Текст книги "Глаз идола (сборник)"

Автор книги: Джеймс Блэйлок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Следует ли мне сопровождать его в путешествии или предпочесть остаться в Харрогейте, чтобы присматривать за тропическими рыбками, – вот вопрос, которым я задаюсь ежедневно. Вы и сами можете понять, до чего же это выбивает из колеи: очутиться в двух шагах от того, чтобы превратить Вселенную в бесформенную груду хаотичных обломков, но в последний миг быть спасенным своевременным вмешательством Провидения. Кроме того, я подумываю сочинить монографию насчет Крузо – небольшую безделицу о благом влиянии, каковое оказывает на человека добротно сработанная расческа из черепашьего панциря. Сколь бы отчаянной ни выглядела ситуация с забытым набором умывальных принадлежностей, она вызвала во мне живейший интерес к этому вопросу. Как ни крути, а цивилизация и здесь зарекомендовала себя с наилучшей стороны.

ГЛАЗ ИДОЛА[27]27
  The Idol’s Eye, 1984


[Закрыть]

Не стану утверждать, будто описываемое приключение стало ярчайшим из всех похождений профессора Лэнгдона Сент-Ива и его верного слуги Хасбро (по возвращении с войны известного как «полковник Хасбро»), но оно определенно относится к самым поразительным и невероятным. Вдумайтесь: лично я знаю профессора как человека редкой и исключительной честности. Признайся мне Сент-Ив, что на основании сделанных им научных открытий сила гравитации исчезнет сегодня ровно в четыре часа и всем нам не останется ничего иного, кроме как, выражаясь слогом Стивенсона, «дружно к звездам воспарить», я бы тотчас упаковал саквояж, телефонировал бы душеприказчику и в 15 часов 59 минут встал прямо посреди Джермин-стрит, чтобы, отлетая, не треснуться затылком о перекрытия. Тем не менее даже я заколебался бы, взглянул бы косо и, возможно, дерзнул бы замерить уровень содержимого в бутылках профессорского буфета, отважься Сент-Ив посвятить меня в детали странного происшествия, имевшего место в Клубе исследователей минувшим апрелем – вернее, в третий четверг месяца. На первый взгляд, вся история невозможна, и я первый готов с этим согласиться.

Но я присутствовал при этом самолично. И, как уже сказано, случившееся на моих глазах куда невообразимее и причудливее, чем события, лет за двадцать до того приведшие механизмы судьбы и тайны в необратимое движение.

Итак, тот самый четверг, проведенный нами в клубе, как нарочно выдался неистовым и дождливым. Март не намеревался убраться прочь, подобно послушной овечке, нет, он рвал и метал, нагонял тучи и холодными ветрами пытался отсрочить приближение апрельского тепла. Мы, то бишь профессор Сент-Ив, полковник Хасбро, Табби Фробишер, Джон Пристли (не писатель, а путешественник, исследователь Африки и искатель приключений) и я сам, Джек Оулсби, мирно отдыхали после обильной трапезы в Клубе исследователей, что напротив лондонского Планетариума. За оконными рамами вовсю завывал ветер, и косые струи дождя наперегонки спешили к земле, то стихая вдруг, то набрасываясь на стекла с удвоенной силой, буквально шипя в широких серых простынях тумана. Что и говорить, погода явно неподходящая для прогулок, но в любом случае никто из нас, конечно же, не спешил по делам. Я уже тихо предвкушал, как мы сейчас раскурим трубки и сигары, пригубим стаканчик того или иного крепкого напитка и, быть может, подремлем немного в мягких креслах зала отдыха, чтобы перейти затем к поистине первоклассному ужину – телячьей отбивной, допустим, или стейку с грибным пирогом и бутылкой бургундского. Одним словом, наступающий вечер сулил одни удовольствия.

И вот мы смакуем портвейн и, плотно набив чашечки трубок, наблюдаем за прихотливо клубящимися струйками ароматного дыма, с тихим удовлетворением сетуя на непогоду. В подобных условиях, согласитесь, хороший ливень приходится как нельзя кстати. Припоминаю даже, как Табби Фробишер (стоит заметить, что годы, проведенные в австралийском буше, наделили его богатейшим опытом) подозвал нас к окну, чтобы вместе посмеяться над каким-то нищим, еле волочащим ноги безумцем, который съежился внизу, подняв над собою остатки зонта – весьма недурного, вероятно, всего каких-то два или три десятка лет тому назад, но с той поры повидавшего виды и в своем упадке уподобившегося перевернутой ребристой птице с полудюжиной торчащих в стороны тощих кривых лап. Насколько я мог судить, какая-либо ткань на этой вещице вовсе отсутствовала. Однако держался нищий совершенно безупречно, отдам ему должное: сам он, кажется, пребывал в убеждении, будто допотопный зонтик всё еще отлично справляется со своими обязанностями. Хохоча, Фробишер потряс кулачищем и объявил, что этому типу верная дорога на большую сцену. Потом он сказал, что склонен лично сойти вниз и вручить нищему монету в полкроны, но помеху создает дождь, который вмиг вымочит его насквозь.

– В чащобах дикого буша это вовсе не имело бы значения, – вздохнув, покачал головою Фробишер, – но только не в условиях города и цивилизации. Что ж, «когда ты в Риме…»[28]28
  Часть поговорки, чье авторство приписывают св. Амвросию Медиоланскому: «Когда ты в Риме, поступай как римлянин». Иначе говоря, в чужих краях следуй местным обычаям, даже если они тебе не по вкусу.


[Закрыть]

С тем он позабыл о вымокшем до нитки страдальце на пороге клуба. Все мы про него запамятовали на какое-то время.

– Видал я дожди, рядом с которыми нынешний – лишь пустяк… – хвалился Фробишер, мотая головой. – Право, как по мне, это сущая безделица. Морось, ей-богу. Густой туман…

– Ливень живо напомнил мне о том, как мы схлестнулись с ватагой дикарей в Банджу-Ванги, – заметил Пристли, кивая Сент-Иву. – Уже после того, как вы с Хасбро обратили в бегство свиноликих пришельцев. Отменная была заварушка![29]29
  Намек на события, описанные в рассказе «Космическая дыра».


[Закрыть]

Вполне вероятно, что Пристли, всегда предпочитавший помалкивать, не имел намерений пересказывать историю наших приключений на Яве двадцатилетней давности, какими невероятными те бы ни были. Вообще говоря, вы и сами могли прочесть о них в моем отчете, опубликованном на страницах «Стрэнда», пожалуй, где-то с полгода спустя после истории с переполохом у чингфордской башни и угрозой инопланетного вторжения. Но, как я и сказал, Пристли не намеревался лишний раз, как выражаются янки, «поднимать ил со дна» – ему просто хотелось заткнуть Фробишера. Весь вечер мы только и слушали про дикие дебри. Фробишер явно обожал плутать в буше – Австралия, Бразилия, Индия, китайская провинция Гуандун… Во всем мире, куда ни глянь, буш присутствовал в избытке. Россказни о нем – что кость в горле, но, разумеется, никто не был готов признать это вслух. В конце концов, клуб есть клуб, и наш Табби, пусть и глотнувший лишку, был здесь своим парнем.

В общем, я поспешил на выручку к Пристли, едва завидев, как Фробишер наставляет чубук своей трубки на Сент-Ива. Видите ли, чубук этой трубки каким-то поразительным образом безотказно предрекал новые залпы рассказов о вездесущем буше.

– Банджу-Ванги! – вырвалось у меня. – Господи боже…

Готов признать, попытка вышла не особенно убедительной, но мне требовалось время, чтобы обдумать дальнейшие ходы. К тому же мой возглас прозвучал достаточно громко, чтобы сбить Фробишера со следа.

– Банджу-Ванги! – повернулся я к Пристли. – Вы помните ту орду каннибалов?

Пристли кивнул, но предложенной инициативой не воспользовался: ему хватило и воспоминаний о дожде. Ведь и верно, на всем протяжении наших яванских похождений дождь действительно шел, да какой! Его и дождем-то язык не повернется назвать. С тем же успехом можно обзывать водопад «тощей струйкой» или солнце – «газовым рожком». Муссон, одно слово.

Ни много ни мало два десятка лет тому назад обстоятельства вынудили меня, заодно с Пристли и беднягой Биллом Кракеном, положиться на рукопись доктора Бёрдлипа и отправиться морем на Яву, где нас ждала не то чтобы совсем нежданная встреча с профессором Сент-Ином и Хасбро: те как раз возвратились из крайне опасного и таинственного космического странствия. Угрозу, исходившую от алчных инопланетчиков, как уже сказано, удалось окончательно пресечь, и мы впятером нежданно оказались в глубине кишевших каннибалами джунглей, чтобы затем пробить себе дорогу к Балийскому проливу и добраться до Пенгинумана, где, как мы отчаянно надеялись, еще стоял на якоре голландский сухогруз, готовый отплыть домой в Европу. Всё это время лило как из ведра. Была середина января, самый пик северо-западных муссонов; преследуемые орангутанами и гадюками, мы плелись сквозь джунгли, из последних сил рубили лианы и медленно превращались в двуногие губки.

На берегах реки Ванги мы набрели на стоянку пиватинов – племени низкорослых аборигенов, – которым отдали немалую часть запаса спичек, получив взамен пару длинных узких каноэ. Билл Кракен пожертвовал карманными часами, выручив за них у местного шамана странный бамбуковый зонт с высушенной человеческой головой, болтавшейся на подвязанной к рукояти латунной цепочке. В те дни Кракен, безусловно, уже был не в своем уме, однако покупка своеобразного зонтика отнюдь не явилась проделкой сумасшедшего. В последующие дни водная стихия доставляла ему куда меньше неудобств, чем кому-либо из нас.

Наконец, мы отправились в плаванье вниз по реке Ванги – под серым покровом небес в вышине и под густым пологом зелени самых невероятных оттенков внизу. Река заметно поднялась из-за дождей, и ее усеивали заторы из поваленных деревьев и прочей растительности, валившейся в реку с обоих берегов. Сплавляться на утлых лодчонках в самый разгар ненастья лично мне казалось чуточку outré[30]30
  Эксцентрично, экстравагантно (фр.).


[Закрыть], как выражаются французы, но Сент-Ив и Пристли сошлись на том, что само плачевное состояние реки послужит усмирению огромных крокодилов, которые при безмятежной погоде имели привычку в поистине устрашающем количестве плескаться на мелководье. Что же до дождя, утюжившего землю с завидным постоянством, то он также был нам полезен, уже с месяц как загнав большинство племен каннибалов на окрестные возвышенности.

Стало быть, мы без остановки гребли и черпали, черпали и гребли… При помощи необычного и отчасти загадочного прибора собственной конструкции Сент-Иву как-то удавалось поддерживать свою трубку зажженной вопреки любым тропическим ливням; я же, несмотря на все муссоны, то и дело содрогался, ожидая, что мне в загривок вот-вот вонзится пущенный из боевой трубки отравленный шип, и с тревогой озирался по сторонам: мне всюду мерещились зубастые пасти голодных крокодилов, их полные злобы глазки навыкате.

К вечеру третьего дня плавания, уже вблизи от морского побережья, мы увидели нечто вроде небольшого размыва, песчаным языком слизнувшего часть речного русла. Берег над ним обратился в пещерку нескольких ярдов глубиной, скрытую от праздного взгляда под бахромою растительности и укутанную тенями нависших над нею акаций и пары невообразимо могучих тиков. К концу недели пещерке грозило неминуемое затопление, но прямо сейчас в ней было сухо, а мы нуждались в пристанище на ночь. Вытащив каноэ на песок, мы привязали их к стволам деревьев, а сами расселись в пещерке, чтобы согреться у радушного, весело трещавшего костра.

Ночь полнилась воплями дикого лесного зверья, рычанием пантер и истошным писком летучих мышей. Не раз и не два на песчаную банку выбирался щелкавший челюстями крокодил, чтобы смерить нас насмешливым взглядом и удалиться восвояси. К вящему изумлению профессора к пещере выбежала и стайка карликовых гиппопотамов; они тоже внимательно оглядели нас, моргая и позевывая, а затем вскарабкались выше и скрылись в подлеске. Свой восторг Сент-Ив объяснил тем, что подобных тварей обыкновенно можно повстречать только в Африке, чем подвиг Пристли поведать нам весьма странную и печальную повесть – историю жизни доктора медицины Игнасио Нарбондо. Этот самый Нарбондо, по-видимому, жил в позапрошлом столетии и имел в Лондоне собственную врачебную практику. В какой-то момент он объявил об открытии несметного количества чудотворных сывороток, одна из которых, говорят, разрешала межвидовое скрещивание самых несообразных животных: свиней с рыбами или птиц с ежами. Вскоре Нарбондо выставили из Англии, объявив вивисектором, хотя тот и клялся в своей безвинности и в действенности своих снадобий. Три года спустя, претерпев те же гонения и в Венеции, упрямый доктор отплыл из Момбасы со стадом карликовых гиппопотамов, вознамерившись переправить их через Индийский океан к Малайскому архипелагу и скрестить с огромными шерстистыми орангутанами, которыми изобилуют тропические леса Борнео.

По уверению Пристли, доктор был одержим идеей причалить однажды к доку в Марселе или в Лондоне, чтобы маршем сойти на берег во главе целой армии несусветных потомков двух наиболее нелепых существ, каких только можно вообразить, попутно вселяя в цивилизованный мир подобие того страха, какой, должно быть, вселял Ганнибал, некогда выскочивший из-за Альп с доброй сотней боевых слонов. Впрочем, с той поры Нарбондо никто не видел. Он бросил якорь в Сурабае и исчез в джунглях со своими питомцами, чтобы, подобно капитану Ингленду на Маврикии, «раствориться» среди туземцев. Сделался ли Нарбондо за пролетевшие с той поры годы легендарным «диким человеком с Борнео», оставалось только гадать. Кто-то уверял, что так и было, но другие рассказывали, будто бы он скончался от тифа в Бомбее. Напичканные его сывороткой гиппопотамы, однако, со временем размножились и неплохо себя чувствуют в пределах небольшой области на востоке Явы.

Такое объяснение присутствию гиппопотамов, кажется, распалило в Сент-Иве извинительное для ученого любопытство. Признаться, он еще битый час расспрашивал Пристли о загадочном докторе Нарбондо, но тот не знал о нем ровным счетом ничего сверх напечатанного в «Сообщении о лондонских безумцах» Эшблесса (в высшей степени несправедливый эпитет – в отношении доктора Нарбондо, во всяком случае) и не мог вспомнить подробностей.

И Сент-Ив, и мы вдвоем с Хасбро уже знали, разумеется, о существовании иного Нарбондо, будучи посвящены в тайну его личности: вопреки подозрениям Фросбиндера, настоящий Игнасио Нарбондо лежал теперь, обращенный в ледяную глыбу, на дне высокогорного озера где-то на севере Скандинавии. Второй же Нарбондо был (и по-прежнему остается) Айвеном – пропавшим без вести братом-близнецом Игнасио; он назвался именем брата, чтобы наживаться на его славе в те времена, когда ни имя, ни слава того еще не были безвозвратно опорочены. Бегство Айвена Нарбондо из Англии явилось следствием не столько упреков в вивисекции, сколько клятвы страшно ему отомстить со стороны взбешенного Игнасио. Впрочем, вражда между братьями с той поры порядком поостыла, если позволите употребить столь легкомысленное выражение.

Той ночью я с полдюжины раз просыпался от треска в лесных зарослях над нашими головами, а еще дважды видел спросонок широкие, поросшие длинной шерстью то ли морды, то ли лица, но они исчезали прежде, чем я успевал проморгаться. Перевернутые, с горящими глазами, они плыли поверху: страшные порождения джунглей спускались по лианам с козырька пещеры, чтобы рассмотреть спящих. Мои сновидения были полны неожиданных встреч с якобы выведенными Нарбондо гиппообезьянами, и, проснувшись наутро, когда солнечный свет прогнал тени, я полностью уверился в том, что в ночи нас посещали не какие-то зыбкие фантомы, а самые настоящие, так сказать, «отпрыски» зловещего мизантропа – доктора Нарбондо.

Утро ознаменовалось кратким перерывом в дожде, и, стремясь выжать из этого обстоятельства как можно больше, мы побросали вещички в каноэ и приготовились забраться в них сами. Как раз в это время солнце выглянуло из-за туч и, пронизав верхушки дерев косыми лучами, заштриховало джунгли золотом, что вызвало целую оперу птичьих возгласов и обезьяньего визга. Стоя на берегу, мы оглядели исходящий парами, блистающий красками лес, а затем отвернулись к своим каноэ, но раздавшийся в этот миг озадаченный крик Хасбро заставил нас, впрочем, повременить с посадкой. Как видно, слуга Сент-Ива приметил нечто в глубине джунглей, далеко за зевом оставленной нами пещерки.

– Что там, дружище? – спросил Сент-Ив, чье желание поскорее двинуться дальше уступило давлению чисто научного любопытства.

– Какое-то святилище, сэр! – отвечал Хасбро, указывая в заросли. – Кажется, я сумел разглядеть каменный монолит или алтарь. Похоже, там устроено нечто вроде капища в честь какого-нибудь языческого божка.

И в самом деле, за деревьями проглядывала небольшая залитая солнцем полянка. На ней, выставленные по кругу, возвышались с полдюжины изъеденных непогодой каменных столпов (причем один – размером едва ли не с автомобиль), наглухо затянутых мхом и ползучими растениями.

Билл Кракен, чью голову всё еще дурманило былое помрачение, издал вдруг тихий стон и, промчавшись мимо опешившего Хасбро вверх по берегу, скрылся в лесу. Остальные кинулись за ним, испугавшись, как бы Билл не поранился. Знай мы, что ждало впереди, припустили бы даже скорее.

На поляне мы нашли кружок каменных монолитов, готовых рассыпаться от неловкого прикосновения. На вершинах камней нежились на солнышке, встречая нас ленивыми взглядами, около дюжины ярко-зеленых змеек. Четыре дикие свиньи, ковырявшие почву в поисках насекомых, при нашем появлении бросились прочь, своею спешкой обратив в бегство множество обезьян, прежде сокрытых в густой листве над нашими головами. В центре же очерченного стоячими камнями круга мы нашли удивительное и невероятно жуткое белое изваяние: изображавшую припавшего к земле человека статую, вырезанную, могло почудиться, из цельного куска слоновой кости. Изваяние выглядело очень старым – хоть и не настолько, как окружавшие его камни, – но тонкость работы и мастерство резчика воистину поражали воображение; приоткрытый рот запечатленного в камне древнего воителя, казалось, был готов заговорить, а угловатая нижняя челюсть явственно выказывала решимость и самую чуточку скорби. Лишь присмотревшись, можно было понять: изготовлено изваяние вовсе не из кости, поскольку всю поверхность камня, каким бы тот ни был, покрывала сеточка едва различимых голубых прожилок.

Жутковатое, в сущности, зрелище. Сперва профессор Сент-Ив высказал предположение, что статуя вырезана из какого-то редкого малазийского мрамора. И при этом весьма ценного: сам Микеланджело только ахнул бы. Еще удивительнее, впрочем, были глаза идола – огромные рубины, столь искусно ограненные, что раскалывали падавшее на них тропическое солнце на тысячу искр, щедро разбрасывая повсюду солнечные зайчики. Именно эти рубины доконали беднягу Билла Кракена, который считался полноправным ученым, пока не угодил после трагической кончины Бёрдлипа в лапы космических пришельцев, и заставили нас прервать изучение капища с его таинственным идолом.

Отраженные рубинами лучи как раз и подвигли Кракена вскарабкаться по отвесному склону на берег и со всех ног бежать к поляне. Пока мы топтались, строя шаткие предположения о природе странного камня, застывший Билл стоял отвесив челюсть, со своим зонтиком наперевес, совершенно зачарованный рубиновыми огоньками, которые по власти гонимой ветерком листвы в вышине (которая то погружала джунгли в непроглядную тень, то окатывала нас ослепительным светом полуденного солнца) затеяли на его лице игру в догонялки, подобно пятнышкам света, отброшенным одним из тех зеркальных шаров, что нередко кружат под потолками в танцевальных залах.

Безо всякого предупреждения, будто выстреленный из катапульты, Билл метнулся вперед мимо Сент-Ива, отпихнул в сторонку Пристли и вонзил кончик зонта точно под один из рубиновых глаз, – вернее сказать, под левый; весьма отчетливо это помню. И, орудуя словно рычагом, принялся выламывать эту штуку из каменной глазницы, тогда как Сент-Ив заодно с Хасбро пытались оттащить Кракена от идола. Все попытки оказались напрасны: будто окончательно спятив, тот с бешеной энергией работал своим зонтиком. Глаз не долго сопротивлялся и вскоре покатился по траве. В отчаянном приступе рубиновой лихорадки Полоумный Билл стряхнул с себя обоих товарищей. Зонтик был отброшен, а сам Кракен совершил отчаянный прыжок вслед за драгоценностью, абсолютно убежденный в том, что все четверо – и Сент-Ив, и Хасбро, и, вне сомнений, мы с Пристли – захотим силой оспорить у него право обладания рубином. Остановил его, обратив каждого из нас даже под обжигающим солнцем джунглей в ледышку, протяжный, исполненный тоски и усталости вой. Этот ужасный звук, полный ужасающей боли и несказанного горя, поднявшийся в джунглях и пропитавший самый воздух, стал затихать лишь с новым дуновением ветра.

После долгой паузы, проведенной без всякого движения, мы не без труда вернули себе способность соображать – и первая мысль наша была, разумеется, о каннибалах. Билл мигом подхватил свою добычу и опрометью бросился к реке, спеша забраться в каноэ; мы же вновь пустились ему вдогонку.

Еще до наступления ночи мы догребли до Балийского пролива, так и не приметив ни туземцев, ни отдаленного блеска их копий. Там перед нами предстал голландский сухогруз «Петер ван Тислинк». Неделю спустя, у берегов Сингапура, Билл Кракен умер от лихорадки, бормоча в бреду о таящихся в джунглях свирепых хищниках, и о неведомых тварях, подстерегающих его в океанских глубинах, и о скалящем зубы солнце, которое якобы замыслило ослепить его и полностью лишить рассудка.

Скорбным был тот день в Сингапуре, когда мы похоронили его… Сент-Ив собирался закопать рубин вместе с Биллом – не разлучать несчастного с тою добычей, каковая, сомнений нет, послужила причиной его гибели. Пристли, однако, и слышать об этом не желал. Один только этот рубин, по его словам, с лихвою мог оплатить всё путешествие в оба конца. Похоронить камень заодно с Кракеном значило бы, так сказать, поддаться прихоти безумца. А ведь всего каких-то полгода назад Кракен был вполне разумен, как и любой из нас! «Оставим рубин себе, – настаивал Пристли. – На худой конец, камень обеспечит средствами к существованию сына Кракена, ведь парень и сам недалек от помешательства». Хасбро был готов согласиться, и Сент-Ив, хорошенько всё взвесив, пришел к тому же выводу. Как мне кажется, профессор мог поддаться нетипичной и, памятуя о научном подходе, беспричинной фобии: рубин попросту пугал его. Впрочем, это лишь мои догадки. За все сорок пять лет, что мы знакомы, Сент-Ив ни единожды не выказал и малейшего страха, ведь ум его оставался чересчур пытливым для подобных эмоций. А рубин, в свою очередь, был любопытнейшим предметом. Даже уникальным.

Этими обстоятельствами нашего путешествия вниз по реке Ванги я и поделился с друзьями в тот ненастный день в Клубе первопроходцев. Все, кто сидел за нашим столом (не считая Табби Фробишера), конечно же, сами приняли участие в том маленьком приключении, и я, признаться, подозревал, что Табби тоже слушает вполуха, переполняемый историями собственных похождений в буше и не водивший знакомства ни с джунглями восточной Явы, ни с Биллом Кракеном. Внимание его удерживала, как видно, одна лишь деталь: глаз идола.

Уже какое-то время Фробишер сидел подавшись вперед на своем кресле и не сводя с меня сощуренных глаз. От частых и энергичных затяжек его сигара разгорелась что твой факел. Но стоило мне завершить повествование, как Табби откинулся на спинку, а затем резким жестом выдернул сигару из губ. После небольшой паузы он поднялся и медленно прошествовал к окну, чтобы снова взглянуть на мокшего на улице незнакомца, – только тот, по-видимому, успел убраться восвояси.

Примерно в то же время снизу послышался нестройный шум: хлопанье дверей, раздраженные голоса, звон летящего на пол столового серебра.

– Прекратить! – рявкнул Фробишер, повернувшись к лестнице. А в ответ на донесшиеся снизу нестройные возгласы громко распорядился заткнуть глотку и стряхнул на ковер пепел с сигары.

Кто-то из членов клуба – Айзекс из гималайской экспедиции, кажется, – посоветовал Фробишеру захлопнуть собственную пасть. Уверен, в иных условиях Табби кинулся бы на обидчика с кулаками, но сейчас его мыслями всецело владел яванский рубин, и он не обратил внимания на эту грубую выходку. Внизу между тем воцарилась тишина.

– Богом клянусь, – обронил Фробишер, – я отдал бы свой месячный пенсион, лишь бы разочек взглянуть на тот проклятый рубин!

– Невозможно, – сообщил я, раскуривая трубочку, которая успела остыть за время моего рассказа. – Камня никто не видел уже лет пять. С того самого дня, как Джайлс Конновер утащил его из музея. Рубин-то и навлек на вора погибель, на мой взгляд: в точности, как и с Биллом Кракеном.

Я ждал, что сейчас Сент-Ив поспешит возразить, отметив, что мне не к лицу пустые суеверия и что законы логики бессильны их оправдать. Но он хранил молчание, некогда поддавшись, полагаю, тем же беспричинным страхам – страхам, рожденным от исступленного стона, отзвучавшего в далеких джунглях лет двадцать тому назад.

– У камня определенно необычная история, – произнес наконец Сент-Ив, едва заметно улыбаясь. – Весьма необычная.

– Вот как? – переспросил Фробишер, гася в пепельнице окурок сигары. – Значит, вы так его и не продали?

– Отчего же, продали, – повернулся к нему Сент-Ив. – Почти сразу. После нашего возвращения и недели не прошло, если не ошибаюсь.

– На четвертый день, если быть точным, – вставил Хасбро, имевший раздражающую склонность к излишней пунктуальности, доведенную до зеркального блеска за прожитые им восемьдесят с чем-то лет. – Мы причалили во вторник, сэр, и продали рубин некоему ювелиру из Найтсбриджа вечером в субботу на той же неделе.

– Именно, – кивнул в его сторону Сент-Ив.

Дальнейшее обсуждение пресекло появление официанта с перекинутым через руку чайным полотенцем. Одновременно снизу опять донесся шум неподобающей возни: там будто бы опрокинулось кресло. Суматоха была встречена гневными окриками.

– Какого дьявола у вас там творится? – набросился на официанта Фробишер. – Тут солидный клуб, приятель, а не лужайка для дурацких игрищ!

– Совершенно верно, сэр, – отвечал ему официант. – Нам задал жару один непрошеный гость. Настаивает на том, чтобы войти и осмотреться, и при этом упорствует.

– Суньте наглеца в мусорный бак – и дело с концом, – отрезал Фробишер. – И принесите нам графин виски, если не в тягость. «Лафройг». Да захватите свежие стаканы.

– Лед подать? – переспросил официант.

Не прекращая жевать сигарный окурок, Фробишер испепелил его взглядом:

– Только чертов виски… И передайте своему буяну, что в три часа ровно Табби Фробишер надерет ему зад прямо на крыльце клуба своею плетью, если этот прохвост так и будет шляться поблизости. Это дает ему… – сверился Фробишер с часами, – около шести с половиной минут форы.

– Передам, сэр, и в точности. Но этот субъект глух как камень, насколько я смог понять, и носит очки с закопченными стеклами, так что, вполне вероятно, еще и слеп в придачу. Угрозы не помогли нам его урезонить.

– Да что вы такое говорите? – вскричал Фробишер. – «Урезонить», кто бы подумал! Так урезоньте же его – или, ей-богу, я сам этим займусь и буду резонить всю дорогу отсюда до Челси! Но сначала тащите сюда виски. Я ведь упомянул о чистых стаканах?

– Да, сэр, – чинно кивнул официант и зашагал прямиком к бару.

– Так насчет того рубина… – процедил Фробишер, откидываясь в кресле и выдергивая новую сигару из внутреннего кармана. – Сколько за него дали?

– Чуть более двадцати пяти тысяч, – ответил Сент-Ив и покосился на Хасбро, ожидая услышать подтверждение своим словам.

– Двадцать пять тысяч шестьсот пятьдесят фунтов, сэр, – уточнил полковник.

Фробишер тихо присвистнул.

– А всего пару недель спустя на торгах в аукционном доме «Сотби» эта сумма выросла едва ли не вдвое, – добавил я. – После чего, по моим подсчетам, камень еще с дюжину раз менял владельцев. Приходится признать, никто не жаждал оставить его у себя надолго. В свое время рубин принадлежал Исидору Персано, а ведь всем хорошо известно, чем кончилось то темное дело[31]31
  Отсылка к эпизоду из рассказа А. Конан Дойла «Загадка Торского моста» (1922): «Третьим случаем, достойным упоминания, было дело с Исидором Персано, известным журналистом и заядлым дуэлянтом, которого нашли в ступоре полнейшего безумия, а перед ним – спичечный коробок с ярко окрашенным червяком, как говорят, неизвестной науке разновидности».


[Закрыть]. Позже его приобрела леди Бретуэйт-Лонг, чей муж, если помните, совершил целую серию кровавых убийств близ вокзала Ватерлоо.

– И не забудьте о Престоне Уотерсе, ювелире, – встрял Пристли и явственно передернул плечами; не иначе, вспомнил о кошмарной судьбе, что постигла того самого ювелира из Найтсбриджа, который отсчитал нам за камень двадцать пять тысяч фунтов.

– Если вас интересует мое мнение, эта вещица проклята, – подытожил я, сгребая со стола ненужную утварь, чтобы расчистить место под только что принесенный графин шотландского виски.

Тяжко вздыхая, Фробишер плеснул по доброй порции в четыре стакана.

– Благодарю, но я всё же воздержусь, – поднял ладонь Пристли, стоило Табби поднести горлышко наклоненного графина к пятому стаканчику. – Уж лучше глотну еще немного этого портвейна. Виски разъедает мне горло, рвет в клочья. Единственный глоток заставит меня целую неделю питаться хлебным мякишем, размоченным в молоке.

Фробишер кивнул; без сомнения, его только обрадовал отказ Пристли присоединиться. Подняв стакан, он втянул в себя немного виски и с выражением полнейшего блаженства на лице покатал напиток во рту.

– Вот то, что нужно! – расслабившись, выдохнул он. – Если что-то и способно выманить меня из буша, то уж точно не золото и не женщины, верно вам говорю. Нет, сэр! Не золото и не женщины…

Я предположил, и не без оснований, что роль приманки для Табби Фробишера подошла бы разве что виски, но сам он не получил шанса подтвердить или опровергнуть эту мою догадку. Моими же стараниями.

– Как вы думаете, профессор, где рубин пребывает теперь? – поспешил я спросить, едва пригубив свою порцию скотча. – Вернулся ли он в музейную экспозицию?

– Вообще говоря, музей от рубина отмахнулся, – покачал головою Сент-Ив. – Его предлагали в дар, но музейщики ответили отказом.

– Дурачье! – фыркнул Фробишер. – Не может такого быть, чтобы они купились на нелепые россказни про мумбо-юмбо с проклятием. Только не чертов музей!

Сент-Ив развел руками:

– Нельзя отрицать, что камень всё же стоил им массы неприятностей: вооруженный грабеж, убийство и прочее… Вполне вероятно, они приняли человека, предложившего им рубин, за любителя глупых розыгрышей. Готов поверить, что они не рассматривали предложение всерьез.

– А я готов спорить, что их охватил страх, – вмешался Пристли, который сам проникся суеверным трепетом перед драгоценным камнем за годы, минувшие с нашего возвращения. – Давно уже жалею, что мы не похоронили этот чертов рубин вместе с Кракеном. Помните тот жуткий стон в джунглях? Это кричали не какие-то там каннибалы.

Хасбро приподнял бровь.

– И кто же, по-вашему, кричал, сэр? – спросил он тоном вышколенного дворецкого, словно предупреждая: любой ответ покажется сейчас и глупым, и никчемным.

Уставившись в свой стакан, Пристли пожал плечами.

– Я предпочитаю верить, – ответил вместо него Сент-Ив, философ до мозга костей, – что это стонали сами джунгли. Ведь мы выкрали частичку их сердца, откололи себе на память кусок их души. В тот самый момент меня охватило то ощущение ужасного проступка, какое завладевает мною всякий раз, когда при мне сносят прекрасное здание или пилят величественное дерево… которые, возможно, повидали смену десятков королей и за долгие века впитали их историю и славу… Улавливаете мысль?