Текст книги "Тайна "Сиракузского кодекса""

Автор книги: Джим Нисбет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Бодич сделал заметку.

– Где-нибудь должен найтись тюремный снимок.

– Игрушечный пенис, – сказал Дэйв.

– Скандал, – сказала Мисси.

– Очаровательно, – сказал Бодич.

ПРИДОННАЯ ФАУНА

XXVII

Студию Джон Пленти переделал из старого гаража на Портреро-хилл, пристроив в задней трети его чердачок вроде антресолей.

Иногда он разрешал загнать машину прямо внутрь. Но его «форд-эксплорер» с приводом 4x4, размером с мою квартиру, обычно захапывал себе все место для парковки. Иной раз по ночам, подвыпив, Джон включал фары «эксплорера», направляя их на портрет очередной светской бродяжки, над которым работал. Он сидел в водительском кресле, подхлестывая свое художественное восприятие квартой виски и рок-н-роллом, включенным на полную мощность. Час или два он сидел, играя в гляделки со своей работой сквозь ветровое стекло, и ненавидел себя.

Джон писал светские портреты, и писал хорошо. Он запрашивал высокую цену, каждый раз немного повышая ее по сравнению с прошлым, и завел привычку ворчать, как мала эта компенсация за портреты, которые обходятся ему дороже, чем владельцу. И Дориан Грей помог миловидной модели отказаться спать с Джоном, чтобы темная сторона его артистической натуры не отразилась на портрете, на котором модель представала тогда похожей на покойницу, от которой на полном серьезе шарахались зрители.

Танатос, смерть как философская идея, смерть как образ жизни, живая смерть, становилась темой портрета, а модель – последней метафорой, каркасом для идеи. Талант Джона особенно ярко разгорался от этой неудовлетворенности, которую многие назвали бы яростью, и эти портреты расхваливали те, кто способен был оценить, чего он в них достиг. Большинство клиентов, разумеется, просто бесились, хотя и остались без рогов. Иной раз кто-нибудь приобретал полотно, только чтобы иметь право его уничтожить. Это раздувало шумиху, и цены на работы Джона взлетали вверх.

Беда была в том, что перед Джоном, представлявшим, казалось, само воплощение гения – пусть второстепенного – Ренессанса, продававшегося то папе, то Медичи, эти женщины устоять не могли. Пусть второстепенный, он так близок, как большинству из них и не снилось, к некой стихийной силе, к подлинному творческому стимулу. Многие из них сознавали это, и действовали единственным способом, каким умели: они с ним спали. Точные, подробные, нежные, полные изысканной тонкости портреты тех, кто уступил ему, и сводили Джона с ума. Алкоголь, поглощавшийся в огромных количествах, добавлял масла в огонь.

Были и некоторые психологические факторы. Например, его отец сделал карьеру в морской пехоте и презирал сына, ставшего художником. Джон, чувствительный мальчик, все детские годы слушал, как отец пилит мать за то, что та защищала, и тем более развивала, яркий талант их единственного сына. Когда добродушный местный портретист, случайно оказавшийся гомосексуалистом, взял Джона к себе под крыло, давая ему уроки и материалы, бесплатно или за особую цену, трещина в семейной жизни внезапно превратилась в раскол. Отец Джона, серьезно и неподдельно стыдившийся компании, с которой водился Джон, пришел к странной, но навязчивой идее, что мальчик, которого он растил как своего, не мог быть – и в действительности не был – его плотью и кровью.

Простейшим побочным эффектом всего этого стало стремление Джона посредством сурового и редко нарушаемого режима остаться в свои пятьдесят три года в такой же форме, в какой его отец был в двадцать, когда выпрыгивал с плавучего танка на остров Иво Джима, неся на себе пятьдесят пять фунтов выкладки. Впрочем, возраст и выпивка брали свое.

Клиентам Джона ни к чему была картина без рамы. Поэтому рама Кестрела входила в цену покупки. «Портрет. Джон Пленти» гласили выставочные этикетки, а ниже и мельче шло: «с лакировкой, рамой, доставкой и размещением». Рамы бывали и простого багета, и со сложной резьбой; цены, которые запрашивали Джон или его агенты, основывались на моей оценке и эстетическом вкусе Джона. Нас обоих это устраивало. Прежде всего, если им не приходило в голову явиться в мастерскую и проинспектировать все в натуре, я мог не иметь дела с клиентами Джона, которые в большинстве своем были утомительны, избалованны и однообразны. Мне эти черты представлялись нежелательными, а вот Джону нравилось с ними спорить и даже издеваться над ними. Мне не было дела до его хищных забав, а мое скромное финансовое положение не касалось его. Уже много лет, в промежутках между щедрыми чеками и бутылками изысканных вин, мы оставались в каком-то смысле друзьями.

Когда я пришел стучаться в проржавевший фасад студии Джона, давно стемнело, и он был уже изрядно пьян.

Он приветствовал меня невнятным ворчанием и явственным запашком ружейного пороха. Закрывая дверь, Джон махнул мне на пару стульев в углу студии, а сам отправился за стаканом и льдом. Между стульями на низком столике, рядом с ополовиненной бутылкой «Джемисон», лежала коробка патронов и длинноствольный автоматический пистолет 25-го калибра. Вокруг на столе и под ним валялись гильзы. Одна залетела даже в стакан с виски и тускло поблескивала под кубиками льда.

На дальнем конце студии подвешенная к потолку лампочка бросала направленный луч на портрет без рамы, висящий на высоте человеческого роста на стене. Я подошел посмотреть. Картина располагалась в добрых пятидесяти футах от стула, с которого стрелял в нее Джон. Если он поставил себе целью обвести пунктиром пробоин милое нарисованное личико, то работа была выполнена на треть и выполнена неплохо. На портрете была Рени Ноулс.

– Лед, – глухо сказал Джон. – Стакан.

Он был сильно пьян.

– Спасибо.

Я вернулся к столу и Джон подал мне выпивку. В стакане лежали два кубика льда, остальное – виски. Крепкий коктейль.

Он наполнил свой стакан, после чего бутылка опустела на три четверти, и упал на стул.

– В ближайшее время больше не получишь.

Немного виски выплеснулось из стакана на его свободную итальянскую рубаху и осталось незамеченным.

– Если мы не выберемся за новой.

– Я за рулем, – бодро сообщил я и уселся на стул.

Джон сделал длинный глоток, поставил стакан на стол и поднял пистолет. Не сказав ни слова, навел его на мишень и спустил курок. Раздался щелчок, по выстрела не было.

– Дрянь!

– Терпеть не могу, когда такое случается, – из вежливости поддержал я.

– Я как раз перезаряжал, – пояснил он, выщелкивая пустую обойму, – когда меня грубо прервали.

Он пальцем выталкивал патроны из пенопластовых гнезд и забивал в обойму.

– Что, заряженных нет? – равнодушно спросил я.

– Увы.

– Но ты бы мог их достать.

– Дэнни, – устало проговорил Джон, – достать можно все что угодно. Неужели ты до сих пор не замечал?

– Нет, – задумчиво отозвался я, – не замечал.

Он ладонью забил обойму на место, загнал патрон в ствол и послал пулю. Со шлакоблочной стены за портретом осыпалось немного пыли. Пустая гильза звякнула о бетонный пол.

– У тебя двадцать пятый? – спросил я. – Для стрельбы по мишеням?

– Да.

– Пристрелян хорошо?

Он выстрелил.

– Очень.

Он выстрелил еще и еще раз. После короткой паузы опустошил обойму – еще пять или шесть патронов, – все по портрету.

– Пойди, посмотри, – сказал он, прихлебывая виски.

– Мне плевать, – сказал я.

– Точно, – сказал он, – так и надо.

Я оглядел длинное помещение.

– Тебе тоже?

Он обдумал вопрос.

– Трудно рисовать то, чего больше нет.

Джон никогда не мог рисовать по представлению по той простой причине, что свой запас воображения он исчерпал во Вьетнаме – еще один побочный эффект конфликта с отцом. Так что модель должна была ему позировать, и сеансы затягивались надолго. Это только подогревало близость, которая неизбежно возникала между ним и его моделью.

– Ты уже писал Рени.

– Уже писал.

– Два или три раза.

– Верно.

– Ноулс заплатил за картины?

– За эту – нет.

– Она не закончена.

Джон поставил виски и выщелкнул пустую обойму.

– Нет, еще не закончена.

Я подумал.

– Почему бы не всадить ей пулю в лоб?

Он посмотрел на меня. Я посмотрел на него.

– И покончить с этим.

Его глаза угрожающе вспыхнули, но он овладел с собой, и взгляд снова стал тусклым.

– Я художник, а не мясник.

В этом был смысл. Он знал, о чем говорит. Это различие удерживало его на грани здравого рассудка.

Я ждал. Когда стало ясно, что ждать нечего, спросил:

– Значит, так?

Он возился с коробкой боеприпасов.

– Кто ее убил?

Он пальцем заталкивал патрон в пружинную обойму.

– Парень с пушкой.

– Парень?

Он пожал плечами.

– Расскажи мне о ней.

– Тебе какое дело?

– Ты разве не слышал? Возможно, это я ее убил. И хотел бы знать зачем?

Он резко рассмеялся.

– Рени Ноулс на тебя бы и не оглянулась.

– Почему бы и нет?

– Потому что у тебя нет того, что ей нужно – было нужно, – вот почему.

– Так просто?

– Так чертовски просто, Дэнни бой.

Он вставил обойму и перебросил мне пистолет.

– Заряжен и взведен.

Я поймал оружие и бросил обратно, даже не взглянув. Он поймал.

– Так чертовски просто.

– А ты где оказываешься?

– Впереди тебя, Дэнни.

– По дороге куда?

Он навел пистолет на портрет.

– А это, Дэнни, дьявольски хороший вопрос.

Он выстрелил.

– Но не тот вопрос.

Новый выстрел.

– Ты, как обычно, задаешь не тот вопрос, не в то время и не в том месте.

Он сделал еще два выстрела.

– А пока ты задаешь не те вопросы.

Выстрел.

– Не в то время…

Выстрел.

– …и не в том месте…

Выстрел.

– …людей убивают.

Он палил, пока не опустела обойма.

– Ничего себе, – сказал я в наступившей тишине. – Что подумают соседи?

Он уронил дымящийся пистолет на стол и выругался. Взял бутылку, отозвался:

– Соседи боятся меня до усрачки.

– Это не улучшает стиль, – заметил я, пока он наливал себе.

Он предложил мне бутылку. Я отказался. Он перевернул ее над своим стаканом. Серебристая капелька упала из горлышка и бутылка опустела.

– Чем была для тебя Рени, Джон, что ты так завелся?

Он поставил бутылку на стол.

– Она была совсем ребенок, Дэнни. Это ты наверняка заметил.

– И что с того? С каких пор ты заботишься о женщинах, которых писал? Прежде я от тебя слышал одни жалобы.

– Верно, – признал он, – с морфологической точки зрения все они – несовершенные копии Мэри.

Мэри была первой и единственной женой Джона, и эта пластинка проигрывалась не в первый раз. Я знал мотив наизусть.

Он махнул стаканом.

– Большой дом, большие машины, большие путешествия. Большая семья, большой бассейн, еще один большой дом, еще одно большое путешествие. Попробуй не спиться до смерти, живи стильно, не поднимай слишком большую волну, присматривай за счетом, не промотай его на фиг, постарайся высидеть яйцо в инкубаторе, не разыгрывай простака, никому не доверяй, не попадай в газеты.

Он смотрел на меня.

– Попробуй тут не спиться до смерти. Время, понимаешь ли, девать некуда. И делать нечего. Забота о деньгах занимает час-другой, не больше, даже если относиться к ним серьезно. Сколько можно играть в теннис? Сколько можно посетить заседаний Общества Кусто? Сколько можно мотаться на каяках у Борнео?

– На мой взгляд, – с намеком сказал я, – чтобы спиться до смерти, не надо иметь столько денег.

Он поднял стакан в мою честь и прикончил его одним глотком.

– Нет, но деньги помогают.

Поставив пустой стакан на стол, он взялся за пистолет.

– Самое милое и страшное тут, что после того, как выпивка свела тебя с ума или погубила почки, деньги не только выкупят тебя из сумасшедшего дома, но и купят новую почку, чтоб ты мог снова ее губить. При небольшом разумном вложении капитала, – он рассеянно хихикнул, – пить можно вечно.

Он передернул затвор, всухую щелкнул курком, снова передернул и снова щелкнул впустую.

– Ты ее полюбил.

Улыбка погасла.

– Кого? – спросил он неприятно надтреснутым голосом. – Мэри?

– Рени.

Прошла целая минута.

– Рени? – спросил он. – Рени?

Джон заглянул в пустой ствол пистолета.

– О, не знаю. Любовь вроде как…

Он не стал договаривать. Осторожно опустил пистолет на стол и провел пустой ладонью по лицу.

– Пожалуй, так.

Он разглядывал свою ладонь.

– Ты знаешь, что есть разновидность клещей, живущих исключительно в складках на лбу человека?

Он заглянул в мой стакан.

– У тебя осталась выпивка?

– Не говоря об этом, – сказал я, передавая ему стакан, – все было примерно, как ты сказал, верно?

Он заглянул в стакан и кивнул.

– Я получил семьдесят пять тысяч долларов за две картины, которые сумел продать. Ты делал для них рамы.

Я пожал плечами.

– Тогда я не знал, кто она такая. Просто очередная работа. Хотя хорошая работа, – добавил я слишком поспешно.

– Вот именно, просто очередная работа.

Он чуть ли не хохотал. Он наклонил кран стакана в сторону мишени.

– Я за это собирался написать еще три десятка, знаешь?

– Ты бы писал их все бесплатно?

Мои слова потрясли его, как разительное прозрение. Он привстал, потом снова опустился на стул.

– Я бы писал их все бесплатно.

– Почему?

Он поморщился.

– Все начиналось просто как очередная работа, ты сам сказал. Богатый тип желает получить портрет хорошенькой молодой жены и не торгуется. Столько-то авансом, столько-то по окончании.

Он пожал плечами.

– Раму хотел попроще.

– Пусть тебя это не огорчает.

– Парень, – сказал он, – ты хоть иногда думаешь о деньгах?

– Конечно.

– Тогда почему ты ничего не делаешь, чтобы их получить?

– Я работаю.

– Ага. Вот именно. Ты работаешь.

Я мог сказать что-нибудь вроде: если тебя так волнуют деньги, почему ты не остался с Мэри? Но я и так знал ответ.

– Долбаный буддист, – буркнул Джон.

– Так работа превратилась в контракт с мечтой?

– Да. Так и вышло. Она приходила сюда дважды в неделю, позировала. Потом два дня превратились в три, потом в четыре. Она стала приносить бутылку вина и какую-то еду. Я сказал ее старику – как его?

– Крамер Ноулс.

– Точно, Крамер. Так его звали. Я сказал Крамеру, что с работой кое-что не ладится, но беспокоиться не о чем. Ему это не будет стоить лишних денег, просто времени уйдет немного больше. Я предложил за ту же цену приложить наброски. Сказал, что результат окупит ожидание. Он взял наживку. Очень скоро Рени проводила здесь все время. Она даже перевела сюда звонки.

– Звонки? Какие звонки?

– Деловые. Она занималась разным мошенничеством.

– Так все-таки мошенничеством или делом?

Он рассмеялся:

– Какая разница? Покупай дешево, если уж вообще покупаешь; продавай дорого в любом случае. Вот вся суть. Больше всего она водилась с тем архитектором.

– Томми Вонгом?

– С ним самым. У них было много общих дел.

– Он отпирается.

Джон нахмурился:

– Да ну?

– Да ну.

– Ну, после того как ее убили, и все…

Я указал на дальнюю стену.

– Похоже, твои чувства это не притупило.

– Ну да… Она мне нравилась.

– А Вонгу?

– Не знаю. Никогда его не видел. Но что бы он ни говорил, они с ней занимались всякими мошенничествами.

– Почему ты говоришь: мошенничеством?

– Мошенничество, дело… – нетерпеливо сказал он, – все равно они на самом деле ничего не делали.

– Ты хочешь сказать, не работали, как ты?

– Да, – с горечью согласился он, – как я.

– Ладно. Итак?

– И ничего. Спустя какое-то время все стало очевидно. Мне показалось, я должен как-то возместить это мужу.

– И Рени так казалось?

– Рени было все равно.

– С каких пор ты заботишься о мужьях?

Джон поерзал на стуле.

– Эй, Джон, ты же не чувствовал себя виноватым?..

Я нахмурился.

– Или чувствовал?

– Виноватым – не то слово. Мне хотелось… хотелось показать кому-то, всем и каждому – как бы это объяснить? Что я плачу свою долю. Что я честно расплачиваюсь честной работой?.. Нет. Мне хотелось написать портрет, на котором видны были бы мои чувства к Рени. Настоящие. Видно было бы, что дело не в деньгах. Не во лжи и обмане. Что это… – Он запнулся. – Друг, – сказал он наконец, – я здорово влип.

Стало быть, нас таких двое.

– И ты пошел к мужу?..

– Картина была готова. Я показал ему, и ему понравилось. Тогда я предложил ему сделку. Крамер, сказал я, картина хорошая. Но, простите, что я так говорю, в вашей жене есть что-то, что меня заинтриговало. С эстетической точки зрения, разумеется. Как насчет повторения? Я срежу цену вдвое. Я пойду еще дальше. Если картина вам не понравится, я оставлю ее себе, и вы не будете должны мне ни цента.

– Он снова взял наживку?

– С ходу. Сделка пришлась ему по вкусу. Герли Ренквист вечно нашептывала ему в ухо, какое хорошее вложение капитала – мои картины. И покупать за полцены в его стиле.

– У меня еще вопрос: ты тогда ничего не заподозрил?

Он глянул на меня и отвел глаза:

– Тогда – нет.

– Хорошо было?

– Хорошо? – он кивнул. – Жарко было, Дэнни. Я рядом с ней становился мальчишкой. Чувствовал, что на все способен. Я даже заговаривал о том, чтобы бросить эти игры с портретами, убраться из города, поселиться где-нибудь в горах, заняться настоящей живописью…

Он безрадостно рассмеялся.

– Настоящей живописью…

– Это если бы она все бросила и уехала с тобой, как я понимаю?

– Ну да. Не мог без Рени. Не мог без своей милой музы. Это было бы совсем не то… без моей милой музы.

Вспомнив Уэса, ковбоя Рени, я сказал:

– Она рассмеялась тебе в лицо. Нет?

– Нет, – вздохнул он, – она тянула время.

– Ага… Зачем?

Джон покачал головой.

– Возможно, это был мой проигрыш в сделке. Я так и не узнал. Наверняка, во всяком случае.

– Что произошло?

– Мы занялись дополнительным портретом – который, кстати, оказался хорошей картиной. Беда в том, что я написал его за две недели. Две недели! Никогда я такого не делал. Хотя вышло неплохо. Я писал, даже когда ее не было. Все эта чушь, которой я обычно прикрываюсь, вылетела в окно.

– Насчет распорядка работы? И подходящего освещения?

– Да. Все эти разговоры, что стул или кушетка должны быть задрапированы именно в тон освещению и что я работаю с 11:30 до двух, а зимой даже меньше, и только при северном свете – все это. Я раздобыл осветитель с регулятором температуры и писал, и писал… Картина стояла у меня перед глазами, парень. Я мог рассматривать ее в любой момент. Это было потрясающе. Знаешь, Дэнни?

Он выпрямился на стуле.

– Если бы она уехала со мной в горы… – Он замолчал.

Я только смотрел на него.

Джон снова откинулся на спинку стула. Через минуту он стал постукивать пальцами по краю стакана.

– Что еще?

Он двигал шеей взад-вперед, словно разминая усталый позвоночник.

– Я даже не показывал ее мужу. Поставил у стены, напротив своей кровати.

Он кивнул на антресоли.

– Была она со мной или нет, я каждый вечер видел ее портрет, прежде чем уснуть, и утром, просыпаясь. Это было мое любимое полотно. Таких картин я прежде не писал. Я тут ж заставил Рени позировать для следующего.

Он кивнул на дальнюю стену.

– Для этого. Не помню даже, говорил ли я ей, как доволен. Хотя, конечно, говорил. Наверняка я повторял это снова и снова.

Он выловил из стакана кусочек льда и расколол его зубами.

– Как сейчас.

– А что тем временем затевала Рени?

Он махнул рукой.

– Черт, Рени садилась позировать с телефонной трубкой в руке. Голая, даже замерзая, держала позу, но не выпускала и телефон. Я зарисовал ее с телефоном. Жуть. Она смеялась, когда я показал ей набросок. Я тоже смеялся. Пожалуй, я совершенно не обращал внимания, чем она занимается. Никакого. Сука.

– Тем и кончилось?

Он заглянул в пустой стакан.

– Она попросту перестала приходить. К тому времени я показал Ноулсу второй портрет, и он его зацапал. Он был на выставке в ту ночь, когда ее…

– Не похоже на тебя, Джон.

– Что на меня не похоже?

– Ты наконец создал что-то вечное и продал, да еще за полцены?

– Верно, Дэнни. Я был не в себе. Я бы что угодно сделал для Рени. Но мне вдруг стало все равно. Мне казалось, я чем-то обязан этому типу. Черт, я бы и в нормальном состоянии был ему благодарен, что он позволил мне столько месяцев валять свою жену. А новый я хотел избавиться к черту от этого портрета, вместе со всем, что мне о ней напоминало. Кажется, самое малое, что я мог сделать, – это отдать ему обещанную работу. Может, Ноулс и деревенщина, но он только взглянул на портрет и проворно полез за чековой книжкой…

Он остановился. Пьяный или трезвый, Джон держал себя в узде касательно вьетнамских ассоциаций. Он никогда их не использовал.

– Но не скорей, чем Рени от тебя ушла.

– Это точно, – сказал он. – Еще вчера она практически жила здесь. Натягивала чистые одежки из химчистки, разговаривая по телефону с этим Вонгом. А потом раз – и я не могу ее найти. Сотовый телефон отключен. Я сжег ее проклятые тряпки и пустил наброски на растопку.

Он мотнул головой в сторону выхода.

– Прямо там, на улице.

Он кивнул на простреленный портрет.

– Оставил только эту последнюю картину.

– Почему?

Он не ответил.

– Ты ее с тех пор видел?

Он покачал головой.

– Последний раз был последним. Ты там тоже был.

– На твоей презентации. Ты с ней говорил.

– Она была пьяна. И я тоже.

– Она сказала что-нибудь запомнившееся?

– Не много. Я не знал, чего ждать, и, что бы она ни сказала, не был уверен, что смогу это перенести. В тот момент меня здорово встряхнуло. Никогда не видел ее такой пьяной. Мне показалось, ей нужна помощь. И думаю, она готова была попросить меня помочь. Конечно, мне не было интереса ей помогать. Один раз укушен, второй – мазохист, верно? Я уже знал ее – лучше некуда. Как только она меня бросила без объяснений, на середине работы над картиной, у меня шоры упали с глаз, да и пора было, черт возьми. Я увидел все, что она говорила и делала, в другом свете, Дэнни. Это все было… Но дело обернулось забавным образом. В ту ночь, ты помнишь, было полно народу, и надо было заниматься бизнесом. Я вроде как договорился с собой, что отвечу «нет», что бы она ни говорила. Но не могу отрицать, меня к ней тянуло. Я вообразил, что пока она станет проверять, может ли по-прежнему вертеть мною, я смогу выведать, что у нее на уме. Я твердил себе, что если она вздумает попытаться, я разберусь с ней, прежде чем отказать. Как-нибудь выжму из нее. Я не отказался бы от маленькой мести после того, через что она заставила меня пройти. Но она едва принялась за меня, как кто-то или что-то заставило ее передумать. Сомнение отразилось у нее на лице. Я знал ее достаточно хорошо, чтобы его уловить.

– Что заставило ее передумать? Кто-то, кого она увидела в галерее? Чего она хотела?

– Не знаю. Мы в ту минуту погрузились в разговор, остались наедине среди толпы, так сказать. И не думаю, что дело было в чьем-то присутствии, хотя могло быть и так. И не думаю, чтобы она пыталась преодолеть свою привычку использовать мужчин, или в какой-нибудь подобной романтике. И что она стала меня опасаться, тоже не думаю.

– Так в чем же дело?

Он осторожно вздохнул.

– По-моему, Рени понимала, что впуталась в дело не по своим силам. И, думаю, знала, что для того, кого она в это дело втянет, оно тоже окажется не по силам.

– Все равно кого?

– Все равно кого.

Я вспомнил креола с его подручными.

– Ты мог бы ее защитить. Физически, я хочу сказать.

Он покачал головой.

– Я не успел понять, к чему она ведет, как Рени свернула разговор.

– Ты, в сущности, и не хотел знать, что происходит.

– Верно.

– Но в определенных обстоятельствах, может, и попытался бы ей помочь?

– Может быть.

– Что если бы ее жизни грозила опасность, без объяснений?

Он кивнул.

– Я попытался бы ей помочь без объяснений.

– Можно ли сделать вывод, – осторожно предположил я, – что Рени, отказавшись от твоей помощи, возможно, спасла тебе жизнь?

– Именно так, – сказал он, не глядя на меня и продолжая задумчиво кивать, – и потеряла свою.

Я не стал высказывать мысль, что, хотя Джон, вероятно с готовностью спас бы жизнь Рени или даже отдал за нее свою жизнь, он предпочел бы умереть вместе с ней.

Он перестал кивать и поднял глаза, но не на меня. Его взгляд скользнул по полу студии к дальней стене, поднялся сквозь нерастаявшие струйки порохового дыма к пробитому пулями незаконченному портрету Рени Ноулс. Многочисленные пробоины доказывали, что Джону давно уже не удается задача очертить ее лицо.

– Дэнни; – тихо сказал он, – ты не подвезешь меня к винному магазину?