Текст книги "Глаз идола (сборник)"

Автор книги: Джеймс Блэйлок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 9
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Обычно на Куин-Виктория-стрит могут спокойно разъехаться два экипажа, однако сейчас улица представляла собой сплошной затор. Из-под колес проползавших в обоих направлениях повозок летела жидкая грязь. Мы проталкивались между ними вверх по Сент-Эндрю-Хилл, догадываясь о причине. И наши предположения оправдались: посреди улицы, на боку, собрав вокруг себя толпу зевак, лежала карета сэра Гилберта, колесо отлетело и пробило витрину лавки мясника. Неподалеку стояло и брошенное ландо; оставленные на произвол судьбы лошади фыркали и нервно переступали с ноги на ногу. А наш ящик с амброй продолжал путешествие – его тащили три негодяя, перемещавшиеся теперь пешком. Словоохотливые зеваки рассказали нам, что парни из кареты вели себя грубо, и никто не рискнул с ними связываться, кроме разъяренного мясника, который в итоге оказался в нокауте. Бородача же в хомбурге и пенсне, пассажира ландо, никто не видел.

Мы перешли на бег, поскольку на улице стало посвободнее, и очень скоро выскочили на Ладгейт-Хилл в северной части Динз-Корт, намереваясь воспользоваться входом в сток Флита. Но спускаться туда не потребовалось: исковерканная решетка, груды кирпича и переломленное в нескольких футах над тротуаром дерево, мокрые и перепачканные не только грязью, но и слизью, свидетельствовали о том, что мы нашли осьминога, или, по крайней мере, развалины, которые он оставил за собой. Оставалось понять, куда подевался этот исполин.

Площадь перед центральным входом в собор Святого Павла была совершенно пуста, а вот у западной часовой башни – или в ней – явно что-то происходило: собравшиеся подле нее люди взволнованно переговаривались, показывая пальцами вверх. И тут мы увидели спрута – он воздвигся между колокольнями, за статуей святого Павла, неожиданно показавшейся незначительной на фоне громадного головоногого. Одним щупальцем спрут обвил шею статуи, словно прикидывая, сможет ли эта голова стать полезным трофеем, другим удерживал Гилберта Фробишера. Старик был определенно жив, потому что крутил головой и пытался нагнуться, чтобы посмотреть вниз. Табби радостно замахал ему, громко хохоча, и крикнул: «Он жив!» Голос Фробишера-младшего был хриплым от волнения.

Итак, спрут оберегал своего пленника на протяжении всего опасного пути, а вот о собственной безопасности, как, впрочем, и о сохранности уникального по красоте инженерного сооружения, на котором ныне оказался, практически не заботился. Прочный портлендский камень стен собора выдерживал вес гиганта, но деревянные балки крыши, медные листы кровли… Перед моим внутренним взором предстала жуткая и поучительная картина: дымящиеся руины великолепного собора как следствие неуважения к матери-природе и похищения одного из ее величайших и самых ужасающих творений, беспечно доставленного сюда, чтобы опустошить Лондон.

Из храма вереницей потекли прихожане – они торопливо проходили под высоким портиком, направляемые констеблями и перепуганными церковными служками. Но что бы этим людям ни сообщали, подготовленными к невероятному зрелищу, открывавшемуся им, они не были. Когда они оглядывались, поднимая глаза к серому небу, то видели извивающиеся щупальца невообразимой твари. Осьминог переполз по стене к западной колокольне, где снова остановился и, потянувшись конечностью, напоминавшей толстенную лиану, без усилия сорвал золотое навершие в виде шишки ананаса со шпиля башни. Сувенир? Всей душой я надеялся на это. Навершие было массивным, и я вспомнил, что спрут проломил якорем корпус «Целебесского принца»…

Довольный собой исполин зашевелился и буквально за пару мгновений исчез за часовой башней. Зеваки, стремясь ничего не упустить, рванули под моросящим дождем за ним следом, но по земле. Мы зашагали в том же направлении.

– Смотрите! – сказал Сент-Ив, указывая на открывшийся нашим взглядам газон. Кроме тех, кто тыкал пальцами в небо, тараща глаза, на щетинистой травке стояли два негодяя, участвовавшие в нападении на карету сэра Гилберта. А еще один сидел на деревянном ящике с бесценной серой амброй.

Стараясь поскорее обогнуть газон и незамеченными зайти в тыл похитителям, мы перешли на бег. Тип, отдыхавший на ящике, встал, взвалил его на плечо, что-то сказал сообщникам, и все трое двинулись к южному крылу собора, на Нью-Чейндж-стрит и Чипсайд. Мы следовали за ними, сокращая расстояние. Внезапно воздух взорвался криками, доносившимися от подножия восточной колокольни – вероятно, спрут что-то сотворил. Один из похитителей услышал шум, оглянулся, увидел, что мы приближаемся, и завопил.

Но уже было поздно, потому что Табби понесся яростным спринтом, врезался прямо в кричащего негодяя, жестко отшвырнул его и, вцепившись в того, кто держал ящик, сдавил его, как медведь. Третий рванул прочь, как лошадь в финале забега, легко обогнав нас, и исчез среди повозок и экипажей, забивших Нью-Чейндж: многие коляски и кареты были брошены, люди толпились на дороге, глазея на крышу собора.

Ящик грохнулся, когда Табби повалил бандита, и раскололся о край невысокой ограды, окружавшей соборный сад. Хасбро нырнул вперед еще до того, как он упал, и поймал шар на лету, в прыжке, сделавшем бы честь любому акробату. Однако своим весом он вышиб кусок ограды с железными копьевидными шипами, украшавшими ее верх, и рухнул вместе с ней в сад. Поднялся Хасбро сразу, держа неповрежденную амбру, но из длинного пореза на лбу, где повис лоскут кожи с волосами, текла кровь.

– Это за мистера Боггса! – рявкнул Табби своему пленнику и крепко приложил его по затылку, а потом швырнул его наземь. Прежде чем соперник попытался подняться, Табби прыгнул вперед и пнул его в зад. Негодяй врезался лбом в камень, но сумел как-то по-крабьи подтянуть руки и ноги и, шатаясь, потащился в неопределенном направлении, изумленно оглядываясь на огромный сероватый шар, который держал в руках Хасбро. Мне показалось, что Табби с удовольствием продолжил бы колошматить подонка, но у нас были более важные дела, и медлить мы не могли ни секунды. Сент-Ив достал из жилетного кармана платочек, тщательно свернул его и промокнул рану на голове Хасбро, а после из платка Табби, любезно предложенного владельцем и оказавшегося чуть меньше обычного палубного тента, соорудил повязку, пока я держал злосчастный шар.

Мы тут же пошли назад к ладгейтской стороне собора, чтобы посмотреть, что же происходит наверху. Шум становился всё громче, окрестности наводнили сотни зевак. Отряд стрелков пытался контролировать толпу, но этого в общем-то и не требовалось: людей занимало то, что творилось у них над головами. Многие выглядывали из-под своих мокрых черных зонтов, и хотя я промок до костей, но молился, чтобы дождь продолжался, потому что бы уверен, что это он сохраняет осьминогу жизнь.

К этому времени исполин поднялся по главному куполу на уровень Галереи шепотов, куда я ходил с мамой еще ребенком, бесстрашным любителем лазить. Галерея шепотов находилась в двухстах пятидесяти ступенях от пола собора, и подъем утомил даже меня, мальчика, с моей тогдашней неиссякаемой энергией. Спрут явно не собирался останавливаться на достигнутом: прижимая Гилберта Фробишера к мантии и цепляясь за коринфские колонны, обрамлявшие нижнюю часть купола, – весьма, как оказалось, прочные и надежные, – он грациозно втягивался теперь в Каменную галерею.

Люди вокруг выглядели воодушевленными разворачивающимся действом и тем напоминали зрителей на ярмарочном представлении под открытым небом. Подбежал мальчишка с мешком потрепанных, но вполне годных в дело зонтов, вопя: «Передвижные крыши!», и мы купили три штуки. Другой вел завидный бизнес, продавая старые театральные бинокли и жестяные подзорные трубы. Разносчики толкали свои тележки, предлагая промокшим и продрогшим зевакам горячий кофе и традиционные крестовые булочки; всё это бодро раскупалось. Какой-то нетрезвый тип предлагал делать ставки на то, будет Гилберт раздавлен или съеден монстром – сам он ставил шесть к одному за съедение, и я бросил на него свирепый взгляд, породивший радостное подмигивание.

Табби был глух ко всему этому. Всё его существо сосредоточилось на спруте и его пленнике. Осьминог уже преодолел Каменную галерею и неторопливо подтягивался на купол; чудовищные щупальца напрягались и расслаблялись, чуткие кончики метались туда и сюда, нащупывая дорогу. Он остановился на балконе, опоясывающем барабан, над которым высился позолоченный шар с крестом. Там, в трехстах шестидесяти футах над церковным двором, исполин решил отдохнуть, свесив щупальца со своего поднебесного трона и покачивая скипетром с ананасом. На одной из конечностей, если мне позволят такое определение, стоял Гилберт Фробишер. Я удивился, рассмотрев на голове старика шляпу Табби, а в руке – рупор: явные признаки благорасположения спрута, рассматривавшего Кэмден и Линкольнз-Инн-Филдз, как завоеватель изучал бы свои новые владения. Необъятная мантия ниспадала как полуспущенный воздушный шар. Небо вокруг исполина заполняли свинцовые облака, стоявшие неподвижно в безветрии.

– Мне нужен этот шар амбры, Джек, – сказал Табби сдавленным, отрывистым голосом. – Если вы, джентльмены, не возражаете, с этого момента я принимаю полную ответственность за него.

Он забрал у меня амбру, прежде чем любой из нас заговорил, потом снял сюртук и завернул шар в него, крепко связав рукава, чтобы получился узел.

– Может, мы вдвоем донесем амбру до Треднидл-стрит и отдадим на хранение? – предложил Сент-Ив Табби. – Тут всего-то чуть больше полумили.

– Я намерен вернуть его законному владельцу, – ответил Табби, – как выкуп за моего дядю.

Он коротко кивнул, и глаза его решительно прищурились. Сент-Ив задумчиво кивнул.

– Думается, этот план может сработать, – сказал он. – Тварь крайне привязана к этому шару, годами охраняет его. Вообще-то она любит всякие побрякушки, но возможность воссоединиться с этой амброй ее особенно порадует.

– Попытка заключить сделку – единственное, что нам остается, – сказал Табби. – Это единственная форма дипломатии, которую спрут понимает. Я заглянул в бездну его глаз, когда он впервые противостоял мне, и понял, что на меня смотрит разумное существо. Он высчитал мою цену, прежде чем снял с меня шляпу. Я намерен вести с ним переговоры.

– Умоляю, не ходите один, Табби! – воскликнул Сент-Ив. – Я отправлюсь с вами.

– Ценю ваше предложение, профессор, но я не хочу компании. Там, наверху, будут только Фробишеры. Третий не поможет, как и четвертый. Если наш набоб решит спуститься или, упаси бог, свалиться… – он умолк на миг, а потом резко повел головой. – Нам нужны союзники внизу.

И с этим всё было решено.

Табби направился туда, откуда мы пришли пять минут назад. Я напряженно искал верное решение.

– Я пойду за ним, хочет он этого или нет.

И до того, как Сент-Ив смог ответить мне что-нибудь разумное, я вручил свой свежеприобретенный зонтик соседке по толпе, повернулся на каблуках и припустил рысцой, стремясь настичь Табби и ожидая, что Сент-Ив позовет меня обратно, – скорее даже надеясь на это.

– Это безумие, Табби! – сказал я ему, когда догнал. – Чистое сумасшествие.

Меня обуревали сомнения в способности Табби вскарабкаться по всем этим бесконечным ступеням. Его монументальная мощь была бесспорна, как это свойственно любым ужасным и могучим гиппопотамам, но не выносливость.

– Мы поболтаем об этом потом, Джек, или не поболтаем. Вот так просто.

– Это означает два трупа. Наверное, ты не видел, что эта тварь сделала с Билли Стоддардом, но могу сказать, что от этого меня вывернуло наизнанку. Спрут питает расположение к сэру Гилберту, но…

– Он мой дядя, Джек, и я люблю старика всей душой – больше, чем осьминог, смею утверждать, а осьминогу он и вправду по сердцу. Если бы в тисках монстра была Дороти, ты наверняка сделал бы то же самое.

– Да, именно так. Тогда я иду с тобой.

– Во имя моей привязанности к Дороти – нет!

Довод был сильным, однако я решил обмануть его, нравилось ему это или нет.

– Будь по-твоему, – соврал я, шагая рядом с ним и не собираясь поворачивать.

Мы добрались до места, где состоялась наша битва с тремя негодяями, и за кустами, высаженными вдоль собора, разглядели дверь, одну из трех, видневшихся в длинной стене. Она была заперта и, хотя и плохо пригнанная, трещала, но не открывалась. Сейчас в соборе не было ни души, и даже окажись там кто-то, на наш стук он бы реагировать не стал. Меж тем по улице бродил народ, некоторые поглядывали в нашу сторону, наверняка принимая нас за взломщиков, решивших поживиться во время беспорядков. Табби передал мне узел с шаром и отбежал на несколько ярдов в сторону, туда, где лоб Хасбро рассекли копья ограды. Подобрав выломанный кусок, он вернулся.

– Отойди, Джек, – велел он, вгоняя острия в дверь между рамой и ручкой, а потом без дальнейших слов навалился и толкнул фрагмент ограды вперед, словно собираясь сдвинуть в сторону Ладгейт-Хиллский собор целиком.

В этот момент в сумрачном небе на юго-западе появились три воздушных судна: два темных длинных – почти наверняка военные аппараты с судоверфей ВМФ в Гринвиче, и небольшой сопровождающий. Направлялись они к собору, что не сулило ничего хорошего ни осьминогу, ни нам. Раздался треск, с согнувшихся железных прутьев полетели хлопья черной краски и ржавчины, и дверь с громким скрежетом отворилась, открыв небольшую площадку с уходившей вниз лестницей и примыкающую к ней комнату, освещенную газовой лампой.

– Черт подери, – пробормотал Табби. – Мне надо наверх, а не вниз.

Он отшвырнул ненужную железяку, выхватил у меня узел с амброй и ступил внутрь. Я оглянулся – мелькнули красные мундиры: дюжина королевских стрелков огибала собор с запада. Я рванулся к двери, но она захлопнулась перед моим носом. Мне удалось, как следует поднажав плечом, сдвинуть створку настолько, чтобы протиснуться следом к вящему удивлению Табби, который явно собрался выкинуть меня обратно.

– Быстрее! – крикнул я. – Они идут за нами!

Скорее всего, так и было.

Табби молча тронулся вперед. Времени на дебаты не осталось. Дверь больше не запиралась, потому что тяжелый бронзовый засов, привинченный к большому обломку дерева, валялся на полу. Мы зашагали вниз, больше не оглядываясь, пока не достигли конца лестницы, где обнаружилась просторная комната с мозаичным полом – похоже, крипта[80]80
  В средневековой западноевропейской архитектуре одно или несколько подземных сводчатых помещений, расположенных под алтарной и хоральной частями храма и служащих для погребения или выставления почитаемых мощей.


[Закрыть], совершенно заброшенная, воздух в ней был тяжелый и застоявшийся. Врата крипты, хвала Господу, не запирались, мы проскочили и за мгновение оказались внутри собора. Человеческих голосов слышно не было, но сверху отовсюду доносились зловещие скрипы и стоны кровельных балок, возможно, из-за чудовищного веса, налегшего на купол. У высокого окна стояла гробница сэра Кристофера Рена, много лет назад спроектировавшего собор, – его величайшая работа среди всех величайших работ оказалась сейчас под угрозой из-за чудовища, которое гениальный архитектор и вообразить не мог, разве что головоногие являлись ему во сне.

Табби ломился вперед, пытаясь обогнать меня, что я ему позволил. Он запрыгнул на лестницу, ведущую на хоры, с мальчишеским самозабвением. Вскоре оказавшись под куполом, мы пробежали по хорам, где пахло мебельным воском и камнем, и за трубами огромного органа нашли интересовавший нас вход. Винтовая каменная лестница уходила в сторону и вверх, словно внутренность исполинской раковины, куда мы должны были вскарабкаться, чтобы в итоге оказаться между обвивавшими ее щупальцами спрута. В солнечном свете, достигавшем нас сквозь верхние окна, клубилась оседавшая пыль, почти наверняка состоящая из извести, скреплявшей кладку несущей части купола. Мысленно я приказывал спруту не двигаться.

Мы карабкались вверх, шаг за шагом, как говорится, и оказались на уровне высоких сводчатых окон. Отсюда, из весьма удобной позиции, были видны дирижабли – они подплыли ближе, военные следовали друг за другом, а малый двигался ниже. В гондолах я разглядел пулеметы, хотя и небольшого калибра, потому что воздушный корабль вряд ли мог выдержать отдачу крупнокалиберного патрона. Пулеметы Норденфельда? Я подумал о капитане Дине, о странной и убийственной радости маньяка, озарявшей его лицо, когда он садился за пулемет. Оружие, как и любой инструмент, требует употребления.

Мы поднялись выше окон. Я тяжело дышал, ноги жестоко ломило от напряжения. Чтобы отвлечь себя от неприятных ощущений, я считал ступени. Табби сильно сбавил скорость, что было разумно, если, конечно, он проделал это намеренно, – излишние усилия могли запросто привести его к разрыву сердца.

– Могу я понести шар? – я адресовал вопрос его спине и получил безмолвное отрицательное мотание головой в ответ. У меня не хватило дыхания спорить.

Мы продолжали карабкаться – уже по куполу, изнутри. Я ради безопасности держался подальше от края и созерцал в основном нижнюю часть широкой спины Табби, гипнотически покачивавшуюся передо мной. Над нами на выгнутом потолке темнели фрески со святыми и пророками, занятыми своим делом без единой мысли о спруте; под нами, головокружительно далеко, на полу нефа, виделась огромная мозаичная роза ветров, походившая на двойного цефалопода во всем его величии. Его шестнадцать щупалец обозначали четыре стороны света и промежуточные рубежи между ними. Я поразмыслил о важных многоруких символах наверху и внизу, об осьминоге как о живом олицетворении розы ветров, и постарался вызвать в памяти суть стихотворения Хопкинса[81]81
  Джеральд Мэнли Хопкинс (1844–1889) – выдающийся английский поэт. Католический священник, иезуит.


[Закрыть]. «Прославлен будь Господь за яркий, пестрый мир», – бормотал я, стараясь абстрагироваться от мучений подъема. И разве не был гигантский спрут одной из божьих пестрых тварей? Я начинал понимать, почему такое чудо творения, восьмеричную величественную симметрию со взором пророка, могли одновременно обожествлять и страшиться.

Табби запнулся и повалился вперед, чуть не отправив меня пересчитывать ступеньки. Больше всего пострадали его колени – бедняга даже зарычал от боли, но сумел удержать шар амбры на весу, второй раз за сегодня спасая эту странную штуку от разрушения. Ссутулившись, он простоял так довольно долго.

– Ради бога, Табби, отдайте это мне, – сказал я, подойдя к нему сзади и слыша его хриплое дыхание.

– Нет, Джек, – прохрипел он и пробормотал что-то неубедительное о долге и чести. Затем вздернул себя на ноги, и мы снова потащились вверх. Добравшись до Галереи шепотов, постояли, переводя дыхание и осматривая издали Ладгейт и реку. Далеко внизу Сент-Ив и Хасбро стояли на посту. Сент-Ив держал у глаз театральный бинокль и, казалось, ожидал нашего появления, но я не знал, видит ли он нас. В воздухе слышалось громкое жужжание, похожее на пчелиное, очень отчетливое, и мы, присев у стены галереи, довольно быстро отыскали источник этого шума – дирижабли, использовавшие электромоторы, находились теперь уже совсем близко. Два военных цеппелина держались довольно высоко – вероятно, их задачей в данный момент было наблюдение за спрутом. А вот дирижабль поменьше, пилотируемый человеком то ли безумно храбрым, то ли отчаянным, спускался к собору с востока.

Мы снова пошли, обретя то самое легендарное второе дыхание, потому что появление дирижаблей придало ходу вещей тревожный поворот. Изматывающая лестница, сужавшаяся с каждым шагом, оставалась позади. Мы достигли головокружительной высоты открытой Каменной галереи – 367 шагов, как я запомнил, но продолжили восхождение; дыхание Табби рвалось из него хриплым рычаньем, будто из прорванных мехов. На то, чтобы оказаться в теперешних владениях великого бога Октопуса – на содрогающейся вершине нашего долгого путешествия – ушла целая вечность.

Мы вышли на узкий балкон, окружавший галерею. За балюстрадой покачивались лоснящиеся щупальца, похожие на ветви мощного ясеня, но с двойным рядом присосок, цветом и формой напоминавших раструбы духовых инструментов. Воздух был теплым, сырым и неподвижным, словно осьминог привез с собой тропический климат древней родины. Табби, отфыркиваясь, словно морж на обретенной льдине, распутав узел, извлек амбровую жемчужину и вышвырнул сюртук наружу – тот полетел к земле, трепеща, словно бабочка. Табби был поглощен делом, и будь прокляты все сюртуки. Его охватила опасная решимость.

Но загремели огромные колокола юго-западной башни, среди них шестнадцатитонный, известный как Святой Павел. Я прижал ладони к ушам, а Табби отшатнулся, едва удержавшись на ногах под оглушительным трезвоном. До конца часа было еще далеко, и это явно была попытка спугнуть осьминога с его насеста. Колокола подействовали слабо – мне стало интересно, услышал ли их исполин; видимых ушей у него не было. Щупальца поднимались и опускались, золотая шишка ананаса проносилась над нашими головами, как маятник. Свесившись за балюстраду и вывернув шеи, мы смогли увидеть гигантскую тушу спрута, застилавшую небо, словно гора с двумя огромными внимательными глазами. Исполин шевельнулся, заметив нас, а мы разглядывали его, и дождь хлестал нам в лица. Он знал Табби, но не знал меня и вряд ли мог уловить, как сильно я за него тревожусь. Однако внезапно спрут повернулся, посмотрел вправо и влево, и его глаза засветились растущим пониманием незащищенности своего положения. Или так показалось мне.

Два цеппелина исчезли – скорее всего, спрятались за куполом. Двигаясь по ветру, они получат свободу маневра, что не могло не тревожить. А малый дирижабль уже оказался почти на уровне шпиля собора и завис на месте, окутанный облаками, серыми от дождя. Спрут, словно ожидая заслуженной кары, поменял позу и воздел золотой ананас, требуя передышки.

Несмотря на звон колоколов, я слышал, как Табби выкрикивает: «Идиоты!», потому что его рот был в шести дюймах от моего уха. Он шагнул вперед, грозя дирижаблю кулаком, широкими взмахами требуя, чтобы тот убрался, и крепко держа амбру левой рукой.

Воздушное судно слегка сдвинулось, подплыв еще ближе, и я разглядел, что в гондоле установлена камера – две, три камеры. Эти идиоты рисковали всем, включая Гилберта, Табби и меня, ради фотографии, хотя, по правде, за нее можно было и умереть. Оглушительный звон колоколов теперь забивал все остальные звуки. Рассредоточенная по улицам и дворам толпа замерла, все глаза смотрели вверх – изюминкой сумрачного полудня стали лазающий по крышам соборов осьминог, его заложник и два дурака, карабкающихся в небеса, чтобы с ними поговорить. Табби поднял амбру, предлагая ее головоногому, отчаянно стараясь привлечь его внимание, но тот смотрел на дирижабль, и глаза его светились жутковатой разумностью.

Воздушное судно, оказавшееся в опасной близости от навершия купола, начало теперь отходить назад. Мне было ясно видно лицо пилота, его расширившиеся при виде спрута глаза, руки на рукоятках рулевого колеса. Аппарат проплыл рядом с нами. Три руки высунулись из окошек гондолы, каждая рука держала поднос на длинной ручке, и каждый поднос был защищен жестяным зонтиком, приделанным к ручке, то ли для спасения подноса от стихии, то ли – если подносы содержали горючие химикаты, что казалось вероятным, – для того чтоб защитить корпус дирижабля, накачанный водородом.

Колокола разом перестали звонить, и в странной тишине мы с Табби бесполезно кричали тем, кто был на борту воздушного судна, чтобы они убирались. Я отчетливо видел камеры на треножниках и сгорбленные тени фотографов под темными накидками. Внутри гондолы трижды быстро сверкнуло – вспыхнули люциферовы спички, которые полетели, словно маленькие метеоры, к подносам с насыпанными химикатами, несколько погасло или пролетело мимо, но некоторые попали в цель. Яркое, белое, шипящее пламя рванулось с подносов, облака дыма вылетели из-под зонтиков. Искусственный свет бросил демонические отблески на осьминога и верх собора, озарил наши с Табби искаженные ужасом лица. Порошок магния, подумал я, без сомнения, смешанный с порохом так, чтоб вспыхнул особенно дьявольским пламенем. Спрут безмятежно и с интересом следил за дирижаблем – вряд ли эти жалкие вспышки могли встревожить существо, обитавшее столетиями рядом с настоящим вулканом, а на стеклянные глаза нескольких камер поглядывал даже с любопытством.

Дирижабль начал разворот – его миссия явно удалась, но случайный порыв ветра резко швырнул его обратно к куполу. И тогда спрут с внезапностью, которая оказалась убийственно неожиданной для всех, кто находился в гондоле, хлестнул золотым навершием, сокрушая хрупкую деревянную гондолу, разнося в щепки руль, прочие детали и рейки.

Вниз, на Чипсайд, посыпались бесчисленные обломки дерева, а три подноса с горящим магнием, оставляя за собой длинные полосы яркого пламени, спланировали на церковный двор, по Божьей милости далеко от собравшейся толпы. Несколько отлетевших щепок пронзили ткань баллонов, и дирижабль закрутился; прорезиненная ткань хлопала, как простыни на ветру. Камеры вылетели наружу, следуя за прочим мусором, когда корма разломанной гондолы осыпалась вниз, несколько причальных канатов оторвались от оболочки. Мне слышны были восторженные крики любовавшихся ярким зрелищем зевак, явно утративших способность мыслить здраво и осознать степень опасности, грозившей им, если воздушное судно взорвется над их головами или окончательно развалится.

Неуправляемый дирижабль сносило волей ветра через город, он снижался в направлении Хемпстед-Хит; из обломков гондолы выглядывали два счастливчика с бледными от страха лицами; они цеплялись за обломки, вознося Господу молитвы о спасении и каясь в прегрешениях.

Спрут вытянулся исполинским телом, отклонившись назад и следя за приближением двух военных цеппелинов, выкинувших на прочных такелажных канатах огромную грубо сплетенную сеть с грузилами. Понятно, что они собирались опутать спрута и сдернуть его с купола вместе со всеми его трофеями, то есть и с сэром Гилбертом. Прикрепленные к сети на равных расстояниях шары с горячим воздухом, совсем как стеклянные поплавки на сетях норвежских ловцов трески, – несколько дюжин, помогали громадной ловушке висеть ровно. Под каждым шаром болтались свинцовые грузы и проходил мощный канат – чтобы затянуть сеть намертво, когда ее сбросят.

Гилберт Фробишер цеплялся за удерживающее его щупальце, как полная сил прилипала. Наконец увидев нас – свой шанс на спасение после двух ужасных часов плена, – стоявших двадцатью футами ниже, он закричал что-то, обращаясь к спруту в рупор, хотя чудовище, глухое к огромным колоколам, вряд ли внимало его предложениям, в чем бы они ни состояли. Но на нас исполин всё же посмотрел. Табби протянул ему шар амбры, словно Атлас, надеющийся избавиться от своего бремени, но осьминог с презрением отдернул щупальце. Я слышал, как раздается наверху голос сэра Гилберта. Он кричал в морской рупор, адресуясь теперь к нам двоим. До меня дошло, что старик прощается, и мое сердце упало.

– Люблю тебя, племянник! – кричал он Табби. – И мои наилучшие пожелания тетушке Летиции в Корке! Убедись, что она ни в чем не нуждается!

А потом он крикнул и мне:

– Прощай, Джек! Ты заслужил памятный дар!

Осторожно, обеими руками, он бросил мне рупор, и я поймал его как раз тогда, когда два дирижабля появились над нами. Дождь хлестал сейчас так, что невозможно было глянуть вверх, и тем не менее Табби отказывался отступать – он стоял, держа амбру над головой, широко расставив ноги. Я догадался: он уверен, что сеть, повисшая над нами, захватит и его, и он вознесется во славе со своим дядюшкой и спрутом, чтобы увидеть всё до самого конца; великая храбрость, как сказал Гилберт месяц назад, в ту роковую ночь в Пеннифилдз, или полное сумасшествие.

Но такого не случилось. Щупальца, в том числе и то, что удерживало Гилберта Фробишера, опустились. С громадным облегчением, накатившим на меня, я осознал, что спрут решил отпустить старика. Готов поклясться, что прочел это намерение в его глазах, несмотря на дождь и хаос. Дирижабли кружили над нами, сеть была туго натянута, двигатели давали то задний, то передний ход, удерживая воздушные суда на позиции. Ветер стих, и это было благом для военных с дирижаблей. Они будут действовать быстро.

Я отставил рупор в сторонку и поднял руки, чтобы помочь Гилберту приземлиться, но в самый критический момент заметил движение слева от себя, – это меня ужасно удивило, потому что я совершенно позабыл о мире вне нашего орлиного гнезда. В тени за моей спиной возникла быстро шагающая фигура в пенсне и хомбурге – несомненно, Люциус Ханиуэлл. В его вытянутой вперед руке был револьвер. Прежде чем я успел среагировать, грохнул выстрел, и, к моему ужасу, Табби, получивший пулю в плечо, начал разворачиваться и падать. Он повалился на перила и заскользил по ним, рискуя вот-вот перемахнуть ограду и оказаться сотнями футов ниже, на церковном дворе. Я прыгнул на Ханиуэлла, который, направив ствол револьвера на меня, продолжал идти к Табби, явно собираясь завладеть амброй, пока спрут не вернет ее себе или она не улетит в пустоту. Сбитый прицел дал выстрел в никуда, и я, ухватив негодяя в пенсне правой рукой за запястье, ударил его коленом в живот, повалил и вдавил в пол. Табби усилием воли оторвался от балюстрады, рубашка его уже намокла от крови у плеча, но он всё же подхватил амбру и сел, придерживая ее. Щупальце бережно поставило рядом с нами сэра Гилберта и отдернулось – спрут покинул компанию с двумя наиболее обожаемыми им предметами. Старик пронзил свирепым взглядом Ханиуэлла, словно хотел убить его немедля, а затем перенес внимание на своего раненого племянника.

Ханиуэлл внезапно задергался, извиваясь под моим весом, слюна брызгала из его рта, когда он вопил совсем по-обезьяньи. В единый миг он перестал быть безупречным джентльменом и бизнесменом, как его описывал Гилберт. Все его невероятно затратные махинации развалились. Голова негодяя дергалась в мою сторону, словно он пытался укусить меня, и я занес кулак, чтобы лишить его сознания, но прежде, чем я успел ударить, меня отбросило мокрое, упругое, невероятно тяжелое щупальце. Ханиуэлл попытался вскочить, по-прежнему сжимая револьвер, но то самое щупальце, что отшвырнуло меня, обвило его поперек груди вместе с руками – пальцы безвольно разжались, револьвер грохнулся на пол; ноги подонка задергались в воздухе, как у повешенного. А потом золотой ананас вылетел ниоткуда, просто с небес, и снес с плеч голову Ханиуэлла – как была, с выпученными глазами, она полетела на церковный двор, прямо в толпу, начавшую визжать. Осьминог швырнул безголовое тело прочь, будто мусор, и я наблюдал, как оно летит сквозь ветви деревьев до Нью-Чейндж-стрит.

Хлопки и треск, раздавшиеся сверху, заставили меня с ужасом подумать, что снайперы в больших гондолах пытаются убить спрута. Но их ружья били по шарам, несшим сеть, и те лопались один за другим; сеть провисла, а затем упала на мантию спрута, спутав четыре или пять щупалец; свинцовые грузы бухали по куполу. Дирижабли висели вверху так тесно, что закрывали мне небо. Я был уверен, что осьминог обезопасит себя, уцепившись за шпиль собора, может, даже попытается сбросить какое-нибудь из воздушных судов на землю. Однако, к моему удивлению, исполин втянул все свои щупальца в сеть, отказавшись от долгой борьбы.