или хотя бы поглощающего занятия, которому могла бы отдать силу нервов, а может, и разума. Пьяная, растрепанная, засыпающая, она еще горела. Фургон завелся. Счастливый случай приходит, когда ему вздумается. На полпути она постучала ноготком в окно, указывая на черный «БМВ», из тех грозных пантер с тонированными стеклами, турбонаддувом, низкопрофильной резиной и антенной, помимо других функций имевшей выход на джи-пи-эс. Машина на вид была новехонькой.

– Совсем как моя, – с отчаянием проговорила Рени. – Только, – она обернулась ко мне, – у моей сзади наклейка. Знаешь, что на ней? «Когда я в тебя врежусь, взгляни на меня».

Она рассмеялась.

Я старался вести машину, но все равно поглядывал на нее.

– Маленький голубой значок. Вот такой.

Она сложила треугольником большие и указательные пальцы.

– Ясно, – сказал я.

Она обернулась посмотреть в заднее окно.

– Нравится тебе моя машина?

– Вы, кажется, сказали, это не ваша.

Она обернулась и положила руку мне на плечо:

– Прошу прошения?

Я объехал ряд машин и вежливо вывернулся.

– Ключи у Джеральда. Вы же видели, он их забрал. Получите свою машину утром, когда будете в состоянии ее вести.

Она меня не слушала.

– Нет, не завтра, а сейчас. И куда-нибудь подальше. На Тахо – или в Рино. А как насчет Малибу? Палм-Спрингс?

– Отлично, – я не хотел ее раздражать. – Но давайте подождем, чтобы все фары смотрели в одну сторону. А сегодня обойдемся пикапом. Представьте, какое небывалое переживание!

Она моргнула, прижалась спиной к пассажирской дверце и стала меня рассматривать.

– Ты думаешь? Правда?

– Может, это напомнит вам студенческие годы.

– Студенческие… – она громко расхохоталась. Слишком громко. – Студентка!

– Ваш приятель не водил пикап? Вы начали прямо с «БМВ»?

– Мне было четырнадцать, – выкрикнула она. – Четырнадцать сраных лет!..

И замолчала.

– Студентка… – Она запахнула на груди жакетик. – Какого черта тебя занесло в такую компанию?

Машина вздрогнула, переехав канавку, отделявшую стоянку от улицы. Радио – оно у меня работает самопроизвольно – заиграло «Не уноси свою любовь» в исполнении Джона Колтрейна.

– Джон Пленти – мой друг и клиент, – объяснил я, уменьшив звук. – Вот я и заглянул к нему.

Она промолчала.

– Художник, знаете? Тот парень, что написал все эти картины.

Молчание. Я взглянул на нее.

– На стенах висели картины.

Она безмолвно наблюдала за мной.

– Там ведь вы на двух полотнах?

Нет ответа.

– Словом, – я пожал плечами, – я делал для них рамы.

Она сказала:

– Так это вы тот парень.

Я не знал, как это понимать, но предпочел услышать в тоне пренебрежение и замолк. Через пару минут молчания она потрогала дырку в виниловой приборной доске и спросила:

– Сколько же он у вас наездил?

– Девяносто две тысячи миль, – похвастался я, глядя на одометр, – и еще девятьсот две. Восемь лет назад я заплатил за него шестьсот долларов. И с тех пор ни одной гайки не поменял. Высокооктановый бензин, регулярная смена масла и фильтров, да еще на автострадах время от времени надо прожигать нагар.

Я погладил приборный щиток.

– Надежная лошадка.

– Шестьсот долларов!

Она была так потрясена, словно я сообщил ей, что свет звезды в поясе Ориона начал свой путь к Земле в год рождения Христа.

– Если подумать, – задумчиво протянул я, подъезжая к перекрестку, – вы, верно, за свой «БМВ» в месяц столько выплачиваете.

– Выплачиваю? – Она развернула зеркальце заднего вида, чтобы видеть себя. – Я расплатилась наличными.

Небрежно пригладив волосы, она опустилась на место.

– Однажды, – пригрозил я, поправляя зеркальце, – щупальца гигантского спрута проломят мостовую и…

– …приготовят суши из высшего общества, – рассмеялась Рени.

– За тот, что разбили, вы тоже расплатились наличными?

– Вот болтливый педераст! – огрызнулась она. – Конечно, расплатилась.

Рассматривая меня, она проговорила:

– По правде сказать, я думаю, человек, который восемь лет держится одной дребезжащей таратайки, мог бы остаться верным и женщине.

– Откуда вы взяли, что это не так?

– Вы нарываетесь на неприятности.

– С какой стати предлагать свою помощь значит нарваться на неприятности?

– А с той, что вы это сделали, чтобы произвести впечатление.

Я не собирался сворачивать к улице Ломбард, но зачем-то свернул.

– Вы и сами этим занимаетесь.

– То есть?

– На меня вы произвели впечатление. Впрочем, как и на всех остальных.

– Ха! Этим типам до меня дела – как до крысиного хвоста, им, между прочим, ни до кого дела нет. Они только рады, что от меня избавились. И все. Делу конец.

Я посмотрел на нее. Она сидела в самом дальнем от меня углу, забившись между сиденьем и дверцей, и следила за мной. Полосы света проходили по ее лицу, но глаза оставались в тени.

– Я думал, вы пьяны.

– Может, и была пьяна. А ты не был. Вполне мог бы остаться. Как знать, может, купил бы картину.

Я усмехнулся и отвел глаза, тут же обнаружив, что пропустил поворот на Давизадеро.

– У меня нет свободного места на стене.

– Все, конечно, заклеено снимками твоей матушки.

– Не забывайте и о сестре.

– Знаете, там были мои портреты.

– Я заметил, что они проданы.

– Они и не выставлялись на продажу. Их писали с меня, и принадлежат они мне.

– Так их написали с натуры? – Я ощутил легкое разочарование. Не прошло и пяти минут, как я сказал ей, что делал для них рамы. – Вы для них позировали?

– Да.

– Не верю. Пленти мог бы добиться лучшего сходства, используя воображение.

Она хихикнула.

– Наоборот, это было поучительно. А что ты имеешь в виду? – едко спросила она. – Это прекрасные портреты…

– Я думал, что знаю Джона Пленти.

– Ничего ты о нем не знаешь.

Тон стал еще резче.

Я взглянул на нее. Она ответила гневным взглядом.

На Бордерике включился зеленый сигнал, и я свернул налево.

– Бродвей у Бэйкер? – спросил я ее, чувствуя, как мое терпение иссякает.

Она не ответила. У ворот Президио я повернул к Лиону, и мы оказались позади сорок первого автобуса. Впрочем, у Юнион он свернул на восток, а я повернул на следующем перекрестие, по Грин. Мы выехали на крутизну Кау-Халлоу, миновали старое российское консульство, в котором теперь горел всего один огонек в окне третьего этажа. Свернули вправо на Давизадеро и съехали с холма на Бродвей, по которому я двинулся направо. Через полтора квартала она указала подъездную дорожку к дому, чуточку меньше ангара для дирижабля, зато гораздо красивее.

– Слушай, – вдруг заговорила она, неподвижно уставившись на дом. – Может, зайдешь, выпьем на посошок?

Я удивился.

– Мой муж будет очень благодарен, что ты доставил меня домой, – добавила она.

– Муж!.. – повторил я.

– Благодарный, – напомнила она.

– Может, как-нибудь в другой…

– Пожалуйста! – она опустила ладонь мне на запястье. – Я вела себя очень грубо.

Я перевел взгляд с большого дома на нее.

– Нет ли у тебя сестры?

Она улыбнулась.

– В парке под кипарисом.

Это был большой кипарис примерно на середине ряда деревьев, окаймляющих дорожку. Опадающие с ветвей иголки не оставляли лежать в покое: кто-то приходил раз в неделю, чтобы смести их куда-то и уделить немало времени остальным частям сада. Я за тридцать ярдов ощущал ночной запах жасмина, скрывавшего восточный угол трехэтажного здания. Перед западным углом высоким взрывом застыла бугенвилея.

Мне в это время следовало бы зевать, или перелистывать «желтые страницы» в поисках нового парикмахера, или разравнивать землю в любимом гробу, готовясь к долгому дневному сну – все что угодно, только не сидеть в машине перед богатой виллой с женой ее хозяина. Но грузовичок сам выбрал место для стоянки – он это умеет, что может быть естественней? – и мне осталось только заглушить мотор. Теперь стало так тихо, что слышно было, как плавает туман в ветвях кипариса, искавших зноя пустыни в сотнях миль от моря, посылавшего на место восходящих слоев воздуха холодный морской бриз по сухим руслам и каньонам. Что может быть естественней? Я вдруг ощутил аромат цветов на клумбах и горячий запах моторного масла, выступающего из-под сальника. Меня будоражило и злило это врожденное коварное предчувствие, которое растягивает такие минуты, заставляя задыхаться и вздрагивать на краю неизвестности. Но одиночкам известно, как это бывает. Начинаешь чувствовать себя одиноким.